Текст книги "Вся жизнь - поход"

Автор книги: Виктор Дихтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Поддерживая меня, воспитатели предлагали не только составить свод ограничений, но и завести специальную тетрадь, в которой все должны расписаться, подтверждая тем самым, что знакомы с нашими порядками.

И тогда я попросил:

– Назовите мне второй пункт из "Правил для учащихся". Не помните? Но ведь они вывешены на каждом этаже в интернате и напечатаны на обложках тетрадей. Ну хорошо, не помните второй – назовите третий. Тоже не помните? Тогда четвертый.

Конфуз был полный. Как не старались члены Штаба и воспитатели, ни одного правила так и не смогли назвать. Ни одного! Под общий смех вспоминали какие-то отрывки об обязанности не опаздывать на уроки, об обязанности вставать при входе учителя в класс – все то, что было хорошо известно и без всяких правил.

– Знаете, почему вы сели в калошу? – спросил я. – Потому что правил слишком много. Их трудно запомнить. Если мы примем все ваши запреты, надо несколько дней разучивать их с ребятами, а потом говорить: ты нарушил пункт пятый, а ты седьмой. И все равно найдется то, что мы не учли. Надо, чтобы законов лагеря было возможно меньше, но чтобы они охватывали все стороны нашей жизни. Предлагаю всего три закона:

В туристском лагере все можно

Режим дня не меняется ни при каких условиях

За самовольное купание – немедленное исключение из лагеря.

Я уже начинал привыкать, что взрослые иногда смотрят на меня как на ненормального.

– Насчет режима все ясно, – сказали воспитатели, хотя им еще ничего не было ясно. А в каком смысле "все можно"?

– В прямом. На улицах же нет табличек " Не бейте окна в домах!" или " Граждане, не плюйте в лицо друг другу! " Зачем говорить об очевидных вещах? Пусть у нас будет все можно, что не мешает другим и что не грозит опасностью человеку. А если не согласны, я буду настаивать на принятии такого закона:

"Запрещается дергать лошадь за хвост и подносить ей горящие спички к носу! "

Все расмеялись и ребята начали выдумывать запреты, один нелепей другого.

– Значит, в тихий час можно не спать ? – с надеждой спросил кто-то.

– А если я скажу "нельзя", ты заснешь? Да не спи, пожалуйста, только не ори об этом на весь лагерь!

Тут уж воспитатели засыпали меня вопросами с самыми немыслимыми вариантами нарушений. И оказалось, что если мы имеем дело с разумными людьми – а какими еще могли быть наши воспитанники? – то никаких особых запретов не требуется.

Мы проголосовали, и первый закон нашего лагеря приняли единогласно. Но когда я объяснил как понимаю слова "Режим дня не меняется ни при каких условиях ", ребята притихли.

– Не сдюжим, – сказал наш бессменный завхоз Юра Овчинников.

– Ну, это уж слишком, – сказали воспитатели.

И только Сергей Михайлович Голицын, не вмешиваясь в споры, по-доброму щурился.

А ведь я ничего особенного не предлагал. Я сказал, что ежели у нас есть режим дня, то он должен выполняться с точностью до минуты. В противном случае можно написать:

"Подъем около восьми часов

После умывания – завтрак

Потом выход на сельхозработы..."

Надо ли всегда опаздывать? И где критерий, на сколько можно опоздать и на сколько нельзя? Я убеждал ребят, что это совсем нетрудно – приучать себя к точности. Вот у нас подъем в 7.30. Значит, дежком разрешает горнить именно в это время, а не в 7.31. И не надо торопить ребят: пусть проснутся, потянутся, пойдут в туалет. А дежком после сигнала громко говорит: "Доброе утро! Сегодня тепло, птички поют, вставайте скорее!" Или: "Идет дождь, но это совсем не страшно. Когда-нибудь все равно будет солнце!" Пусть каждый дежком сам придумывает какие-нибудь хорошие и ободряющие слова. И пусть ходит возле палаток и будит тех, кто еще не проснулся. Разве это трудно?

Все согласились, что не трудно.

– А дальше, – сказал я, – дежком громко предупреждает: "До выхода на зарядку остается 8 минут, 7 минут, 6" – и так далее. И ровно через восемь минут после горна командует выход на зарядку. И тут же начинает считать до двенадцати. Опоздавшим на одну секунду – наряд! В том числе и воспитателям. Освобождает от зарядки только Сергей Михайлович.

– Мы тоже должны к Сергею Михайловичу обращаться? – сконфузились воспитательницы.

– Этот серьезный вопрос мы обсудим отдельно, – сказал я. – Пойдем дальше. После зарядки – утренний туалет и приборка палаток. Здесь каждый распоряжается своим временем. В 9.00 – сигнал на завтрак. Сколько можно сидеть в столовой? При желании – и час, и более. А мы сделаем так: в 9.45 выход на прополку. Опоздал на завтрак – твое дело, значит, будешь черпать ложкой побыстрее. Но в 9.45 в столовой никого не должно быть.

– Это что же, на поле голодным идти?

– Зачем же? Мы никого не наказываем. Попросим дежурных приготовить несколько бутербродов для опоздавших, а в отрядах еще сухой паек есть. Никто до обеда не умрет.

– А если завтрак задержится? Все равно выход в 9.45?

– Безусловно. Поймите, такая точность отучает от расхлябанности. Ну что хорошего: на работу соберемся в 10 часов или чуть позже – пятнадцать минут сюда, пятнадцать туда, какая разница! Начнем полоть часиков в одиннадцать тоже неплохо. Зато окончание работы вы не прозеваете: в 12.45 идем купаться. Большая от нас помощь колхозу будет? Между прочим, лошадь и молоко нам не за красивые глаза дают. Потом не хватит времени на вечернее купание и соревнования, потом отбой задержится на полчаса или час – распрекрасная жизнь начнется! И вы, члены Штаба и воспитатели, будете на это спокойно смотреть? Или переложите ответственность за выполнение режима на меня одного?

Я редко говорил резко с ребятами, мы вообще старались не обижать друг друга; но вопрос был принципиальный, и теперь, глядя на серьезные лица штабистов, я боялся, что останусь в меньшинстве. Ребята спокойно относились к опозданиям на несколько минут и не хотели понять, во что выльется к концу дня сумма попусту растраченного времени.

– Будем, как бешеные лошади, носиться по лагерю, – сказала воспитательница. – Ничего у вас не получится. Все равно опаздывать будут.

– Но ведь на линейку не опаздывают, – сказал я. – И носиться не надо, всегда дается предупредительный сигнал. К сожалению, я вас не убедил. Что ж, давайте тридцать секунд помолчим, подумаем и будем голосовать.

Затикал секундомер. Молчали ребята, молчали воспитатели. Сергей Михайлович поднял руку, чтобы что-то сказать, но я приложил палец к губам.

– Все. Тридцать секунд прошло. Кто за мое предложение – режим дня не меняется ни при каких условиях? Голосуют только члены Штаба.

И ребята, поглядывая друг на друга, начали поднимать руки. Против никого не было!

– Спасибо, – сказал я. – Поверьте, ничего страшного не произойдет, и дня через два все забудут про такое слово, как опоздание. После ужина мы задержимся в столовой, и я расскажу ребятам о наших решениях. А с теми, кто сейчас в походе, поговорю отдельно. Еще раз спасибо!

Закон о запрете самовольного купания даже не обсуждался – он фактически действовал с прошлого года.

Ребята разошлись, и ко мне подошел Сергей Михайлович.

– А вы хитрюга, – лукаво прищурившись, сказал он. – Я сразу вас раскусил.

– А в чем дело ? – как можно наивней спросил я.

Сергей Михайлович улыбался, подергивая себя за кончики пальцев:

– Неужели никто не заметил? Второй закон о режиме почти отменяет первый – о том, что все можно.

– А вот об этом громко говорить не надо.

Сергей Михайлович заговорчески подмигнул и заспешил по своим медицинским делам.

Я попросил ребят не расходиться после ужина и рассказал о новых законах. Строгое соблюдение режима никого не заинтересовало – точность так точность, подумаешь! И действительно, за всю лагерную смену опоздало на разные построения всего несколько человек. Их отправили драить кастрюли, а могли бы и не отправлять – дежурным и без них помогали друзья из других отрядов. Зато "все можно" взорвало ребячью фантазию:

– А можно на работу не ходить?

– Нельзя. Она относится к режимному моменту.

– А в тихий час в футбол можно играть?

– Нет. Какой же это тихий час? В шашки, шахматы играйте. Можно читать, вышивать. Но разговаривать громко не следует, ведь многие будут спать.

– А на ночную рыбалку ходить можно?

Вот этого я не предусмотрел. Мало того, что ребята пойдут одни к реке, так еще ночью! Но отступать нельзя, и я спокойно сказал:

– Конечно, можно. Только не забудьте рыбкой угостить.

Собрание длилось минут пятнадцать, и после него, как мне кажется, ребята новых законов не обсуждали – у нас и так была полная свобода.

Зато оживились рыболовы. Оказалось, что снасти привезли многие. Но днем ловить некогда – все время занято чем-то интересным. То ли дело ночью!

Перед вечерней линейкой ко мне подошло человек десять:

– Мы на рыбалку.

– Когда вернетесь?

Ребята переглянулись. Они были уверены, что под каким-нибудь предлогом их не отпустят, и о времени возвращения не подумали. Тут же началось быстрое, с уха на ухо, совещание.

– Часика в три не поздно будет?

– Чего ж поздно, в самый раз, – сказал я. – Отметитесь у дежкома и валяйте.

После отбоя я спустился к реке. Все рыболовы были на месте. У самых удачливых на куканах висело по нескольку мелких рыбешек, остальные ребята только ожидали своего счастья.

Кто-то выделил мне из своего запаса удочку, и я, с пафосом продекламировав из лермонтовского "Маскарада":

" Хочу я испытать, что скажет мне судьба

И даст ли нынешним поклонникам в обиду

Она старинного раба" – отошел в сторонку.

Не рыбалка, а сплошное наказание! Быстрое течение выбрасы-вает наживку наверх и прибивает к берегу. Тут во какие грузила нужны! Трава мокрая, присесть негде. А у комаров тоже своя охота. Но я решил терпеть до конца.

Ближе к полуночи двое ушли в лагерь. Около часа смотали удочки еще несколько человек, обнадежив меня, что к следующему вечеру ОНИ с грузилами разберутся. Но трое продержались до половины второго.

Мысль просидеть еще одну ночь у реки меня как-то не особенно грела, и я втравил в это дело единственного мужчину-воспитателя, только вернувшегося из похода.

Перед ужином я увидел, что рыболовы сколачивают низенькие скамейки, и понял, что с ночной рыбалкой надо кончать. Но как это сделать, когда у нас все можно?

Я лежал в палатке и слышал голоса рыбаков, приходивших с реки. Переговаривались они громко, что-то рассказывали караульным, потом долго укладывались и, конечно, будили ребят. Часов в пять снова заговорили – это поднимались любители посидеть с удочкой на утренней зорьке. Вот тогда я и вспомнил о караульных, единственных людях, способных остановить накатывающийся на лагерь кошмар.

Перед подъемом флага, сделав несколько объявлений, я между прочим сказал:

– Кстати, надо попросить рыболовов не разговаривать в лагере.

Не знаю, как остальные, а я ночью просыпался несколько раз. И еще. Рыбаки записываются у дежкома и сами указывают время возвращения. Вот пусть и приходят в свои сроки. Дежком передаст списки караульным, и те проследят, чтобы лишних хождений в лагере не было. Это удобно и для утренней рыбалки. По списку караульные поднимут записавшихся – зачем им всю ночь поглядывать на часы?

Выступление как выступление. Но я поговорил с каждой сменой ночного караула, и ребята дали слово никому не рассказывать о нашей беседе.

Как и ожидал, первый рыбак вернулся к полуночи.

– Стой, кто идет ? – окликнули караульные.

– Сурков.

– А ну погодь. Давай отойдем, а то всех разбудим, – караульные, как было договорено, подвели рыбака к моей палатке. – Какой Сурков? Сурков на реке до часу сидит.

– Да бросьте вы! Клева сегодня нет. Сейчас и Мишка Михайлов придет.

– Вот видишь. Сначала ты перебудишь ребят, потом Михайлов.

Записался до часу – и лови до часу. И Михайлова предупреди, что никого в лагерь не пустим.

– А, идите вы! – Сурков развернулся к своей палатке, но караульные остановили его.

– Мы ведь все равно отметим, что вернулся раньше. Так что не ищи на свою голову приключений. Или Виктора Яковлевича разбудить ?

– Вы чокнулись, что ли ? – сказал Сурков и пошел к реке.

– Ну как? – спросили меня караульные через палатку.

– "Дебют хорош," – продекламировал я.

– "Конец не будет хуже," – продекламировал караульный.

Несколько раз я читал в походе сцены из "Маскарада", и теперь ребята любили козырнуть запомнившимися фразами.

К часу ночи вернулись все рыбаки. Караульные, сверяясь с вахтенной тетрадью, пропустили троих, а остальным в порядке исключения разрешили до контрольного срока посидеть в столовой – и то, чтобы было тихо.

Утром началось второе действие спектакля.

Караульные расстегнули палатку и подергали мальчишку за ногу.

– А-а, что... Чего вам?

– Тс-сс! На рыбалку пора, пять часов уже.

– На какую рыбалку?.. Идите отсюда!..

– Не шуми. Ты записался на пять? Давай вставай.

– Куда вставать?.. А-а... Я завтра пойду.

– Завтра тебя другие разбудят. Вылезай, вылезай, вон рыба плещется, аж отсюда слышно!

Караульные подняли еще четверых и, пожелав всем удачной охоты, отправили к реке.

Вопрос был решен! Через пару дней записывались на рыбалку только трое самых настырных, да и то редко и больше по утрам, когда и поплавок видно, и клев получше. А я возблагодарил небеса за чью-то идею выставлять в лагере ночной караул.

Вторым камнем преткновения стал Звенигород. Ходить туда было в общем-то незачем, но раз "все можно", то как не пойти? Старших ребят город не привлекал. Если что нужно, попросят водовоза купить батарейку или лампочку для фонарика, а самим ходить времени нет. Но зато малыши!..

Подходит такой шпингалет к дежкому:

– Я в город.

– Зачем?

– Дела у меня.

Дежком ко мне:

– Разрешать?

А я уже договорился со старшими ребятами и теперь подзываю кого-нибудь:

– Ты вроде в город хотел ?

– Хотел.

– Вот тебе попутчик. Отметьтесь у дежкома и не опоздайте к ужину.

Ребята уходят. А до города – два километра по обочине шоссе, под гроход несущихся на большой скорости машин. И тут выясняется, что малышу надобности в городе никакой нет.

– Слушай, – говорит он, – давай лучше завтра пойдем.

– Смотри, говорит старший, – а я уж хотел сегодня волейбол пропустить. А у вас что?

– А нас Сергей Михайлович поведет с лесом знакомить...

– Что ж ты раньше не сказал! Знаешь, как интересно!

И ребята, едва выйдя к шоссе, поворачивают обратно.

Вот так у нас получалось. Раз "все можно", значит, и нарушать нечего. Значит, и ругать никто не будет. Сергей Михайлович несколько раз просил меня запретить взрослым вообще повышать голос на ребят – это ему нужно было для будущей книги, – но здесь я обещать ничего не мог и даже деликатно напомнил, как он сам накричал на малыша, сунувшего палку в муравейник.

Я втолковывал ребятам понимание свободы как осознан-ной необходимости (подковали меня все-таки в институте!) и это делало жизнь в лагере разумной, очищенной от нелепых ограничений. Новички-воспитатели быстро отбросили педагогическую чопорность и включились в ребячьи дела, как в большую и сложную игру. Но то, что было понятно нам, не всегда понималось людьми, которым вроде по должности пологалось разбираться в педагогических тонкостях лучше нас.

Приезжает к нам на нескольких легковушках комиссия из МК комсомола. Такие пережившие молодость тети и дяди. Естественно, без уведомления. В пиджаках, при галстуках, с комсомольскими значками на груди.

Часовой останавливает машины, здоровается, вызывает дежкома, тот меня. А у нас тихий час, я только вздремнул.

Вылезаю из палатки в спортивных трусах, без майки.

Представляюсь.

– Вы всегда в таком виде ходите?

Посмотрел я на этих выспавшихся, хорошо одетых людей – и начал тихо заводиться.

– Почти всегда. Извините, я оденусь. Но предупреждаю: галстука

у меня нет.

Натянул на себя тренировочный костюм, подхожу к гостям, а они уже часового разглядывают.

– Что же он так целый день без дела стоит?

– Во-первых, только один час, во– вторых, это и есть его дело

охранять лагерь, а в-третьих, он может присесть.

И тут комсомольская тетя сказала:

– Хоть бы книжку почитал, что ли.

Я захлебнулся от восторга. Бывают же такие совпадения!

Ведь точно о таком случае – один к одному – рассказывал в "Марше 30-го года" А. С. Макаренко. Прошло тридцать лет, мы разгромили фашизм, человек полетел в космос, величайшие открытия совершаются на планете Земля, а в дремотной педагогике нашей – науке о воспитании человека – по-прежнему задается вопрос, почему мальчишка-часовой не занимается самообразованием и не читает книжку на своем посту!

Но это было только начало. Комиссия двинулась вдоль Пионерской улицы и тут же наткнулась на лежбище девочек, спавших на вытащенных из палаток матрасах.

– У вас так принято – укладывать детей на землю?

– Матрасы не земля, а под матрасами – клеенки, мы об этом специально позаботились.

– Значит, это вы лично распорядились о такого рода отдыхе?

Я был знаком с риторической казуистикой, когда одно понятие подменяется другим и логически приводит к выводам, не отвечающим объективному положению вещей.

При таком подходе очень легко выстраивается примитивная цепочка рассуждений:

Начальник лагеря выдал клеенки, чтобы дети спали на земле.

Дети спят на земле.

Значит, начальник лагеря разрешпет детям спать на земле!

О матрасах, конечно, можно не упоминать, и о том, что не все дети спят вне палаток, – тоже.

Мне очень захотелось показать перезревшим комсомольцам кратчайшую дорогу из лагеря, но рабская привычка не спорить с людьми, имеющими власть и способными натворить кучу неприятностей, была уже прочной – за четыре года работы я убедился, что от таких споров пользы для дела не бывает, и потому только попросил комиссию подсказать, куда девать ребят, которым душно лежать в палатках.

И мне указали, что нужно построить небольшую террасу вон в том уголке, добавив, что мне самому следовало об этом догадаться. Во что обойдется нам такая терраса, разговора, конечно, не было.

Мы прошли до конца улицы, где стояла пара сколоченных из досок теннисных столов.

И на одном, укрывшись простынкой, возлежал шестикласник Витя Сурков, неудачливый рыбачок, умница и острослов. Как оказался Сурков на теннисном столе, я не заметил, но мог поручиться, что минуту назад его там не было. Мы часто резались с ним в шашки, в поддавки, выставляя на кон полагающуюся нам к ужину воблу, и почти всегда я оставался без деликатеса. Хитрющий пацан, всюду совавший свой лисий носик и на все имевший собственное мнение, он не иначе как подслушал разговоры с комиссией, оценил ситуацию и решил помочь мне.

– Так, – сказала строгая тетя, – значит, у вас и на столах спать разрешается?

– Я не сплю, я читаю, – упреждая меня, сказал Сурков. – Здрасте!

– Мальчик, ты почему на столе лежишь?

Сурков сел, натянув простыню до подбородка, и приготовился к долгой и приятной беседе.

– Меня зовут Витя Сурков. А вас?

– Нина Андреевна. Так почему ты на столе лежишь?

– Понимаете, Нина Андреевна, – этот маленький негодяй просто не мог лишить себя удовольствия все обстоятельно разобъяснить нежданным гостям. Понимаете, Нина Андреевна, в палатках жарко, а здесь от реки ветерком тянет и комаров меньше. Вы подойдите к обрыву, посмотрите, какой отсюда красивый вид. А на том берегу за лесом – деревня Дунино. Там дача Пришвина. Знаете такого писателя?

Я делал Суркову страшные глаза, но он только нежно улыбался мне и уже готовился подробно рассказывать о недавнем походе в дом-музей известного писателя.

– Мы об этом несколько позже поговорим, ладно? А сейчас скажи: вам разрешают на столах спать?

– Так ведь у нас все можно, – легко перешел на новую тему Сурков. – А это значит – делай, что хочешь, только никому не мешай и не подвергай свою жизнь опасности. Правильно, Виктор Яковлевич ? – это он щедро подключал к разговору меня.

– Ну, я думаю, что спать на теннисном столе не обязательно...

– Вот видите, – повернулся Сурков к комиссии. – Я никому не мешаю, и значит, имею право лежать где хочу. Девчонки вон на матрасах, а я здесь. И никто не может запретить. Даже Виктор Яковлевич.

– Порядки у вас...

– Хорошие порядки, – согласился Сурков. Вот у нас есть такой закон режим дня не меняется ни при каких условиях. Знаете, что это значит? Я сейчас объясню...

– Хорошо, мальчик...

– Меня Витя зовут, – напомнил Сурков.

– Хорошо, Витя. Мы тут еще немножко посмотрим, а потом со всеми ребятами побеседуем.

– А хотите, я вам все покажу?

– Нет-нет. Ты отдыхай пока, а мы уж с Виктором Яковлевичем.

Мы повернули к столовой, и тут один из комсомольцев указал товарищам на высокое дерево. На толстой ветке, прислонившись к стволу, сидел старшеклассник и читал книгу.

– Ну, а он зачем туда залез?

– Не знаю, – искренне сказал я. – Спросить?

– Не надо, – видимо, гостям вполне хватило беседы с Сурковым.

В столовой комиссия внимательно осмотрела расставлен-ные для полдника кружки, заглянула на кухню, где дежурные в белых фартуках и колпаках нарезали хлеб и раскладывали печенье, и поитересовалась, куда подевался повар.

– Тетя Тася спит, – сказал дежурный командир.

Я не заметил, с какого момента комиссия начала говорить обо мне в третьем лице.

– Начальник лагеря, видимо, не подозревает, что в рабочее время спать не полагается.

– У тети Таси рабочий день начинается в семь утра и заканчивается в девять вечера, – сказал я. – Сменщика у нее нет.

Может человек отдохнуть, когда на кухне делать нечего?

– Это похвально, что Виктор Яковлевич так заботится о людях, – сказал чуть лысеющий комсомолец, видимо, главный среди гостей. – Но было бы еще похвальнее, если бы такая забота проявлялась в отношении воспитанников.

Из-за столовой вышла лошадь, запряженная в телегу с молочными флягами.

– Куда это мальчики поехали?

– За водой.

– А где воду берете?

– В Звенигороде из колонки.

– И дети едут по шоссе в город одни?! Да это же уголовное преступление!

– Спокойнее, товарищи, – сказал лысеющий комсомолец. – Здесь надо во всем обстоятельно разобраться.

Протрубил горн. Лагерь зашевелился. Ребята потянулись к реке.

– А как у вас организовано купание? Кто инструктор по плаванию? Место для купания огорожено? А почему одни пошли к реке, а другие остались?

Мне казалось, что с купанием у нас все в порядке, и я предложил гостям самим убедиться в этом. Гости подошли к началу крутого спуска и посмотрели на узкую полоску берега.

– Какие чудесные места, какой воздух – душой отдыхаешь! – вздохнула женщина.

Гости примерились к спуску, но посчитали, что лучше отдыхать душой на поляне.

– Не будем отвлекаться, товарищи, – сказал комсомолец, которого я принялза главного. – Где удобней поговорить с начальником лагеря?

– Можно начать здесь, – предложил я.

– Почему у вас лагерная линейка не оборудована?

– За ненадобностью. Каждый отряд знает свое место. А мне трибуна не требуется – вон пенек возле мачты есть.

Комсомольцы многозначительно переглянулись.

– А что это за железный ящик возле мачты валяется?

– Не валяется, а лежит на своем месте. Отряд уходит в поход и кладет в ящик записку с пофамильным списком, маршрутом и контрольным сроком возвращения. Такая же запись делается в штабном журнале выпусков на маршрут. Это очень удобно: дежурные командиры сменяются ежедневно, зачем им всякий раз журнал искать? Проще заглянуть в ящик, посмотреть, какие отряды и в котором часу возвращаются в лагерь, и можно готовить торжественную встречу. Кстати, в Штабе имеется карта, на которой флажками отмечают места ночевок каждого отряда.

– Любопытно, – сказали гости, – очень любопытно. И сбоев не бывает?

– Не бывает.

– Позвольте на карту взглянуть.

Несколько человек вошли в штабной шатер и сразу начали покрываться испариной.

Я предложил гостям сесть на грубо сколоченные лавки.

– Какие еще вопросы будут?

– Давайте выйдем на воздух. И захватите документацию.

– Вся документация перед Штабом висит. Другой нет.

– То есть?...

– А вот смотрите: законы лагеря, распорядок дня, план работы, график походов – что тут еще? – список членов Штаба, список командиров отрядов. А это сменяемые листки: таблицы соревно-ваний, списки караульных на сегодняшний день. Больше ничего нет. Дубликаты хранятся у меня и у начальника Штаба.

– Мм-да... – сказали комсомольцы. Чуть наметившийся контакт растаял сигаретным дымком.

Протрубил горн.

– Это куда?

– Никуда. Просто предупредительный сигнал. А через восемь минут протрубят на полдник.

– При таких порядках даже на еду приходится по два раза звать, сказала комсомольская тетя.

Я резко повернулся:

– При любых порядках нужно сначала разобраться во всем!

– Не надо нервничать, – сказал главный. – Мы для того и приехали, чтобы разобраться.

Я пригласил гостей в столовую, но свежее молоко, теплый черный хлеб и печенье уже не способны были растопить тот холодок открытого недоброжелательства, который подул между нами с первых минут знакомства. Гости негромко делились впечатлениями от всего увиденного, не обращая внимания ни на меня, ни на сидевших рядом воспитателей.

– Простите, – сказал я, – но мое свободное время кончилось. Через десять минут я должен быть на реке.

– Начальник лагеря у нас просто незаменимый человек, – пояснил кто-то своим товарищам.

– Начальник лагеря должен быть незаменимым человеком! – отпарировал я.

Назревал скандал, и главный понял это раньше других.

– Еще несколько минут, если не возражаете. И вас, товарищи, попрошу задержаться, – обратился он к воспитателям.

Гости положили перед собой одинаковые блокнотики в красных переплетах.

Тихо подошел Сергей Михайлович:

– Разрешите присутствовать. Правда, я не воспитатель, а только здешний лекарь...

– Да-да, конечно, что за вопрос, – главный посмотрел на нас и дружески улыбнулся. – Итак, чтобы никого не задерживать, проведем экспресс-беседу. Начнем с работы в отрядах. Вот вы у нас самая молодая, – обратился он к студентке-практикантке, – простите, не знаю вашего имени-отчества...

– Можно просто Аля.

– Очень приятно. Вы в каком отряде воспитатель?

– Ни в каком. У нас в отрядах нет воспитателей.

– Простите, не понял, – улыбка еще держалась на лице главного, но взгляд сделался жестким и пронзительным.

– У нас в отрядах нет воспитателей, – повторила Аля. – Всем заправляют командиры. А взрослые водят в походы, организуют досуг и купание.

Гости, не вмешиваясь в разговор, что-то торопливо записывали.

– Вы хотите сказать, что дети предоставлены сами себе и находятся без присмотра?

Аля растерянно оглянулась на меня:

– Я этого не говорила...

Главный в упор смотрел на нашу студентку, выстукивая пальцем незамысловатую дробь по краю блюдечка. Избитый прием – гипнотизировать взглядом человека, стоящего ниже собеседника на служебной лестнице, конечно, подействовал на молоденькую воспитательницу: Аля то поднимала, то опускала глаза – и, смутившись окончательно, начала поправлять бретельки открытого сарофана.

– Думаю, этот вопрос ко мне как к начальнику лагеря, – я встал

из-за стола. – Извините, но мне действительно надо идти. И остальным тоже.

– Минуточку, – сказал главный. – Полагаю, что воспитатели могут быть свободны. Раз они поставлены вне отрядов, разговаривать с ними не о чем. Есть другие мнения?

Комиссия быстренько зашепталась и согласно закивала головами.

– Вы можете идти, товарищи, – дружески сказал воспитателям главный.

– Мы останемся, – сказала Аля.

– Вот как? – главный постучал пальцем по блюдечку. – Ну что ж,

прекрасно. У меня вопрос к начальнику лагеря: как у вас поставлена политическая работа?

Я был уверен, что наша политическая работа – воспитать честных, ответственных за свое дело людей, знающих свой родной край и любящих его, но вопрос главного был явно не об этом, и я спросил:

– Что вы имеете в виду?

– Мы имеем в виду то, что имеет в виду наша партия.

– Тогда, чтобы было конкретнее, задавайте вопросы. Только побыстрее.

И комсомольцы, нацелившись ручками в блокноты, начали спрашивать один за другим:

– У вас есть план политико-воспитательных мероприятий?

– Нет.

– Сколько проведено политинформаций?

– Ни одной.

– Какие выписываете газеты?

– Никакие. Покупаем в городе "Пионерку" и "Комсомолку", по пять экземпляров каждой, и оставляем в столовой.

– Проводится ли обсуждение программных статей?

– Нет.

Наступила пауза, закрылись блокноты.

– Ну, что же, товарищи, – сказал главный. – Вопрос о лагере и о его начальнике в частности будет решаться, разумеется, не здесь.

Очень жаль, что нам не удалось побеседовать более обстоя-тельно. А пока идите работать, товарищи. Желаем успеха! – и он снова дружески улыбнулся нам.

– Всего хорошего! – сказал я и уже двинулся из столовой, но Сергей Михайлович остановил меня:

– Виктор Яковлевич, очень прошу – задержитесь еще на пару минут, а я потом все объясню ребятам и извинюсь перед ними за опоздание.

Он повернулся к комиссии:

– Меня зовут Сергей Михайлович Голицын. Я не только лечу здешних сорванцов, но и пишу о них книги. Вы их не читали, как и многих других, полагаю, тоже.

Сергей Михайлович подергал себя за кончики пальцев.

– Позвольте высказать свое мнение. Меня удивила ваша предвзятость ко всем нам. И тон, который вы взяли при разговоре с нами. Предупреждаем, мы все любим Виктора Яковлевича и в обиду его не дадим. И я буду сражаться за наш лагерь и за наш коллектив на самых высоких уровнях. Запишите в свои блокнотики мою фамилию: Голицын Сергей Михайлович, член Союза советских писателей. И вам должно быть стыдно за свое поведение, потому что так поступать нельзя!

Сергей Михайлович взял со стола чайную ложечку, согнул ее, потом выпрямил – и не попрощавшись ушел из столовой. Мы тоже разошлись по своим делам, и больше я этих комсомольцев никогда не встречал и не жалел об этом.

После отбоя Сергей Михайлович присел рядом со мной на скамейке.

– Вы не огорчайтесь. Это просто злые и неумные люди.

– Да нет. Это же их работа, и они хорошо знают свое дело. Они ездят по пионерским лагерям, проверяют планы, беседуют со взрослыми и детьми, где-то похвалят, где-то пожурят, но все время сталкиваются с привычной, устоявшейся за многие годы обстановкой, определяемой десятками приказов, инструкций и положений. И в этой обстановке они как рыба в воде. А здесь они встретились с чем-то непривычным, когда вместо руководящих указаний требуется вникать в суть проблемы, может быть, даже поучиться чему-то. Согласитесь, что не всякому начальству это понравится.

– Нет-нет, вы не правы, – Сергей Михайлович посмотрел на темные ряды палаток. – Наш опыт надо не уничтожать, а распространять. Ведь мы вернули детям романтику первых пионерских лагерей 20-х годов. И мы с вами непременно напишем об этом, когда приедем в Москву. А всякие комиссии, – Сергей Михайлович пренебрежительно махнул рукой, – всякие комиссии были и будут. Но надо, чтобы в них входили умные люди.

– У нас сегодня были умные люди, – сказал я. – Просто нам в паруса дуют разные ветры...