Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Глава одиннадцатая

По четвергам, с шестнадцати часов, Слесаренко вел депутатский прием по личным вопросам в своем кабинете в здании мэрии на Первомайской. Заканчивал обычно в восемь, а то и в десять вечера. Он не любил это занятие, эти долгие часы, и тем серьезнее и ответственнее к ним относился – так уж был устроен: с особым тщанием исполнял все, что не нравилось, но требовало исполнения в силу объективных причин.

Вернувшись из Тобольска к полудню, Виктор Александрович пообедал дома и в час тридцать прибыл в мэрию. График его четверговой работы предусматривал совместное с начальником строительного треста Чернявским посещение рабочего общежития в поселке Нефтяников, наконец-то обреченного на снос. Город уже выделил десять квартир для «особо остро нуждающихся», и предстояло на месте определить эти десять несчастных, а потому счастливых семей, которые уже на следующей неделе смогут переехать в новое, хорошее жилье.

В принципе, Слесаренко мог и увильнуть от этой экспедиции, сославшись на тобольский вояж и усталость, а также на предстоящий прием. Но он решил-таки поехать, чтобы все увидеть самому, ибо отлично знал: как бы ни распределили эти десять квартир, все равно будут слезы, скандалы и жалобы, вплоть до заявлений в прокуратуру, и ему так или иначе придется отвечать лично.

«Комиссия комиссией, – подумал Виктор Александрович, – но посторонний свидетель не помешает». Он позвонил пресс-секретарю мэрии Светлане Никитиной, и та ответила, что с телевидением не получится, слишком мало времени, а кого-нибудь с радио постарается найти и послать в общежитие поскорее.

Чернявский должен был прибыть на место сам. Слесаренко прихватил с собой в машину двух женщин, членов комиссии из БТИ и комитета по жилью, и поехал в поселок знакомым маршрутом.

Когда подъехали, женщина из БТИ произнесла, поджав губы:

– Сейчас вы увидите, Виктор Александрович, во что они превратили общежитие за прошедшую ночь.

– Простите, не понял, – сказал Слесаренко.

– Увидите, увидите… – повторила женщина. – Что за люди, как не стыдно! На всё идти готовы…

Общежитие представляло собой двухэтажный длинный деревянный барак, построенный еще в годы войны для рабочих заводов, эвакуированных в Тюмень из западных областей. Бревенчатый каркас, обшитый досками в два ряда, изнутри и снаружи; промежутки между досками засыпаны всяческой трухой в качестве утеплителя.

Пятьдесят лет прошло после войны, а барак все стоял, и в нем жили тридцать шесть семей, притом большая часть без каких-либо документов на право заселения: те, кому удалось вырваться из барака, просто отдали ключи от своих комнат тому, кто первый попросил. Лет двадцать стоящий в графике сноса барак-общага был заселен сегодня Бог знает кем: одинокими стариками и старухами, блядского вида девками, многодетными семьями матерей-одиночек, небритыми мужиками без определенных занятий, пугливыми и наглыми одновременно, а также молодыми парами без трудовых книжек, с размытыми штампами в паспортах.

И среди всей этой голытьбы нашелся лидер – пятидесятилетний здоровый мужик, сторож из соседнего автогаража, который всех объединил, настроил и повел в атаку на городские власти. Фотографии страшной этой общаги замелькали в газетах, на телеэкране, появились два депутатских запроса и определение прокуратуры, и было принято решение «вопрос снять», со вздохом закрыв глаза на «факты незаконного вселения». Пресса уже настроила горожан определенным образом, превратив бичей в страдальцев, и в мэрии и в Думе махнули рукой, и наскребли десяток квартир, урезав доли бюджетников – учителей, врачей, милиционеров – ради прекращения скандала.

Слесаренко гнал из головы эти мысли, потому что пользы от них не было, только растравливал сам себя. «У одних отбираем, другим отдаем, – в который раз подумал Виктор Александрович и тут же успокоил себя: " Ничего, вот придут деньги от Шафраника, снесем тут всё к чертовой матери раз и навсегда…».

Машина начальника треста уже стояла у крыльца общаги, и сам Чернявский стоял тут же в длинном кожаном плаще, без шапки, блестя под солнечными лучами черной гривой волос. Вокруг него толпились мужики и бабы – кто в домашнем, кто в пальто и телогрейках внакидку. Чернявский курил, улыбался и качал длинным пальцем под носом у невысокого лысоватого мужчины в куртке болонье».

– Сейчас начнется, – сказала женщина из БТИ, и они втроем выбрались из машины.

– Что я вам говорил? – наступательно гаркнул на толпу Чернявский. – Я говорил: приедет, вот он и приехал. А ты волну гнал! – Чернявский ткнул пальцем в грудь Лысоватого. – С тобой еще отдельно разобраться надо. Небось, себя-то первого в список на отселение поставил?

Лысоватый возмущенно развел руками и хотел что-то ответить начальнику, но стоящая рядом с ним женщина в платке и старой искусственной шубе схватила его за рукав «болоньи» и развернула.

– Как это себя поставил? Я первая в списке стояла, у меня детей трое. Я тебя сейчас так поставлю, ты у меня раком встанешь, паразит! На наших костях, значит, в рай решил въехать? Щас как ёбну по морде твоей лысой, паразит хренов!

– Во дают! – расхохотался Чернявский, прихлопнул ладонями по блестящей коже пальто и двинулся навстречу приехавшим. – Здорово, начальник. Принимай командование, пока они друг дружку не изуродовали.

Виктор Александрович поздоровался с ним за руку, прошел к крыльцу. Кричавшая женщина замолчала, а лысоватый мужик так и стоял, растопырив руки, багровел лицом.

– Здравствуйте. Кто из вас Капустин?

Лысоватый опустил руки и сказал:

– Я Капустин.

– Очень приятно. Слесаренко Виктор Александрович, заместитель председателя городской Думы. А вас как по имен и-отчеству?

– Иван Михалыч, – представился лысоватый и протянул руку. – Мы вообще-то мэра заказывали…

Неточное, какое-то ресторанное слово «заказывали» развеселило Слесаренко, и он продолжил в том же ключе:

– А вам меня на блюде подали. Как говорится, ешьте, что дают.

– Да нет, я не в этом смысле, – начал оправдываться мужик, но Виктор Александрович успокоительно потряс его руку.

– Шучу, однако… Здесь поговорим или внутрь пройдем? Посмотрим, что как есть.

– Да уж посмотрите, полюбуйтесь! – зло сказала женщина в платке. – У себя-то дома такого не видите и не увидите.

– Нет, так просто невозможно работать… – обращаясь к небу, произнесла член комиссии из БТИ.

Пошаркав для приличия подошвами по крыльцу, Слесаренко вошел в тесный тамбур общаги. Темный, длинный коридор тянулся от двери налево и направо, светился по концам мутными окнами.

– Откуда начнем?

Мужик в «болонье» протиснулся вперед, достал из внутреннего кармана куртки лист бумаги со списком жильцов.

– Отсюда и начнем. Комната четыре, проживающая Миркитанова Анна Ильинична.

Лысоватый громко постучал в фанерную дверь и открыл ее на себя, пропуская вперед Слесаренко. Виктор Александрович шагнул внутрь, слегка пригнув голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. В узкой комнате на маленьком цветастом диване лежала старуха в белом платке, сложив руки на животе поверх одеяла. Над грязным ведром висел на стене жестяной умывальник. На столе у окна чернела спиралью старая электроплитка. И плыл над старухой огромный лебедь по рябому самотканому ковру. Слесаренко поздоровался, поискал, куда бы присесть, и не нашел, так и остался стоять, возвышаясь над старухой, головой вровень с лебедем.

Старуха смотрела на Слесаренко со страхом в глазах, как смотрели всю жизнь и до смерти будут смотреть на начальство люди ее поколения. На краю стола стопочкой лежали паспорт и пенсионное удостоверение.

– Ну, здравствуйте, Анна Ильинична, – радушно сказал Виктор Александрович, но получилось у него фальшиво, как у барина обращающегося к старой холопке. Старуха же вздрогнула лицом и пропела чуть слышно:

– Здравствуйте, батюшка.

– Миркитанова в списке, – четким шепотом произнес за спиной Слесаренко лысоватый мужик.

Виктор Александрович от стыда и растерянности зачем-то взял в руки старухины документы, принялся листать с серьезным видом, наткнулся на запись о детях и спросил:

– А где ваши сын и дочь, Анна Ильинична?

– Дочка на Севере, на Севере, – торопливо сказала старуха, – а сынок здеся, у городе.

– Помогает вам?

– Помогает, батюшка, помогает.

– Хрена лысого он ей помогает! – раздался из коридора уже знакомый бабский голос. – Жили они в двухкомнатной, так пропил всё из дому и квартиру продал, а мать вот сюда привез, паразит, кобелина, за бутылку у коменданта комнату сторговал.

– Ты мне ответишь, Тарасова, за ложь и клевету!

Слесаренко оглянулся на дверь: там подпрыгивал в толпе и кривил лицо подловатого вида мужчина. Виктор Александрович перевел взгляд на Капустина, тот пожал плечами и уставился в пол.

– Помогает, батюшка, помогает, – не изменив ни выражения лица, ни глаз, ни голоса, твердила свое старуха.

– Вы не болеете ли, часом? – спросил ее Слесаренко.

– Болею, батюшка, болею.

И снова чуть ли не счастье звучало в старушечьем дисконте: как же, барин милосердствует, взор обратил…

– Михалыч ей таблетки носит и пожрать, да соседка Нефедова, а то померла бы, на хрен, давно.

– Перестаньте ругаться, – сказал Слесаренко женщине в платке. – Выздоравливайте, Анна Ильинична. Мы что-нибудь для вас придумаем. Может, в дом ветеранов вас отправить, хотите? Там хорошо…

– Хочу, батюшка, хочу.

– Или не хотите? – переспросил Виктор Александрович, пристально глядя старухе в глаза.

– Не хочу, батюшка, не хочу.

Слесаренко положил документы на стол и, сутулясь, вышел из комнаты.

– Комната пять, проживающая Нефедова… – забормотал лысоватый Капустин, и они двинулись гурьбой по коридору.

Заходили в комнаты, озирались и говорили, больше молчали и слушали, и в конце коридора была комната Тарасовой, той самой ругательной женщины в платке, где двое детей сидели на кровати, как зэки на нарах, а новорожденный ребенок спал в красном пластмассовом корытце на подоконнике у заиндевелого окна.

– Во, на хрен, угол промерзает, – сказала Тарасова. – Три кило технической ваты туда запихала, как в звезду!

– Тар-расова! – одернул ее комендант.

– Отсоси, начальник, – сказала Тарасова, блеснула темными глазами и добавила, обращаясь уже к Слесаренко: – Погублю ведь детей, поморожу. Только на двух отопителях и держимся, а этот хер не велит электричество жечь.

– Так сгоришь ведь и других пожжешь!

– Тарасова в списке, – сказал Капустин.

Они прошли всю общагу и потом собрались в комнате лысоватого: он сам, Слесаренко, две женщины из комиссии и комендант.

– Дайте список, – попросил Виктор Александрович.

Капустин протянул ему бумагу и сказал:

– Пытались утвердить на собрании, ничего не получилось. Каждый орет за себя. Так что я сам…

Виктор Александрович просмотрел список. Капустина в нем не было.

– А унитазы в туалетах ночью разбили. Ломами разбили специально, чтобы вам, значит, показать, как они плохо живут. Еще вчера целые были, – осторожным голосом пояснил комендант, и женщины из комиссии переглянулись и покачали головами.

Капустин, как и раньше, пожал плечами и отвел глаза в сторону. Только сейчас Слесаренко задал себе вопрос: куда делся Чернявский? Он и не вспомнил о нем ни разу, когда ходили по этажам от конуры к конуре, а вот сейчас его отсутствие вдруг обнаружилось. И радиожурналисты – то ли приехали, то ли нет.

По мнению Виктора Александровича, капустинский список был правильным, и он положил бумаги в карман, пожав на прощание лысоватому руку и пригласив его в понедельник к себе на прием.

Чернявский все так же стоял и курил на крыльце в компании подошедшего председателя поселкового Совета. Увидев Слесаренко, председатель изобразил на лице внимание и сделал шаг в сторону, но Виктор Александрович только махнул на него рукой, молча прошел мимо и сел в машину. Следом в «волговский» салон юркнули «комиссионные» женщины. Чернявский оторопело глядел на Слесаренко, но Виктор Александрович отвернулся от Гарри Леопольдовича и сказал шоферу:

– Поехали, я опаздываю.

Он и в самом деле опаздывал к приему уже на двадцать две минуты. Пока мчались к мэрии, перед слесаренковскими глазами стояло лицо старухи Миркитановой. Среди десятка выделенных под отселение квартир не было однокомнатной, а если бы и была, и если бы старуха ее получила, то сын влез бы туда и прописался, оформив опеку, а потом снова продал квартиру и засунул мать в такую же дыру, или старуха просто умерла бы в новой квартире от старости, болезней и одиночества. Вспомнил он и крохотного сына темноглазой матюгальщицы Тарасовой, спавшего в красном гробике пластмассового корытца, и безнадежная злоба на весь этот мир окатила Виктора Александровича с головы до ног, до мурашек и подмышечного пота.

– Надо бы, Виктор Александрович, бригаду медиков послать в общежитие, – сказала с заднего сиденья женщина из комитета по жилью. – Нам доложили: в общежитии венерические заболевания, трое мужчин и комендант показывают на Тарасову. Принудительно обследовать, с помощью милиции… Как вы считаете?

Слесаренко промолчал, женщины обиженно затихли. Виктор Александрович затылком чувствовал тугую волну излучаемого ими неодобрения.

За годы административной работы Слесаренко уже притерпелся к постоянно окружавшему его людскому горю – то деланному, то настоящему. Кому хорошо, тот властям не навязывается, не сидит в этих коридорах и приемных со злым или скорбным лицом, не глядит бараном или волком на каждого в костюме с галстуком проходящего мужчину. Он привык уже к слезам и крикам, хамству и заискиванию просителей, научился пропускать весь этот ненужный шум мимо ушей и сердца и ухватывать, вычленять главное, потому что только это и было важно, остальное мешало работе, мешало и самим просителям. Виктор Александрович определял проблему, задумывался над ней, и люди как бы обезличивались, исчезали из поля его зрения, оставалась одна задача: дать жилье, провести газ, замостить улицу, окоротить чиновника… А плохой или хороший человек перед тобой – государству неважно, все они граждане, все они заведомо равны в своих правах, даже эти бичи, пьяницы и проститутки из общаги, не говоря уже о стариках и старухах, ребенке на подоконнике: последний-то и вовсе ни в чем не виноват.

Промелькнул как-то в прессе страшный рассказ о том, как дети в одной деревенской семье ели свиной корм. Вот она, новая власть! Вот она, демократия, до чего народ довели!.. И неважно уже, что родители – многодавние алкоголики и воры, их вся деревня ненавидит и презирает, не знают, как избавиться, но дети едят комбикорм, значит, власть виновата, должна отвечать. И, скрепя сердце, Виктор Александрович признавал: люди правы. Хотя и не правы, вот ведь дурная штука. Как же сам человек, где же его ответственность за свою жизнь?

Самочувствие Слесаренко, вернувшегося в мэрию, было тягостным. Ехал в общежитие обрадовать людей и самому за них порадоваться, получилось же черт знает что. Теперь еще это опоздание, наверняка приемная забита недовольными задержкой людьми…

К изрядному изумлению Виктора Александровича, в приемной не было никого, зато была на месте секретарша Танечка, что удивило его не меньше, чем отсутствие посетителей.

– Что случилось? – с тревогой спросил Слесаренко.

– Где народ?

– Решено вас подменить на сегодня, Виктор Александрович, – участливо ответила секретарша. – Прием ведет секретарь Думы в своем кабинете. А вас дожидается народный депутат товарищ Луньков.

– И где же он?

– У вас в кабинете, – сказала Танечка.

Слесаренко вознамерился ругнуть ее за эту вольность, но что толку? Сколько раз было говорено: без него никого в кабинет не пускать. И вот на тебе… Виктор Александрович, похоже, не совладал с выражением лица, потому что секретарша округлила глазищи и забормотала:

– Но они сказали… подождут там… и сами вошли…

– Приготовьте чаю, пожалуйста, – сказал Слесаренко и открыл дверь своего кабинета.

Депутат Луньков сидел у слесаренковского рабочего стола, но не в кресле хозяина – сознавал-таки нормы приличия, – а сбоку, у тумбы с телефонными аппаратами. Сидел на приставленном стуле, нога на ногу, трубка возле уха. Увидев входящего Виктора Александровича, кивнул ему с извинительной улыбкой, но разговора не прервал, и Слесаренко тоже кивнул сдержанно, снял пальто и повесил его в шкаф на «плечики». Луньковской верхней одежды в шкафу не было, значит, разделся у кого-то другого в мэрии. У кого? «Если б знать, у кого, многое стало бы ясным», – подумал Виктор Александрович.

Он прошел и сел за гостевой столик, как бы подчеркивая свою готовность к разговору и одновременно давая понять Лунькову, что разговор этот будет официальным и недолгим. Гость еще раз кивнул и прижал к груди растопыренную ладонь: дескать, виноват, заканчиваю…

Папка с московскими документами про господина депутата лежала в верхнем ящике стола, а на самом столе не было ничего, кроме заморских канцелярских финтифлюшек (мода на них пошла, управление делами закупило эти наборы всем) и стопки чистой бумаги. Виктор Александрович оценил свою давнюю привычку ничего важного не оставлять на столе в свое отсутствие и тут же подумал: ящик-то не запирается, – но отогнал эту мысль как чрезмерную.

В пепельнице на том конце столика торчали два скрюченных чужих окурка. «Ждет давно, но не слишком», – решил Виктор Александрович и закурил сам, но пепельницу к себе не подвинул, еще раз демонстрируя и хозяйскую вежливость, и некую подневольность в ситуации.

– Прошу прощения за нахальство, – дружелюбно сказал депутат, – но у вас тут восемь этажей, а уединиться негде. Расплодили вы, братцы, чиновников, куда только избиратели смотрят! Вот с разрешения милейшей Танечки воспользовался вашей связью и вашим отсутствием. Не в обиде, Виктор Александрович?

– Конечно, нет, – ответил Слесаренко, а сам подумал: «Почему же не звонил оттуда, где разделся?».

– Ну и отлично, – Луньков сцепил тонкие пальцы замочком. – Собственно, у меня к вам серьезное дело, Виктор Александрович.

– Слушаю вас, Алексей Бонифатьевич. Всегда готов помочь.

– Как бы вам это объяснить… – депутат постучал сцепленными пальцами по столу. – Вы же понимаете, что хозяева в городе господин мэр и его администрация. В Москве, кстати, то же самое: президент и правительство, Дума реальной власти почти не имеет. Надеюсь, не оскорбил вас этой параллелью? Впрочем, я ведь тоже такой же депутат, как и вы, мы друг друга отлично понимаем, чего тут обижаться: факт! Заранее согласен, что логичнее было бы обратиться к мэру, и он бы не отказал, помог, но чувство внутренней солидарности подсказывает мне, что этого делать не надо. Вот я и пришел к вам, Виктор Александрович.

– Безусловно, польщен, – сказал Слесаренко, – но пока не улавливаю сути проблемы, Алексей Бонифатьевич.

– Я хочу, – с расстановкой произнес Луньков, – как депутат к депутатам, как член российского парламента к представителям парламента городского обратиться с просьбой помочь мне в организации серии встреч с горожанами. На заводах, в общежитиях студенческих, в микрорайонах, в школах, в больницах и так далее.

– Но город Тюмень – это же не ваш избирательный округ, – уточнил Слесаренко.

– Ну и что? – легко парировал депутат. – Не вы ли, господа тюменцы, больше других шумите о единстве области, о необходимости всем депутатам объединиться и отстаивать интересы региона в целом? Вот я и желаю самолично повстречаться с уважаемыми господами тюменцами и напрямую услышать, чего они хотят от Государственной Думы, от областных властей, конкретно от каждого из нас, депутатов. Согласитесь, звучит резонно.

Виктор Александрович сказал:

– Согласен.

– Идем дальше. – Луньков расцепил пальцы и ладонью отогнал от лица дым слесаренковской сигареты («Не курит? – отметил Виктор Александрович. – Тогда чьи же эти два окурка?»). – Я прекрасно осознаю, что у мэрии больше возможностей для организации этих встреч: свой аппарат, кадры в районах, по месту жительства. Но я обращаюсь именно к городской Думе, а не к администрации. Я хочу, чтобы меня на этих встречах представляли не чиновники, назначенные известно кем или неизвестно кем, а избранники народа, получившие вотум доверия не от вышестоящего начальства, а от самих горожан. Улавливаете разницу в позиции?

– Улавливаю, – сказал Слесаренко.

– Отлично. Тогда моя главная просьба к вам заключается в следующем: соберите, пожалуйста, депутатов городской Думы и позвольте мне выступить перед ними. Естественным образом надеюсь и рассчитываю, что вы меня на этой встрече поддержите публично. Вас уважают в Думе, Виктор Александрович, к вам прислушиваются.

Идея луньковских встреч с горожанами выглядела вполне мотивированной и не содержала какого-либо очевидного подвоха. Напротив, все представлялось разумным и полезным. Но интуиция и опыт аппаратчика подсказывали Виктору Александровичу, что подвох-таки есть, но где и в чем – Слесаренко пока на догадывался. У него не было ни единого честного повода отказать в просьбе Лунькову, но он нутром чувствовал: скажи «да», и во что-нибудь вляпаешься. Ко всему прочему, настораживало навязчивое луньковское противопоставление в разговоре Думы и администрации. Здесь был верный и тонкий расчет, болевая точка, и нажми на нее Луньков осторожно и выверенно – Дума качнется в его сторону, пойдет за ним, но куда и зачем? – вот вопрос.

– Мэра приглашать будем? – как бы вскользь поинтересовался Слесаренко. – В конце концов, главный начальник в Думе он.

– Ну, это отчасти формальность, законодательный нонсенс, – сказал депутат. – Еще бы у нас в Москве президент парламентом командовал или там Черномырдин… Впрочем, если позволите, Виктор Александрович, эту коллизию с мэром я разрешу сам. Согласны?

Такой вариант вполне устраивал Слесаренко, ибо отводил от него ответственность, но скажи он «да» последнему луньковскому предложению – получалось, он соглашался на свое участие в этой комбинации полностью.

– Вам виднее, Алексей Бонифатьевич.

Луньков посмотрел на него, прищурясь, покрутил пальцем волосы у виска.

– Не доверяете вы мне, Виктор Александрович… Впрочем, я знаю, вы человек чрезвычайно осторожный. Много об этом наслышан. Ну что же, осторожность и недоверчивость не худшие черты характера реального политика. Я сам такой же. Я и себе-то доверяю не всегда… Вы Москву любите? – неожиданно спросил Луньков.

– В детстве и в молодости любил, даже очень, – ответил Слесаренко. – Сейчас не люблю.

– Мы с отцом в пятьдесят восьмом поехали в Архангельск, к бабке, поездом. В столицу прибывали в шесть утра, так я часов с четырех не спал, бегал от окна к окну: а вдруг, пока я в одну сторону смотрю, в другой стороне уже Москва появится? – Луньков улыбнулся, потеплел глазами. – Там пересадка была, три часа до поезда на Север. Я к отцу пристал: хочу на Красную площадь! Гуляли по улицам, там, у трех вокзалов. В булочную хлеб утренний привезли, отец купил у грузчика батон – горячий, хрустит. Пополам разломили и жуём. Батя спрашивает грузчика: «Далеко тут до Красной площади?». Тот говорит: «Да рядом!» – и рукой показывает. Ну, мы пошли… Идем-идем, идем-идем… Трамваи ходят уже, а батя, чувствую, спросить стесняется, какой туда, значит. Смотрю, он уже злиться начинает, на меня как зыркнет, как зыркнет! И вдруг – пришли! Стоим с краю, батон доедаем, на Кремль смотрим, на Мавзолей… Утро: свежо, чисто, солнечно… Куда все делось это, куда исчезло?

– Вы меня спрашиваете? – сказал Слесаренко.

– И вас тоже. И вы ведь Москву любили.

– Любил.

– В Госдуме бывали когда-нибудь? Нет? А в ЦК? Бывали… Я-то не бывал в ЦК, не пускали – кто я был тогда? Но те, кто бывал, кто может сравнивать, говорят, что в ЦК такой роскоши, как сейчас в Думе, никогда не было. Да и здесь, я смотрю, после коммунистов вы прибарахлились неплохо. Второй раз за пять лет мебель меняете? А у старых хозяев мебель лет по пятнадцать стояла.

– К чему вы это, Алексей Бонифатьевич? Разве в мебели дело?

– А вы знаете, как нас, депутатов из провинции, зовут эти московские деятели, эти сынки и внучки цекистов? – Луньков словно не расслышал вопрос. – Власть лимиты! Мы им там нужны как декорации, как массовка, голосовательное мясо… Власть лимиты! Вот мы кто для них. И вы не представляете себе, Виктор Александрович, каково там жить и в этом дерьме вариться нормальному человек вроде вас или меня. Все эти фракции, эти торги бесконечные, подсиживания… Нет, вы подумайте только: законы, законы государственные сочиняются и проводятся только для того, чтобы свести счеты с конкурентами из другой фракции! Если бы люди только знали, что они сотворили…

– Вот и расскажите людям об этом, – сказал Слесаренко и услышал щелчок захлопнувшейся мышеловки. Луньков без малейшей иронии или издевки в глазах посмотрел на него и убедительнейшим голосом произнес:

– А я, собственно, за этим и приехал. Сможете Думу собрать на завтра? Послезавтра мне возвращаться, надо успевать. Потом будет недели две перерыв, за это время вы с товарищами отрегулируете график, и не стесняйтесь меня гонять: надо будет – двадцать четыре часа в сутки могу работать. Еще просьба: на каждый коллектив, с которым будем встречаться, подготовьте небольшую «объективку» – социальный состав, показатели, проблемы, фамилии неформальных лидеров. Договорились. Завтра к обеду позвоню. Часов в семнадцать соберемся, думаю, будет удобно. Да и у вас в расписании на этот час ничего серьезного.

Все последние фразы Луньков произносил в утвердительной интонации, и Виктор Александрович не без внутреннего сопротивлении и вялой злости на себя признал за ним это завоеванное право.

– Не смею задерживать более, – сказал Луньков, вставая. – Благодарю за понимание и гостеприимство. Я думаю, мы будем полезны друг другу. А людям все-таки надо верить. – Депутат глядел серьезно, без улыбки. – Людям верить, себе верить, своим впечатлениям, а не тому, что болтают другие. Про вас ведь тоже разное говорят, уважаемый Виктор Батькович. А я вот гляжу вам в глаза и вижу: вы хороший человек. Вы мужик, со всеми мужскими плюсами и минусами, и это главное. Всякие там голубые ангелы дела не сделают, Россию не спасут. А мы с вами дело сделаем. Дело! Ладно, завтра на Думе продолжим.

Луньков раскланялся и вышел, оставив двери открытыми. В проем заглянула секретарша с подносом в руках – долговато, однако, чай заваривала. Слесаренко махнул рукой: вноси.

Он пил чай, отдающий вареной бумагой, и вспоминал того Лунькова, которого видел в приемной у Шафраника, и этого, только что покинувшего кабинет: фигура двоилась, не совмещалась в единое целое, и Виктор Александрович, привыкший полагать, что любое явление жизни можно разложить на простые составляющие и потом собрать обратно, ощутил вдруг неуверенность и внутренний дискомфорт.

Чтобы успокоить душевный разлад и снова прибиться к берегу, Слесаренко решил еще раз посмотреть документы по Лунькову. Он подошел к столу и выдвинул верхний ящик.

У верхнего ящика был замок, и его можно было запирать, да и следовало запирать по слесаренковскому характеру, но маленький ключик от замка не находил себе строгого места в карманах и постоянно терялся, и тогда Виктор Александрович просто выкинул его однажды в мусорную корзину и сделал вид, что замка не существует.

Пластиковая папка с документами лежала там, где должна была лежать. Но поверх нее чернела чужая и невозможная здесь видеокассета: голая, без коробочки, с бумажной наклейкой поперек. Там были печатные буквы, и Виктор Александрович сложил их одна к другой, и у него получилось: «Слесаренко В.А.».

– Чушь собачья, – вслух сказал Виктор Александрович, взял кассету в руки и громко крикнул:

– Татьяна!

Влетела секретарша с чайником.

– Откуда это? – спросил Слесаренко.

– А что это? – переспросила секретарша.

– Откуда у меня в столе эта видеокассета?

– Я не ложила, – сказала Танечка.

– Я тоже не «ложил», – съязвил Виктор Александрович. – Кто еще заходил в мой кабинет в мое отсутствие?

– Никто. То есть товарищ депутат и еще один товарищ с ним.

– Какой, твою мать, еще один товарищ?

– Я не знаю. Толстый такой, представительный, – глаза у секретарши наливались испуганной влагой. – Я подумала…

– Жопой своей ты подумала! – закричал на секретаршу Слесаренко, и она прижала ладонь тыльной стороной к губам и выбежала из кабинета, захлопнув за собой дверь.

Уже через секунду Виктор Александрович пожалел, что не сдержался и нагрубил Татьяне, и злость вперемешку с жалостью несуразным образом вылилась в решение: надо увольнять. Завтра же, сегодня же!.. Корова безмозглая, да и стыдно будет ей в глаза смотреть после этой матерной выходки.

Виктор Александрович повертел в руках кассету, словно искал на ней какие-то объяснительные знаки. Обычный черный прямоугольник с двумя роликами несимметрично намотанной пленки внутри, но Слесаренко пальцами ощущал идущий от кассеты нехороший ток. И еще он почему-то сразу понял, что домой эту кассету нести нельзя.

В кабинете заместителя председателя городской Думы стоял небольшой корейский телевизор, но видеомагнитофона не было – мелковат начальник, на видео не тянул в табели о рангах. Виктор Александрович принялся вспоминать, у кого в этом доме есть «видики»: у мэра, но он отпадает, у первого зама Тереньтьева…

Он позвонил Терентьеву по «прямому», попросил разрешении зайти и, прихватив кассету, отправился на седьмой этаж. Когда пересекал собственную приемную, краем глаза отметил отсутствие секретарши: плачется кому-нибудь из подруг, завтра все местные девицы будут на него фыркать и коситься.

Терентьев сидел в кабинете один, зажав голову руками и уставившись в бумаги.

– Слушай, Виталий, – сказал Слесаренко, – тут мне надо бы одну пленочку посмотреть.

– Вон, втыкай, – махнул рукой Терентьев, глянул на часы. – Сам справишься? Мне к мэру на совещаловку. Если запутаешься, секретаршу позови. Бывай.

Уже у дверей Терентьев оглянулся и спросил:

– Порнуха, что ли?

– Ага, порнуха, – ответил Слесаренко.

– Ну и вкусы у тебя, – сказал Терентьев и ушел.

Виктор Александрович как ни бился, не смог вывести магнитофонную «картинку» на телевизор, и пришлось звать терентьевскую девицу. Она уверенно потыкала пальцем в переносной пульт управления, на экране появилась какая-то изба с фонарем, вокруг ночная темень.

– Нормально? – спросила девица.

– Да, спасибо огромное.

– Надо будет звук прибавить – нажмите вот здесь, – подсказала девица, еще немного посмотрела на экран и пошла к дверям. И когда она еще шла туда, кадр в телевизоре сменился, во весь экран образовалась дощатая дверь, затем она распахнулась, и вышел голый мужик, стоял на пороге и глядел в небо, потом побежал и прыгнул в снег, и была еще собака, и возня в снегу, и молодое женское тело на крыльце… Потом кадр дернулся, и сюжет пошел снова, на этот раз в замедленном показе, позволяющем рассмотреть детали, и Виктор Александрович увидел, как покачивается сморщенное после бани его мужское хозяйство, и зажмурился, и затряс головой, а когда открыл глаза, сюжет уже шел в третьем варианте, комедийно ускоренном: он прыгал козлом в снегу, тонкие руки Оксаны мелькали морским семафором, падало полотенце…