Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

На горячее подали мясо по-французски, под сыром, но с резаной картошкой – тюменский вариант. Кротов был не против такого варианта и положил себе с горкой, как вдруг ноздри уловили ненужный здесь копченый запах. Он ковырнул вилкой запеченную сырную корочку, пожевал… Сыр был колбасный. «Твою мать!» – ругнулся Кротов, но мяса с картошкой поел.

Он уже второй раз ходил курить, слушал разговоры мужиков про последние зимние рыбалки и сам добавил пару слов: подледный лов он знал хорошо. Когда из комнаты раздался треньк не шибко настроенной гитары, радостные вопли насчет «а я лягу-прилягу» возвестили о начале концертной программы.

Он вернулся на место, поискал глазами Митяя – того не было видно. Ирина раскраснелась от выпитого вина, через стол беседовала с сестрами. Компания давно уже поделилась на несколько вперекрест говорящих групп, что свидетельствовало об изрядном всеобщем подпитии. Парень, брякавший на гитаре в углу, уже выкладывал аккорды с расстановкой – пьяные пальцы плохо слушались, да и сноровки игровой у парня не было. Пошептавшись с соседкой, Ирина протянула через стол руку и тронула Кротова за рукав.

– Сыграй, пожалуйста, Сережа.

Кротов и дома-то трезвый никогда не играл, а тут и вовсе удивился Ирининой просьбе.

– Да ладно тебе, – не слишком ласково ответил он жене, но Ирина все теребила его за руку, даже окунула в салат провисающий рукав новой блузки.

– Просим, просим! – захлопали в ладоши женщины по соседству.

– Васек, гони инструмент! – скомандовал муж именинницы Коля. Гитара пошла по рукам и встала торчком на коленях у Кротова.

– Ну, Ирка… – с неподдельной яростью сказал он, но застолье восприняло злость за обычный семейный юмор. Муж Коля засмеялся и хлопнул Кротова по спине:

– Давай, друг, чтоб душа развернулась.

Кротов положил гитару поудобнее, слегка отстранившись от стола, скользнул большим пальцем по струнам, крякнул и, входя в роль деревенского лихого балалаечника, хриплым голосом произнес:

– Я не могу без стакана!

Народ снова засмеялся. Муж Коля понимающе кивнул, потянулся за бутылкой и налил Кротову почти полный фужер водки. Все еще не соображая, что происходит, Кротов уставился на жену, и его собственная жена вдруг сказала:

– И в самом деле, что ты скучаешь, Сережа?

– А машина? – дурным от неожиданности голосом спросил Кротов.

– Не боись, Степан вас отвезет, – ответил муж Коля.

– Какой Степан? – свирепея, снова спросил Кротов.

– Это я, – раздался голос от двери. На Кротова совершенно трезвыми глазами смотрел тот приземистый мужик, что сидел на сундуке и говорил про директорские миллионы.

– Я вас отвезу.

– А потом? – Глупее вопроса и быть не могло.

– Вернусь на тачке, – ровно ответил Степан.

– Он у нас вообще не пьет, – счастливым голосом сказала сидящая рядом с мужиком женщина.

– У меня «джип»…

– Ну и что? Руль – он у всех одинаковый.

Окончательно сбитый с толку Кротов еще посидел с дурацким видом, потом взял фужер и опрокинул его в себя.

– Ай, молодец какой! – пропела именинница.

– Дайте-ка ему огурчиком зажевать.

Простая тюменская водка оказалась вполне нормальной, без ацетонового вечного привкуса. И сморщенный огурец был сочным, с хренком, луковой крепостью. «Чего мучился?» – подумал Кротов, вытирая рот бумажной салфеткой.

– Что поем? – спросил он громко, раскатив по струнам привычный всем дворовый ля минор.

– Спой нашу…

– Нет, – ответил он Ирине. – Давайте что-нибудь общее.

Они спели «Снова замерло все до рассвета». Низковато настроенная гитара слегка дребезжала в басах, зато струны не резали пальцы. Инструмент был дешевый, с неудобным толстым грифом, но от выпитой водки подымался кураж. Кротов заиграл с «педалями», с акцентами, на смене аккордов даже получалось глиссандо, сухой поначалу звук завибрировал, запел… «Нехеровый я все-таки музыкант, – сказал себе Кротов и уточнил: – Для такой вот компании».

– Хоцу гитайку, – плаксиво сказал сын за кротовской спиной.

– Потерпи, – сказала Ирина. – Пусть папа еще поиграет немножко. Иди ко мне, Митечка, иди, мой хороший.

После второго фужера Кротов и вовсе разошелся, сбацал пару старых рок-н-роллов на якобы английском языке. Пел «по-итальянски» про «уно-уно-уно моменто», компания ревела от восторга и подпевала.

Решили сдвинуть стол и устроить танцы. Места всем не хватило, именинница плясала на диване, чуть не рухнула на тумбочку с составленными горой тарелками. Кротов забросил гитару – плясали под магнитофон – и почти не покидал уже курилку на лестничной площадке, где на сундуке поставили водку с закусью для желающих. Он уже был со всеми на «ты», и все тоже были с ним на «ты», и компания на лестнице уже почти нравилась ему: нормальные мужики, прямые и честные, без всякой там интеллигентской мокроты.

Муж Коля курил кротовские «Бенсон энд Хеджес» и стращал народ возвратом коммунистов:

– Бля буду, наши вернутся – мы всю эту хреновень разгоним на хер.

Мужики поддакивали ему, но как-то не очень. Трезвый Степан только хмыкал и разливал водку. Кротов в разговор не ввязывался, пока Степан не спросил его, протягивая рюмку:

– А что наш банкир молчит?

– Какой я вам, на хрен, банкир, – отмахнулся Кротов. – Я так же наемник, как и все. Сегодня поставили – завтра уволили. Банкиры все в Москве сидят. – А подумал: «Откуда он знает? Или Ирина сказала?.. Теща! – озарило его вдруг. – Точно, теща! Нахвасталась, старая карга…».

Теща за столом старательно пила по маленькой и вообще была почти незаметна, только визгливый голос на спевках выдавал ее присутствие и накопившийся внутренний градус.

– Вот в чем и беда наша, – говорил тем временем Степан. – Московские ханыги всю страну разворовали и Западу продали на сто раз. Ну, что он может, тот же Рокецкий? Он только голову подымет – Ельцин сабелькой махнет, и нету папы Лени.

– Да чё Ельцин! – Муж Коля размахивал недопитой рюмкой, кропил водкой соседей. – Ельцин нормальный мужик, его там эта жидовня московская окружила, на хер, врут ему все, на хер, мозги пудрят, на хер. Тут Луньков приезжал, ну этот, депутат из Думы, на заводе выступал. Такого понарассказывал, на хер, сплошное ворье. Никому веры нет.

Кротову почему-то расхотелось дальше пить, и он не знал, что делать с рюмкой. Позади него скрипнула дверь, и спасительный голос Ирины позвал его:

– Сережа, мы собираемся!

– Иду-иду, Ириша.

– Ну и я с вами, – сказал Степан.

Еще не было и восьми вечера, но мордашка у Митяя уже оплыла усталостью, близким сном. Кротов быстро оделся, заслонился потянувшимся к нему сыном от прощальной, на посошок, выпивки, всем покивал и спустился во двор. «Джип» стоял на месте, внешне нетронутый, грязный до стекол от ночных и сегодняшних разъездов.

– Хоцю лулить, – сказал сын.

Кротов разблокировал сигнализацию и усадил Митяя на шоферское сиденье. Митяй крутил баранку, блестел проснувшимися глазами, пробовал дотянуться до рукоятки передач и чуть не свалился вниз, к грязным педалям. Кротов едва успел поймать его за капюшон курточки, пристегнул к сиденью ремнем безопасности, но Митяй раскричался – не мог в таком положении дотянуться до руля, – выскользнул, крутясь, из-под черной шлеи и чуть не свалился снова. Кротов рявкнул на него, как пес на щенка. Митяй притих и смотрел на отца то ли виновато, то ли обиженно.

Кротов не всегда понимал сына, и подчас ему казалось, что маленький сын знает куда больше жизнь, чем отец предполагает об этом.

У Сашки Дмитриева была интересная теория на этот счет. Он утверждал, что дети в момент рождения знают все, что знает Бог, но, постепенно взрослея, забывают.

Из подъезда вышли Ирина и Степан, и буквально следом вылетела именинница Лариса в пальто внакидку, в туфлях на каблуках, замахала в воздухе какой-то двухвостой тряпочкой. Ирина ахнула, всплеснула руками. Выяснилось: Митины колготки, забытые на батарее в спальне. Ирина обнималась с двоюродной сестрой, а та смотрела на Кротова из-за плеча жены совершенно блядскими глазами, серыми в опушке длинных загнутых ресниц. «А ведь ничего, – подумал Кротов. – Весьма и весьма ничего». Когда уже садились в машину, Лариса протянула ему пухлую ручку и сказала:

– Вы к нам совсем не ходите, Сережа.

Кротов не чувствовал себя сильно выпившим и вполне мог вести машину сам, однако Степан уже расселся по-хозяйски на шоферском сиденье, с интересом лапал набалдашник на руле, качал пальцами влево-вправо стоявшую в нейтральном положении ручку передач, оглядывал забитую датчиками приборную панель.

– Нормальный аппарат, – уважительно произнес Степан.

Кротов передал ему связку ключей, двумя пальцами отделив хромированный клинышек замка зажигания.

– Как ты себя чувствуешь, Сережа? – спросила жена.

– Отлично, – ответил Кротов.

Они все трое сидели сзади, Митяй посередине, верхом на откидывающемся подлокоточном валике.

– Неправда, – сказала Ирина. – Ты какой-то сердитый сегодня.

– Устал немного. – Кротову был неприятен этот разговор в присутствии постороннего.

– Не переживай, Сережа. Сашку уже не вернешь, и ты в этом совсем не виноват. Я же знаю, сколько ты сделал для него. Митя, сиди спокойно, пожалуйста.

– Ну что, поехали? – спросил Степан.

Трогаясь с места, он недогазовал и заглох, но потом ехал уверенно, без дерганья, и Кротов вскоре перестал следить за ним и дорогой, благо, жена взяла на себя роль штурмана и беспрерывно подсказывала Степану, куда поворачивать.

– Да понял я: угол Профсоюзной и Советской! – не выдержал Степан. – Знаю я ваши дома, не волнуйтесь, доедем.

Фиксируя ладонью митяеву коленку, Кротов еще раз прокрутил мысленно слова жены и ему стало стыдно, потому что весь вечер он думал и страдал совсем не об умершем Сашке. Всю первую половину застолья, пока не выпил и не взял в руки гитару, Кротов думал о деньгах и о том, что с ним, Серегой Кротовым, может случиться и случится почти наверняка, если он не найдет способ выкрутиться из создавшегося дурного положения.

Когда он в сердцах сказал Лузгину, что, мол, и убить могут, это было не просто расхожей фразой, хотя Кротов и не думал, что дойдет до таких крайностей, причем именно с ним. Незавидное и несвободное положение директора филиала имело одно преимущество: все, кому надобно, знали об этом и понимали, что Кротов – всего лишь стрелочник на финансовых путях и стрелять в него совершенно бессмысленно. Поставят другого, а то и вовсе закроют или переведут филиал в Ханты-Мансийск или Нижневартовск под новую «крышу».

Стратегия банковской деятельности, в том числе и теневой, определялась и контролировалась из Москвы. Кротову сообщали, какие деньги и от кого принять, какие и кому выдать. Даже в случаях с так называемыми «ночными» депозитами ему совершенно четко указывали, какой структуре и на каких условиях передать средства, якобы продолжающие лежать без движения на расчетных банковских счетах той или иной организации. Свою долю от теневых операций Кротов получал регулярно, деньги в банк возвращались, как правило, вовремя, поэтому ни ревизоров, ни рэкета он не боялся, пока не ступил на собственную площадку для «игры», дарованную ему московскими хозяевами за примерное поведение.

Самый большой свой «откат» – сто тысяч долларов наличными – он получил в конце прошлого года, когда ухитрился профинансировать нефтяную экспортную сделку, «оплатив» операцию деньгами страховой компании, державшей «казну» в его филиале. Страховщики понятия не имели, где гуляли их миллиарды: по бумагам ничего не происходило. Президент головного банка Филимонов операцию одобрил, в случае форс-мажора обещал закрыть «дыру», за что и взял ровно половину кротовского «отката».

Кротов вспомнил, как два часа ждал связного в огромном холле московской гостиницы «Украина». Прилетел из Тюмени рано утром, был голоден и нервен; в кармане лежал обратный билет на сегодняшний же вечерний рейс.

В глубине холла мерцал огнями буфет, манил запахом свежего кофе, но Кротов не решался даже на минуту покинуть кодовое кресло – справа, напротив столика вахтеров. Он не знал в лицо связного и боялся его упустить.

В конце второго часа в холле появился заспанный мужик в спортивном костюме «Найк» с полиэтиленовым пакетом в руке. Мужик лениво подошел к Сергею, посмотрел на него мутными глазами.

– Это ты Кротов? Паспорт покажи.

Сергей торопливо полез в карман, среди кучи билетов и командировочных бумаг нашарил твердую книжечку. Мужик полистал паспорт, вернул его и протянул Кротову пакет.

– Извини, друг. Загуляли вчера. Будь здоров.

Все так же лениво, вразвалку, мужик побрел к лифтам. Кротов с трудом распрямил отекшие ноги, в легком шоке вышел на огромное гостиничное крыльцо. Водители-частники у подножия лестницы делали ему знаки, но Кротов прошел направо и еще раз направо, двинулся пешком к станции метро. Ему казалось, что каждый прохожий встречный рентгенит глазами злосчастный пакет, на дне которого газетным кирпичом раскачивались деньги.

Он сел на означенную скамейку возле входа на станцию, взмокшее от долгого ожидания в гостиничном холле тело пробирал озноб. Кротов поднял воротник дубленки и услышал голос:

– Сергей Витальевич, идите за мной.

Он пошел за молодым парнем в замшевой неброской куртке. У входа тот притормозил, докуривая сигарету, и сказал подошедшему Кротову:

– Выйдете на третьей остановке.

В переполненном вагоне Кротова качало и прижимало, пакет стукался о чьи-то ноги. С трудом прорвавшись к двери на нужной станции, он выскочил на перрон, закрутил головой, совсем мокрой под норковой зимней шапкой. Толпа схлынула, поезд ушел, и Кротов увидел парня, сидящего на скамейке лицом к рельсовому провалу.

– Где? – спросил парень, когда Кротов присел рядом.

– Вот, – ответил он, приподняв пакет. – Но там всё, я…

– Ну вы даете, Сергей Витальевич.

Парень принялся рыться в пакете двумя руками, шелестел газетой. Достав и сунув во внутренний карман объемной куртки половину «кирпича», парень сказал:

– Спасибо. Езжайте дальше. Только спрячьте это… и не в «дипломат», а в карманы. Хотя насчет пакета… Оригинально. Всего хорошего! Да, вот ваша командировка. В банк можете не заезжать.

Парень протянул Кротову бланк с печатями и исчез за мраморной колонной. Кротов, обливаясь потом, растолкал по карманам пиджака пачки долларов, убрал в бумажник командировочное удостоверение: зачем, спрашивается, вез из Тюмени свое? «Четко работают», – подумал Кротов. Еще раз вспомнил ленивого похмельного мужика в холле гостиницы «Украина». Господи, какими же они деньгами ворочают, если для них сто тысяч долларов, почти полмиллиарда рублей – вот так, в авоське, у всех на виду, словно семечки…

Легкий мандраж еще раз охватил Кротова, когда он проходил контроль в Домодедовском аэропорту, но с тех пор он знал, что в том количестве доллары не звенят. Вернувшись в Тюмень, не удержался и поделился открытием с Лузгиным, катая шары в бильярдной. Склонный к афоризмам Лузгин ответил: «Доллары не звенят, если друзья не стучат».

Потом Кротов абонировал номерной анонимный сейф в чужом банке, где гарантировалось неразглашение имени владельца, и долго думал, где спрятать ключ…

Вот и приехали, – сказал Степан. – Будем в гараж загонять?

– Нет, спасибо, я сам, попозже.

Кротов хотел было дать Степану тысяч двадцать на такси, но что-то подсказало ему, что мужик откажется, будет неловко, и он просто пожал Степану руку, сказав формальное:

– Забегайте, если что.

– Спасибо, – улыбнулся Степан. – Может, и свидимся еще.

– Вы нас так выручили! – сказала Ирина.

– Хороший у вас пацан.

– Дя-дя! – сказал Митяй. – Дядя лулил!

– Рулил, рулил! – согласился Степан, помахал Митяю рукой и ушел в темноту аллеи.

Сын отказался идти в подъезд, потопал на игровую площадку к любимым своим качелям, и Кротов минут двадцать еще качал его, подстелив на холодное сиденье свой толстый мохеровый шарф и придерживая сына сверху за капюшон.

– Исёё! – кричал Митяй, когда качели замедляли ход. – Исёё кацяй! – и делал губы гузкой.

«Пошло оно все на хер, – думал Кротов, глядя в блаженное личико сына. – Вывернемся».

Глава четвертая

…Как ни странно, но утром в воскресенье Лузгин проснулся свежим, без дурмана в башке и тяжести в желудке.

Вчера, когда они расстались с Кротовым, Лузгин по дороге к дому обшаривал взглядом все будки с выпивкой и выбирал, каким пивом он будет отпаиваться остающиеся до ночи все эти долгие муторные часы субботнего домашнего безделья. Его любимой маркой было «Тверское», московское «квасное» пиво, импортное он терпеть не мог из-за металлического привкуса консерванта. «Тверское» в последнее время попадалось все реже и реже. Правда, появился некий аналог – пиво «Афанасий», в высоких бутылках, но, как и всякая подделка, «Афанасий» до оригинала не тянул, был излишне водянистым, без знаменитой «тверской» терпкости.

«Найду «Тверское» – буду пить», – сам для себя решил Лузгин, но так и не нашел, даже «Афанасий» ни разу не встретился ему, и он вошел в свой подъезд пустой, ругая собственное пижонство: уж лучше хоть какое, сказал ему организм, чем никакого вообще.

Он промучился до вечера, глотая и изливая из себя минералку и соки, кофе и чай с молоком, пробовал есть приготовленное женой жаркое, разогревал вчерашний суп, но желудок отказывался от всего, требуя «анестезину». И Лузгин наверняка сдался бы, хлебнул крепкого и забылся на час, если бы не жена и воскресная его передача. Перед сном, приняв душ и причесываясь у зеркала, Лузгин посмотрел на свое опухшее лицо с огромными подглазными мешками, чуть не плюнул в него, проглотил на кухне три таблетки мочегонного и потом бегал всю ночь, на автопилоте, едва попадая струей куда надо. Нормально заснул он часу в шестом и проспал до одиннадцати.

Мордатости поубавилось, даже мешки под глазами усохли, но волосы после ночных метаний торчали, как у персонажа фильма ужасов. «Кумир, твою мать…».

Он позвонил на студию, узнал, выехала ли в срок телевизионная «передвижка». Все шло по графику. Лузгин раздумывал было звякнуть на всякий случай и режиссеру передачи Валентину Угрюмову, но вспомнил, что у того по-прежнему нет домашнего телефона, а ведь он, Лузгин, давно обещал Вальке этот вопрос решить, и ему, Лузгину, тоже давно обещали решить этот вопрос. Таких «отложенных штрафов» к чиновникам у Лузгина поднакопилось изрядно, надо было как-нибудь сесть плотно за телефон, потратить полдня и напомнить о себе всей этой сволоте.

– Какой костюм наденешь? – крикнула из дальней комнаты жена, когда Лузгин пил чай на кухне, с радостью ощущая, что желудок не противится густой и сладкой жидкости, вливаемой в него. – Синий, немецкий?

Этот костюм они купили Лузгину в прошлогоднем круизе вокруг Европы – от Петербурга до Одессы – на теплоходе «Тарас Шевченко». Зарекались было не тратить взятые в поездку доллары на тряпки и подарки родственникам – только на отдых, экскурсии и развлечения, фирменную местную еду, пиво всех сортов, но ни черта из этого зарока не вышло. На первый взгляд, сегодня и в России можно было купить все, что душе угодно, были бы деньги, но надо было сделать первую же остановку на Западе, в шведской столице Стокгольм, чтобы понять, какую дрянь и дешевизну гонят в Россию «челноки», сдирая с отечественных пижонов-лопухов непомерные деньги.

Швеция оказалась страной дорогой, а Дания еще дороже, и зарок исполнялся как бы сам собой, но сведущие люди ждали Германию, где в портовых Любеке и Гамбурге цены были ниже, а качество не хуже. Так оно и вышло на самом деле. И Лузгины в общем покупательском азарте отхватили ему костюм из тонкой темно-синей, в едва заметную светлую полоску английской шерсти, а ей – ожерелье и браслет из розового жемчуга, в три раза дороже костюма, но Лузгин был доволен: вещь классная, ежели вдруг жизнь припрет – продадим дома за страшные «бабки».

По опыту многолетней работы на телевидении Лузгин знал, что черные и белые тона цветному телеэкрану противопоказаны: на белом появлялись радужные разводы – «факела»; вокруг черного, по причине предельного для техники контраста, «факелило» все на свете, особенно лица в массовке. Синий германский костюм, ко всем прочим достоинствам – красивый, легкий, в нем не потеешь под софитами – еще и не блестел совершенно, не бликовал, как новомодные шелковые мужские «прикиды», а словно впитывал в себя оголтелый студийный светопад. Лузгин любил этот костюм, в нем он чувствовал себя свободно и уверенно, что было совсем не лишним для ведущего телепередачи, во многом построенной на импровизации.

– И рубашку – ту, китайскую! – прокричал Лузгин в ответ.

Бледно-розовую рубашку с пуговками на воротнике ему привезла из Америки дочь – были там с мужем на Рождество. Увидев на рубашке китайский лейбл, Лузгин не удержался и посетовал: мол, китайского дерьма и на тюменских рынках навалом, но был посрамлен за невежество. Как заявила дочь, весь бомонд американский ходит в китайских рубашках, и стоят они до сотни «баксов», а на тюменских рынках – ширпотреб для колхозников, в таких в гроб кладут из экономии.

На половину второго Лузгин заказал такси. Идти к месту съемки было десять минут, но шлепать по слякоти в кипрских туфлях ручной работы ему было жалко, а брать с собой, как школьнику, «вторую обувь» – просто лень. Он вымыл голову, жена просушила феном и уложила ему волосы, сбрызнула лаком, чтоб не разваливались. Лузгин оделся в парадное и поехал на передачу.

Он работал на местном телевидении с конца семидесятых, до этого репортерствовал в «Тюменском комсомольце», пока там не появился в редакторах высокий, худой и странный мужик, выпивавший каждое утро по флакону валерьянки: половина редакции, в том числе и Лузгин, разбежалась от редакторских странностей кто куда. Он прибился в «молодежку» – редакцию молодежных и детско-юношеских программ телевидения, но в собственно молодежном вещании свободной ставки не оказалось, и Лузгин начинал свою карьеру телевизионного ведущего с подростковых гаишных конкурсов, уныло-бодрых передач про курсантов профтехучилищ, и в этом так поднаторел, что однажды ему доверили озвучивать куклу Карлсона в передача «Вечерняя сказка»: театральный актер приболел, а Лузгин уже научился прикидываться на экране кем угодно, в зависимости от темы передачи. Эта его экранная мимикрия была естественной защитной реакцией на скуку и обязательность «застойного» местного телеэфира с его конкурсами «новаторов», комсомольским «энтузиазмом» и партийным политпросом так называемых серьезных передач.

В этом кислом телевизионном мире, с его сонными понедельничными «летучками», где не смотревшие ни одной передачи дежурные рецензенты несли привычную ахинею про темпоритм, видеоряд, режиссерские экспликации и сверхзадачу авторов, дурашливое детское вещание явилось для Лузгина своеобразной отдушиной, вольными задворками эфира, где платили мало, но мешали жить еще меньше, и это Лузгина вполне устраивало.

Когда грянула перестройка, а вместе с ней дозволенная гласность, Лузгин попробовал было себя во «взрослых» передачах, но был осмеян и затюкан коллегами-публицистами, попросту не допустившими «клоуна Вову» в свою элитную компанию. Лузгин отхихикивался и ерничал, в глубине души был чрезвычайно уязвлен, чуть не уволился со студии, когда вдруг на ТВ появилось рекламно-коммерческое вещание, которому лузгинские «ужимки и прыжки» пришлись куда как впору. На летучках его ругали все больше и больше, но рекламодателям лузгинская «подача» нравилась. Она цепляла за живое и, главное, была легко узнаваема, потому что никого не копировала. И так как рекламодатели платили живые деньги, то Лузгина по делу никто не трогал, ведь слюна рецензентов не приносила в студийную кубышку ни копейки.

Внезапно Лузгин стал дико популярен, его голос и круглое лицо узнавали в магазинах и автобусах. Ведомая им рекламно-развлекательная телепередача (звуковой дубль транслировался и по радио) уже не вмещала всех желающих, рекламодатели выстраивались в очередь, атаковали лузгинское начальство. «Клоун Вова» вконец распоясался, чуть ли не хрюкал в эфире (что с блеском делал сменивший Лузгина на рекламном поприще Валентин Кологривов), начал даже петь частушки собственного сочинения. Это фанфаронство и откровенный эпатаж принесли совершенно неожиданный результат: однажды очередной рвущийся в эфир рекламодатель предложил деньги лично ему, Лузгину, за выигрышное место в передаче. Притом предложил столько, сколько Лузгин не зарабатывал и за месяц. Сунул ему пачку в карман и сказал: «Расписки не надо».

С той поры он поутих в кривляньях, стал серьезнее верстать свои программы, юморил в эфире тоньше и качественнее, чем вызвал восторг воспитателей-рецензентов: наконец-то «клоун» их услышал! Лузгин действительно услышал, но не голос коллег по работе, а шелест больших денег в собственном кармане.

Много позже, тяжело ворочая мозгами в часы утренней похмельной бессонницы, Лузгин удивлялся сам себе, с какой легкостью он принял те первые левые деньги.

Его передачи приносили телестудии хорошие миллионы, из которых лично Лузгину доставались гонорарные крохи. Манией величия Лузгин не страдал, но всегда сравнивал то, что он студии приносил, с тем, что ему от студии доставалось, и не считал дележ справедливым. Да, это сейчас в его двери ломились фирмы и банки, но он хорошо помнил начало, когда телефоном, а больше ногами выбивал и вышаркивал из потенциальных рекламодателей хоть что-нибудь, самый копеечный заказ в программу. Как чуть ли не лизал задницу вальяжной молодящейся банкирше и даже готов был лечь со старухой в постель, только бы дала – денег, естественно, в другом-то он не сомневался. Помнил он и стыдливые рассказы жены о разговорах на ее работе: «Это твой – вращенье пальцем у виска – вчера по радио выступал?».

Образ рекламного раздолбая так бы и не отлип от Лузгина – к тому же деньги потекли если не рекой, то стабильным ручьем, а к этому, понял он, привыкаешь быстро и навсегда, – если бы однажды, перебирая на студийной пьянке лихие страницы телевизионной молодости, он не набрел на одну из своих первых передач для детей «Сделай сам».

Передача была учебно-пустенькой, до оскомины воспитательной: дети под присмотром мастеров демонстрировали умение пилить и строгать, клеить, колотить и вышивать крестиком. В редакции образовался целый музей детских наивных поделок. Во время ремонта весь этот милый хлам утащили на склад, где он и сгинул впоследствии.

И вот тогда, на пьянке, сквозь ржанье, стук стаканов и вопли: «А помнишь, в Березово ты телевизор в гостинице сжег?» – вдруг всплыла не слишком оригинальная мысль: взрослые тоже были детьми, даже самые знаменитые взрослые. Три месяца спустя в эфир вышла шестидесятиминутная телепередача «Взрослые дети», вот уже второй год занимавшая с той поры первые места в рейтинге зрительских симпатий.

Лузгин подъехал на такси к гостинице «Тюмень», за год выстроенной турками в самом центре города. Огромные автобусы передвижной телевизионной станции уже стояли вдоль гостиничной стены, змеились кабелями. Он прошел в холл сквозь автоматические стеклянные двери, кивнув заулыбавшимся при виде его охранникам. Справа от входа был большой квадратный зал, уставленный диванами и креслами, круглыми столиками, в дальнем углу возвышалось нечто наподобие сцены, где уже разместился диванчик для главного героя передачи.

– Привет, начальник! – К Лузгину между столиками пробирался Валентин Угрюмов, режиссер передачи и один из ее авторов. Когда-то Валентин начинал инженером видеозаписи, чистым техником, исполнителем чужой – режиссерской или редакторской – воли. Однако в силу характера не мог удержаться на монтаже от комментариев: это надо бы сделать так, а это вообще выкинуть. Спорил даже с такими мэтрами местной телережиссуры, как Борис Шпильковский и Володя Матросов. Позже, когда поколение «зубров» ушло со студии – кто в тираж, кто на кладбище, – Угрюмов сменил профессию, сам стал режиссером. Стартовал на коммерческих программах, где и сблизился с Лузгиным. Вместе они и раскрутили передачу «Взрослые дети».

– По сценарию пройдемся? – предложил Валентин. – Или снова будешь, как акын: что вижу, о том и пою?

Первые выпуски «Взрослых детей» шли в прямом эфире и готовились серьезно, до мелочей, потому что «живую» передачу уже не перепишешь, не исправишь. Лузгин с Угрюмовым обкатывали на репетициях каждый поворот сюжета, хронометрировали «куски» сценария до секунд, тщательно работали с участниками передачи, с массовкой. Постепенно, от выпуска к выпуску, передача усложнялась, требовала смены декораций и студийного оборудования, отдельных мизансцен, большого количества «подсъемок», то есть снятых заранее на видеопленку сюжетных материалов. И в итоге от прямого эфира отказались, стали записывать всю передачу по частям на видеомагнитофон и потом монтировать, отбрасывая словесный и экранный мусор. Передача заметно выиграла в качестве, стала динамичней и разнообразней, но потеряла «эффект присутствия» – великий плюс, большую магию «живого» телевидения. К тому же Лузгин как ведущий теперь позволял себе расслабиться, забыть текст или фамилию участника: ничего страшного, исправим на монтаже или перепишем заново. Чем вольнее чувствовал себя в кадре ведущий, тем больше работы выпадало на долю режиссера, а лишней работы не любит никто, даже такой фанат и трудоголик, как Угрюмов.

– Морда у тебя, однако, – сказал Валентин. – Пил, что ли, вчера? Пойди загримируйся.

– Не сейчас, позже, еще два часа до записи, вся пудра слезет.

– Я слышал, Сашка Дмитриев умер?

– Да. Под автобус попал.

Сашку Дмитриева на студии знали и помнили. При всем своем алкашестве и неуживчивости Сашка был интересным художником, с незамыленным взглядом, и его охотно приглашали поработать над дизайном новых передач или «переодеванием» старых. Эскиз пространственного и цветового решения студийного павильона, стилистику титров для «Взрослых детей» разрабатывал он. Хотя можно ли назвать работой получасовое сидение на лузгинской кухне, под коньяк и разговоры, когда Сашка в три приема начеркал на листе писчей бумаги фломастерами и сказал: «Вот. Стоит пол-лимона. Не нравится – порви». Эскиз понравился, и не только Лузгину. С Дмитриевым задним числом оформили договор и выплатили истребованные полмиллиона рублей, за вычетом подоходного налога, что Сашку совершенно разъярило: он требовал свои пол-лимона «чистыми» на руки. Пришлось договор переписывать, увеличивая первичную сумму почти на треть.

– Если Роки не придет, кто в резерве – Щербаков?

– Придет, – сказал Лузгин. – В пятницу созванивались – обещал. В конце концов Галина за ручку приведет.

«Взрослые дети» тоже начинались непросто. Лузгин снова и льстил, и уламывал, и стращал больших людей, чтобы заполучить их себе на передачу, и чаще всего нарывался на отказ. Многих отпугивала чисто внешняя несерьезность программы. Как же так: солидные люди, известные и уважаемые, а им предлагают то выпиливать лобзиком, то вспомнить клятву юного пионера, то читают ему вслух его собственное школьное сочинение по драме Островского «Гроза», и от школьных нелепиц пламенеют уши, и герой передачи никак не может припомнить, кто такая есть стоящая перед ним старушонка, а выясняется – это его учительница, стыд-то какой!