Текст книги "Сны на ветру, или Плотоядное вино"

Автор книги: Виктор Стасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Часть II. Как Турция превратилась в Антарктиду

Кроме праха, ничего не снится.

Юрий Кузнецов

 
И там следы босого странника
Лежат под лентою бетонною.
 

Вадим Шефнер. Первопутник

1

В первых числах января в низинке у слияния двух речек выпала рыхлая крупа. Как потом показали свидетели в овечьих тулупах с самогонным духом, была она не снежной природы, а что ни на есть крупяной, то есть белоснежной перловкой. Посему этому замечательному месту было дано название Крупчатка, где и поныне стоит одноимённая деревенька. В тот же час родился плюгавый младенчик. Был он не по возрасту смышлён, о чём он самолично заявил и был представлен старосте отцу Никодиму, имевшему в деревне прозвище Пьяный Глаз и отсутствие духовного звания, но на редкость многочисленное потомство во всех окрестных селениях. В силу последнего обстоятельства, а также по причине рождения младенчика, было выпито немереное количество всевозможных напитков, но со строгим градусом, а мальчик наречён иноземным именем Буйвол. Приехавший из городища батюшка возроптал и дал имя рождённому Филогоний, по святцам, но родители решили, что Буйвол тоже хорошо, поэтому нарекли его Филогоний Буйвол, в просторечии Фила, не путать с Филей. Со временем имя и фамилиё закрепились за мальцом, а по прошествии лет и за его отпрысками. С тех пор пошёл род Буйволов, странных, неуёмных, буйных, но суховатых, мелких, невероятно занозистых и «злючедерущихся», как говаривала бабка Сипуха с Улёбков. А дрались потомки Филы по поводу и без, зависимо от настроения либо от количества выпитого. Через пару сотен лет на свет появился мальчуган, вылитый Филогоний, но в этот раз нарекли его апостольским именем Павел. Хотя необычайно дружелюбная тётя Фрида из их коммуналки в заводском бараке всегда его звала Пауль на свой немецкий манер. У Фриды была трудная жизнь, хоть и начиналась счастливо на жирных землях Поволжья, однако лихие ветры эпохи смели её семейство уже в другую землю, промёрзшую, лежащую тонким одеялом на льдах вечной мерзлоты Якутии и Колымы, где она и похоронила всех своих многочисленных родственников, а заодно первую и единственную любовь, – голубоглазого, золотоволосого Пауля. Она прошла через весь ужас времени, сохранив любовь к людям, особенно к малолетним, а Павла Буйвола полюбила как родного сына, и он к ней проникся таким же чистым искренним чувством, да и видел он её чаще, чем свою мать. Незаметно для себя Буйвол привязался к Фриде и к имени, а на совершеннолетие поменял имя с Павла на Пауль. Так и ушёл в бурную круговерть жизни Пауль Буйвол.

В шумном заводском бараке, в районе с бодрящим названием «Соцстрой рабочего городка Осинники», Пауль вырос вместе с Тарабаркиным, был его ближайшим другом и охранителем. Долговязый Санька Тарабаркин драться не умел и не любил, поэтому каждая задиристая сопля норовила навалять тому по шее, но боялись Пауля, дерзкого, бесстрашного буяна. После окончания школы жизнь их развела в стороны. Буйвол закончил университет и метеорологом двинул на остров Диксон, откуда уходил в многочисленные полярные экспедиции и даже в Антарктиду, но в девяностые их всех пустили в расход, то есть выкинули, выдав жалкое пособие, которого с трудом хватило на билет до Большой земли. Через лет пять у высокого начальства в Москве засвербила гордыня в причинном месте, и оно заголосило на весь мир о величии страны, прошлых достижениях, в общем, вновь решили отправить большую экспедицию в Антарктиду. Пауля нашли друзья из управления среди ящиков с фруктами, которыми он торговал на рынке Томска. После короткого, но убедительного разговора Буйвол согласился принять участие в грандиозном мероприятии. Отряд формировали в Новороссийске, где экспедиционеров ждал большой корабль, продукты, оборудование, необходимое для жизни среди льдов. А предписания и деньги получали в управлении, в Москве, куда они говорливой толпой собрались к определённому числу, а потом так же отправились в сторону Новороссийска. Пока весёлое сборище геологов, метеорологов, биологов и прочих спецов добиралось до южного города, в вагонах поезда устроили шумное братание, заодно и прощание с Большой землёй. Некоторым вагонным обитателям, в простонародье – пассажирам, не понравилось их поведение, поэтому ближе к пункту назначения свершилась великая драка, перешедшая в банальный разгром одного из вагонов. В этом бурлящем котле себя ярко проявил Пауль, в силу чего в Новороссийске был препровождён в отдельный номер, но далеко не гостиницы. После отсидки пятнадцати суток, он и его пятеро товарищей по несчастью, отправились восвояси, то есть в Москву на покаяние и получение новых предписаний. За срыв работ государственной важности Буйволу было предложено по-тихому уволиться или двинуть на пустынный остров в Ледовитом океане. Пауль безропотно выбрал второй вариант и отправился домой в Томск попрощаться с женой. По прибытии в славный студенческий город, он накатил в привокзальной кафушке пару сотен граммов для храбрости, посидел в скверике, выкурив тройку сигарет, и отправился к своей убогой пятиэтажке, созданной в великие времена правления главного зерновода страны Хрущёва Никиты сына Сергея. Когда Буйвол поднялся к себе на четвёртый этаж, отскрёб ботинок от собачьего гуано (его смачное выражение) и постучал, то из-за облупленной двери появилось нечто волосатое, рослое, с довольной ухмылкой жующее кусок колбасы. Это нечто было одето в его трикушки, старую футболку с надписью «По хрен», подаренную друзьями на полярной станции. Майка с надписью отмела все сомнения по поводу ошибки этажом или домом, это была его квартира. Однако от неожиданности Буйвол всё-таки немного растерялся и, потирая распухший нос, уставился на мужика. Тот же хрипло, с задором невыспавшегося пионера, многозначительно щурясь, спросил:

– Ты кто?

– Я? – тут Пауль окончательно растерялся и выдал нечто несуразное, пожимая плечами. – Вообще-то муж.

– Хе, муж, – ухмыльнулся тип в его одежде и немного отпрянув от двери, крикнул вглубь квартиры, – Маша, где наш муж?

Под аппетитное шкворчание чего-то мясного из недр «хрущёвки» донёсся весёлый голос жены:

– Он у нас в Антарктиде!

– Понял, чучело? Наш муж в Антарктиде, – мужик толкнул его в грудь куском колбасы. Хотя сделал это зря, так как с этим же куском вымахнул из дома, то есть пролетел все пролёты с четвёртого по первый, не касаясь ступенек, открыл головой двери подъезда и жёстко спланировал в сугроб, чуть не зацепив соседку, идущую из магазина. На очереди была жена, но она, увидев положение дел, быстро закрыла дверь, забаррикадировалась и в замочную скважину, истерично срываясь, высказала всё, что она думает о нём, о его работе и о том, какой он мужчина. Последние слова окончательно выбили Буйвола из нормального русла, вернее, перевели в другое, мрачно-унылое. Плюнув на дверь, он ушёл. Месяц протаскался по гаражам, пил горькую, иногда бил зарвавшихся бичей. Потом его нашёл Тарабаркин, он устроил ему развод и работу на пивзаводе. Пауль с угрюмой отрешённостью принял помощь друга, но заявил, что как только поправит свой мозг, то удалится на предписанный ему по жизни далёкий остров, где до скончания века будет делать замеры воды, снега, а также температуры и скорости ветра.

И вот прошёл год, Буйвол наконец справился со своим строптивым мозгом, получил новое назначение на желанный остров, собрал скромные пожитки, поместившиеся в небольшом рюкзаке, и вышагивал по дачному посёлку на самую окраину, где было обиталище Георгия Илларионовича, полковника в отставке. После событий на кладбище тот подружился с Тарабаркиным и его сумасшедшей командой, поэтому по любому поводу приглашал их в «Турцию», как называл свой дачный участок. Пауль шёл попрощаться с друзьями, надеясь, что в этот город вернётся не скоро.

Весна в этом году была пухлой от ранних солнечных лучей. Снег на полях быстро сошёл, в лесу же таился по распадкам и логам, но трава и цветы дружно закрыли истосковавшуюся по теплу землю. Сухая грунтовая дорога с железнодорожного полустанка грустно петляла среди луж, но наконец привела к косым воротам дачного посёлка, дальше она вытянулась, как солдат на плацу, зажатая заборами. Разнообразие материалов, из которых были слеплены ограждения, а также убогие дачные домики, навели Буйвола на мысль, что городская свалка должна быть пустующей. Можно было бы обратиться к местным властям с рацпредложением, рядом с каждой городской свалкой выделять участки под дачи, тогда никаких проблем с утилизацией мусора не было бы. Дачники народ непритязательный, сообразительный, дотошный, они быстро бы занялись сортировкой отходов и большую их часть запустили бы на благоустройство собственных райских уголков, а остатки использовали бы в компостных ямах.

На краю дачного посёлка на берегу небольшой речки Крутелька, в простонародье Говнотечка, так как выше по течению она как раз и протекала через одну из свалок, расположился участок бывшего полковника. Домик был построен также из подручных материалов, представлял собой некое эклектичное строение в стиле мусорного постмодернизма, то есть слепленный из невероятных кусков железа, древесных плит, кривых досок, реек, железнодорожных шпал, в довершение покрашенный в разнообразные цвета по принципу: что было под рукой. Однако внутри дачный дом был просторным, с четырьмя комнатами и небольшой мансардой. Сам хозяин очень гордился им и гордо называл усадьбой. Соседи особо не спорили с ним в силу того, что участок у бывшего вояки был вдвое больше, чем у остальных. Когда Пауль подошёл к кривой калитке, на веранде громко о чём-то спорили, солировал Тарабаркин, ему робко пытался возражать Шансин, а полковник раскатисто старался поддержать Костю.

Из-за поворота навстречу Буйволу вышел Драперович, он тащил два побитых эмалированных ведра с навозом. Увидев Буйвола художник заулыбался и, не останавливаясь, поделился с ним своей радостью:

– Смотри, каким назёмом я прибарахлился. Сейчас Ларионычу бархатцы посажу, а то у него не участок, а какой-то картофельный космодром.

– Здравствуй, Володя, – Пауль протянул ему руку.

– Потом, потом, – засуетился Драперович, подтолкнул его ведром к крыльцу и добавил, – руки грязные, лопату забыл, ими нагребал из кучи у заброшенной фермы.

– Понятно, – протянул Буйвол, – а эти давно орут?

– С утра буянят. Кофеём похмелились и сцепились, сейчас пивом балуются. Ларионыч водки до обеда не даёт, у него свой устав, блюдёт строго, – художник был в благостном состоянии, расслаблен и доволен жизнью, что с ним редко случалось.

Пока Драперович возился в пристройке, да мыл руки, Пауль поднялся по шатающимся ступенькам на веранду. За столом, прикрытым старой, потрескавшейся клеёнкой сидели Тарабаркин и Шансин, вокруг них крутился хозяин в пикантном фартучке, держа в руках крапчатый алюминиевый половник. На кривой газовой плите в закопчённой кастрюле что-то бурлило, разнося по комнате очаровательные запахи наваристого борща.

– О, Пауль, привет, – громыхнул Георгий Илларионович, – мой руки и милости просим к столу, сейчас пойдёт главное блюдо. Ты нашу творческую интеллигенцию не видел?

– Драперовича, – пояснил его слова Шансин, протягивая ему руку.

– Встретились, он участок решил удобрить и облагородить.

– Единственный разумный человек среди нас, – подхватил Тарабаркин, здороваясь с Буйволом, – украшает среду, ведёт иррациональный образ жизни, отчего пребывает в радужном состоянии духа.

– Ничего не поделаешь, – вступил в разговор полковник, – мы приземлённые практики, нам бы бульбы с салом, да стопку с огурцом, а дальше, хоть трава не расти.

– Не скажи, – возразил Санька, – ты не так прост, хоть и прикидываешься, не зря генералом был.

– Я был полноценным полковником, но занимал генеральскую должность, с которой меня попёрли по причине великого возраста, а если зреть в корень, то для освобождения места молодой поросли.

– Сынка другого генерала, – подхватил появившийся в дверях Драперович.

– Не без этого, все мы печёмся о своих неразумных чадах, – миролюбиво согласился полковник.

– И всё-таки я с тобой не согласен, – хмуро заявил Шансин, обращаясь к Тарабаркину. Видимо, прерванный спор ему не давал покоя.

– Эх, Шансин, Шансин, великий ты романтик, в каждой сволочи видишь человека, – Тарабаркин кинул смятую салфетку в угол, где тёрся блохастый кот Портвейн.

– Ничего подобного, я переживаю за нашу науку.

– Наука в российских девяностых будет описана под лозунгом «Любой ценой выжить!», а если привнести сюда житейский фон, то это будут картинки неприкрытого стыдливого сюрреализма с элементами откровенной порнографии, – философски заметил Тарабаркин.

– Не поспоришь, но меня особенно возмущают некоторые директора институтов Российской Академии. При нищенском существовании сотрудников, они сдают в аренду громадные площади за бесценок, но через своих подставных, как правило, занимающих должности замов, получают баснословные прибыли. К нашим нулевым у нас обязательно сформируется целая прослойка директоров-рантье, сдающих помещения, открывающих за государственный счёт частные клиники, заводики по производству изделий, так называемых наукоёмких, а по-простому продающих разработки через подставные фирмы. Под прикрытием благородных целей они будут процветать, институты нищать, некоторые даже разрушатся, остатки молодёжи с гиканьем и радостным всхрюкиваньем продолжит свой бег за бугор. Знаешь, некоторые горе-директора напоминают мне нищих из рассказа Бабеля. Помнишь, есть у него такой, «Конец богадельни»? Там ребята с кладбища в аренду гроб с кистями сдавали. И процветали, пока не нарвались на коммуняк в кожанках.

– Неужели ваши академики и директора все такие? – воскликнул Илларионович.

– Нет, конечно, есть среди них хорошие люди, даже настоящие учёные попадаются, но с каждым годом всё меньше и меньше.

– Когда-нибудь ваши директора-академики нарвутся на неприятности, придут бывшие комсомольские активисты, эдакие шустряки со стеклянными глазами, со стриженными чёлочками, занимающие высокие посты уже по молодости, за сомнительные заслуги. Придут, объявят себя эффективными управленцами и погонят ваше руководство помойной тряпкой. Поставят во главе Академии какого-нибудь юриста или экономиста, но, по сути, банального бухгалтера с ярким отблеском собачьей верности к президенту.

– Скажешь тоже, – с ужасом отпрянул Костя.

– А что тут говорить, традиция, её сразу не сломить. При Союзе была такая публика, называлась «начальники», и без разницы его образование, специальность, уровень профессионализма, он Начальник с большой буквы. Неважно, промбазы, театра, института или бани, главное, может умело и в нужное время лизнуть какую-нибудь царственную часть президентского тела. Для начала объединят все три Академии, и будете ходить ровным строем под бухгалтерами с лифтёрами и сантехниками.

– Нет, ты тут не прав, – Шансин нервно схватил бутылку с пивом, быстро разлил по стаканам, – не будет у нас такого, не будет! – он готов был расплакаться. – Не найдётся столько идиотов в правительстве, чтобы допустить такое, извините за грубость, откровенное паскудство.

– Ой ли? – засмеялся Тарабаркин. – В отличие от тебя, Костя, я закоренелый оптимист, поэтому безоговорочно верю в наше правительство, знаю, что в любых условиях оно готово сделать любую пакость во благо процветания народа, но, главное, собственной семьи. А что про академиков, ты вспомни, как рассказывал о заседании Президиума в Москве, где они жаловались президенту, что стипендия до бесстыдства мала.

– Да помню, до сих пор передёргивает, ведь я, по наивности, подумал, что речь идёт об аспирантах, но когда президент страны снисходительно, по-барски откинувшись в кресле, заявил, что минимальная стипендия будет в пятьдесят тысяч, то растерялся. И среди шума аплодисментов, а некоторые даже вскочили со своих мест, мне рядом сидящий академик, умница и настоящий учёный, коих у нас остались единицы, печально улыбаясь, пояснил, что это академическая стипендия.

– Вот срань-то какая! До чего скромные у нас академики, на стипендию живут! Эх, не хочу про них, давай лучше вспомним нашу молодость, как мы на стипендию выживали. Нам бы тогда академическую, – Пауль мечтательно закинул голову, помахивая рукой, словно птица крылом.

– Не дай бог! – вскинулся Шансин. – С первой бы спились и вылетели из института.

– Я особенно-то и не держался, даже с маленькой стипендией, – заржал Санька.

– Не про тебя речь, – тяжело вздохнул Шансин.

– Всё, кончай политэкономию! – махнул половником хозяин дачи. – Пора приступать к главному событию, – он откинул крышку кастрюли, взял тарелки, – Володя, помогай, – строго приказал Драперовичу, а Тарабаркину степенно, поднимая палец, велел доставать из холодильника заветную.

– А я думал, что главное сегодняшнее событие это посадка картофеля, – засмеялся Буйвол.

– По важности это второе мероприятие, вернее, первое, но после обеда, – невозмутимо ответил ему Георгий Илларионович, а Шансина решил взбодрить: – Ты, Костя, брось так переживать, этим дело не исправишь, а сам сгоришь, так что иди в погребок, у меня там ещё пару баночек груздей да огурчиков осталось, сам солил по рецепту моей благоверной Веруньки, Царство ей Небесное. А картошку сажать без стопки да без борща, грех. Мы же не собаки подзаборные, мы общественные личности, поэтому во главу угла ставим общение и личное взаимообогащение, в смысле духовного, – он кивнул в сторону бутылки, которую Тарабаркин поставил в центр стола.

После первой стопки да нескольких ложек чудного борща, настроение у всех улучшилось, поэтому хозяин дома с присказкой о времени и пуле, разлил вторую. Не задерживаясь, выпили, дружно крякнули, а Драперович спохватился и обратился к Саньке:

– Слушай, комадор, ты утром что-то нам вещал про удивительный свой сон. Расскажешь?

– Из его снов можно хорошую книгу составить, – засмеялся Шансин, окончательно отошедший от грустных мыслей.

– Просим, просим, – Илларионович степенно разливал по третьей, – но прежде нужно выпить за хозяина этого дома и славного повара, то есть за меня. Вам ведь не намекнёшь, вы и забудете, а непорочность третьего тоста в этом доме нарушать не позволю.

– Третий тост за женщин! – воскликнул Драперович.

– Не перечь, – оборвал его полковник, – и поперёк батьки не лезь.

За столом бурно оживились, опрокинули стопки, шумно застучали ложками, захрустели огурцами, а Тарабаркин нанизал кусок толстого солёного груздя, макнул в сметану, откусил и, пережёвывая, предупредил:

– Сон мой деликатный, немного не застольный, может особо чувствительных ранить. Не буду говорить, кого и куда, – он кивнул в сторону Шансина, – и, соответственно, привести в состояние прострации.

– Вот не надо, – хмыкнул Костя, – меня твоими гадостями не проймёшь, а уж снов твоих я столько наслушался, ужас. Они у тебя как сериалы, без конца и сюжета.

– Спорить с тобой не буду, ибо это бессмысленно. Как говорил наш профессор философических наук, если хотите спрятать истину, то начните спор с учёным мужем, а ты у нас светило, доктор наук, можешь вогнать любую проблему в тиски нерешаемых задач.

– В этот раз твои грязные намёки оставим без последствий, – миролюбиво предложил Шансин, – валяй, выкладывай свою муть, будем считать, что наше застолье продолжается при включенном телевизоре.

– Экая вы гадость! – сокрушённо вздохнул Тарабаркин. – Слушайте, – он самозабвенно принялся рассказывать, периодически поглаживая бородку, пожёвывая кончики усов. – Итак, вижу я во сне, что с потолка вместо лампочки на плетёной верёвке свешивается рыболовный крючок приличных размеров, почти с кофейную чашку. На крючок нанизана бананистая наживка, эдакий червяк не червяк, но очень похожий на обитателя земных недр и, как ни странно, невероятно привлекательный. Меня к нему так тянуло, даже что-то толкало в спину, хотелось его заглотить, почувствовать мякоть нежнейшей наживки, а потом, через мгновение, ощутить пронзительное железо, острое, как нож мясника.

– Страх-то какой, – ухватился за край стола полковник.

– Наши желания известно, куда приведут, – обречённо проговорил Драперович.

– Ты рыбой, что ли, был? – спросил Шансин.

– Вы меня сбиваете, сон подобен хрустальной вазе, чуть тронешь, рассыпается, потом осколки не соберёшь, так что оставьте свои вопросы, комментарии, а также неприличные намёки. Продолжим, итак возникло у меня страстное желание ухватить этот короткий отрезок времени перед болью, понимая, что потом будет мощный рывок и полёт в небеса. Ох уж эти небеса! – он закатил глаза. – Мучительная борьба перед искушением отупляла, кружила голову, от истомы рвались призрачные перепонки в груди. Я заскулил вислоухим щенком, заёрзал, затем мысленно махнул рукой, вскочил на стул, зажмурился и хватанул крючок по самые жабры. И странно, я неожиданно увидел, что крючок уверенно вонзился в нёбо, язык придавил наживку, как в разрезе, почти научно-популярный фильм, но самое удивительное началось позже. Передо мной во всей наготе предстала моя собственная боль, жуткая, пронзительная, перекошенная, извивающаяся, но не успел я её разглядеть, как вынырнул и оказался среди подушек. Сразу сунул в рот палец, но там была пустота, перемешиваемая неуёмным языком.

– Какой-то мазохистский бред, – передёрнулся Драперович.

– Метаморфозы, новый Апулей, эдакий речной вариант Борхеса в рыбный четверг, – рассмеялся Шансин. – Осталось за малым, Тарабаркину нужно отречься от житейских услад и начать праведную жизнь, которую потомки назовут «В ожидании апокалипсиса».

– Одна печаль, ещё бы немного и я смог бы увидеть в деталях свою боль, – многозначительность Саньки была подобна каменной кладке, от неё неотвратимо отскакивали едкие колкости друзей.

– «Дорогой снов, мучительных и смутных. Бреди, бреди, несовершенный дух», – Шансин с сарказмом вспомнил стихи В. Ходасевича.

– С этим торопиться не надо, ненароком от подобных видений и душа улетит, – Илларионович снова взялся за бутылку.

– В преисподнюю, да со связкой рыбы, – Костя не мог унять свой смех.

– Всё может быть, – смиренно согласился Санька.

– На этой, так сказать, радужной ноте и закончим наше заседание, – Илларионович поднялся, строго осмотрел сидящих и миролюбиво предложил, – сейчас у нас послеобеденный отдых, необходимо расслабиться и собраться с мыслями. После двухчасовой электрички приступим к общественно-полезному труду, а именно, посадке картофеля, который есть наш истинный американский друг.

– А почему после прибытия электрички? – спросил Драперович.

– Видлен Афанасьевич привезёт особый сорт представителя корнеплодов, а может, два, – пояснил полковник.

– Цитатник, что ли? – нахмурился художник. – Опять его с лозунгами и высказываниями понесёт.

– Да, в простонародье его так прозвали, но у нас не ценят истинных специалистов, умных, эрудированных, а зря.

– Ценят, но когда закопают, – усмехнулся Тарабаркин. – Наша земля славно унавожена талантами, ни в одной другой стране таких чернозёмов нет.

– Прекратить в строю похоронные настроения, всем отдыхать, я не позволю допустить разброд и болтания, – повысил голос до командирского отставной полковник.

С ним не стали спорить, а молча разбрелись по комнатам, только Драперович бурчал себе под нос: «Болтания, шатания, братания», но через некоторое время затих на мансарде, где он поставил свой этюдник.