Текст книги "Против силы ветра (ЛП)"
Автор книги: Виктория Альварес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
[8] Джефферсон Финис Дэвис (англ. Jefferson Finis Davis, 3 июня 1808 – 6 декабря 1889) – американский военный и политический деятель, первый и единственный президент Конфедеративных Штатов Америки во время Гражданской войны в США.
[9] Ка́перы (нем. Kaper, корса́ры, фр. corsaire, привати́ры, англ. privateer) – частные лица, которые с разрешения верховной власти воюющего государства использовали вооруженное судно (также называемое капером, приватиром или корсаром) с целью захватывать торговые корабли неприятеля, а в известных случаях – и нейтральных держав. То же название применяется к членам их команд.
[10] Индиго (Индигоноска; Indigofera L.) – обширный род травянистых многолетних растений и полукустарников из подсемейства мотыльковых – бобовых.
[11] Аболициони́зм (англ. abolitionism, от лат. abolitio, «отмена») – движение за отмену рабства и освобождение рабов.
Глава 9
В эту ночь мисс Стирлинг снились не богемские гранаты, а черные бриллианты.
«Семилетняя девственница, продается за пятьсот монет»
.
Никто не учил стоявшую на Анталийском невольничьем рынке девочку читать, но она столько раз слышала эти слова от проходящих мимо мужчин, что могла распознать почти каждую буковку, написанную на тяжелой деревянной табличке, висевшей на ее шее.
То утро ничем не отличалось от остальных. Девочка стояла на коленях на все том же колючем ковре, в той же позе, в которой заставлял стоять ее хозяин с первого дня, когда приволок ее на рынок. В маленьких ручках была та же унизительная табличка, едва прикрывавшая наготу и склоненную на грудь голову ребенка.
«Никогда не смотри им в глаза
, – приказывал он. —
Если только сами не попросят. А если все-таки смотришь, то делай это так, чтобы им было понятно – ты не забываешь о том, что ты всего лишь вещь».
Она смотрела, как туда сюда снуют мужские бабуши[1]. Они часто останавливались перед ней и говорили о маленькой рабыне так, словно она была слишком глупа, чтобы их понять. Красно-коричневые бабуши и белейшие шаровары, на фоне которых покрытый мусором и экскрементами пол выглядел еще грязнее. Вокруг нее часто кружил хозяин – самое темное пятно в поле ее зрения. Каждый шрам на ее спине начинал пульсировать, когда он подходил поближе с заткнутым за пояс кнутом.
– Пятьсот монет – что за безумная цена, – часто слышала она возгласы проходящих мимо. – Это же всего лишь отродье!
– Именно поэтому, – отвечал он. – Вы себе даже не представляете сколько может стоить семилетняя девственница в Анталии. Особенно такая, которая столько повидала, как моя. Это вполне справедливая цена.
Иногда чьи-нибудь пальцы проникали под завесу черных волос, заслонявших лицо, чтобы ухватить девочку за подбородок. Когда ее заставляли поднять глаза, она чуть не плакала от ослепляющего Солнца и пыталась смотреть куда угодно, только не на стоящего перед ней.
– Неплохо. Она будет красавицей, вот только дал бы ты ей еще подрасти, и тогда сможешь выручить целое состояние. Сейчас никто не будет тебе платить пятьсот монет.
Хозяин хмурил брови, часами ворчал после ухода потенциальных покупателей, а вернувшись домой, кнутом выбивал из девочки все, что она могла услышать за день. Девочка едва чувствовала боль – многочисленные шрамы ложились один на другой и спина почти превратилась в дубленую кожу. Урок она усвоил твердо: ничего не слышать, никого не видеть, ничего не говорить, ничего не чувствовать…
Рабство в Турции было отменено еще полвека назад, но если есть кто-то, заинтересованный в покупке человека, то он всегда найдет то, что ему нужно. Большинство уже родились рабами и знали, что останутся ими до конца своих дней. Для тех, кто пытался сбежать, пощады не было. Богатые европейцы, появлющиеся в Анталии, тоже не особо спешили довести до сведения властей о происходящем на дальнем побережье Средиземного моря. Мир предпочитал хранить молчание и не вмешиваться, в то время как дети и внуки греков, похищенных когда-то на Хиосе[2] турецкими войсками, жили лишь воспоминаниями о прежний временах. Прабабушка девочки была одной из многих крестьянок, насильно уведенных из родных мест далекой весной 1822 года[3], когда греки посмели возмечтать о своей независимости. Она забеременела незадолго до начала военных действий и была вынуждена родить прямо на улице на том самом рынке. Ее хозяин был ужасно недоволен, найдя женщину мертвой рядом с визжащей новорожденной, беспокоящей своими воплями остальных торговцев. Малышка тут же заняла свое место среди остального товара, годы спустя тоже самое сделала ее дочь, в жилах которой текла кровь неизвестного турка, который не захотел платить установленную сутенером цену за полученное удовольствие. Именно она стала матерью нынешней девочки, у которой не осталось никого в целом свете, никто не прикасался к ней, кроме тех мужчин, которые наблюдали, как она танцует обнаженной в доме своего хозяина. Они утопали в подушках, попыхивая кальянами, и пожирали ее взглядами подведенных глаз, строя предположения о том, каким станет ее тельце.
В тот день мысли увлекли девочку далеко от рынка. Немного осоловевшая от палящего солнца, она почти засыпала, когда женский голос вырвал ее из полузабытья. Женщины не часто появлялись в подобных местах, поэтому удивлению не было предела, когда обладательница воркующего голоска остановилась рядом с торговцем. Девочка знала, что ей не позволено поднимать голову, поэтому увидела она лишь появившиеся прямо перед ней белые кожаные туфли, в которых наверняка было ужасно жарко. Снова послышался ее голос, говорящий на неведомом девочке языке и в поле зрения девочки вскоре появилась еще пара обуви, на этот раз это были отполированные до блеска мужские ботинки, сиявшие на Солнце так, что девочка моргнула. Неужели они смотрят на нее?
– Четыре на правой и три на левой. Волосы и глаза черные, словно ночь, – произнес мужской голос на почти идеальном арабском
. – Думаю, мы нашли ее.
Девочка притихла. Медленно, почти против воли, робкий взгляд покинул следы сотен бабушей на песке под ногами, потихоньку скользнул вверх и наткнулся на пару улыбающихся европейцев:
она
держала
его
под руку,
он
держал в руке трость с серебряным наконечником. Никогда в своей жизни она не видела таких бледнолицых людей. Женщина была не слишком красива, но обладала глазами цвета моря и была одета в очаровательное белое платье с кружевными рукавами и соломенную шляпку, украшенную тесьмой. А мужчина… от его вида у девочки перехватило дыхание. Высокий, светлые, почти как у альбиноса, волосы, напомаженные и зачесанные назад, изогнутые усы над любезной улыбкой. И улыбался он именно ей.
Привычным нажатием на затылок, торговец заставил ее снова опустить голову. Сердце затрепетало от осознания того, что хозяин удивлен неслыханной дерзостью.
– Прошу прощения, сэр. Это совсем неопытная рабыня, – услышала она его извинения медовым голосом. – Встаньте под этот тент, чтобы солнце вас не беспокоило.
Торговец явно был удивлен тем, что разговаривает на родном языке с одним из европейцев, которых он очень любил критиковать. Он стоял рядом с девочкой все еще удерживая ее голову и задаваясь вопросом почему эти люди выбрали именно его лавку из всего рынка.
– Эта рабыня – гречанка, верно? – спросил мужчина. – Откуда она у вас?
– Ее прабабушка была с Хиоса, сэр, насколько мне известно. Не из самой столицы, а одной из близлежащих деревень, из Калимасии. После того, как революционеры устроили резню в Триполи, наши войска решили их проучить. С тех пор у нас не было никаких проблем с поставкой товара.
Во время разговора девочка стояла, не шелохнувшись. Время от времени она трогала крошечные родинки на щеках, которые были едва различимы под слоем грязи, покрывавшем ее лицо. Она всегда так делала, когда нервничала. Калимасия? Что это?
– Значит, по рождению она не гречанка. Наверняка в ней течет и турецкая кровь.
– Боюсь, избежать подобного рода смешений среди рабов невозможно, как бы мы их не контролировали. Они, словно животные, которые подчиняются лишь инстинктам. Но если Вам нужна стопроцентная гречанка, то…
– Прежде, чем продолжить, мы должны кое в чем убедиться. Обождите минутку.
На этот раз заговорила дама и девочка вдруг увидела ее лицо совсем близко. Женщина осторожно, держась за руку мужа, села на корточки прямо на ковер. Ее совершенно не волновало, что платье никогда не восстановит свою белизну. Девочка нервно сглотнула, пытаясь прикрыть свою наготу табличкой. Рядом с женщиной, облаченной в кружева и драгоценности она ощущала себя паршивым щенком. Дама глубоко вздохнула, молча рассматривала девочку какое-то время и вдруг ласково улыбнулась. Ее арабский был гораздо хуже, чем у ее мужа, тем не менее, она могла вполне внятно объясняться.
– Это она, любовь моя, – она снова поднялась на ноги, – я уверена.
Сердце по-прежнему колотилось так, что девочка почти теряла сознание. Ее хозяин тоже был обескуражен, впрочем, в его случае это совершенно не отразилось на его поведении. Он поспешил схватить малышку за руку и поднял ее с колен, чтобы показать иностранцам ее зубы, хоть те и не просили об этом. Мужчины обменялись монетами, а женщина подняла с земли коврик, накинула девочке на плечи, чтобы скрыть наготу, и отвязала веревку, удерживающую табличку на шее. Девочка не знала, как реагировать на все это. Не знала, что делать и тогда, когда ее посадили в экипаж, ждавший у входа на рынок, проведя сквозь толпу зевак. Сиденья были обиты бархатом, и девочке показалась безумной идея о том, что она должна на них сесть.
Но, похоже, европейцев совершенно не волновало то, что она могла испачкать все песком, что у нее грязные ноги, а волосы плохо пахли. Как только кучер закрыл двери, пара обменялась взглядами, значение которых девочка не понимала. Мужчина привлек жену к себе и поцеловал в лоб. Девочка поняла, что они очень довольны тем, что произошло.
– Итак, – сказал мужчина, поговорив с женой на непонятном языке. – Как ты себя чувствуешь, дорогая? Надеюсь, тебе не страшно с нами? Разве тебе не хотелось никогда больше не видеть это ничтожество?
Девочка кивнула так робко, что дама всплеснула руками и воскликнула: «Бедняжка!» Дама сидела напротив и девочка увидела то, что ускользнуло от ее взгляда на рынке. Длинное платье, складки которого полностью прикрывали белые кожаные туфли, обрисовывала раздавшуюся талию. Тем временем, конный экипаж тронулся и начал отдаляться от рынка, погружаясь в шумную Анталию, о существовании которой девочка даже не подозревала.
– С этого момента ты останешься с нами, – продолжал говорить мужчина. Девочка с трудом отвела взор от увиденного впервые моря. – Мы побудем в отеле лишь пару дней, после чего вернемся в Европу, и ты поедешь с нами.
– А что я должна буду для вас делать? – осмелилась спросить она. Европейцы удивленно посмотрели на нее. – Я умею танцевать, но… но мне не хотелось бы делать это снова, – быстро добавила она. – А еще я умею шить и …
Она была поражена, когда пара вдруг рассмеялась. Разве она сказала что-то смешное?
– Мы купили тебя не для того, чтобы ты нам прислуживала! Бог ты мой!
– Вы не хотите, чтобы я работала? – удивилась девочка. – Но… что же я тогда буду делать?
– Это мы обсудим позже, – ответил мужчина, постукивая пальцами по рукоятке трости. – На данный момент ни о чем не беспокойся. Пока тебе надо лишь как следует питаться, потому что ты выглядишь истощенной. А еще хорошенько помыться, как только мы поднимемся в номер. Смею предположить, что в том свинарнике, из которого мы тебя вытащили, обитают сотни видов блох.
– Любовь моя, ты забыл о самом главном. О чем ты только думал?
– Ты права. Мы должны знать как к тебе обращаться. Как тебя зовут?
– У меня нет имени, – пробормотала малышка и почувствовала, что краснеет под изумленным взглядом нового хозяина. – В этом месте ни у кого нет имени.
Это было не совсем так. Ее хозяин давал клички своим рабам, но она была единственной особью женского пола на тот момент и все обращались к ней просто «девочка». Экипаж, вздрогнув, остановился, но ни мужчина, ни женщина не сдвинулись с места и с интересом смотрели на девочку.
– Ты гречанка и останешься ею до тех пор, пока живешь с нами. Тебе ни к чему отказываться от своих корней. Я назову тебя Теодорой, – сказал вдруг мужчина, – «Божий дар».
Он наклонился к ней и взял за подбородок. Впервые за свою короткую жизнь она посмела вернуть взгляд тому, кто рассматривал ее лицо, при этом никто ее не обругал. Она невольно вздрогнула, когда он провел пальцем по родинкам, которые ее предыдущий хозяин считал ее главным недостатком. «Он все понял, – подумала она, – он понял, что я не стою уплаченных за меня денег!»
– Твое лицо украшено бриллиантами. Черными бриллиантами, – сказал он, продолжая поглаживать ее щеку. – Однажды, кто-то даст им имя и будет обожать их, как величайшее в его жизни сокровище, – улыбнулся он. – Бриллиантовая женщина.
Итак, девочку вывели из экипажа и заставили войти в отель, где ее сопроводили в сьют, в котором остановилась пара. Почти сразу появились две турецкие служанки с ведрами горячей воды и вылили ее в большую ванну. А еще они принесли кусок мыла и мешочек с солью для ванны с таким чудесным ароматом, что у девочки чуть не закружилась голова. Маленькая рабыня все еще плохо понимала происходящее. Ловкие руки одной из служанок прошлись намыленной губкой по всему телу, от чего вода стала почти черной, вторая служанка намыливала голову, что-то напевая себе под нос. Супруга нового хозяина, которую все называли леди Эльмина, сновали туда сюда по роскошной ванной комнате и засыпала девочку градом вопросов о том, что ей нравится есть и какого цвета платья она хочет. В какой-то момент она вытащила из лежащей рядом с ванной коробочки маленький коричневый шарик и положила Теодоре в рот. Дама сказала, что это шоколад. Девочка никогда раньше не слышала это слово. Теодора надкусила конфету и почувствовала, как начинявший ее крем наполнил рот, как служанки споласкивали волосы горячей водой, как ее вытащили из воды завернув в мягкое пушистое полотенце, и тогда она впервые подумала, что, возможно, сможет ко всему этому привыкнуть. И не будет задумываться о том, почему вдруг ей стали доступны все эти удовольствия, и что будет наслаждаться, пока есть возможность, живя рядом с этой парой.
Она с трудом узнала себя, посмотрев в зеркало и увидев там девочку в серебристом платье. Леди Эльмина повязала ей кружевной бант в тон платью на сияющие и благоухающие волосы, волнами ниспадающими теперь на плечи, и улыбнулась:
– Дама всегда будет готова встретиться лицом к лицу с чем угодно, если на ней есть кружева, – заверила она девочку, обняв ее за плечи.
Как и было обещано, в отеле они оставались недолго. Четыре дня спустя новые хозяева отвели ее на корабль, который доставил их на землю тех самых неведомых греческих предков, а оттуда они на поезде отправились в Будапешт, где остановились во дворце на берегу Дуная. Дворец мог показаться Теодоре сказочным, если бы девочка слышала хоть одну сказку. Наводненные Солнцем галереи казались бесконечными, зеркала на стенах почти достигали бело-золотых потолков с лепниной. Когда Теодора принималась кружиться вокруг своей оси, словно балерина из музыкальной шкатулки, которую она обнаружила в приготовленной для нее комнате, то видела отражение сотни Теодор, повторяющих каждое ее движение. Теодор с лентами в волосах и плывущими по воздуху кружевами, верящих в то, в этой новой жизни нет места ничему плохому.
Время показало, что доброта иностранной пары вовсе не была миражом. Леди Эльмина была счастлива иметь девочку рядом и радовалась так, словно ей тоже было семь лет, при этом она оставалась самой элегантной дамой, какую когда-либо видела Теодора. Леди Эльмина проводила много времени в их комнатах, наводя красоту перед туалетным столиком, который казался маленькой девочке настоящим святилищем. Леди всегда разрешала девочке сидеть рядом и наблюдать за происходящим, и смеялась, когда Теодора открывала флаконы духов, чтобы понюхать и наносила на лицо рисовую пудру. Она утверждала, что только глупышка может пытаться скрыть свои родинки, которые со временем превратятся в ее главное оружие. Леди Эльмина научила ее основам своего родного английского языка, а потом наняла гувернантку из Сегеда[4], чтобы та научила ее венгерскому.
Что касается купившего ее мужчины, то он проводил много времени в своем кабинете, погруженный в размышления, от которых его лицо темнело так, что казалось, это тучи закрыли Солнце, тем не менее, для девочки у него всегда находилась улыбка, если та заглядывала к нему в комнату. Он усаживал ее на бархатную подушечку у своих ног и рассказывал об удивительных вещах: о венецианском дворце, обитатели которого умерли ужасной смертью; о голубом бриллианте, вырванном из глаза индуистского идола и обладающего силой векового проклятья; об ирландской библиотеке, в которой призрак архиепископа каждую ночь сбрасывал с полок книги…
– Все эти истории, эти легенды, в которые ныне почти никто не верит, – объяснял он, поглаживая девочку по голове, – на самом деле, более реальны, чем многие окружающие нас вещи. Мир – это очень странное место, дорогая, но именно эта странность и эта непознанность стоит того, чтобы в нем жить.
– Леди Эльмина говорит, что видела призраков, – тихо ответила Теодора. – И что по ночам она видит вещи, которые почти всегда воплощаются в реальность.
– Совершенно верно, – улыбнулся новый хозяин. – Именно так мы нашли и тебя. Ты посетила ее во сне, даже не подозревая об этом. Она узнала о тебе в одном из своих видений и сразу поняла, что ты окажешь нам неоценимую помощь, но пока об этом говорить рано. Сейчас все, что ты должна, это быть счастливой.
И Теодора была бы счастлива, если бы не произошедшая три месяца спустя трагедия. Это был самый болезненный момент в ее жизни, настолько, что боль от многочисленных шрамов, нанесенных кнутом работорговца, показались ей небольшим неудобством.
Ей хотелось умереть, когда ее защитника сразила непонятная болезнь, причины которой никто не мог объяснить леди Эльмине, и он угас словно свеча, оставленная на сквозняке. Осознание того, что каждый день лишь приближает смерть, о которой он говорил столько раз, и что даже самые невероятные, почти магические возможности не могут его спасти, разбило хрупкий мирок на множество осколков. Теодоре было всего семь лет, но она считала, что влюблена в своего хозяина также, как и его супруга, как настоящая женщина. Она была слишком мала, чтобы понимать, существование множества разновидностей любви, что ее чувства были больше похожи на любовь к отцу, которого у нее никогда не было, или на любовь к богу, вере в которого ее начали учить, а вовсе не на любовь к мужчине, который был старше нее раза в четыре. Она знала лишь, что тот, кого она любила больше всего на свете вот-вот исчезнет и никто не может этому помешать. Почему ей позволили думать, что жизнь прекрасна, если в ней происходят подобные вещи?
Теодора отказалась покидать его постель все время его болезни и, в конце концов, прислуга привыкла, что она все время там, свернувшись клубочком на краю кровати, с заплаканными глазами. Она все никак не могла поверить, что угасавший с каждым днем человек и есть тот самый мужчина, который пересек море, чтобы спасти ей жизнь.
– Не плачь по мне, бриллиантовая женщина, – произнес он напоследок слабым голосом, силясь улыбнуться. – Ты увидишь меня раньше, чем думаешь.
Даже леди Эльмина не плакала так, как Теодора, когда его рука похолодела между ее ладонями, и в спальню вошли две служанки с гувернанткой, чтобы насильно увести ее оттуда. Она плакала всю ночь и во время поминальной службы в часовне дворца, на которой, казалось, присутствовал весь Будапешт. Глаза жгло так, что она едва могла различить стоявший у алтаря гроб. Девочку сопровождала гувернантка, так как у леди Эльмины начались роды за несколько часов до похорон. По слухам, горе спровоцировало преждевременные роды и теперь врачи серьезно опасались за жизнь матери и ребенка.
Это было первый раз, когда она оделась в черное. С тех пор Теодора использовала черный цвет ежедневно, хотя бы в одной детали одежды. И каждый раз, надевая черное, она вспоминала все, что чувствовала тогда во время похорон, когда «День гнева» Моцарта врезался в ее сердце, словно кинжал, от которого она не избавится уже никогда. Никогда после смерти ее единственного божества.
Когда Теодора вернулась в свои комнаты, слуги сообщили, что родился мальчик, но она даже не нашла сил порадоваться ни за мать, ни за ребенка. С тех пор, как ушел хозяин, дворец словно погрузился во тьму и стал похож на склеп под часовней, в котором стоял теперь гроб. Целую неделю девочка сбегала из своей комнаты, как только наступала полночь, чтобы сидеть в изножье захоронения так, словно она по-прежнему сидела у кресла и слушала рассказы об удивительных вещах. Было ужасно, что он никогда не встанет, чтобы ласково сказать, что уже поздно и пора спать, и маленькие девочки не должны разгуливать по королевской усыпальнице босиком в одной сорочке.
Именно там нашла ее леди Эльмина на шестую ночь, сидящей на огромной плите из белого мрамора. Трепещущий свет двух канделябров, стоявших по обе стороны от могилы, освещал буквы, которые девочка поглаживала пальцами. Ласло Драгомираски.
– Увидев, что кровать пуста, я знала, что найду тебя здесь, – едва слышно сказала женщина. Она медленно подошла, кутаясь в тонкий халат, словно пытаясь согреться. – Мне тоже трудно оставить его здесь одного.
Теодора была поражена, увидев как плохо выглядела леди Эльмина. Со дня смерти Ласло, они виделись лишь однажды, когда ее привели посмотреть на ребенка, которого вскоре окрестили Константином. Кожа стала пепельного цвета, а голубые глаза казались гораздо меньше из-за темных кругов под ними. Она жестом пригласила Теодору подойти поближе. Девочка послушалась и спустилась с плиты, пытаясь вытереть бежавшие по щекам слезы.
– Дора, – обратилась к ней женщина, опустившись на колени. – Дорочка, – она ласково провела холодной, почти как у мертвеца, рукой по щеке девочки. – Мы ведь были с тобой хорошими подругами, верно?
«Да, – подумала девочка, – были. Хотя я все бы отдала, чтобы заполучить то, что принадлежало тебе, и не важно насколько ты его любила».
– Дора, я умираю. Мне осталось недолго. Несколько месяцев, может, год.
Девочка в недоумении посмотрела на нее. Что происходит с леди Эльминой?
– Это неправда. Слуги сказали, что вы оправились после родов….
– Я знала об этом с самого начала, – сейчас дама улыбалась, хоть и грустной улыбкой. – От меня никогда этого не скрывали. Я знала, что это произойдет. И я ни о чем не жалею.
– Но Вы нужны Константину. Он… он еще совсем малыш! Вы должны о нем позаботиться!
– Боюсь, что от меня это не зависит. Ты представить себе не можешь, что я чувствую, оставляя Константина без матери, но я ничего не могу поделать. А вот ты сможешь, Дора. – Она обхватила ладонями ошарашенное лицо девочки, вглядываясь в ее черные глаза, вздохнула и продолжила: – Пришло время рассказать тебе то, о чем Ласло приказал мне молчать до смертного одра. Истинной причиной того, что мы забрали тебя из Анталии после того, как я увидела в моих видениях твои полные боли глаза и черные бриллианты на лице. Дело в том, что династия верит: однажды, в обмен на спасение твоей жизни, ты сможешь….
Они сели в изножье захоронения тихо разговаривали до тех пор, пока Солнце не встало над куполами венгерского дворца и голоса прислуги не напомнили о том, что жизнь продолжается. Хоть и ненадолго, по крайней мере, для леди Эльмины. Через четыре месяца после похорон князя Ласло, молчаливая процессия проследовала по тому же маршруту с гробом поменьше, который Теодора усыпала свежесрезанными белыми цветами. Входя в часовню в сопровождении гувернантки она вспомнила, как леди Эльмина говорила, что в Англии есть женское имя, похожее на название этого цветка – Маргарет. «Неплохое имя, – подумала девочка. – Звучит благородно. Маргарет».
Оставив леди Эльмину рядом с супругом, Теодора направилась в хозяйскую спальню, отпустила сидевшую у колыбели няньку и стала смотреть, как маленький Константин дрыгает крошечными ручками и ножками такими хрупкими на вид, что, казалось, могут рассыпаться, если до них дотронуться. Она молча помолилась, прося лишь об одном: чтобы со временем он стал похож на своего отца. Чтобы она могла вновь обрести его в лице сына, которому посвятит всю свою жизнь. Девочка протянула ребенку палец, тот крепко ухватил его и уставился на нее серыми, по странному мудрыми, глазами. Он никогда ни в чем не будет нуждаться. Драгомираски подарили ей новую жизнь, и теперь она сделает все, что угодно ради этой династии, ради маленького наследника, которого ей доверили. Даже убьет, если понадобится. Или умрет сама.
В конце концов, теперь они оба стали князьями. Князь-сирота и княгиня без княжества, без трона и короны, но при этом полноправные князья. Никто в мире не сможет им отказать. Даже в том, на что они однажды посмеют претендовать.
Луна, освещавшая Атлантику была той же самой, что освещала могилу ее спасителя двадцать лет назад. Невольничий рынок в Анталии, дома, в которых она танцевала обнаженной, улыбки служанок, купавших ее в первый раз… все вернулось к ней той ночью. Съежившись на постели в каюте первого класса, со спутанными волосами, прикрыв глаза дрожащими руками, лежа на самой удобной во всем океане подушке, Теодора плакала.
–
[1] Бабу́ши – турецкие туфли, калоши без задников. Наибольшее распространение бабуши получили в Турции и странах Северной Африки. В настоящее время основными производителями и поставщиками данной обуви является Марокко. Первоначально туфли шили из тисненного сафьяна, в настоящее время бабуши производят с использованием тканей или плетением. Бабуши могут иметь как скругленные, так и острые, иногда загнутые кверху носы.
[2] Хи́ос – остров в Эгейском море, вблизи полуострова Малая Азия в составе территории Греции. Остров Хиос, а также более мелкие близлежащие острова Псара (в 14,2 км к северо-западу) и Инуссес (в 6,3 км к востоку) образуют Хиосскую префектуру в составе республики Греция.
[3] В 1822 г. остров потрясла так называемая Хиосская резня – жестокая расправа турок 11 апреля 1822 года над греческими жителями за то, что островитяне поддержали борцов за независимость Греции. Из 155 000 жителей острова после бойни уцелело лишь около 2000. Из них по приблизительным оценкам 25 000 были вырезаны, остальные – проданы в рабство, депортированы либо оказались в изгнании, образовав хиосскую диаспору Западной Европы и США. Эти жители впоследствии сделали многое для объединения острова с Грецией в 1912 году. После 1822 несколько десятилетий остров был практически необитаем. Затем оставшиеся в живых жители стали понемногу возвращаться. В 1922–1923 гг. Хиос, как и Лесбос, стал перевалочным пунктом для сотен тысяч греческих беженцев из Малой Азии, но только незначительная часть из них осталась на острове.
[4] Се́гед (венг. Szeged, уст. рус. Сегедин от нем. Szegedin, Segedin) – город на юге Венгрии. Третий по величине город Венгрии. Сегед расположен на обоих берегах реки Тисы к югу от места впадения в неё реки Марош (Муреш).
Глава 10
Оливер открыл глаза в семь утра и, осознав где находится, недовольно заворчал. Он так крепко спал, что подумал было, что находится в Кодуэлл Касл, в своей комнате с окнами, выходящими на реку Исис. И лежит он держа в объятиях Эйлиш, уткнувшись носом в ее русые волосы. Сейчас небольшая кровать казалась ему огромной из-за того, что он находился в ней один. «Я сплю с женой всего два года, – подумал он, уставившись на деревянный потолок каюты. – Невероятно, насколько я успел отвыкнуть спать в одиночестве!»
Чем больше он думал о том, что находится далеко от любимой жены, тем сильнее портилось его настроение. Он все бы отдал, чтобы иметь возможность положить сейчас руку на ее живот и почувствовать, как внутри бьется второе сердце. Раз уж он проснулся, не было никакого смысла оставаться в постели, к тому же ему в голову пришла одна идея, которой он мог заняться, пока не проснулись остальные.
Накануне вечером, после ухода мисс Стирлинг, они продолжили разговор о «Персефоне». Капитан Хёрст порекомендовал ознакомиться с газетами того периода в библиотеке лайнера. Возможно, оттуда удастся почерпнуть полезные сведения о кораблекрушении. Он рассказал Оливеру, что на борту «Океаника» не одна, а целых две библиотеки, и даже набросал ему план прямо на обороте меню, чтобы объяснить, как их найти. Так что Оливер быстро оделся, убрал волосы в хвост и вышел из каюты, чтобы выпить чашечку чая или кофе и поскорее приступить к расследованию.
Он потратил на поиски больше времени, чем планировал. Корабль оказался таким огромным, что было почти невозможно не заблудиться. Он прошел мимо группы мужчин, куривших свою первую утреннюю сигару, сидя в плетеных креслах, поднялся по лестнице, похожей на ту, которая вела в столовую, и толкнул дверь из красного дерева. Да, это действительно была библиотека. Она оказалась больше, чем он ожидал, вся обшитая потемневшими деревянными панелями, заставленная книжными полками и декорированная позолоченной лепниной на белоснежном потолке. К радости Оливера, внутри никого не было. Он бросил свой сюртук на спинку кресла и принялся искать полки с газетными подшивками. Поиски длились недолго. Рядом с секцией, посвященной политологии, лежали целые пирамиды картонных папок, которыми путешественники явно не особо интересовались. Многие газеты даже ни разу не открывались, и типографская краска склеила страницы. «Это будет нелегко, – подумал Оливер и взял с одной из полок канцелярский нож. – Хорошо, что я сегодня встал пораньше».
Прихватив с собой полдюжины папок, он стал просматривать издания за 1862 год, когда «Персефона» потерпела кораблекрушение. Судя по тому, что рассказал им вчера старпом, Оливер предположил, что вряд ли в то время особо освещались события, не имевшие отношения к Гражданской войне, но 10 апреля 1862 года произошло нечто, привлекшее внимание «Дейли Кресцент»[1]. Газета посвятила этому событию короткую статью в конце пятой страницы, после освещения последних сражений на севере Луизианы:
ТРАГИЧЕСКАЯ ПОТЕРЯ ДЛЯ ШТАТОВ КОНФЕДЕРАЦИИ
«Как нам стало известно, буквально несколько часов назад «Персефона», под командованием капитана Уильяма Вестерлея, встретила свою погибель в водах Миссисипи, когда направлялась в порт Нового Орлеана. Еще не известна причина происшествия, ставшего тяжелейшим ударом для всех нас, возлагавших большие надежды на мужественных представителей Юга, бесстрашно идущих на встречу со смертью каждый раз отправляясь в море, чтобы отстаивать наши идеалы. Мы очень надеемся, что вскоре сможем проинформировать наших читателей о подробностях трагедии, хотя к моменту отправки в печать данного номера остается неизвестным, вернула ли река тела членов экипажа».
