Текст книги "Вся жизнь - поход"

Автор книги: Виктор Дихтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Меня не тревожило, что борьба за оценки на уроках, за чистоту и примерное поведение на самом деле была только погоней за победными очками, открывавшими путь в Ленинград. Пусть для начала это будет ведущим мотивом, раз другого у нас не было. Ребята преспокойно могли жить и в неубранных спальнях, и учиться как уж там выйдет. Но Ленинград манил своими дворцами и музеями – здесь уж я постарался, – и ради этой поездки стоило попотеть. Ну и конечно, то, что с последнего места мы за один месяц перескочили на первое, тоже нельзя сбрасывать со счета. Гордость за свои дела – не такое уж плохое качество, если есть чем гордиться по-настоящему.

Когда в интернат зашла бывшая воспитательница отряда, пятиклассник бросился к ней с криком:

– А мы теперь на первом месте!

Не "Здравствуйте!", не "Вы будете у нас работать?", а "Мы на первом месте!" И эту появившуюся гордость за отряд я мысленно записал в свой актив.

Погоня за очками иногда приобретала самые невероятные формы. На собрании командир отряда сообщает, что по его подсчетам за неделю мы окажемся на втором или даже на третьем месте – перебор с двойками, а тут еще наш третьеклассник несся по коридору, кого-то сшиб и врезался в старшую воспитательницу, вот ему и навесили сотню штрафных очков. А до подведения недельных итогов остается два дня. Как исправлять положение? И мы договариваемся с завхозом – и ночью перекладываем метров пять выбитого кафеля в коридоре на подходе к столовой. Ночью же наша умница-десятиклассница срочно готовит доклад для какой-то коференции, добивается выхода на сцену – и мы снова впереди.

Постепенно я начал замечать, что мои скромные познания в области педагогики и социальной психологии реализуются на практике. Отдельные моменты жизни отряда можно было хоть и с небольшими погрешностями, но прогнозировать.

Как и ожидал, борьба за поездку в Лениград, оставаясь целью нашей работы, перестала требовать чрезмерных усилий: вопрос о поездке был решен никто догнать нас в соревновании уже не мог. Но жизнь в отряде не затихала. Я не говорю о рабочих моментах, таких, как дежурство по столовой или уборка помещений – это выполнялось в полуавтоматическом режиме, а в оборудованную нами отрядную комнату в стиле "интернатский модерн" водили все заезжие делегации. Я говорю о досуге ребят, об их учебе и главное – о взаимоотношениях. Возрастные рамки в отряде как бы раздвинулись. Теперь не только семиклассники свободно общались со старшими ребятами – это было понятно: у них появились общие дела. Но и малыши не боялись тормошить семнадцатилетних, чтобы те поиграли с ними. А ведь совсем недавно третьеклассники на всякий случай уступали дорогу старшим ребятам, опасаясь получить хотя и незлобливый, но ощутимый тычок. Я видел, что взрослым парням нравилось возиться с малышами. Возможно, впервые старшие почувствовали свою нужность этим несмышленышам, влюбленно крутившимся у их ног. Чуть грубоватая забота о младших напоминала отношения в семье.

– А ну, бегом к умывальнику – посмотри, на что у тебя руки похожи!

– Завяжи шнурок, а то грохнешься, возись потом с тобой!

– Настя, пришей ты этому лапоухому пуговицу, он же ее к вечеру потеряет!

Малыши даже начали терять чувство меры, наглели и приставали к старщим в самое неподходящее время – во время приготовления домашних заданий или наших философских бесед. Одно время у малышни появилось что-то вроде новой игры: они прятались возле коридорной двери, ожидая прихода своих шефов с уроков, и с визгом повисали у них на спинах. Так и шли здоровенные парни к своим спальням с подпрыгивающими за плечами седоками. А я отворачивался, чтобы никто не видел моего идиотски счастливого лица...

Наши авиамодели и змеи кружились над интернатом, фотоработы украшали холлы, а вышивки – спальные комнаты. На занятия по истории живописи и философского кружка приходили старшеклассники из других отрядов, и дежурные воспитатели, устав ругать, за долгие сидения после отбоя, махнули на нас рукой. Иногда на наши занятия приходил Михаил Владимирович и тут же включался в дискуссии, громогласно отстаивая свою правоту. Когда на шум снова прибегала дежурная воспитательница, Михаил Владимирович с дурашливой серьезностью пресекал ее возмущение, прикладывал

палец к губам и таращил глаза – не мешайте, у нас тут важное дело! Дежурная улыбалась: обижаться на директора, вдруг становившегося большим ребенком, было невозможно.

– А как же с макаренковскими принципами точности и определенности в режиме? – ехидно спрашивал я, когда мы оставались одни.

Непробиваемый Михаил Владимирович разваливался в кресле и довольно хохотал:

– Знаешь, кто ты есть? Ты самый настоящий начетчик! Посмотри у Макаренко в пятом томе – там после этих принципов оговорены исключения!

– Оговорены! – не сдаюсь я.

– А мы их тоже оговорим, – смется Кабатченко. – Завтра же скажу, что воспитатели могут заниматься после отбоя со старшими. Думаешь, таких много найдется? – Михаил Владимирович становится серьезным. – Режим – не самоцель, и нарушать его так приятно. Если для пользы дела, конечно.

"Польза дела" у Кабатченко могла быть своеобразной.

Он мог заглянуть в класс до прихода учительницы:

– У вас какой урок?

– Геометрия, – отвечают семиклассники.

– Ребята, у меня свободный час. Погода хорошая, айда в футбол погоняем. Только бегом и на цыпочках, чтобы не застукали. А девчонки – болеть!

Минут через десять на площадку прибегает взволнованная учительница и видит директора в закатанных брюках и майке, выделывающего финты в куче ребят.

– Михаил Владимирович! Я вас обыскалась, у меня урок сейчас!

– А-а, – огорчается Кабатченко, – что вы мне под ногу кричите! Из-за вас такой мяч потерял!

– Урок у меня!

– Ну и отдыхайте, раз нет урока! – кричит Кабатченко. Он отбивает мяч головой, перебегает на дальний край поля, принимает пас, обводит одного защитника, отталкивает другого и бьет мимо ворот. – Не мешайте работать! кричит он издали.

Смеются ребята, смеется учительница – что взять с такого директора!

– Все! – смотрит на часы Михаил Владимирович. Конец! Быстро сполоснуться – и в класс! А ты, – он щелкает мальчишку по носу, – если будешь лягаться, я тебе в следующий раз две ноги отобью!

Оба хохочут, и мальчишка бросается догонять ребят.

После обеда вместо прогулки футболисты и болельщики собираются в классе. Михаил Владимирович – в белой рубашке и при галстуке.

– Какая у вас тема сегодня ? Так. Что ж, начнем.

Михаил Владимирович – историк по специальности – ведет урок геометрии свободно, будто ничем иным никогда и не занимался.

После урока он остается в классе и ждет, пока ребята выполнят домашнее задание, которое он получил от учительницы еще на перемене. Ну, и кто после этого бросит в нашего директора камень?

Мы часто засиживались с Михаилом Владимировичем после отбоя.

– Тут ведь какая штука, – устало откинувшись в кресле и вытянув большие ноги, рассуждал он. – У ребят не очень радостные судьбы, а мы их постоянно заталкиваем в монотонный режим. Понимаешь – изо дня в день, изо дня в день одно и тоже! Подъем по горну, уборка, потом уроки от звонка до звонка. Даже в столовую надо приходить в точное время. И вот так – одиннадцать лет! Ты бы смог выдержать?

– А как иначе?

– Никак, – вздыхает Кабатченко. – Иначе никак не получается.

Он грохает кулаком по подлокотнику кресла и хватается за ушибленную руку:

А, черт! Так надо же дать ребятам выбраться из этого одуряющего однообразия! Парню хочется дочитать книгу, а его усаживают готовить уроки. Да знаю, знаю! – останавливает меня Кабатченко. – Режим приучает к точности, к ответственности, к этому... Ну, подскажи – забыл.

– Это все из области ля-ля, – говорю я. – У тебя есть какие-то предложения?

– Нет. Нету у меня никаких предложений. Но уверен: в каких-то моментах режим может нарушаться. Да не кивай ты на свой лагерь! – взрывается он. "Режим дня не меняется ни при каких условиях"! Подумаешь! Там совсем другое дело. Вы за счет режима увеличиваете свободное время ребят. Свободное! Когда каждый занимается чем хочет. А здесь... – Кабатченко замолкает и осторожно стучит кулаком по креслу. – Вот я прихожу на ваши занятия по философии. А почему? Потому что в спорах ребята орут на меня. На меня, на директора! Я же нарочно их завожу.

А когда я сдаюсь и поднимаю руки – в радость им это или нет?

В радость. И черт с ним, с режимом! А на футболе? Были бы у них отцы, они бы с ними играли. А здесь из воспитательниц дамский батальон сколотить можно. Кто с пацанами будет гонять?

– В футбол можно и во время прогулки, – говорю я.

– Можно. Но не так интересно, – Михаил Владимирович устало потягивается. – Интернат не должен становиться казармой, вот о чем надо подумать.

– Ловлю на слове. У меня есть кое-какие наметки. Но это уже со второго полугодия.

– Ну-ну, – Михаил Владимирович поднимается. – Уже час. Здесь ночевать будешь?

– Здесь.

– Давай.

Михаил Владимирович уходит в свою квартиру при интернате, а я – к себе в закуток возле отрядной комнаты.

До конца полугодия оставался месяц. К этому времени я несколько ослабил вожжи, позволяя старшим воспитанникам самостоятельно распоряжаться своим временем и готовить уроки, когда сочтут нужным.

Персональный контроль за учебой начал сменяться контролем общественной оценки: получать двойки стало зазорно. И еще я поставил перед старшими новую цель – готовиться к поступлению в институты, о чем никто из них не думал, расчитывая отсидеться в интернате до дня выпуска.

Поначалу это вызвало даже не недоверие, а возмущение.

– Кто нас примет?! – истерично кричал командир отряда Саша Салазкин. Рассказываете тоже! Что не знаете, везде и все по блату, а мы...

– Ты еще рубашку на себе порви, – подсказал я. – Хватит! И нечего козырять – мы безотцовщина, мы такие, мы сякие! Ах, запугал. Я тоже рос без родителей – ну, чем вы можете меня удивить? А теперь слушайте. Вам повезло, что учитесь в нашем интернате. То что обуты, одеты, накормлены – это само собой.

Но вам здесь предоставлена полная свобода. Цыц! – оборвал я чей-то смешок. – Полная свобода планировать свободное от уроков время. А как вы используете его? Шатаетесь без толку с этажа на этаж, девчонки по часу судачат в спальнях. А потом бьете себя в грудь – мы, мы! Мы интернатские, мы обездоленные! Вот я сейчас разрыдаюсь.

И мы договорились: я приношу программы вступительных экзаменов в институты, и десятиклассники занимаются по ним до одурения. Естественно, кто хочет. Но свободное время надо будет подсократить.

– В школах выпускники сидят в библиотеках до закрытия и жертвуют многим. А у вас еще одинадцатый класс впереди. Успеем.

– А как же наши кружки и все остальное?

– Ничего не отменяется. Ложитесь часов в двенадцать, вот вам и лишние полтора часа.

– Так ведь спать хочется.

– Ну, мало ли!

Забегая вперед, скажу, что трое из четверых наших первых выпускников в институты поступили. Не на дневные, а как и расчитывали – на вечерние отделения.

Так, начав борьбу за поездку в Ленинград, мы пришли к положению, когда многие наши дела, и в первую очередь учеба, сделались самоценными и не особенно нуждались во внешнем поддержании. Получилось прямо по науке: целенаправленное привлечение трасформировалось в целенаправленное притяжение.

Неделю мы провели в Ленинграде. Посещение по одному разу Эрмитажа и Русского музея, как указывалось в путевке, нас не устраивало, и ребята на другой день, после экскурсионной программы, снова занимали очередь в кассы. Интернатские занятия по истории живописи не пропали даром: ребята издали узнавали знакомые полотна и подолгу стояли возле них, сравнивая с репродукциями в нашей отрядной комнате.

– Это поздний Дега, – объяснял мне шестиклассник, как только мы входили в новый зал.

– По-моему, ранний, – нерешительно говорил я.

– Да что вы, конечно, поздний, – упорствовал свежеиспеченный знаток живописи и обращался за поддержкой к товарищам.

– Тебя разыгрывают, – улыбались старшие и поднимали за спиной пацана большие пальцы: мол, знай наших!

– Разыграешь меня, как же! – довольно говорил шестиклассник. – А давайте еще на Рембрандта сходим. Там знаете как старик написан!

На улицах мы останавливались возле прекрасных зданий и спорили об архитектурных стилях. А старая наша игра – определять ордера колон по базам и капителям – уже не получалась: ребята сразу говорили – это дорический, это ионический, а вон коринфский ордер.

Зато у нас появилась другая игра. Я расчитывал занять ею 6-8 классы, но к нам тут же пристроились старшие, и после ужина около часа мы проводили в ожесточенных спорах.

– Сегодня мы отправляемся из Москвы в Хабаровск, – объявляю я. Самолет отменяется. Идем по крупным городам, без всяких там железных дорог. – Я высыпаю на стол конфеты "Снежок". – Начали!

– Горький! – тут же кричит кто-то.

– Бери конфету, – говорю я. – Дальше.

– Казань!

– Конфету.

– Куйбышев!

– Получишь фантик.

Старшие делают вид, что их путешествие не интересует, но долго не выдерживают.

– Челябинск, – равнодушно говорит командир отряда.

– Спорно, но можно допустить, – я покачиваю перед носом командира конфеткой. – Точнее было бы Свердловск. Ну что,

путешественники, подкормим начальство?

– Подкормим! – кричат ребята.

– Получай! Дальше!

Еще в Москве я по линеечке промерил с десяток маршрутов и теперь пользуюсь шпаргалкой, но ребятам ни за какие коврижки ее не показываю.

– Новосибирск!

– Правильно! Дальше!

А дальше народ безмолствует.

– Приехали, – злорадствую я и демонстративно сую конфету в рот. Вкусно!

Старшие сбиваются в кучку и начинают бурное совещание.

Ого, уже образовались две команды! Малыши пуляют все, что придет в голову:

– Алма-Ата!

– Мимо!

– Ташкент!

Я берусь за вторую конфету.

– Может быть, Иркутск? – неуверенно говорят старшие.

– Правильно! Ну, еще два города. За каждый по три конфеты!

– Владивосток! – кричат малыши, – Якутск! Магадан!

– За казенный счет туда поедете! – смеются старшие. Но сами они тоже выдохлись. Я набавляю цену:

– Четыре конфеты! Пять! Пять конфет хотя бы за один город!

Нет, больше никто не помнит. И когда я называю Читу и Благовещенск, старшие хватаются за головы.

Сначала мы путешествовали по Союзу, а потом перешли на дальние страны. В мальчишечьей спальне игра продолжалась даже в постелях.

– Давайте, – предложил я, – чтобы скорее уснуть, каждый самостоятельно отправится в какой-нибудь город. Предположим, в Дели. Договорились? Поехали. Спокойной ночи!

Около часа меня разбудил пятиклассник.

– Что случилось?

– Ничего. А в Дели с какого вокзала? ..

После Ленинграда мы повесили в отрядной комнате политическую карту мира, и игра продолжалась еще несколько месяцев. Теперь маршруты разрабатывали сами ребята, и часто малыши сажали в лужу и старших, и меня. Потом мы изменили игру и начали спрашивать, какие страны лежат на экваторе в Южной Америке или с какими государствами граничит Иран.

Так, начав в Ленинграде свои незамысловатые путешествия, ребята все лучше знакомились с картой.

Все свои тощие сбережения воспитанники растрачивали на книги, даже малыши жалели деньги на дешевые леденцы. Мне пришлось напомнить, что надо привести какие-нибудь сувениры домашним. Ужасно, но я не мог сказать родителям: большинство ребят жили только с мамами или у дальних родственников...

Во втором полугодии интернатское соревнование продолжалось – теперь все боролись за поездку на теплоходе по Волге. Но нам это было ни к чему: еще в ноябре мы начали подготовку к путешествию по Южному Уралу, создав для этого небольшую туристскую группу. В том, 1963 году, выводя в походы по 10-12 человек, я, конечно, не думал, не предполагал во что превратится эта группа через несколько лет – просто мы решили, что путешествие по тайге интересней параходной экскурсии. Поэтому мы договорились с Михаилом Вдадимировичем, что если снова займем первое место, на теплоходе с другим отрядом поедут наши третьи классы и те, кто не пойдет на Урал. А то, что мы будем победителями, в отряде не сомневались – редко в какую неделю мы оказывались не впереди.

Но однажды мы откатились по санитарии даже на четвертое место.

Вечером я молча сидел в старинном, с высокой прямой спинкой кресле, притащенном специально для меня ребятами с какой-то свалки. Все ждали, что я скажу, и когда начнем вытряхивать душу из дежурного командира и старост спален. Но говорить было не о чем – четвертого места у нас не было давно, и все, что надо сказать, было уже сказано тогда.

– Разбирайтесь сами, – сказал я и ушел в свою каморку.

Через неделю командир отряда принес с общей линейки очерелные вымпела победителей. Выложив их передо мной, он взял вымпел по санитарии и насмерть приколотил его к дверям спальни.

– Все. Так он у нас до конца года провисит!

Больше я чистотой в отрядных помещениях не занимался.

То, что мы постоянно были впереди, радовало меня и отряд, но не Михаила Владимировича.

Как-то после отбоя я заглянул в директорский кабинет. Михаил Владимирович и Людмила Яковлевна Новикова – бывшая пионервожатая, а ныне учительница математики и старшая воспитательница, просматривали результаты соревнования за неделю.

– Легок на помине, – сказал Михаил Владимирович. – Садись.

Мы с Люсей тут потолковали и решили тебя в соревновании немного притормозить.

– Это как?

– Придумаем как, – хмыкнул Кабатченко. – Но на первом месте ты больше не будешь!

– Почему?

– Да потому, что из-за тебя соревнование дышит на ладан! – озлился Михаил Владимирович. – Отряды перестают бороться, раз победитель известен заранее.

– Пусть подтягиваются.

– Не понимаю, он действительно тупица или только прикидывается, повернулся Кабатченко к Людмиле Яковлевне.– Пойми ты, движение вперед будет, только когда большинство отрядов идут почти вровень, когда у каждого есть возможность вырваться в лидеры! Я не упрекну отряд, идущий последним, если от первого его отделяет допустимое количество очков. Последним ведь кто-то должен быть. Но это не значит – худшим!

– А знаете, друзья, – сказал я, – такой разговор уже был.

– Когда? – удивился Михаил Владимирович.

– Да не с вами, умниками. Еще в том интернате ко мне заехала директор детской туристской станции. Не участвуйте, говорит, больше в городских слетах, а то из-за вас никакой борьбы не получается. А мы вам почетный кубок приподнесем. Я успокоил ее, сказав, что мы закрываемся. Так она хоть кубок предлагала, а вы что нам подарите?

Кабатченко весело перемигнулся с Людмилой Яковлевной:

– А вот это уже деловой разговор. И мы подарим, не беспокойся.

Для начала возьмешь в отряд Рыкова. Чем не подарочек?

Эти злодеи обо всем договорились заранее, и я не стал спорить. Тем более что Михаил Владимирович был прав – к соревнованию начал пропадать интерес, и только два отряда еще пытались догнать нас.

– Это еще не все, – сказала Людмила Яковлевна. – Мы забираем у вас Моисеенкова.

– Да вы что?! – возмутился я. – Витьку не отдам! Он отрядный завхоз, какого поискать – раз. Я его планирую завхозом в Штаб туризма – два...

– И будет командиром девятого отряда – три, – рассмеялся Кабатченко. Ты поднял пацана – спасибо. Что ж тебе, орден за это? За полгода пусть немного подтянет отряд, а в восьмом классе из него такой командир получится!

– Как хотите, а Витьку не отдам!

– Еще как отдашь! – грохнул по столу кулаком Михаил Владимирович. – Он же должен расти. А у вас ему выше завхоза хода нет.

– Да вы хоть соображаете, что делаете?!

Ладно, – рассмеялся Кабатченко и повернулся К Людмиле Яковлевне. Давай сегодня на этом закончим, а то его кондрашка хватит. Поставь чайник.

На отрядном собрании я передал просьбу директора, сказав, что полностью согласен с ним.

– Конечно, жалко отдавать Маиса, но в девятом полный развал. А кто должен помочь, если не мы? Разумеется, Моисеенков остается в нашем отряде, будем считать, что он в командировке. И пусть не сомневается – во всем будем ему помогать.

– А Витька согласен?

– Согласен. Мы уже поговорили.

Мы перенесли вещи Моисеенкова в другой отряд, а его место в спальне занял Сережа Рыков, тоже семиклассник и авторитетнейший в интернате двоечник.

Михаил Владимирович слов на ветер не бросал. Прошло две недели, и нам дали теперь уже шестиклассника-переростка, да не какого-нибудь, а самого Толю Калякина! Это был подарочек!

Учиться Калякин не хотел по принципиальным соображениям:

– А на кой мне? Что я, в академики, что ли, лезу?

– В академики не обязательно. Но девять классов надо закончить.

– Ха! Перекантуюсь у вас, а там на работу. Еще больше вас всех, больно ученых, загребать буду.

Толю побаивались ребята и постарше его. И не только потому, что мог звездануть между глаз. Были и другие причины.

Играют ребята в футбол. Калякин бьет , вратарь ловит.

– Ну, гад, погоди! – говорит Калякин.

С вечерней прогулки вратарь приходит с расквашенным носом и синяком под глазом. Рубашка в крови.

– Что случилось?

– Так...

Ребята рассказывают, что на вратаря налетело несколько незнакомых парней, повалили и начали бить ногами. Пока сбегали за старшими, те смылись. А Толя стоял рядом и ухмылялся.

Калякина, естественно, к директору.

– Твоя работа?! – нависает над ним Михаил Владимирович, и глаза бешеные.

А Калякин, чуть скособочась, руки в карманы и носочком так по коврику:

– А вы докажите.

Идет "Огонек" в отряде, где тогда подвизался Толя. Мы – гости. Вдруг гаснет свет. Выглядываем в коридор – никого. Включаем свет, а через минуту он снова гаснет. Выглядываем – никого. У дверей становится восьмиклассник. Снова гаснет свет, восмиклассник тут же выглядывает и хватает за руку Толю.

– Ну зачем ты? – говорит восьмиклассник. – Лучше заходи, послушаешь.

– Еще чего! – Калякин вырывает руку. – А ты, гад, смотри!

Следующим вечером восьмиклассника приводят к директору с разбитой головой.

Михаил Владимирович прячет за спину свои кулачища:

– Что теперь скажешь? – спрашивает он Калякина.

Толя – в своей обычной позе, и снова носочком по коврику:

– А вы докажите.

– Я его когда-нибудь убью! – шипит Михаил Владимирович, когда мы остаемся одни. – Сяду, но убью. Увидишь!

Невероятно, но у Калякина был высокий покровитель – сама Людмила Яковлевна Новикова, старший воспитатель! Она свято верила, что Толю можно исправить, что этот, в общем, неплохой мальчик озлоблен на весь мир, потому что с детства лишен домашнего тепла.

Мы с Михаилом Владимировичем откровенно хохотали над ее рассуждениями, но уж такая была наша Людмила Яковлевна, что если втемяшится ей что-нибудь в голову, то переубеждать ее – только время терять.

Вечерами она приглашала Толю в свой кабинет, занималась с ним математикой и вела душеспасительные разговоры под чаек с печеньем. Толя снисходил до таких приглашений, но, как бы это помягче сказать – чихал он на все эти дополнительные занятия и разговоры за жизнь.

Когда Новикова подарила ему на день рождения часы, он вышел из кабинета и, показывая подарок ребятам, громко сказал:

– Вот дура!

Теперь Толю отдали в наш отряд со строгим наказом перевоспитать его.

Хорошая у нас началась жизнь! Наши новые товарищи, Рыков и Калякин, ежедневно приносили за учебу не меньше двухсот штрафных очков. Мы перекрасили ночью плиту на кухне, в другой раз вставили разбитые стекла в коридоре, но разве поможешь этим! Одна неделя – второе место по учебе, потом – третье. Кабатченко и Новикова довольно улыбались, а я сатанел.

Ну, Сережа Рыков хоть стеснялся своих двоек и добросовестно отрабатывал их на ином поприще. А Калякин просто сбегал с самоподготовки, и я посылал старших разыскивать его по трем интернатским корпусам.

Ежедневно я помогал Сереже готовить домашние задания – это была поразительная запущенность. Ни складывать, ни вычитать он толком не умел, не говоря уже о более сложных арифметических действиях. Но он старался. И когда через месяц Сережа принес первую четверку, отряд торжественно и даже в стихах поздравил его.

Зато Калякину можно было кол на голове тесать.

– Давай проверю алгебру, – предлагает одноклассник.

– А в морду хочешь?

Однажды застаю Толю, хлюпающего носом в коридоре.

– Ты что? – спрашиваю.

– А чего он...

– Кто – он?

– Командир ваш, Салазкин... Сильный, да?

Иду к Салазкину:

– Что там у вас с Калякиным произошло?

– Мало я ему, подлецу, съездил.

– Может быть, все-таки объяснишь?

– Так понимаете, он дежурный по коридору. Я ему раз сказал, чтоб вымыл пол, два сказал, а он – " Сейчас, сейчас ". Я ушел на уроки, а он – не знаю куда. Только пол за него другие вымыли. Ладно. А после обеда захожу в спальню прямо перед санитарным обходом, а этот ваш Калякин...

– Наш, – поправляю я.

– Хорошо, наш. Так он по кроватям прыгает и подушки ногой сшибает. Ну, я и врезал... Позвал девчонок, и пока комиссия их спальни проверяла, они у ребят порядок навели. Едва успели.

Что можно сказать Салазкину ? Что надо было провести с Толей разъяснительную беседу ? Так глупо же.

– Не знаю, командир, не знаю. Знаю только, что битье – не метод.

Слушай, а может, ты все-таки извинишься перед ним...

– За что ? – изумился Салазкин.

– Не знаю, за что. Но человек же он...

На вечернем собрании Салазкин сказал:

– Ты, Калякин, извини, что я тебе врезал. Извини... Но ты все-таки подлец.

А вот еще.

Заканчивается отрядное собрание. И тут малыш, покойно устроившийся на коленях Салазкина, тыкает в сторону Калякина пальцем:

– Он опять сегодня по кроватям бегал.

– Ну, гад, – приподнялся Калякин.

– Сидеть! – резко сказала Лена Гусева.

– Что, опять морду бить будете?

– Да нет, – спокойно сказал Салазкин, – морду бить не будем. Но ты его, пожалуйста, даже случайно не задень.

А малыш сидел на коленях у командира и поглядывал в окно, словно все это нисколько его не касалось.

Калякин понимал, что никакие уличные друзья ему не помогут: наши старшеклассники могли сами навешать кому угодно. Приходилось подчиняться. Но как был он чужим в отряде, так и остался до самого своего исключения из интерната. Случилось это через год.

Перед ужином Михаил Владимирович проходил по застекленному переходу. И тут сквозь брызнувшее стекло над головой директора пролетел кусок кирпича. Кабатченко оглянулся и при свете фонаря увидел убегающего за угол Толю Калякина.

– А вы докажите, – нагло улыбался Калякин, когда его вызвали на Совет командиров.

– Так я же тебя сам видел!

– А вы докажите.

– Что будем делать? – спросил Михаил Владимирович.

И тут понеслось:

– Исключить! – сказали командиры. – Хватит! Сколько с ним можно возиться!

– Как это – исключить? – Кабатченко, всегда сидевший на Совете в углу кабинета, встал и перешел к своему столу. – Вы думаете, что говорите? Куда он денется?

– В школу пойдет или в ПТУ, – сказали командиры. – А на следующий год, если одумается, пусть приходит. Тогда и поговорим.

Кабатченко и я пытались урезонить ребят, но ничего не получилось.

– Будем голосовать, – сказала председатель Совета.

Я на Совете командиров голоса не имел, да это ничего б не решило. Михаил Владимирович остался в меньшинстве, и как он утрясал вопрос с районным начальством, не знаю, но Калякин из интерната ушел. Людмила Яковлевна в это время была в загранкомандировке и перед отъездом умоляла нас проследить за Толей, чтобы он чего не натворил. Мы обещали, но ...

Через несколько лет нам сказали, что он ограбил таксиста и получил срок. А потом Людмила Яковлевна встретила его уже взрослого. Разговор не склеился, но Толя благодарил Новикову за все доброе, что она делала для него. Больше о Калякине я ничего не слыхал.

Из педагогического дневника:

" 4 мая 1966 года.

Кто виноват, что Калякина исключили? По нашей педагогической логике, конечно, я – его воспитатель. Но почему, разве я мало с ним возился? Или виноват только потому, что не сумел сделать то, что мне по должности полагается уметь? Но я не умею, не научился. Я действительно не знаю, как быть с такими, как Калякин! В прошлом году в Прибалтике он в троллейбусе, на глазах вежливых рижан, саданул кулаком по лицу одноклассника. Вечером у костра мы хором втолковывали ему, что драться – ах, как нехорошо. А Толя сидел на пеньке и ухмылялся:

– А вы отправьте меня домой.

Людмила Яковлевна чуть ли не на коленях умоляла Толю поехать с нами, а он кочевряжился – чего я там не видел!

А теперь он смотрит на Новикову и ухмыляется.

Я прокручиваю два года жизни Калякина в нашем отряде – нет, ничего иного, чем то, что делал индивидуально и через коллектив, придумать не могу. Но ведь если нет результата, значит, где-то допущена ошибка. Но где?.."

Потом у меня случались еще неудачи, когда не мог довести человека до ума. Но там я хотя бы находил причины, видел недоработку, а Толя Калякин так и остался для меня загадкой, тем педагогическим браком, который, наверное, бывает у каждого, кто занимается нашим ремеслом.

"Дети" и "взрослые"

А пока только начался 1964 год. Несмотря на происки Кабатченко и Новиковой, отряд снова шел впереди и не уступал первого места никому в дальнейшем. Михаил Владимирович уговорил двух наших девушек перейти в отряд, наступавший нам на пятки – был в интернате такой Юрьев день, когда разрешалось менять отряды, – а нам подкинул пятиклассника с пушистым хвостом приводов в милицию. Подкинул и через неделю сказал:

– Хватит, переборщили. Больше никого не дадим. Живите спокойно.

Но жить спокойно мы не хотели. Я напомнил Михаилу Владимировичу наш разговор о нарушениях режима и сказал, что буду водить ребят по музеям и театрам вместо самоподготовки. Ожидая возражений, я приготовил сокрушительные аргументы, но директор, не дослушав, спокойно сказал:

– Что ж, води, если надо.

Кабатченко умел схватывать идею на лету!

Теперь разика два в месяц я занимал очередь на какую-нибудь выставку, звонил в интернат и просил к телефону командира.

– Саша, я возле Пушкинского музея. Знаешь где?

– Знаю.

– Вези всех, начиная с пятого класса. Через час жду.

После выставки мы не торопясь гуляли по вечерней Москве. Однажды мы остановились возле ограды Александровского сада.

Тихо падал крупный снег, чуть серебрясь у неярких фонарей.

Тяжелая кремлевская стена притемняла дальнюю часть сада, и только внизу под нами высвечивалась безлюдная аллея с редкими скамейками у припушенных снегом деревьев.

– Посмотрите, – сказал кто-то. – Если бы на скамейке сидела девушка в короткой шубке, опираясь рукой о скамейку – помните, как у Беклемишева – и еще чтобы негромкая музыка...

– Какая? – тихо спросил я.

Ребята долго молчали.

– Может быть, "Сентиментальный вальс"?.. И назвать это...

– Не надо названия. Здесь для каждого свое...

– А если назвать "Состояние"?

Даже негромкие реплики нарушали тончайшую атмосферу непонятной печали. Ребята почувствовали это и снова замолчали надолго.

Только у входа в метро я спросил, знают ли они, с чем повстречались.