Текст книги "8–9–8"

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Ну, и чего ты испугался? – спрашивает Фэл.

– Здесь темно.

– Уже не темно.

– Здесь неприятно пахнет.

– Согласна, но это временное явление. Стоит нам немножко освоиться, впустить сюда свои самые лучшие чувства, самые светлые мысли, самые прекрасные воспоминания – и все сразу изменится. Это – самое расчудесное место на свете, поверь. Иди-ка сюда!..

Фэл протягивает Габриелю руки (как протягивала их неоднократно, на всем протяжении двух длинных, нескончаемых дней) – и Габриель летит к ней, жмется к жакету цвета маренго и замирает, умиротворенный. Теперь, находясь под защитой тетушки Фэл, можно перевести дух и толком оглядеться. И понять – почему Фэл называет это место «самым расчудесным на свете».

Габриель в недоумении.

Как можно считать чудесной самую обыкновенную свалку старых, ненужных вещей?

Вдоль стен с бумажными обоями тянутся грубо сколоченные полки. С правой стороны их перегораживает некое подобие прилавка. Или барной стойки. Над стойкой, в простенке между полками, висит пожелтевший от времени плакат:

WE DO NOT

SPEAK:

HINDI, Chinese,

Pakistan, URDU,

SCOTCH-IRISH

Bulgarian………………

But our PRICES

speak for

THEMSELVES.

Ручная работа, не иначе, – шрифты разной величины, неровные, уходящие вниз строки; стилизованные цветы по краям плаката: кружок-сердцевинка и овальные лепестки вокруг кружка. Непохоже, чтобы здесь торговали цветами.

– Это был магазин, да? – спрашивает Габриель.

– Сразу несколько, хоть и в разное время. Восточные специи, кофе из Латинской Америки, а еще раньше – мясная лавка.

Он и сам мог бы догадаться. Плакат, написанный от руки, – не единственное украшение стены. Есть еще налепленные друг на друга этикетки от кофе, фотография каравана, бредущего по пустыне; засохшая ветка какого-то растения со сморщенным, темно-лиловым плодом и внушительных размеров картинка из жести.

Если судить по абрису, на ней изображена корова.

Тело коровы поделено на неравные части и больше всего напоминает одноцветную географическую карту – с пунктирами границ и выделенными белой краской названиями. Пособие для начинающего мясника, вот что это такое, – бедная корова!..

Бедная Розалинда.

Бедный папа.

Подобраться к прилавку не так-то просто – он заставлен картонными коробками и забросан ветошью. Вот бы заглянуть в коробки и попытаться найти там нечто более ценное, чем расчлененная стараниями неизвестного художника туша коровы!

Артефакт, да.

Любой, даже самый затрапезный артефакт устроил бы Габриеля:

– В коробках что-то есть?

– Не думаю.

– Наверняка есть!

– Это никому не нужный картон, дорогой мой. Но кое-что здесь просто обязано отыскаться, ты прав.

Фэл отрывает от жакета пальцы Габриеля и сбегает вниз, по ступенькам. Их пять (так же, как и рожков в люстре), они чересчур пологие и потому лестница не выглядит высокой – подиум, а не лестница. Пандус для инвалидов-колясочников, решивших прикупить кофе, специи и телячьи почки.

Нетерпение Фэл передается и Габриелю: вместе они отодвигают коробки и сбрасывают пыльные тряпки с прилавка. При этом Фэл оставляет себе наиболее чистый, на ее взгляд, кусок полотна. И принимается с воодушевлением тереть деревянную поверхность.

– Да! Да! Я знала, я помнила! Да!.. Взгляни-ка!

Поверхность стойки испещрена надписями. Их так много, что прочесть все сразу невозможно. Выделяются лишь рисунки:

сердце, пронзенное кривоватой стрелой

еще одно сердце, разделенное на две неравные половины

еще одно сердце, с двумя каплями на остром подбородке – плачет оно что ли?

еще одно сердце, с воткнутым по самую рукоять кинжалом.

Есть еще человеческий глаз, крест, треугольник, спираль и четырехконечная звезда с неровными лучами, но удельный вес сердец все-таки больше. И все они расположены в той стороне прилавка, где обычно стоит продавец.

Тот, кто торговал кофе,  – страдал,  – неожиданно решает Габриель, и тот, кто торговал специями, был не очень счастлив. Про сгинувшего во времени мясника думать не хочется, ведь сырое мясо – совсем не романтический продукт; не то, что сентиментальные специи и склонный к театральным эффектам кофе. Мясник не будет убиваться из-за стрелы в сердце, и уж тем более из-за того, что сердце разорвано на две половины. Мясник обязательно найдет изъян в нарисованном органе, ведь он видел его на самом деле. И совершенно неважно, чье это сердце – коровы, зайца или свиньи, его форма мало чем отличается от человеческой. Так утверждает «Nouveau petit LAROUSSE illustré»1936 года, а Габриель привык верить словарям.

Мясникам – веры нет.

Исключение составляет всегда улыбчивый сеньор Молина с еженедельным килограммом вырезки наготове. Когда он смотрит на маму, глаза его подергиваются тонкой влажной пленкой, а мочки ушей краснеют, «вы выглядите сегодня прекрасно, сеньора. Когда вы приходите – ко мне как будто солнышко заглядывает». После этого Молина вздыхает и прикладывает руку к левой стороне груди, и предлагает заходить почаще, «конечно, это не самое аппетитное место для встреч, но мы могли бы пропустить по рюмочке вечерком, в ближайшем баре, как вам такая мысль?»

«Мысль чудесная, – всякий раз говорит мама. – Но у меня, как на грех, слишком много дел… Может быть, потом как-нибудь…»

Неизвестно, что делает Молина, когда мама с Габриелем покидают лавку. Что, если и он принимается вырезать на дереве сердце большим мясницким ножом?..

Габриель мог бы посочувствовать Молине, время от времени подбрасывающему совсем не копеечные подарки. Но в книжке со сказкой про Растаявшую Фею была еще одна сказка – «О том, как замерзла маленькая жена мясника», с таким же печальным финалом. И как после этого верить улыбчивым разделывателям туш? Все правильно —

мясникам веры нет.

– …Видишь эту надпись? – Фэл дергает Габриеля за рукав.

– Какую?

– Вот эту.

Место, куда тычет палец Фэл, занято не крылатым латинским выражением, способным изменить представление о жизни; и не именем человека, способного изменить саму жизнь; проставлена всего лишь дата, четыре цифры:

1974.

– Это год, – уточняет Фэл.

– Меня и на свете не было.

– Да. А твои мать и отец еще даже не познакомились.

– Это какой-то важный год?

– В общем, ничего особенного. Кроме того, что твой отец вернулся с Кубы, а я поступила на подготовительные курсы в университет.

– Чтобы изучать пульсары?

– Чтобы изучить английский, а потом уже изучать пульсары.

– Ты бы могла остаться здесь, и английский бы учить не пришлось.

– Знание иностранных языков еще никому не мешало. – Габриель получает от тетки легкий щелчок по носу. – Но я бы и не осталась здесь. В семьдесят четвертом году все было очень грустно, поверь.

– Все?

– Все, кроме этого места. Мы связывали с ним большие надежды. Твой отец связывал. Он с самого начала хотел устроить здесь книжный магазин. Он привез с Кубы огромное количество книг.

– Это те книги, что стоят у него в кабинете?

– Те. Но б о льшую часть книг он оставил здесь, и это был самый опрометчивый поступок в его жизни.

– Почему?

– Потому что книги, оставшиеся здесь, украли. Неизвестно кто и неизвестно зачем. Последнее дело – воровать книги, как ты думаешь?

Конечно!  – хочется воскликнуть Габриелю. Ох, уж эта чудная английская тетушка! она, как всегда, на высоте: заранее ищет оправдания племяннику, даже не подозревая, что он действительно виновен. Опустошенные карманы подвыпивших гуляк, уведенные из многочисленных кафе кошельки и сумки – все это ничто по сравнению с кражей книг.

Как раз в этом ужасающем преступлении Габриель не замешан, а обо всем остальном можно забыть навсегда.

– Воровать книги – плохо, – подтверждает он.

– Пропажа его подкосила. Кажется, именно тогда начались проблемы с сердцем. И вообще – со здоровьем.

Про здоровье (вернее – нездоровье) отца Габриель знает все, тухлая тема.

– А магазин? Он открыл магазин?

– Нет. – Фэл любовно поглаживает 1974.– Открыть магазин оказалось гораздо труднее, чем выдолбить эту надпись, взять сестру за руки и провозгласить: теперь мы заживем прекрасной жизнью, в окружении вещей, которые нас любят и которые любим мы.

– Так надпись сделал он?

– Кто же еще!

– А остальные надписи?

– Они появились раньше. Живут здесь бог знает с каких времен. Вообще-то, если хорошенько присмотреться, то можно обнаружить даже автограф Федерико Гарсия Лорки, великого поэта.

– Здорово.

– Думаю, это миф. Лично я автографа Лорки не нашла. Может, кому-нибудь другому удастся.

– Кому?

– Кто наведет здесь порядок.

– Вот если бы ты, – мечтательно произносит Габриель.

– Вот если бы ты! – Фэл – еще большая мечтательница, чем ее племянник. – Ты, конечно, еще совсем мал, но ты ведь вырастешь?

– Наверное…

– Обещай мне вырасти!..

Подпрыгнув, Фэл оказывается верхом на прилавке; она, как девчонка, болтает ногами и жмет на кнопку старинного медного звонка, вмонтированного в поверхность. Звук, который издает медь, – прерывистый, требовательный, хотя и довольно мелодичный.

– Разве не прелесть?

– Обыкновенный звонок…

«Обыкновенный звонок» никак не хочет затихать, отголоски трели скачут по пустым пыльным полкам, по пологим ступеням лестницы, забираются в картонные коробки. Ничего удивительного, думает Габриель, звонок слишком долго находился в покое, он устал от тишины, невостребованности и запустения, все здесь устало от запустения, все хочет жить совсем другой жизнью.

Той, где все всех любят и все всем нужны.

– Он должен быть здесь…

Фэл выгибает позвоночник, откидывается назад, и, держась за ребро стойки одной рукой, другой принимается шарить в скрытых от глаз внутренностях.

– Есть! – торжественно провозглашает она.

Предмет, оказавшийся в объятьях Фэл, – самое интересное, что Габриель до сих пор видел в заброшенном магазине. Плоский ящичек высотой сантиметров в десять; не то чтобы очень большой – размером со шкатулку или фотоальбом. На деревянных торцах ящика выжжены пальмы, раковины и морские звезды, а верхняя крышка украшена самым настоящим панно. Изначально оно было покрыто красками, – теперь краски облупились, но картинка все равно просматривается.

Батальная сцена с бородатыми мужиками, теснящими безбородых.

Трусы-безбородые катятся вниз, их подгоняют выстрелами из автоматов: длинные штрихи и рисованные облачка символизируют разрывы пуль. В центре композиции – Самый Главный Бородач с благородным лицом апостола, разделившего последнюю трапезу с Христом: даже тетка-Соледад, подозревающая все человечество в гнусностях, не смогла бы найти в нем изъяна.

Габриелю тоже нравится бородач.

– Кто это? – спрашивает он.

– Фидель Кастро, лидер кубинской революции. Когда он еще был молод и дружил с Че Геварой. Здесь изображен важный момент в истории Кубы: Фидель и его соратники громят десант так называемых контрреволюционеров, высадившийся в 1961 году на Плайя-Хирон.

– Они победили?

– Да. Увы.

– Почему «увы»?

– Потому что я никогда не разделяла политических взглядов Кастро.

– Эти взгляды такие плохие?

Наивный вопрос Габриеля застает Фэл врасплох.

– Не то чтобы плохие… – морщится тетка. – Они чересчур утопические. Нет… Чересчур идеалистические. Нет… Слишком нетерпимые. Волюнтаристские. Диалектикой в них и не пахнет. От них страдает множество людей. Нет, нет, нет… Не мучь меня, малыш. Вырастешь – сам разберешься.

– А папа?

– Что – «папа»?

– Как он относился к Фиделю?

– Твой папа был чтецом на фабрике по изготовлению сигар и предпочитал не говорить о политике. Он был далек от всего этого безобразия.

Вопреки словам Фэл, а может, благодаря им, бородатый идеалист и волюнтарист (кстати, что такое – «волюнтарист»?) все больше завладевает сердцем Габриеля. Этот не стал бы отсиживаться среди цирковых плакатов, как жаба на болоте. Этот скорехонько поставил бы на место гнуснеца-Кинтеро и всю его компашку. Этот…

– Ты совсем меня заморочил, – прерывает мысли Габриеля возглас Фэл. – Главное не то, что нарисовано на крышке. Главное – то, что спрятано внутри.

Внутри спрятана брошка в виде маленького краба, с камешками вместо глаз.

В «Nouveau petit LAROUSSE illustré»подробно рассмотрены каменный краб, краб-плавунец, китайский краб и рогоглазый краб-привидение, краб Galathea squamifera и знаменитый «пальмовый вор»; все они представляют собой выдающиеся творения природы, а брошка…

Брошка – тьфу! жалкая, кричаще-красная безделушка, весьма приблизительно передающая внешность и характер краба, и почему это Фэл так обрадовалась находке? Подносит к лицу, поглаживает кончиками пальцев и только что не целует ее.

– Моя любимая вещица, – объясняет Габриелю тетка. – Отрада моего детства! Я ее обожала, цепляла на все платья, и на футболки тоже, и на блузки с жабо и отложными воротничками. Хочешь сказать, у меня дурной вкус?

– Ничего я не хочу сказать.

– А у тебя есть вещь, которая бы много для тебя значила? Которую хотелось бы спрятать, чтобы потом, через тысячу лет, найти и почувствовать себя счастливым?..

– Нет у меня такой вещи, —

в подтверждение своих слов Габриель мотает головой, хорошо бы, конечно, заиметь такую вещь, а еще лучше, чтобы темно-рыжий котенок и в самом деле оказался невредим и чтобы из его жизни навсегда исчезли Кинтеро с дружками, и чтобы неприятная история с Птицеловом стерлась в памяти. Не так уж много для этого нужно – похоронить на помойке его дневник. Интересно, отдаст ли Фэл чудесный ящичек с подвигами на Плайя-Хирон, если Габриель слезно попросит об этом?

– Нет у меня такой вещи, но она могла бы появиться…

– Правда?

– Отдай мне коробку.

– А ты хитрец! – Фэл смеется, довольная собой и Габриелем. – Это не просто коробка и не просто ящик, это хьюмидор.

– Хьюмидор?

– Место, где хранятся сигары. Сложно придуманная штука. Вот, смотри.

Наконец-то конструкция ящика стала доступна взгляду Габриеля. Стенки и днище сделаны из благородного дерева – кедра или палисандра, они гладкие, свежие и выглядят празднично. Перегородки делят пространство на несколько частей, но главной деталью является круглый золотой циферблат на внутренней стороне крышки. То есть это Габриель думает, что перед ним – циферблат (между тем стрелка всего одна, с круглым наконечником и утолщением посередине). С цифрами тоже происходит путаница: они не расставлены по кругу в привычном порядке, да и самого круга нет, – только мелко заштрихованная полуокружность. Но и диковинный циферблат еще не все! Прямо под ним расположен небольшой и такой же золотистый металлический прямоугольник – с тремя колонками прорезей (по четыре в каждой).

Итого – двенадцать. Плюс две кнопки (или два тумблера, или два рычажка).

– Что это? – палец Габриеля замирает в нескольких миллиметрах от застекленной поверхности циферблата.

– Термометр, – поясняет Фэл.

Вот черт, Габриель и сам мог бы догадаться!..

– А это? – палец спускается ниже и упирается в прорези на прямоугольнике.

– Прибор, который регулирует влажность.

– Почему он такой маленький?

– Откуда я знаю? Уж какой есть.

– А зачем ее надо регулировать – влажность?

– Видишь ли… влажность имеет решающее значение для сигары. – Тут Фэл в очередной раз впадает в образ лектора из планетария. – Если сигара слишком увлажнится – ее нельзя будет курить. Она просто не загорится или не будет тянуться. Если же сигара пересохнет – то станет резкой на вкус. Это ужасно, согласись!

– Наверное.

– Одна мысль об этом приводила твоего отца в уныние и плохое расположение духа… Но, к счастью, существуют хьюмидоры…

– Вот такие ящички, да?

– Ящички, ящики, коробки, шкафчики и даже целые комнаты для хранения сигар. Единственное условие – в них обязательно должен быть такой вот прибор. Который регулирует и контролирует. И температура в хьюмидоре не должна превышать восемнадцати градусов по Цельсию. Всегда – плюс восемнадцать! Ты понял?

– Понял. Всегда – плюс восемнадцать.

– Неясно только, зачем я тебе все это рассказала. Ты еще не дорос до сигар. И до курения вообще.

– Но я ведь вырасту?

– Все равно – курить вредно!

– Я не буду курить, обещаю… Но можно мне взять этот… хьюмидор?

В кабинете отца тоже есть хьюмидоры, которые непросвещенный Габриель до сих пор по-простецки называл ящиками для сигар: они выглядят много богаче, чем облупившийся хьюмидор из магазина – с лакированными поверхностями и инкрустацией; с утонченными рисунками, заставляющими вспомнить морской прибой, лепестки пионов, спаривание цикад. Наверняка и внутренности отцовских хьюмидоров так же прекрасны, – но Габриелю нужен именно этот, магазинный. Брошенный здесь много лет назад, настрадавшийся от отсутствия солнечного света и одиночества – ведь глупый красный краб из пластмассы – никакая не компания!..

Он заслуживает лучшей участи.

– …Можно, Фэл? Ну, пожалуйста!

– Конечно, глупышка. Только брошь я все-таки оставлю себе. Ты не возражаешь?..

Никаких возражений.

Краб отправляется с Фэл в Великобританию – охотиться на пульсары, а аляповатый бородач Кастро остается с Габриелем.

Книги, сигары и плакаты так и не покинули кабинет – Фэл не взяла ничего, что полагалось ей по завещанию; «подождем, пока мальчик вырастет, – сказала она матери Габриеля, – а я попытаюсь навести справки о Bugge Wesseltoft».

Наводить справки – любимое занятие Фэл, в этом Габриель убеждался неоднократно.

Спустя неделю после отъезда тетки он переселился в кабинет – под весьма благовидным предлогом: за сигарами необходим тщательный уход, так сказала Фэл. Мать не особенно возражала, хорошо уже то, что мальчишка не шляется по улицам и не портит одежду, как портят ее другие мальчишки. И вообще – он доставляет гораздо меньше хлопот, чем доставлял в свое время ее вечно жалующийся на здоровье покойный муж. Он неплохо учится в школе. Он – тихий. Он не имеет ничего против сеньора Молины, с которым так приятно пропустить рюмочку в баре (наконец-то время для бара нашлось!). Он даже может без всяких просьб с ее стороны помыть посуду. И загрузить стиральную машину. Чудо, а не сын! И все же…

Он какой-то странный.

Со своенравной Марией-Христиной все понятно, а этот – странный.

Сам Габриель вовсе не считает себя странным. Он чересчур педантичен, это правда. Он внимательно следит за тем, чтобы на корешках книг не собиралась пыль. И чтобы температура в отцовских хьюмидорах не превышала положенных восемнадцати градусов, и влажность соответствовала норме. Лишь однажды приключилось несчастье: в одном из самых маленьких сигарных хранилищ (с короной на крышке из красного дерева) завелся жучок. Он испортил несколько сигар «Laguito № 1», продырявил отвратительными змеящимися ходами их верхний слой. «Что этоза жу чок, Фэл, и что мне с ним делать?»– в отчаянии написал тетке Габриель.

«Не волнуйся, я наведу справки», – откликнулась Фэл.

Пока она, сидя в Англии, разбиралась с проблемой, жучок успел напакостить еще в двух сигарах. Наконец, ответ пришел: «Это насекомое называется Lasioderma serriсоrnе.Гнуснейшая и коварнейшая тварь, дорогой мой, непримиримый враг всего лучшего, что есть в сигарах. Но отчаиваться не стоит, просто помести больную коробку в морозильник дня на четыре. Поврежденные сигары это не спасет, зато поможет сохранить нетронутые и уж точно уничтожит жучка».

Габриель тут же поклялся себе втрое усилить бдительность, тем более что с морозильником дела обстоят не так просто. С тех пор как мама приняла ухаживания добряка Молины, их морозильная камера до отказа забита мясом. Булавки не всунешь, что уж говорить о коробке сигар!.. Неделю Габриель ждал, когда освободится подходящее местечко. Это стоило жизни еще одной «Laguito № 1», зато остальные спаслись – как и предсказывала всезнайка-Фэл.

А в мясе нет ничего хорошего.

– Я мог бы взять твоего сына в помощники, – сказал как-то Молина. – Похоже, малец он толковый. Не переживай, не сейчас, конечно. Пусть немного подрастет.

– Пусть подрастет, – ответила мать. – Тогда сам решит, чем ему заняться.

– Я, конечно, не собираюсь вмешиваться в воспитание… Но, по-моему, ему не хватает мужской руки. А парню в его возрасте это просто необходимо. Чтобы не вырос тряпкой и уж тем более педиком. Не хочу сказать ничего плохого про твоего покойного мужа…

– Вот ничего и не говори.

– …но отцовских обязанностей он не исполнял.

– Это не так.

– Ты же сама жаловалась, что он был нытиком!..

Подслушивать разговоры взрослых – себе дороже. Неровен час обогатишься совершенно ненужными тебе знаниями. Неудобными. Царапающими душу. Заставляющими ворочаться в постели и напрасно призывать такой желанный сон. А сна все нет и нет, нытик – ужасное слово, оно сгодилось бы для любого постороннего человека, но только не для отца. Другие слова, которые его характеризуют, – тоже не лучше. «Чтец на фабрике», в то время, как он мог быть боксером в полусреднем весе, на Кубе каждый второй – боксер. Он мог отпустить бороду и примкнуть к соратникам Фиделя, стать его правой рукой, заменив погибшего романтика Че.

Фидель и Че вызывают у Габриеля самые теплые чувства.

«Узнать о них как можно больше» – таков его девиз.

Это именно те знания, которые нужны Габриелю, они комфортны, расширяют кругозор, пробуждают мысли и формируют взгляды. Эмоции, которые они несут, всегда положительны. Да и как можно иначе относиться к личному мужеству, самоотверженности и самопожертвованию, к благородной идее обустроить социально справедливое общество, где всем будет хорошо. Где никому и в голову не придет грабить банки, а до этого – расправляться с кошками, ведь кошкам тоже гарантирована социальная справедливость. Несомненно, Фидель и Че – великаны. Герои и полубоги на манер греческих. И отчего только они не слишком нравятся Фэл?

Выяснять это Габриель не собирается. Выяснять – означало бы вступить с теткой в состояние, близкое к конфронтации, выслушивать аргументы и выдвигать контраргументы, спорить, отстаивать свою точку зрения. Идти по этой дороге у Габриеля – миротворца и конформиста – нет никакого желания. К тому же спор все равно выйдет письменным, как и само общение с Фэл.

Общаться с ней по-другому нет никакой возможности, уж очень она далеко.

Несмотря на это, образ Фэл не тускнеет в сознании Габриеля, напротив, поддерживаемый регулярными письмами, становится все более выпуклым и четким. Влияние Фэл так велико, что Габриель решается даже самостоятельно заняться радиоастрономией и астрофизикой. Благо, в библиотеке отца нашлось несколько книг, посвященных этим замечательным отраслям науки. Габриель с замиранием сердца открыл их, подальше трех абзацев в предисловии не продвинулся —

до того они оказались сложными.

Заумный текст, чудовищные пятиэтажные формулы; определения, смысл которых ускользает, сноски, от которых возникает боль в затылке и хочется в туалет по малой нужде, – и как только Фэл со всем этим справляется?

Вот если бы у Габриеля были ярко выраженные математические способности!..

Но особых способностей у него нет, он ни в чем не преуспел. Он знает массу терминов, но не в состоянии хоть как-то классифицировать и систематизировать их. Малейшие трудности в осмыслении того или иного предмета заставляют Габриеля уходить в сторону или подниматься над ним на приличествующую случаю высоту. Всегда разную. Важно только, чтобы с этой высоты суть предмета выглядела цельным, радующим глаз пятном —

полосой прибоя

реликтовым лесом

виноградником в утренней дымке.

Любая подробность в ландшафте тяготит Габриеля: очутившись в полосе прибоя, можно легко порезать ногу о раковину, в реликтовых лесах полно змей и смертельно ядовитых насекомых, а с виноградных листьев гроздьями свисают склизкие улитки.

Уж лучше – пар и ть.

С книгами и справочными материалами по Фиделю и Че дела обстоят гораздо проще: тут все понятно, никаких формул, никакой астрофизики. Повествование в духе «Графа Монте-Кристо», Габриель обожает такую литературу. И славно, что в библиотеке отца она преобладает. «Перечитать все» – довольно амбициозный план, но к шестнадцати годам Габриель должен справиться.

По мере того как он взрослеет, срок корректируется. Переносится на более позднее время, речь уже идет не о шестнадцати годах, а… м-м-м… двадцати. Потом – двадцати пяти, ведь помимо книг существует множество других вещей.

Жизнь, в конце концов.

Жизнь то и дело отвлекает Габриеля от терапевтического чтения. Нужно уделять время учебе и бесконечному, высасывающему все соки общению. Мать, тетка-Соледад и бабушка с их бесконечными визитами в Страстную неделю, чертов огузок Молина… Хорошо еще, что Мария-Христина выпорхнула из гнезда и больше никто не донимает Габриеля презрительным «недоумок». Его одноклассники до этого не додумались. Они считают его странным, считают ботаником, выскочкой с первой парты, который вечно лижет задницу учителям. Ничего подобного Габриель не делает, просто добросовестно пересказывает то, что когда-то вычитал в книгах, – память у него отличная. Друзей у Габриеля нет, приятелей тоже, – после Кинтеро с медвежонком и болванами Мончо и Начо такого счастья ему и даром не надо, почему же они не хотят оставить его в покое?

Не хотят.

Будучи в скверном расположении духа, одноклассники обзывают Габриеля «зубрилой», а однажды даже сговорились отлупить его. Ничего у них не вышло, хотя силы были явно неравны: пятеро против одного. Габриель не убежал в слезах, не стал кричать, звать на помощь и яростно сопротивляться, – он (спокойно и методично) приспособил к действительности несколько картинок из самоучителя по греко-римской борьбе – тех, где были изображены подсечки и захваты.

Самоучители занимают четыре полки в угловом шкафу.

Иностранные языки, йога, шахматы, контактные виды спорта, музыкальные инструменты (гитара, фортепиано, саксофон и – почему-то – педальная арфа и редко встречающийся арабский уд); семафорная азбука, карточные игры, радиолюбительство, аквариумистика, постройка моделей судов, «Как самому вырастить орхидею».

«Как самому вырастить орхидею» – чрезвычайно полезная книга, еще и потому, что Габриель нашел в ней сложенный вдвое пожелтевший листок. Листок разграфлен и густо исписан четким почерком человека, привыкшего во всем полагаться на бумагу. Скользить по ровным (одна к одной) буквам – сплошное удовольствие.

Mareva – № 4

Corona – Corona

Cervantes – Lonsdale

Laguito № 1 – Lancero

Laguito № 3 – Panetela

Prominente – Doble Corona

Julieta № 2 – Churchill

Dalias – 8–9–8

Robusto – Robusto

Piramide – Torpedo

Exquisito – Doble Figurado

Perla – № 5

А в самом низу листка мелкими буквами указано имя – Хосе Луис Салседо и, еще более мелкими, – адрес, начинающийся с «Гавана, Куба».

Левая колонка не представляет трудностей для восприятия, в ней указаны марки сигар – не все, конечно; в коллекции, за которой ухаживает Габриель, их намного больше. В правой колонке почему-то упоминаются копьеносец, торпеда, Черчилль и даже похлебка из курятины. [13]13
  Lancero – копьеносец ( исп.), Panetela – похлебка ( исп.) и т. д.


[Закрыть]Габриель отправляет Фэл листок с записями и просьбой прокомментировать их.

«Твое любопытство и жажда новых знаний не могут не радовать меня, —

отвечает Фэл. —

Записи делал твой отец, но ты, наверное, и сам это понял. Думаю, они относятся к тому периоду, когда он работал на Кубе и только-только открывал для себя мир сигар. В левой колонке – их марки, но ты, наверное, и сам это понял. А в правой – те же названия, только на сленге. Так называют эти сигары местные производители и курильщики. К примеру, сэр Уинстон Черчилль отдавал предпочтение „Джульетте № 2“. И, говорят, что за жизнь он выкурил триста тысяч сигар, в основном – этих самых. А „Далиас“ получили название „8–9–8“ потому, что их укладывают в коробку в три ряда – по восемь, девять и восемь штук, всего – 25. О „Марева“ могу сказать, что это самый популярный сорт кубинских сигар, а „№ 4“ происходит от товарного названия сигары данных размеров под маркой „Монтекристо“. Это то, что я знаю наверняка… Относительно других наведу справки, если это так тебе необходимо. И еще: я пришлю тебе один занятный справочник по сигарам, изданный в Англии. Всех вышеперечисленных сведений в нем нет, но есть много чего другого, не менее интересного. Что касается имени и адреса: должно быть, это какой-то знакомый твоего отца, мне о нем ничего не известно. Целую тебя, дорогой мой. Твоя Фэл.

P. S. Как продвигается твое изучение английского?

P.P.S. В QZ Лисички обнаружилось кое-что интересное для дальнейших исследований, но я пока не буду забегать вперед. Сообщу в подробностях, когда это „кое-что“ прояснится».

Справочник, посланный Фэл, оказывается в руках Габриеля спустя неделю после получения письма. Он представляет собой небольшую многокрасочную брошюру с отлакированной обложкой, уймой таблиц и цветными фотографиями. Что за умницы эти англичане!  – думает Габриель, все у них разложено по полочкам, они мастера точно описывать суть происходящих процессов, не отвлекаясь на красивости и лирические отступления. Англичане и перед лицом неминуемой гибели не состряпали бы пассаж: «Когда настанет печальный миг расставания с сигарой, не гасите ее принудительно. Оставьте ее в пепельнице, она погаснет сама. Дайте ей умереть достойно». Но они скрупулезно воссоздали весь путь сигары – от табачного листа до готового продукта. И получаса не понадобилось, чтобы получить представление о том, какие листья берутся для покрова, какие – для начинки, а какие – для связки. И зачем нужны несколько ступеней ферментации, и как долго длится выдерживание. Процесс удаления центральной жилки на листе особенно умилил Габриеля, и еще – тоненький пластмассовый вкладыш с наиболее распространенными диаметрами всех известных сигар (в натуральную величину). Умницы англичане и умница Фэл, справочник обогатил Габриеля и дал ощущение легкого превосходства над покойным отцом: стоило ли десять лет киснуть на Кубе и собирать материал по жалким крохам, по крупицам, если существуют такие вот блистательные справочники?..

Прочтя его от корки до корки и потратив на это занятие от силы вечер, Габриель знает теперь о сигарах ничуть не меньше папаши. Может, даже больше.

А присовокупив ко всему умение Габриеля справляться с температурой и влажностью в хьюмидорах и на корню изводить жучка Lasioderma serricorne, легко сделать вывод: он – настоящий эксперт.

Путеводитель по миру habanos [14]14
  Гаванские сигары ( исп.).


[Закрыть]так же увлекателен, как и многостраничные мифы о Фиделе и Че, его хочется перечитать еще раз, сунуть все десять пальцев в прорезанные на вкладыше кружки диаметров. И велико искушение хранить его под подушкой.

Но место под подушкой занято.

Не книгой на ночь, не последним по времени письмом Фэл, не тряпичным кошельком с карманными деньгами – дневником Птицелова.

Габриель тщетно пытался пристроить его в какое-нибудь (более подходящее) место, сунуть на полку с книгами – напрасный труд. Ни одно книжное сообщество не приняло дневник, он выглядит бельмом на глазу, инородным телом в шкафах с классикой, мемуаристикой и переводной литературой. Рядом с трудами средневековых философов, современных психоаналитиков, историческими монографиями, – даже среди самоучителей! А когда Габриель рискнул втиснуть его между Грэмом Грином и «Гэндзи-Моногатари», дневник и вовсе повел себя странно: выдвинулся на палец, потом – на ладонь, а потом – свалился на пол.