Текст книги "8–9–8"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Вон и Мика не сопереживает, она просто слушает его, очень внимательно, стараясь не упустить ни единой детали.

– Потрясающая история, – говорит она после непродолжительного молчания. – Но вы ведь придумали ее сами, так?

– Нет. Я не придумал. Я лишь развил и немного подкорректировал то, что происходило в действительности.

– А она войдет в книгу?

– Не знаю… Скорее всего – нет. Скорее всего, я приберегу ее для какой-нибудь другой книги.

– Мне кажется, у вас все получится, Габриель. Я имею в виду ваш писательский дебют.

Габриель прикрывает глаза и прислушивается к себе. Выпущенная на волю тетка-Соледад покинула его. А в том месте, которое она когда-то занимала, образовалась пустота. Но пустота эта нисколько не напрягает Габриеля, черт с ней, с пустотой. Тем более что место Соледад было не самым престижным: крохотный островок в душе, засыпанный фантиками от конфет и обломками галетного печенья, – на нем и котенок не уместится. Темно-рыжий котенок, вина перед которым так долго преследовала его.

Всю жизнь.

Всю жизнь она преследовала его!

А теперь он чувствует облегчение, хоть оно и не связано с котенком напрямую. Впрочем, нет, связано. То же чувство облегчения он испытал мальчиком, впервые оказавшись в объятьях Фэл и услышав от нее, что кошки – очень живучие существа.

Как было бы в жилу рассказать Снежной Мике о котенке и таким образом избавиться еще и от него! Но эта печальнейшая из саг намного длиннее, чем миф о Санта-Муэрте. Она требует подробной предыстории, объясняющей, почему милый мальчик из внешне благополучной семьи оказался в компании уличных подонков. Он ни в чем не был виновен, ему просто хотелось тепла, хотелось подружиться с кем-нибудь, хотелось избавиться от одиночества. Он был слишком неопытен, чтобы вот так, с ходу, разобраться, что есть добро, а что – зло. Люди тратят на это половину жизни, а то и всю жизнь, впадая то в одну, то в другую крайность; чего же требовать от десятилетнего мальчишки с неокрепшей душой, единственный недостаток которого – излишняя доверчивость? И потребность в любви, ее тоже можно считать недостатком. Так и есть: предыстория заняла бы гораздо больше времени, чем собственно история, а как раз времени у Мики нет. Она уже сейчас косится на свой нож и на свои дурацкие овощи, ей хочется побыстрее вернуться к работе. И только вежливость да еще, возможно, человеческая симпатия и благодарность за нетривиальный рассказ не позволяют сказать открытым текстом: «Все это замечательно, но у меня слишком много обязанностей на кухне, ни минутки лишней нет. Увидимся как-нибудь позже, дружок».

– Я отнял у вас время, понимаю…

– Нет. – Должно быть, Мика и впрямь испытывает к нему человеческую симпатию и благодарность. – Нет… Мне было жутко интересно. Но вы сказали, что эта история каким-то образом касается меня. При чем здесь я?

– Ощущения, не больше. Ощущения и писательские предчувствия. В день, когда мы встретились впервые… Вы помните его?

По лицу Снежной Мики видно, что этот день не зафиксировался в ее памяти, но она все же вежливо отвечает:

– Помню. Конечно, помню.

– Вы пришли познакомиться. Пригласили меня в свой ресторан. По-соседски…

– Да-да.

– Мы говорили о сигарах. О бриссаго. Их, к сожалению, не нашлось. Мы говорили о чем-то еще…

– О близких людях, – с неожиданно прояснившимся лицом замечает Мика.

– Верно. Мы говорили о близких. Странно, но вы тоже показались мне близким человеком.

Видно, что Мика польщена и в то же время застигнута врасплох. Он покраснела и инстинктивно подняла руку, стараясь защититься не только от слов Габриеля, но и от их возможной двусмысленности:

– Мне очень приятно слышать это, Габриель, но…

– Нет, вы не так меня поняли, – торопится оправдаться Габриель. – Когда я говорю «близкий человек» – это всего лишь человеческая близость, не больше. Я не имел в виду ничего такого… Это не приставания. Вы понимаете, о чем я?

– Само собой разумеется. – Мика с видимым облегчением вздыхает и широко улыбается. – Я рада, что дела обстоят именно так. И мы вполне могли бы стать хорошими друзьями.

– Конечно, друзьями, – подхватывает Габриель.

– Это было бы прекрасно. Потому что еще один ваш друг, полицейский… Он замечательный и много переживший человек, достойный всего самого лучшего… Но мне кажется, что он имеет на меня виды. Я правильно выразилась по-испански?

« Роnеr la mira», сказано без акцента, так же Мика произнесла когда-то слово «смерть». «Роnеr la mira» стерлось от длительного употребления. Наверное, первым, кто произнес его, был преподаватель испанского за 55 евро в час (существующий лишь в воображении Габриеля, так же, как несравненная Чус Портильо). Наверное, были и другие, множество других, и все они имели виды на Мику, и это уже не игра воображения: Габриель сам видел толпу почитателей, идущих за ее велосипедом. Кто-то скажет: ничего удивительного, ведь Снежная Мика – хорошенькая.

Снежная Мика – красивая, хоть ее красота не так загадочна, как красота ее сестры.

Но дело не только в этом. Не столько в этом.

– …мне не хочется его огорчать, Габриель. Но я никогда не смогу ответить на его чувства.

– Почему?

– Он здесь ни при чем, поверьте. Я не смогу ответить на его чувства и на чьи-нибудь другие не отвечу тоже. Эта тема закрыта. Этого больше не произойдет. Со мной уж точно.

Забыв всякие приличия, Габриель пристально вглядывается в лицо собеседницы. В нем нет ни тени кокетства, есть лишь констатация факта. Ее сердце не распахнется для любви, что бы ни случилось и кто бы ни случился.

– Быть может, вы скажете ему об этом, по-дружески? Я знаю, вы найдете нужные слова, вы ведь писатель.

– Я мог бы сказать, но он меня убьет. – Габриель – само простодушие, сама прямота. – Вы же видели его кулаки.

Если сначала Мика улыбалась, а потом на мгновение стала серьезной, то теперь она смеется, искренне и от души.

– Вы чудо, Габриель. Хорошо, что вы есть.

Габриелю тоже хотелось бы рассмеяться. Но, рассмеявшись, он придаст их доверительному разговору ненужную легковесность. И слова предостережения, которые ему так важно произнести, будут выглядеть неуместными. А предостеречь Мику необходимо: она милый и обаятельный человек и совершенно не заслуживает той участи, что может постигнуть ее, если страшное видение Габриеля хоть наполовину окажется правдой.

– Мне кажется, вам нужно быть осторожной, Мика. И, по возможности, стараться беречь себя. Уберечь себя , так будет точнее.

– Уберечь от чего?

– От чрезмерного внимания толпы, из кого бы она ни состояла. Люди, множество людей, которые шли за вами как зачарованные… я сам их видел.

– Ах, вот вы о чем! Я говорила вам тогда, скажу и сейчас: ничего страшного в этом нет, поверьте.

– За Санта-Муэрте тоже ходили толпы. И теперь вы знаете, чем это кончилось.

– Я и Санта-Муэрте? Это довольно смелая параллель. Но я не отпускаю грехов, я кормлю людей и стараюсь делать это по возможности хорошо.

– Вы делаете это бесподобно. И наверняка получили бы «Золотой перец» на нашем традиционном карнавале, не в этом суть. В день, когда я впервые увидел вас, мне было видение. И не скажу, что оно сильно понравилось мне. Оно меня напугало, и изрядно.

– Видение, вот так-так! – Мика все еще старается перевести разговор в шутку. – Я и представить себе не могла, что такого человека, как вы, посещают видения. Что же вам привиделось, Габриель?

– С вами может случиться беда. Такая же, как с Санта-Муэрте, от которой ни осталось ни кусочка. Вернее, только кусочки от нее и остались. Я бы не хотел, чтобы подобное произошло с вами. Знаю, это звучит глупо. И отдает махровым средневековьем, но…

– Значит, речь идет о кусочках?

– О теле, разорванном на куски.

Он не должен говорить этого, такие речи тяжелы для любых ушей, а девичьим ушам и вовсе противопоказаны. Нормальная девушка тотчас сморщилась бы и прервала его. Девушка с сильным характером потребовала бы подробностей. Девушка, озабоченная светлым будущим, потребовала бы уточнений – где и когда. Но Мика – особенная.

– Вы кто? – неожиданно спрашивает она.

– Габриель. Ваш сосед. Друг заведения. А еще хотел бы быть вашим другом. Потому и говорю все это…

– И часто вас посещают видения? Вы ясновидящий?

– Нет.

– Конечно нет, – Мика утвердительно кивает головой. – Вы писатель. А писателям не так-то просто обуздать воображение.

Она по-прежнему улыбается, как улыбалась все то время, что Габриель пытался (путано и туманно) намекнуть ей о грядущей опасности. До сих пор улыбка была рассеянной, но стоило ему произнести несколько последних фраз, как она стала осмысленной и грустной. Отчего-то Габриелю кажется, что Мика совсем не удивилась сказанному и знает больше, чем можно предположить. Она берет в руки нож и принимается крошить овощи. Вряд ли она снова бросит взгляд на Габриеля и заговорит с ним. Всем своим видом она показывает: аудиенция закончена, дружок, ты и так отнял у меня драгоценные минуты, пора убираться восвояси.

– Я не хотел быть понятым превратно… И все же не мог не сказать того, что сказал.

– Подобное вряд ли произойдет со мной.

– Я не уверен…

– Подобное вряд ли произойдет со мной, – с нажимом повторяет Мика, ни на секунду не отвлекаясь от проклятых овощей. – И… вы не допускаете, что подобное уже произошло?

– Произошло?

– Не со мной, с кем-нибудь другим.

– Я не уверен…

– Конечно, не уверены. Вы писатель, а головы у писателей устроены странно. Реальность… реальность преломляется в них странным образом, вот я о чем.

– Это плохо?

– Это так и есть.

Как бы ни старался Габриель, он не может вспомнить, о тех или иных (преимущественно – странных) преломлениях в его голове. Как бы он ни убеждал Мику и всех остальных в наличии неких текстов, им сочиняемых, правда состоит в том, что он не писатель. Но как будто только в писателях реальность преломляется странным образом! – за примером далеко ходить нe надо: сестра Мики Васко полна странностей. А Габриель вполне адекватен и отличается завидным психическим здоровьем, но что он знает о преломлениях вообще? И что может служить показателем преломления? Показатель преломления – это отношение скорости света в вакууме к скорости света в среде, – сказала бы Фэл. Он бы и сам так сказал, будучи радиоастрономом. Но он такой же радиоастроном, как и писатель, все это сказочки для понравившихся девушек, как там поживает Таня Салседо? Давненько она не проявлялась. Но и без того понятно: в своей среде, состоящей из сигар, однокурсников и просто влюбленных парней, из зеркала, амариллиса, куклы Пилар и бабушкиного портрета, Таня движется со скоростью света. С той же скоростью, в среде преступников и полицейских, движется Рекуэрда. С той же скоростью, в среде продуктов питания, движется Снежная Мика. Среда обитания Кима – оптика и фотозарисовки из жизни разных городов, его скорость тоже приближается к световой. Про астрономические среды Фэл и говорить не приходится. И только среда обитания Габриеля заметно отличается от остальных сред.

Ее можно назвать вакуумом? Пожалуй, что так.

Вакуум в переводе с латинского – пустота. В переводе с квантовой теории полей, которую исповедует Фэл, вакуум – низшее энергетическое состояние поля.

Одно другого не лучше.

Большую часть года он проживает в пустоте – абсолютной или относительной. И только поздней теплой зимой возникают некоторые подвижки, связанные с сезонными вторжениями Птицелова, – но, честно говоря, лучше бы их не было вовсе.

Габриель согласен на пустоту.

И одержим планами, как бы половчее избавиться от этого, постоянно висящего над ним проклятья, – толчок к разработке планов дало происшествие на кухне Снежной Мики. Он рассказал Мике о Санта-Муэрте, бывшей когда-то его родной теткой-Соледад, ханжой и религиозной фанатичкой, – и таким образом избавился сразу от обеих: и от ханжи, и от святой. Он специально проверял, склонял на все лады историю, произошедшую в бедных кварталах Мехико. И каждый раз в том месте, что когда-то занимала тетка, натыкался на вакуум.

На пустоту.

Неизвестно, как поступит с этой историей Мика: расскажет ее еще кому-то, расскажет угрюмому Алехандро или несчастному, пылко влюбленному Рекуэрде, или своим карнавальным овощам. Габриелю совершенно все равно. Он равнодушен к дальнейшей судьбе мифа о Санта-Муэрте.

По-другому обстоят дела с Васко.

Васко притягивает его, чем дальше, тем больше, хотя сердце и мозг по-прежнему не принимают в ней никакого участия.

Он влюблен?

Влюблен?

Ответ отрицательный.

Габриель хорошо помнит, что происходило с ним, когда на горизонте появлялась девушка, достойная любви: он желал ее. И постоянно хотел заниматься с ней сексом; не в меру

возбужденные мозг и сердце вели себя при этом как старые сводники. Как школьные друзья, решившие устроить мальчишник и пригласившие самых бесстыжих шлюх, —

тем не менее достойных любви.

Габриель не желает Васко. Хотеть ее – все равно что хотеть резиновую куклу, имея под рукой парочку бесстыжих, на все готовых шлюх, конек которых – умопомрачительно глубокий blowjob, и почему он оперирует именно этим англизированным термином? В телевизионных программах про животных и про то, как спасают животных (они – то немногое из TV-потока, что изредка попадает в поле зрения Габриеля), blowjobточно не встречался. Он слышал о blowjobот Фэл? – только не от Фэл, за двадцать лет их знакомства и интенсивной переписки Фэл ни разу не была уличена в пошлости. Тогда каким образом слово появилось в его лексиконе?

Неизвестно.

А Васко даже с резиновой куклой не сравнишь, из-за отсутствия в ее теле важных функциональных отверстий. Габриель до сих пор думает именно так. И о том, что плоть Васко – не что иное, как пластмасса, целлулоид и крашеный гипс, он думает тоже. Разговор с Микой на кухне ничего не изменил и не приоткрыл завесу тайны. Единственное, что Мика нашла нужным сказать о Васко, – «она хорошая девочка». Но то же самое говорила о своей кукле Пилар и Таня Салседо:

она хорошая девочка.

От Мики правды не добьешься, времени на правду у нее просто нет: она слишком занята. Слишком занята, чтобы выслушивать его истории длиною в двадцать лет. Про котенка, но в большей степени про Птицелова. Габриелю кажется, что история с Птицеловом не испугала бы Мику: она почти не расстается с ножами для разделки мяса и с ножами для чистки рыбы; для того чтобы справиться с овощами, тоже необходимы ножи. Ножи были и в арсенале Птицелова; вернее, ножи упоминались – ими делались надрезы на коже жертв; они же, за некоторыми исключениями, служили причиной смерти (в этом месте Габриель периода весны, лета и осени обычно опускает заслонку, Птицелову сквозь нее не прорваться). За двадцать лет инстинкт самосохранения у Габриеля развился до последней возможности, и он шастает по зловонному и ужасающему болоту, которое представляет собой дневник Птицелова, вполне себе бодрячком. С кочки на кочку, с кочки на кочку.

я

она

кожа

трогать

волосы

волос

рот

блузка

пятно

дышу

не дышит

паук

ноготь

капает

стекает

глаз

синий

красный

аккуратно

надрез

всегда

Обычные слова, каких миллион, и кочки из них получаются безопасными, приятной округлости. Они запросто выдерживают вес Габриеля. Они могли бы выдержать и вес вооруженной ножами Мики, но Мика слишком, слишком занята. Толстяк Рекуэрда – тот обязательно бы провалился, он весит примерно столько же, сколько Мика и Габриель вместе взятые плюс порционные паэлья, гаспачо и ножи из кухонной коллекции. Или – сколько Габриель и Ким плюс фотоаппарат со сменными объективами. Или – сколько Габриель и Ван плюс сундучок с маджонгом.

В том, что Рекуэрда провалится в испускающую болотный газ преисподнюю Птицелова, нет большой беды: он, как полицейский, привык копаться в отбросах, в человеческом дерьме. Но и Рекуэрда слишком, слишком занят, у него хватает времени и сил только на Снежную Мику. Тот вечер, что они провели за обстоятельной беседой в ресторане, можно считать исключением из правил, а за игрой в маджонг не особенно и поговоришь. И потом: Габриелю хотелось бы избежать лишних вопросов, которые с легкостью трансформируются в допросы, едва Рекуэрда поймет, что все, рассказанное Габриелем, случилось когда-то на самом деле. Рекуэрда начнет допытываться, почему Габриель так долго молчал, тем самым потрафляя серийному убийце; почему не отнес дневник в полицию, почему не забил тревогу раньше. Он обвинит Габриеля в укрывательстве, а заодно вспомнит и о несчастной судьбе своей пропавшей сестры, даром что она никогда не была слепой, не была Роми Шнайдер и синхронной переводчицей с румынского – и исчезла спустя, как минимум, десять лет после написания дневника. В этом случае косых взглядов со стороны толстяка не избежать, он не станет слушать Габриеля, а протрубит свое обычное ха-да-да! и конфискует дневник в качестве вещественного доказательства.

Лучше было бы сразу отдать его ублюдку Пепе.

Ким и Ван – азиаты, что тоже не мешает им быть занятыми делом. Точек соприкосновения с ними немного, разве что Ким изредка позволяет себе обсудить с Габриелем концепцию очередного фоторепортажа, так или иначе отображающего кухонную жизнь Снежной Мики и будни «Троицкого моста». В последнее время Ким выглядит грустнее обычного, это связано с исполненными недоумения и пессимизма сигналами работодателей из Сеула: вместо поэтических зарисовок Города Ким потчует их какой-то гастрономической туфтой, они недовольны. К тому же Мика, запечатленная на пленке, не обладает и сотой долей того обаяния, какое присуще ей в действительности, секрет альпийских лугов в багажнике ее велосипеда расшифровке не поддается.

Ван отстоит от Габриеля еще дальше, чем Ким. Он ни с кем особенно не разговаривает и лишь приветливо улыбается при встрече: примерно так же улыбался Мао Цзэдун с двух десятков плакатов, составляющих целый раздел в альбоме «Агитационное искусство Китая». Габриель тщетно пытался продать этот альбом на протяжении двух лет, даже скидка в тридцать процентов никого не прельстила. Теперь он подумывает о пятидесяти. Но и такая существенная и где-то оскорбительная уценка никак не отразится на Великом Кормчем, он будет улыбаться по-прежнему, ведь китайцы улыбаются всегда, Ван – не исключение. Эта его бутафорская улыбка, – такая же плоская, как и лицо, как любая из страниц «Агитационного искусства Китая», – делает общение невозможным. А самого Вана превращает в бумажного клона Мао, только без традиционных красных петлиц на кителе и без кепки со звездой. Клон может быть вырезан из чего угодно, включая листки из дневника Птицелова, – те, на Которых доминируют слова «надрез», «красный» и «пятно». Те, на которых доверчивость слепой девушки оказалась наказанной самым жестоким, бесчеловечным образом.

Бедняга Габриель, он чересчур зависит от своего воображения: сначала он вызвал к жизни несравненную Чус Портильо и ее поездки в Валенсию, затем – преподавателя по испанскому за 55 евро в час, теперь пришел черед Вана, почему-то оказавшегося бумажным. Отныне Габриель так и называет его про себя: «бумажный Ван». А апеллировать к бумаге можно лишь в том случае, если ты писатель.

Но Габриель не писатель.

Исхода из этого апелляции к Васко выглядят предпочтительнее. Она, по крайней мере, объемна. Такое себе 3D -изображение человека (сравнения с манекеном 3D -проекция не отменяет) – Васко, Васко, Габриель возвращается к Васко, снова и снова. Он не влюблен в нее, ему больше не хочется спеть ей песенку и прижать к груди. И вечно стоять под плющом в надежде, что она рано или поздно обратит на него внимание, Габриель не намерен. Тогда зачем тратить время на манекен, на его острую, но абсолютно бесполезную красоту?

В отличие от всех остальных и частично от Габриеля времени у Васко навалом. Ничем не заполненные утренние часы в кресле-качалке, еще более длинные дневные; о вечерах и ночах Васко Габриелю неизвестно ничего, но вряд ли они так уж кардинально отличаются от утра и дня.

* * *

Теперь и не вспомнить, когда именно Габриелю пришла в голову мысль, распугавшая все остальные мысли; одно достоверно – мысль эта не выглядела рыбой на манер ситцевой оранды и цихлиды-попугая. Скорее, она была похожа на водоросли, целую колонию водорослей. Совершенно безобидные на первый взгляд, они таят в себе опасность, горе тому, кто по неосторожности запутается в них. Гибкие и эластичные, но в то же время крепкие, они моментально обхватывают незащищенные части тела, стреножат по рукам и ногам. Инстинктивное сопротивление и желание избавиться от пут лишь усугубляет дело. Габриель и сам не заметил, как оказался заложником колонии, и каждая из самых маленьких ее составляющих подает ему внятный сигнал:

«Расскажи о дневнике».

Спустя непродолжительное время сигнал трансформируется и звучит примерно следующим образом: «Расскажи ей дневник».

«Ей» – значит Васко. Не обремененному никакими отношениями, праздному существу.

«Рассказать дневник» – значит рассказать историю Птицелова и его жертв и навсегда избавиться от нее. От той печальной зависимости, которая разъедает душу и отравляет жизнь в зимние месяцы. Но может неожиданно дать знать о себе и в другое время года – если Габриель не будет осмотрителен.

«Расскажи ей дневник. Ты устал от него, устал. Ты волок его на себе двадцать лет, разве этого не достаточно?»

Вполне достаточно. Не так давно у Габриеля был шанс отвязаться от дневника, всучить его маленькому засранцу Пепе, а он, дурак, представившийся шанс не использовал. Прохлопал. Прощелкал. Второй такой ошибки он не совершит.

Тем более что в случае с Санта-Муэрте принцип сработал. Габриель то и дело проверяет себя, спускается в подвалы своей души, поднимается на чердак. В подвале, напоминающем архив какой-то редакции, свалено огромное количество пыльных папок со статьями на самые разнообразные темы; вырезку о трагедии, произошедшей в бедных кварталах Мехико, не сразу и найдешь. А найдя, не слишком удивишься, просто примешь к сведению – как принимаешь к сведению сообщения о терактах, войнах, наводнениях, землетрясениях, цунами, эпидемиях птичьего гриппа и ящура, и прочих бедствиях, которые преследуют человечество. Происходящие то тут, то там катастрофы так глобальны, что квелая побасенка о Санта-Муэрте (с одной жертвой вместо трехсот или трех с половиной тысяч) автоматически перемещается в рубрику «Курьезы».

Курьезной выглядит и тетка-Соледад, обитающая на чердаке. Воспоминания о ней теперь отрывочны и не вызывают у Габриеля никаких эмоций. Да, у него когда-то была тетка, крайне антипатичная особа, видевшая во всем проявления человеческой гнусности. Своих родственников она не жаловала, и родственники платили ей той же монетой. И никто не проронил ни единой слезинки, когда она умерла.

Кстати, как она умерла?

Неизвестно, связь между Соледад и остальными прервалась задолго до ее смерти, и черт с ней, что думать о людях, не принесших тебе добра?

Габриель и не думает.

Гораздо больше его волнует, как рассказать дневник Птицелова Васко – в подробностях и без неприятных для себя последствий. Не мешало бы приручить манекен, но хочет ли этого он сам, боится ли, а может, пребывает в тихой ярости от факта, что кто-то покусился на его личное пространство? G этим не все ясно, как и с личным пространством. По одним данным, оно составляет метр, отделяющий собеседников друг от друга, по другим – полметра; Габриель начинает с метра. И начинает с предыстории. Но не реальной, вместившей в себя целое двадцатилетие из жизни мальчика-птицы, так и оставшегося висеть на руке Птицелова, – выдуманной от начала до конца. В предыстории он снова предстает радиоастрономом в прошлом, продавцом книг в настоящем и писателем в будущем. Человеком нежной и трепетной души, который любит ласку и сам ласкает. Неутомимым путешественником, объездившим полмира и способным выкатить целый список достопримечательностей на любую из букв алфавита, включая малоупотребительную «уве добле». Собственно, с «уве добле» все и начинается. В один из понедельников Габриель не занимает, как обычно, место за своим столиком с веснушчатой орхидеей, а, прихватив стул, устраивается в метре от Васко, на границе ее личного пространства. Сидеть на стуле, оторванном от стола, не слишком-то удобно: куда деть руки, куда засунуть ноги? Вот если бы у него в руках была гитара, как у tocaor [49]49
  Гитарист фламенко ( исп.).


[Закрыть]или он разжился бы педальной арфой; на худой конец подошли бы книга или газета, которые его отец читал кубинским торседорес. Но ничего этого нет, и Габриель выходит из положения, скрестив руки на груди и забросив ногу на ногу.

– Привет, Васко! – нежно, как и положено человеку трепетной души, говорит он. – Как прошел уик-энд?

Слово, такое же англизированное, как и blowjob, малоупотребительная «уве добле» использована по назначению, ответа от Васко в очередной раз не последовало. Но Габриелю и не нужен ответ: ответ означал бы начало диалога, а он намерен сконцентрироваться на монологе, на рассказе о радиоастрономе, продавце книг, писателе.

– Весь прошлый уик-энд я писал. И всю прошлую неделю тоже. Целый год я только то и делаю, что пишу. Хочешь знать о чем?

Проклятый манекен ни о чем не хочет знать, он пялится и пялится на противоположную стену, красивыми бессмысленными глазами.

– Я еще никому не рассказывал, но почему-то тебе мне очень хочется рассказать… Быть может, ты выслушаешь меня и дашь дельный совет. Со стороны всегда виднее, не так ли?

Со стороны манекена виден только плющ, разросшийся до невозможности, растопыривший ползучие стебли. Такой же разветвленной выглядит история Габриеля. Он начинает. издалека, с того момента, как был радиоастрономом, но в какой-то момент понял, что звезды интересуют его намного меньше, чем люди. Он знакомился с людьми, самыми разными; временами – с иностранцами (русских среди них еще не было, Васко и ее сестра Мика – первые). А по-настоящему понять иностранца можно лишь после того, как посетишь его родину, – вот он и стал путешественником и объездил полмира. Полмира, конечно, еще не дают представления о мире в целом, но дают представление о том, как он может быть огромен: самолеты, поезда, корабли, автобусы пересекают страны и континенты, гостиницы сменяются кемпингами, кемпинги – придорожными мотелями, а иногда и этого нет, приходится ночевать в совершенно неприспособленных для ночлега местах, в хижинах, палатках, под открытым небом. Поезда и автобусы гораздо предпочтительнее кораблей и самолетов, в основном – из-за пейзажа за окном. Когда летишь на самолете или плывешь на корабле, пейзаж не дает себе труд сменяться на протяжении долгих часов. Но и здесь твой покорный слуга, Васко, нашел выход: он занялся чтением. Сколько же замечательных книжек прочел он в пути! И это лишь укрепило его детские представления о том, что хорошие книги делают человека лучше, помогают ему разобраться в хитросплетениях жизни, опекают и направляют его. Нет ничего благороднее, чем знакомить людей с хорошими книгами, вот Габриель и стал продавцом книг, но путешествия при этом не забросил и нет-нет, да и поднимет голову, чтобы увидеть звезды…

Приступая к главе о писательстве, Габриель вместе со стулом придвигается к Васко еще сантиметров на двадцать, но начать повествование не удается: Алехандро, и до этого периодически заглядывавший в patio, стоит теперь в проеме двери и манит Габриеля пальцем.

– Что случилось? – спрашивает Габриель, подходя к Алехандро.

– Что случилось? – мрачным эхом откликается уборщик и сторож. – Что ты задумал?

– Ничего. Мы просто разговариваем с Васко. Разве это запрещено?

На лице Алехандро, до сих пор исполненного решимости выкинуть Габриеля из patio, как щенка, появляется выражение беспокойства: он явно не знает, как поступить.

– Если бы она не захотела слушать меня, – продолжает напирать Габриель, – она бы встала и ушла. Разве не так?

– Я должен сказать хозяйке…

«Я должен сказать хозяйке» – это именно те неприятности, которых опасался Габриель. Правда, наступившие несколько раньше, чем он предполагал.

– Сказать хозяйке? Ради бога.

– Я скажу. А тебе лучше пока не приближаться к ее сестре.

– Хорошо.

Пятясь задом, Алехандро исчезает за дверью, оставив Габриеля в состоянии приглушенной ярости: он не успел сделать ни одной подводки к дневнику Птицелова, а уже возникли проблемы. Что, если Снежной Мике не понравится настойчивость Габриеля в отношении сестры и она потребует, чтобы новоиспеченный писатель оставил Васко в покое? В этом случае Габриелю придется смириться и искать кого-то другого в качестве слушателя. Или искать засранца Пепе, но где его найдешь? Там, где приехавшие в Город японцы стряхивают капли сока с безнадежно испорченных брюк. Там, где девушки визжат от того, что юбки их оказались задранными, там, где оскорбленные калеки посылают проклятия небесам. Там, где скрежещут тормозами автобусы. Но подобные прискорбные события с завидной периодичностью происходят то здесь, то там – Город Габриеля, как и любой другой город, заполнен маленькими засранцами. Они вездесущи и неуловимы.

А самый вездесущий и неуловимый – ублюдок Пепе, гореть ему в аду!..

Но сгореть в воображаемом Габриелем аду Пепе не успевает: из-за дверей появляется спина Алехандро с водруженным на нее легким креслом с подлокотниками: такие стоят в ресторанном зале и никогда не выносились в patio, и зачем это Мике понадобилось менять интерьер?

– В кресле вам будет удобнее, – поясняет Алехандро.

Почтительности в его голосе не прибавилось, но бесцеремонное «ты» сменилось на «вы» – не иначе, как под влиянием хозяйки. Милая, милая Мика! Несмотря на занятость, несмотря на огромное количество людей, которые добиваются ее расположения, она все же запомнила разговор с Габриелем. Она запомнила, каким трогательным он был в желании хоть чем-то помочь ее сестре, каким состраданием было наполнено его сердце. Она верит Габриелю и надеется на чудо. Чудо воскрешения, чудо возвращения к жизни той, что утратила интерес ко всему и, похоже, безвозвратно. А для того, чтобы чудо произошло, – все средства хороши, и внимание к Васко симпатичного испанца далеко не последнее из них. Милая, милая Мика! Ты могла стать препятствием, но оказалась союзником, разве это не замечательно?

– Если вам что-то понадобится…

– Ничего не понадобится, – бодро заявляет Габриель.

– Кофе или что другое… Перекусить… Я буду поблизости.

– Спасибо, Алехандро.

Вдохновленный поддержкой извне, Габриель помогает Алехандро установить кресло в непосредственной близости от кресла Васко, теперь речь идет не о восьмидесяти сантиметрах, разделяющих их, а о шестидесяти пяти или даже шестидесяти.

Габриель снова чувствует себя радиоастрономом в прошлом, продавцом книг в настоящем и писателем в будущем, так на чем мы остановились, Васко?