Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава шестая

На кладбище Кротов приехал ровно в восемь, как ему посоветовала приемщица из «Риуса». Маленькая ладная избушка на краю асфальтового пустыря была уже открыта; за столом сидел толстый парень, копался в каких-то бумагах. Кротов поздоровался, протянул квитанцию.

– Во сколько у вас вынос? – спросил парень.

– В два, – ответил Кротов.

– Нормально, – сказал парень. – Пойдемте, посмотрим.

После похорон отца они с матерью часто бывали на кладбище – не так часто, как в первый год, но все-таки в праздники и дни рождения обязательно. Кротов привык к этим поездкам, кладбище уже не пугало его и не угнетало, и со временем он даже полюбил здесь бывать – в этой лесной тишине, чистом воздухе, несуетности приходящих живых и покое лежащих в земле мертвых. Он понял, что покойник – от слова «покой».

Вслед за толстым парнем Кротов пошел в утреннем сумраке по укатанной снежной дорожке, поднимавшейся на пологий пригорок. Было безлюдно и тихо, лишь впереди среди деревьев копошились четыре тени в зеленом, стучало о мерзлую землю железо.

– Вот, смотрите, – сказал парень, когда они поднялись на пригорок к первым рядам крестов и памятников. – Можете взять эту, – он показал рукой налево.

Коричневым окном в снегу зияла яма, стесанными гладкими краями уходила вниз. Кротов подошел, глянул: аккуратно, достаточно глубоко, без халтуры. В двух метрах от могилы росла сосна, и он подумал, что это хорошо: можно будет поставить оградку так, чтобы дерево оказалось внутри последнего сашкиного «двора», как бы застолбив собой территорию под скамейку и столик.

– Спасибо, подойдет, – сказал Кротов и еще раз заглянул внутрь. Песок, ровная глина, сухое место на подъеме, и от дороги недалеко. – В половине третьего будем здесь. Нас встретят?

– Конечно, – ответил парень и махнул рукой в сторону копалей в стройбатовской хэбэшной форме, долбивших землю на той стороне дороги. – Только у меня к вам просьба… Выпивать же будете на могиле? Так копалям не наливайте и бутылок им не давайте, хорошо?

– Я смотрю, порядок тут у вас, – искренне похвалил «контору» Кротов. – Лопаты, ломы – все будет?

– И опустим, и закопаем сами.

– Ну спасибо, дружище. Не ожидал.

– Обычная работа, – сказал парень. Они пошли назад к избушке и кротовскому «джипу». Где-то справа за спиной гулко, как по ксилофону, стучал в холодное дерево дятел.

В машине он достал радиотелефон, набрал номер Дмитриевской квартиры – хотел доложить, что на кладбище всё в порядке. Трубку долго не снимали, потом голос Светланы прорезался сквозь эфирные помехи.

– Привет, Светлана, это я, Кротов! – Он почти кричал в микрофон, связь за городом была слабая. – Я звоню с кладбища, могилу подобрали, место отличное.

– Здравствуй, Сережа, – далеким голосом ответила Сашкина жена. – Ты откуда звонишь?

– Я же говорю: с кладбища! – еще громче крикнул Кротов.

– С какого кладбища, Сережа?

– Да с Червишевского, какого же еще! – Кротов начинал тихо злиться, предчувствуя какие-то ненужные осложнения.

– Ой, Сережа, зря ты не позвонил нам с утра! Мы вчера еще раз обсуждали, и Анатолий Степанович настаивает, чтобы хоронили на Казаровском – там, где Сашина мама лежит.

Кротов чуть не врезал радиотелефоном по «джиповской» панели.

– Что ты говоришь, Света! «Риус» хоронит только на Червишевском! У нас здесь всё заказано, всё! Уже и могила готова!

– Не надо кричать, Сережа, я хорошо слышу тебя. – Светланин голос, и без того сухой в радийном шипе, стал и вовсе механическим. – Семья решила: будем хоронить в Казарово. Я уже ничего изменить не могу, Сережа.

«Семья решила… Какая, на хрен, семья? Старик решил! Нет, прав был Вовка, прав…».

Он выскочил из машины, как мог, объяснил толстому парню случившееся, попросил держать могилу до трех: потом делайте с ней, что хотите, деньги возращать не надо.

Мчась по утреннему пустому тракту, он ругался матом и думал, что теперь делать.

Въехав в город, Кротов позвонил Лузгину. Тот, как всегда с похмелья, – нажрался вчера после передачи с Рокецким – не мог сперва понять, что от него требуют, а потом стал ругаться почище Кротова.

– Времени нет, Вовка, кончай базар. Звони, кому сказал, и оденься в старое, потеплее. Встречаемся на углу через полчаса. Давай, старик, иначе вляпаемся с этими похоронами по уши.

Перевернув в гараже все вверх дном и раскидав, он нашел и сложил в багажник «джипа» две штыковые лопаты, одну совковую, еще лом и топор. Из тайника в смотровой яме достал две литровые бутылки водки «Маккормик». Снял с гвоздя старый комбинезон, завернул в него пару обрезанных до подъема валенок. Еды в гараже не было никакой. «Ну и черт с ней», – махнул рукой Кротов.

Он уже выруливал от гаража, когда с нарастающим бешенством понял, что придется ехать к Светлане за стариком Дмитриевым, потому что только тот знал, где именно на Казаровском кладбище похоронена Сашкина мать. «Не успеем, – подумал Кротов. – Ни хрена не успеем».

Он снова набрал Дмитриевский номер и, как только услышал Светлану, начальственным голосом сказал:

– Значит, делаем так…

Старик Дмитриев ждал его у подъезда с матерчатой сумкой в руке.

– Добрый день, – по привычке сказал ему Кротов и поперхнулся сказанным; замер в надежде, что старик не обратит внимания, но тот все-таки проворчал в ответ: – Да уж, добрый…

На оговоренном углу маячили три знакомые фигуры: Лузгин, Валерка Северцев и лузгинский кореш с телевидения, оператор Комиссаров, второй год сидевший дома без работы и живший неизвестно на что.

На последней переаттестации захватившие на студии власть телебабы срезали ему категорию – за пьянку, естественно, – и Комиссаров в знак протеста подал заявление об уходе, думал – не подпишут, а ему подписали; думал – прибегут еще, а никто не бежал второй год, и Комиссаров откровенно бичевал: превратил свою однокомнатную, доставшуюся ему после развода квартиру на Минской в «хазу», где двери были открыты круглосуточно, ел и пил то, что приносили с собой окрестные алкаши. Кротов изредка давал ему денег, когда тот просил, а просил Комиссаров нечасто, был по-своему заносчив и не по чину высокомерен в общении. Кротов понимал, что комиссаровский гонор – от безысходности, как последний рубеж перед сдачей, но общаться с ним всё равно не любил. Одна была польза от комиссаровского бичевания – он всегда был под рукой.

– Грузись, мужики, – сказал Кротов.

На верхнеборской дороге он занервничал: позабыл свёрток к кладбищу, не бывал здесь лет десять, с похорон Сашкиной матери. Всё вокруг обросло дачами, коттеджами, плохо узнавалось, а спрашивать старика Дмитриева почему-то было неловко, хотя почему? Хорошо, что молчавший всю дорогу старик сам сказал в нужное время: «Здесь налево, за столбом».

Дачные ограждения как-то сразу нашли продолжение в кладбищенском заборе. Три тетки в телогрейках раскладывали на ящиках у входа венки, хвойные гирлянды, охапки бумажных цветов. У дверей конторы топтался служилого вида мужик, стучал в дверь, заглядывал в грязные окна.

– Инструмент взяли? – спросил старик Дмитриев. – Тогда пошли.

Забрав лопаты и прочее, они потянулись гуськом в глубь старого кладбища. Кротов крутил головой, искал глазами смотрителя или копалей и не находил никого. Старик шел небыстро, но уверенно. Топавший вторым Лузгин кутался в большую, не по размеру, старую куртку, вполголоса говорил о чем-то с Комиссаровым. Валерка Северцев нес лопаты охапкой, и Кротов пожалел его хорошие ботинки и кожаную куртку: видно было, что Валерку сорвали с работы, не успел переодеться – а теперь обязательно уделается глиной. Кротов снова заозирался, бросил внимательный взгляд на оставшийся у конторы «джип»: разбомбят его бичи – не кладбищенские, так дачные!

Низкая черная ограда тонула в снегу, прослеживалась пунктиром. Слева от запорошенного дешевого памятника было чистое пространство. Старик Дмитриев снял шапку, постоял недолго, глядя на памятник с выцветшим снимком под стеклом, вернул шапку на место и сказал:

– Вот здесь копайте. Для себя оставлял. Вот уж не думал, что сын будет здесь лежать.

– Надо бы найти кого, разрешения спросить… – начал Кротов, но старик сказал, не поворачиваясь:

– Копайте. Это мое место.

– А вы-то как? – спросил Кротов.

– Я себе место еще найду, – сказал старик.

– Ох, извините, я не о том, – смутился Кротов. – Может, вас в город отвезти? Вы не волнуйтесь, мы как-нибудь сами справимся. Там же прощание с двенадцати в… этом, в ритуальном зале.

– Туда-сюда мотаться – не успеете. Я тут останусь. Пособлю, если что.

– Вам же нельзя…

– Знаю, что нельзя, – сказал старик Дмитриев.

– Тогда я позвоню, что вы остаётесь.

– Не надо звонить. Я им сказал, что здесь буду.

Все места вокруг ограды были заняты могилами, даже снег было некуда сбрасывать, и Кротов еще раз мысленно послал подальше привередливого старика и вспомнил аккуратную готовую яму на Червишевском. «Какая разница, метр или километр между гробами?» – подумал он, а вслух сказал:

– Пойду машину подгоню поближе.

Когда Кротов заводил «джип» между воротными столбами, из-за конторы выскочил серый мужичок, замахал руками перед капотом. Кротов притормозил, опустил боковое стекло.

– Ты куда это, мужик? – заорал серый. – Давай, заворачивай! Крутой, что ли? Вот, бля, разъездились тут.

В другой ситуации Кротов врубил бы спрятанную под капотом милицейскую сирену и серого ветром бы сдуло.

Он знал этот контингент, наглый до первого встречного рыка, но они действительно влезли на кладбище нахалом и не в срок, а потому Кротов вышел из машины, как равного, обнял мужика за плечи. Тот дернулся, сука дешёвая, опять заорал, но Кротов вынул толстый бумажник и снова обнял серого, потащил за собой к конторе, шепча ему на ухо приятные слова: мол, пролетаем, начальник; уважь – не забудем…

Мужичок взял деньги (Кротов бросил ему пачку на стол: «Хватит?»), начиркал шариковой ручкой бумажку, дал расписаться.

– Лады, – сказал серый. – Разрешаю. Заступ дать? Он у меня один. Свой, фирменный.

Кротов сунул мужику еще сотенную и спросил:

– А сам не поможешь?

– У меня две своих до обеда. Успею – помогу.

– Заплатим еще, начальник!

– Так, бля, плати – не плати, а больше, чем можешь, не выроешь! – весело сказал мужичок. – Напарник появится – к вам пошлю. И лопат добавлю.

Кротов подогнал «джип» как можно ближе, натянул комбинезон, надел обрезанные валенки прямо поверх ботинок и вылез из машины с тяжелым заступом в руках. Комиссаров уже отмахивал в сторону снег совковой лопатой. Северцев долбил штыковой землю в расчищенном изголовье будущей могилы. Лузгин курил в пригоршню, поглядывая на стоящего столбом старика Дмитриева.

– Анатолий Степанович, вы бы шли в машину, замерзнете, – посоветовал Кротов.

Старик не ответил, молча смотрел куда-то сквозь деревья.

По расчищенной земле Кротов прошелся заступом, обозначая края, и они принялись долбить и ковырять грунт по очереди. Первый штык сняли довольно быстро, но потом пошли корневища, их рубили топором, и Кротов молил Бога, чтобы не попался «орешник» – нашпигованная галькой слоеная глина, которую без сноровки не взять ни ломом, ни заступом. Кротов сам копал последнюю могилу лет пять назад, потом за него уже копали деньги, но помнил хорошо, как они с Лузгиным бились над «орешником»: лом и кирка отскакивали, выколупывая по камешку. Они испсиховались и измучились, пока не пришел работавший по соседству копаль и не показал, как надо: пробить в слое «орешника» лунку и потом скалывать от краев большими кусками. И всё равно, пока они вдвоем с Вовкой «добили» могилу, копаль в одиночку уже вырубил рядом новую, пил их водку и издевался над гнилой интеллигенцией.

…Работали по двое: один скалывал, другой подбирал сколотое. Кротов пахал в паре с Комиссаровым и был этим доволен – свой ряд они проходили быстрее, чем Лузгин с Северцевым, и в основном благодаря Комиссарову. Тот в безработице исхудал, но не ослаб, а погрузневший спортсмен Кротов обливался потом и все время ронял наземь шапку с мокрой головы, а снять боялся – простынет.

Когда заканчивали первый метр, вылезший из могилы на бруствер Лузгин спросил:

– Выпить ни у кого нет? Организму допинг требуется.

Пока Кротов раздумывал, говорить или нет про «Маккормик» – брал его на всякий случай как жидкую валюту для местных, – старик Дмитриев поднял со снега свою тряпичную сумку, достал из нее бутылку водки, два стакана и мешочек с едой.

Первыми выпили Северцев с Лузгиным, только что отработавшие свой заход, и теперь негромко переговаривались, невидимые за бруствером, только голоса долетали и сигаретный дым. Кротов одышливо лупил глину заступом, это было легче, чем вымахивать лопатой грунт на поверхность. Комиссаров работал размеренно, успевал подсказать напарнику, куда ловчее бить, сам почти не взмок, лишь ослабил застежку у ворота куртки. Надсаживая голос на вымахе, он почти непрерывно говорил, на что Кротов в основном кивал или отвечал односложно, берёг дыхание.

– Нет, на студию я больше не вернусь. – Комиссаров подчистил последнее и стоял, опершись подбородком на черенок лопаты. – Там все на деньгах чокнулись. А как снимают! Это же позорище! От пуза снимают, не глядя, камера болтается, кадр не выстроен. Раньше, когда на кинопленку снимали, операторы еще головой работали, сюжет как-то выстраивали, а как на телекамеры перешли – всё, кончились мастера, одна халтура пошла.

Кротов врубил заступ, отломил кусок глины, перевел дух.

– Разве мало других контор? Да сейчас в любой солидной фирме свое телевидение.

– Это так, это правильно, – согласился Комиссаров.

– Только, Сережа, староват я для них. Там молодых любят, которых гонять можно. А меня гонять нельзя, я не дамся. Я свое ремесло ценю, мне эта рекламная халтура глубоко противна. Вот хороший фильм видовой я бы снял с удовольствием. Так никому же не надо!

– Ну ты, романтик задрипанный! – сказал появившийся на бруствере Лузгин. – Не пудри мозги банкиру. Ни хрена ты уже работать не будешь, Славик, я же тебя знаю.

– А ты бы, кумир хренов, вообще помолчал. Люди об искусстве говорят, тебе не понять, Наличман Халтурович… «Поэт в России – больше, чем поэт…».

– Плохая цитата, неправильная. – Лузгин бросил окурок под ноги Комиссарову. – Сейчас эта строчка звучит по-другому.

– И как же она звучит, интересно?

– «Поесть в России – больше, чем поесть!».

– Циник ты, Вова. Скучно с тобой, – с улыбкой сказал Комиссаров. – Меняемся, хлопцы!

Выбравшись на поверхность, Кротов достал из кармана штанов часы (снял их с руки, когда взялся за заступ: жалко все-таки «Патэ Филип»), Было начало первого. Они, похоже, успевали к сроку. Плечи и поясница болели, Кротов с трудом мог распрямиться. Когда брал из рук старика Дмитриева стакан с водкой, чуть не расплескал, хоть и налито было вполовину.

Старик наклонился через бруствер, посмотрел оценивающе.

– Еще на штык снимите и – порядок. В головах расширьте немного, а в ногах нишу подкопайте на всякий случай. И бока подтесать не мешало бы поровней. А так ничего; не без рук вы, ребята, как я погляжу.

– Я за последние годы, батя, стольких закопал – поневоле научишься, – крикнул из ямы Вовка Лузгин.

– Мрёт народ, – согласился старик. – Не живется ему чего-то. Ни пожилым, ни молодым. Плохое время, наверное.

– А другого нет, батя! – снова крикнул Лузгин; комковатая глина взлетела из могилы и осыпалась с бруствера к ногам Кротова. – Но жить все равно следует. И весело жить, не на кладбище будь сказано.

– Да, уж вы навеселились…

Старик налил водки в освободившийся стакан и подал его Комиссарову.

– Ты, смотрю, к лопате-то привычнее других.

– Пришлось в жизни помахать. Пока жили с отцом-матерью, от снега до снега – то огород, то картошка.

– Родители-то живы?

– Нет. Похоронил отца, потом мать – в позапрошлом году.

– Старые были?

– Как сказать… Отец в шестьдесят, мать в шестьдесят восемь.

– Ну, молодые совсем, – покачал головою старик Дмитриев. – А вот Сашка-то наш и вовсе.

– Подите вы в машину, погрейтесь хоть, Анатолий Степанович! – сказал Кротов.

– Да, пожалуй, можно.

Вдвоем они пробрались меж оградок к машине, влезли внутрь, Кротов врубил обогрев. Ноги в валенках, надетых поверх ботинок, совсем не замерзли, а вот мокрую голову холодило. Он снял шапку и принялся вытирать голову шарфом.

– Потеешь сильно – это плохо, – заметил старик.

– Весу лишнего набрал, работа сидячая, – ответил Кротов. – Курить будете?

– Я курить на воздухе люблю. Да и ты здесь не кури – задохнемся… Говорят, что родственникам могилы копать нельзя, не положено, а то я бы вам показал, как копают. На фронте, особо по-первости, что обиднее всего было, знаешь? Рыть окопы каждый день. Только окопаемся – приказ: на новое место. Там опять по новой, и еще, значит, когда окопаешься в рост, всё по уму сделаешь – немцы не лезут. А на новом месте ты только за лопату – они тебя и погнали, и погнали.

– Вы с какого года воевали? – спросил Кротов больше из вежливости.

– С сорок третьего, с весны. Немец еще крепкий был. Да он до конца крепкий был, но уже не так. Хуже всего в Венгрии было, под Балатоном. Положили там наших несусветно.

– А я в Германии служил, в Тюрингии, – сказал Кротов. – Тюрингию американцы брали, боёв почти не было, все чистенько сохранилось. Наш полк стоял в кайзеровских казармах – стены толстенные, потолки высокие…

– Умели немцы, – усмехнулся старик. – Не, я в Германию не попал. Мы потом Вену брали, там и закончили. Хороший город, и народ неплохой. Тогда австрияки фрицев сильно не любили. Как сейчас – не знаю, после войны никогда за границей не был. Да и вообще нигде не был. Не, правда, в Гомеле, в Белоруссии, послужил немного. Там Сашка и родился, кстати…

Разговор скольцевался. Кротов глядел сквозь влажное стекло, как из земли не часто вылетает ковш лопаты. Потом на бруствер выбрался Лузгин, потянул за черенок из ямы Валерку, поскользнулся, и Комиссаров подскочил, схватился за черенок рядом… Три скрюченных силуэта бродили вокруг могилы, махали руками, что-то показывая или доказывая друг другу. И Кротов с расстояния, как бы отделившись на мгновение душою от суетящихся друзей, почувствовал к ним так редко посещавшее его в последнее время чувство любви и жалости – к бретёру Лузгину, никакому Валерке Северцеву, бичеватому гордецу Славке.

Будто прочтя его мысли, старик вдруг произнес:

– Ты, Сережа, на меня не обижайся. И ребята твои пусть тоже не обижаются. Меня уже не переделаешь, я этой вашей жизни совсем не понимаю. И никогда не пойму, это точно. Не нравится мне она. Сколько лет жили, воевали, работали, и вроде как зря.

– Ну, вы не правы, – хотел вступить Кротов, но старик остановил его, положив руку на колено.

– Нет, Сережа, так оно и есть. Вы, наверное, думаете, что старики на вас, молодых, значит, злобу затаили, что вы всё порушили… Ну, обида есть, не скрою, но это чепуха – обида-то. Нам за вас страшно становится. Не знаете ведь, куда идете, зачем живете. Ну, ладно – вы. Вы уже пожили немного. А вот три сына александровых – с ними-то что будет? Ничего хорошего с ними не будет, я сердцем чувствую.

– Вы меня, конечно, простите, батя, – уже в сердцах сказал Кротов, – но я знаю точно, чего с ними не будет. Концлагерей не будет, «чеки» вашей по ночам не будет и дураков горкомовских над ними тоже не будет.

– А что же будет-то?

– Свобода будет, батя. Это главное. Остальное всё как-нибудь устроится.

– Э, милый, – устало сказал старик Дмитриев, – где же ты свободу-то видел? И чем твои бандиты лучше, как ты говоришь, нашей «чеки»?

– А тем, что бандита я сам могу пристрелить.

В дверь толкнулся подошедший Лузгин.

– Э, батя, принимай работу!

От долбежа и водки круглое лузгинское лицо раскраснелось, но ввалившиеся глаза были трезвыми. Втроем они дошли до ямы, старик оглядел ее, одобрительно кивнул, потом сказал:

– Вот здесь расчистить надо, на тубаретках гроб поставим. А так – хорошо. Спасибо, парни, что уважили старика. И от матери вам спасибо. Пусть сын рядом лежит, если уж так получилось…

– О чем вы, батя, – сказал Лузгин. – Какое тут спасибо, мы же Сашкины друзья. Если бы я или Кротов помер, он бы первый прибежал.

– Перекрестись! – строго сказал старик Дмитриев. – Нельзя так говорить про живых, беду накличешь. Перекрестись!

Вовка Лузгин пожал плечами, но щепотью себя вперекрест все-таки обмахнул. Кротов глянул на часы: почти два, скоро выедут.

– Надо бы кому-нибудь к воротам пойти, встретить.

– А пошли все, чего тут торчать, – сказал Лузгин. – Попить бы чего, глотка сохнет.

– Может, еще выпьете? – спросил старик.

– Выпьем, батя, – сказал Кротов, – и не раз выпьем, но позже.

Они, как могли, отряхнули от глины одежду и обувь. Кротов снял валенки и комбинезон, забросил в багажник. «Как там в морге всё прошло? – подумал он. – Без сбоев?». Он беспокоился, поедет ли «риусовский» катафалк на чужое кладбище, и вообще, не забудет ли что-нибудь из важных похоронных мелочей оставшийся в городе за старшего начальник агентства, теперь уже Сашкиного, Епифанов. Тот был серьезным мужиком, умел командовать, но опыта похоронного почти не имел, и Кротов боялся, что придирчиво зоркие старики и старухи начнут тихо выговаривать потом, что и где было сделано не так, и будет неловко перед сашкиной родней, что не смогли организовать похороны по-людски.

Кротов вспомнил, как однажды чуть не похоронили человека со связанными руками и ногами – благо, кто-то подсказал вовремя, нашли вязки под покрывалом и разрезали. А одну журналистку-пенсионерку закопали без нижнего белья, в одном платье на голое тело – забыли в суматохе принести в морг на одевание, и морговская тетка заметила это и сказала. Все растерялись, но выручила та же тетка: посоветовала назавтра подхоронить белье в могильный холм – это разрешалось, по теткиным словам. Так и сделали, но родственникам о конфузе сказать побоялись, взяли грех себе на душу.

Выгнав «джип» за территорию кладбища, они стали ждать подхода колонны. Старик Дмитриев сидел в машине, разглядывал нерусское убранство салона. Остальные бродили вокруг машины, курили, глядели со стороны на чужие похороны. Приехали две группы – немногочисленные, без оркестров, с дешевыми венками, тихо выгрузили своих покойников и понесли – одного направо, вдоль ограды, другого куда-то вдаль, за деревья.

Из конторы выскочил серый мужичок, подошел к машине с куревом и пустым разговором. Кротов дал ему литровый «Маккормик», и тот слинял. Справа от ворот стояла жилая изба, но вид имела нежилой – без стекол, дверь сорвана. «Неужели здесь кто-то жил, прямо на кладбище?» – подумал Кротов. Подошел к торговым теткам у забора, спросил. Те сказали: жили, да померли.

Голос Лузгина произнес позади:

– Что же не едут? Пора бы…

– Черт, сам волнуюсь, – сказал Кротов, обернувшись. – Все же было на мази, пока с кладбищем не переиграли.

– Старик, главное с могилой успели. А то когда ты утром позвонил…

– Ты с похмелья всегда туго соображаешь.

– «С похмелья, с похмелья!» – передразнил Лузгин. – Я вчера, можно сказать, за идею погибал!

– За какую такую идею?

– Кстати, почему тебя на передаче не было? Я ведь пригласительные тебе прислал.

– На дом выезжали, с семьей. Я давно обещал Ирине, и все никак…

– Строишься?

– Хм, строишься… Там уже жить можно, братец: свет, вода, тепло… Отделка осталась, деревянные работы кое-где, а так… – он сделал рукой изображающий жест.

– Ну вот, ты в особняке прохлаждался, а я в это время здоровье губил ради нашего светлого будущего. Да-да, не ухмыляйся! Я вчера Терехина атаковал, вот так-то!

– И что он тебе сказал?

Лузгин затянулся сигаретой, глянул вдоль пустующей дороги.

– Все-таки мир начальников – это странный мир, – сказал он. – Ты же знаешь, передачу вчера с Рокецким записывали. Кстати, молодец мужик, вёл себя что надо. Ну, потом фуршет, стоим с ним рядом, тосты произносим, я вроде как тамада. И представляешь: каждая сволочь в зале норовит тебе в глаза заглянуть, отметиться, поклониться, улыбнуться… И Терехин на заднем плане юлит. Я его рукой подзываю: мол, к ноге! Подходит на полусогнутых. Я говорю папе Роки: «Леонид Юлианыч! Вам еще повезло, а вот Терехину на передаче пришлось сантехнику чинить – весь в дерьме уляпался!».

– Ну, это ты уже под кайфом был.

– Конечно, под кайфом. Так вот, Терехин обмер и стоит, скалится, как дурак. Рокецкий его так похлопал: «Видел, видел, молодец, хорошо держался». Терехин расцвел, давай все в красках показывать. Значит, стоим мы втроем, разговариваем, шутки шутим, а вокруг такая паа-уза!.. Терехин счастливый до жопы! Ну, Роки его вроде как отпустил, тот убрался. Нахожу его потом в углу, за столиком с мэром. Я подхожу – он опять бледнеет. «Можно, – говорю, – господина Терехина у вас украсть?». Идет, как баран, даже не блеет. Я только начал про дело, а он:

– «Все-все-все, Володя, мы над проблемой работаем, остроту вопроса уже сняли…».

– Так и сказал? – спросил Кротов.

– Дословно воспроизвожу, старик: «Остроту вопроса уже сняли». Они, сволочи, по-нормальному и говорить-то не умеют.

– Надо бы дожать, – посоветовал Кротов, и явно ждавший комплимента Лузгин обиделся, фыркнул, бросил окурок в снег:

– Твоя очередь, товарищ банкир.

– То есть, не понял?

– Слесаренко.

– Как Слесаренко? Мне что, идти к нему?

– Зачем? Сам придет.

– Совсем не понял.

– Тоже с похмелья? Сказано: придет. Значит, придет.

– Нет, ты давай объясни, – не унимался возбужденно-встревоженный Кротов. – Значит, Слесаренко сам ко мне заявится?

– Как миленький. И больше я тебе, гаду, не скажу ни слова. Зажрется, всё тебе на блюдечке подавай. Тысячу «баксов» гони – еще на один вопрос отвечу.

– Да ну тебя, Володя, я серьезно!

– А я еще серьезнее. Кто меня учил не дешевить, помнишь? Лезь в карман или молчи в тряпочку. Все, старичок, едут, конец беседе.

На повороте дороги появился гаишный «жигуль», потом маленький «риусовский» катафалк, за ним грузовик, два больших автобуса и один поменьше; далее колонной лепились легковые. Машины втягивались на площадку перед кладбищем, расползались по сторонам. Кротов понял, что народу будет много, и это его порадовало. Он по натуре своей был организатором, и любое удавшееся дело (бизнес или похороны – неважно) приносило душе удовлетворение.

– Давай, командуй, – сказал ему Лузгин.

Из катафалка на мерзлый асфальт неловко спрыгнула Светлана в темной шубке, брюках, черном платке. Дмитриевские сыновья спустились следом, самого младшего нес на руках дед. Старший сын, уже большенький мальчик с юным Сашкиным лицом, взял Светлану под руку и стоял, испуганно озираясь. Последними из катафалка выбрались светланины родители.

Из маленького автобуса вышли солдаты с духовыми инструментами; стали ровно, не как блатная похоронная «халява». Старшим по команде был прапорщик, он подошел к старику Дмитриеву, козырнул. Старик кивнул в сторону Кротова.

– Почему же вы деда не привезли обратно? – спросила Светлана, когда Кротов приблизился. – Все-таки отец, самый близкий человек, а на прощании не был. Люди спрашивали, неудобно.

Кротов не захотел ничего объяснять – на языке крутились обидные слова, – просто сказал:

– Так получилось, – и повернулся к прапорщику.

– Порядок знаете?

– Так точно.

– Понесем отсюда. Тут где-то метров двести, не больше.

– Как скажете, – сказал прапорщик.

От черной «Волги» подошел Епифанов. Кротов пожал ему руку, спросил: «Как все прошло?». Тот ответил: «Без сбоев». Кротов уже по ответу был уверен: наш человек, дело знает, и еще раз протянул Епифанову руку. «Порядок, – сказал Епифанов. – Ну что, начнем?»

Из катафалка достали длинные полотенца, но Кротов поднял руку и спросил старика Дмитриева:

– Ребята хотят на руках отнести. Вы согласны, Анатолий Степанович?

Старик кивнул.

– Товарищи! – громко сказал Кротов. – Порядок будет такой: вначале портрет усопшего, потом цветы, потом колонна с венками, потом крышка гроба…

Странные вещи происходят с людьми на кладбище. Почему-то все мужчины хотели нести гроб и никто не хотел идти впереди колонны с портретом. Обозлившийся Кротов сам встал во главе процессии, когда все выстроились по уставу, сунул шапку за пазуху, оглянулся и махнул рукой прапорщику.

Музыканты заполнили воздух тяжелым густым минором.

По этой дороге сегодня они уже и ходили, и ездили не раз, второпях и на нерве. Двинувшись по ней ходом лунатика впереди процессии, Кротов вдруг осознал, что идти им далеко, совсем не двести метров, как он сказал прапорщику. Переступая ногами вполшага, как бы прощупывая дорогу, он видел теперь, что протоптанная в снегу ложбина и скользка, и узка, и подумал, как нелегко будет идти мужикам, несущим на плечах гроб; на полотенцах было бы сподручнее, да поздно.

Он изредка оглядывался, примерял свой шаг к движению шедших за ним людей. Далеко, за венками, он видел лицо Комиссарова, держащего над головой передок гробовой крышки.

Путь поворачивал налево, в частокол искривленных, дистрофичных берез. В глубине пути он уже видел Валерку Северцева, стоящего маяком в обозначенном месте. Кротов поманил его рукой, и Валерка побежал навстречу, ненужно громко топая ботинками по гулкой мерзлоте.

– На, понеси дальше, – сказал Кротов и передал Валерке портрет. – Только не спеши, не отрывайся.

Сам Кротов быстрым шагом прошел назад, мимо женщин с венками; все как одна смотрели на него, пока он проходил, и взгляды эти почему-то были неприятны, словно он был в чем-то виноват или что-то делал неправильно.

Гроб несли шестеро. Последним справа топал Лузгин; ему явно не хватало роста, а поэтому вся тяжесть ложилась на плечо и руки незнакомого Кротову парня, шедшего перед Володькой. Кротов подошел к несущим, молча перехватил шершавое дно левой рукой перед лицом Лузгина, отстраняюще кивнул ему и «поддомкратил» гроб плечом. Шедший впереди парень распрямился и слышимо вздохнул. Труба в оркестре забирала все выше и выше. Кротов глядел в затылок незнакомому парню и не думал ни о чем.

Гроб поставили на табуретки у края могилы. На расчищенном пятачке у изголовья сгрудились родственники, остальные расположились кругом. Кротов еще раз оценил, как много людей пришли прощаться с Сашкой, места не хватало, стояли в оградах чужих могил. Что поделаешь, Бог простит.

Рядом со Светкой он увидел первую Сашкину жену, которой в маленьком «риусовском» катафалке, похоже, не нашлось места. Обе плакали, обнявшись, и Светкина голова в черном платке лежала на груди у «старшей» жены. Сашкины дети стояли у гроба, как столбики, словно их наказали и несправедливо поставили в угол. Старик Дмитриев горбился позади, положив ладони на плечи младшего внука.

Почувствовав нарастающую пустоту, Кротов уже собрался было открыть рот, как слева от него вперед шагнула низенькая черноволосая женщина лет пятидесяти, какая-то начальница из худфонда или как там, Кротов не помнил, называлась Сашкина профессиональная организация.