Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Как и полагали, самым динамичным оказался стройотрядовский «кусок» передачи, где пригодились и леса, и кирпичи, и музыкальные инструменты. Даже Галина Андреевна оттаяла, все чаще улыбалась; тем интереснее, на контрасте, прозвучал сердитый и напористый ролик, смонтированный Угрюмовым, и Лузгин весьма удачно этот контраст обыграл своим комментарием, заработав одобрительный жест телеоператора Бори Высоцкого – кулак с оттопыренным большим пальцем.

Когда закончили запись и освободили зал от массовки, гостиничные официанты быстро накрыли фуршетные столы – традиционный финальный мелкий выпивон для «узкого круга ограниченных лиц», как любил говаривать Угрюмов. Финансовое положение «Взрослых детей» уже позволяло выбросить четыре-пять миллионов спонсорских рублей на шампанское и бутерброды с икрой.

Курить разрешалось прямо в зале, но Лузгин все же вышел в холл подышать и расслабиться в полумраке. Побаливали от софитного резкого света глаза, прошибал противный пот от вчерашних излишеств – по ходу передачи Лузгину постоянно припудривали лоб и нос, чтобы не блестели, гримом «прятали» мешки под глазами, обвислость щек…

Мерзкий Угрюмов, пришедший из режиссерского автобуса, сунул под кожу шпильку:

– Что-то под занавес ты совсем прогнулся перед Роки, а так нормально, есть что выбрать.

– Пошел ты, Валя, сам знаешь куда. Нет в тебе гуманности, нет любви к ближнему. Давай-ка лучше вискаря в баре хлопнем.

Они прошли в дальний угол вестибюля, где выпили за стойкой виски со льдом под озорными взглядами молоденьких барменш.

– Монтаж завтра, с двух часов дня.

– Знаю, – сказал Лузгин. – Без меня обойдешься. Завтра же похороны.

– Ну, смотри. Переделывать не буду.

– Господи, да монтируй ты, как на ум пойдет! Убери только кадр, где я себе кирпич на ногу уронил.

– Ни за что. Это же гвоздевой кадр.

– А звук?

– Звук сотрем, другой наложим. Но ты вообще со словами-то в эфире поосторожнее в другой раз. Слава богу, запись, не «живье»…

– Ладно, допивай, пойдем к народу.

Возле дверей они чуть не столкнулись с выходившим из зала Рокецким. Следом за губернатором тянулся вечный шлейф искателей, просителей и демонстраторов личной преданности. Вспомнилась фраза Галины про друзей на троне, которых не бывает.

– Отойдем-ка, покурим, – сказал Рокецкий Лузгину, и свита притормозила, соблюла дистанцию.

– Ну, и долго ты еще будешь в эти игры играть? – губернатор смотрел на Лузгина хитрым «западынским» взглядом. – Зря ты, по-моему, клоуна из себя строишь. Ты же взрослый, умный мужик. Придумай себе что-нибудь посерьезнее.

– Ошибаетесь, Леонид Юлианыч, – сказал Лузгин. – «Взрослые дети» – очень серьезная передача. Потому что ее народ смотрит, а всякую муру политическую не смотрит, надоело давно. И поверьте мне, будут выборы – все ваши умные пресс-конференции народ не вспомнит, а то, как вы кирпичи на раствор сегодня сажали, вспомнит, и про дачную рассаду тоже вспомнит. Народ наш не умом голосует, а сердцем.

– А где ты, кстати, видел умные пресс-конференции? усмехнулся губернатор. – Странные вы люди, журналисты. Всякую ерунду спрашиваете, а о главном никогда не спросите. Ну, хоть раз бы кто-нибудь из ваших взял и спросил: «Вот везде в России задержки с выплатой пенсий, а в Тюменской области задержек нет. Как вы этого добились, господин Рокецкий?». Или о том, сколько бензина и солярки, сколько семенного зерна уже запасли на посевную. Никогда же ведь не спросите! А вот про политику, про сплетни разные – это вы с удовольствием, это вы всегда. Газеты почитаешь – жизни не видно, работы не видно, всё вы что-то там выкапываете, всё сенсации ищете…

– Так работа у нас такая, Леонид Юлианович!

– Неправда, сам знаешь, что неправда. Надо, чтобы журналисты помогали людям жить. А вас почитаешь, послушаешь… Жить не хочется. Что ни начальник – то… Так же нельзя! Это же несправедливо! Вот я вам клянусь, что у нас в администрации подавляющее большинство – хорошие, умные, честные работники. А дураков мы убираем и будем убирать. Так помогите нам, господа журналисты, поддержите хороших людей!

– Не по адресу, товарищ губернатор. У меня в передачах только хорошие люди.

– Ну, не надо, Владимир. Ты же понимаешь, о чем я говорю. И ты не уворачивайся, не надо…

– А кто вам сказал, Леонид Юлианович, что журналистика – это хорошее дело? Вторая древнейшая, как ни крути. При коммунистах властям служили, сегодня – публике и деньгам. А публике хочется, чтобы начальник выглядел дураком, публике это нравится, это её возвеличивает в собственных глазах.

– Но ведь нельзя же так, нельзя же так жить, с таким цинизмом в душе…

– Можно, Леонид Юлианович. Очень даже можно.

– Жалко мне вас, ребята.

– Не надо нас жалеть, гражданин начальник! – озлился Лузгин. – Мы ведь тоже вас пожалеть можем. Да, вторая древнейшая, а власть – она первая. Так что, как говорится, будем взаимно вежливы, Леонид Юлианович. Я, быть может, о вас лучше думаю, чем вы обо мне.

– А я полагал, что вы, ребята, только себя и любите.

– Какие мы ребята? Старики мы уже, Леонид Юлианович. Из нашего поколения только я еще в эфире держусь. Скоро молодежь и меня слопает, вот увидите.

– Неужели так? – неподдельно удивился Рокецкий. – Со стороны кажется, что вы все друзья.

– Со стороны, Леонид Юлианович, кажется, что и чиновники – все друзья. Особенно вы с Неёловым…

– Давно хочу спросить: зачем вы нас все время стравливаете? Ведь пользы от этого области – никакой.

– Так вы сами, Леонид Юлианович, подставляетесь. Скажете что-нибудь неосторожно…

– …А вы и рады. Да еще и перевернете все с ног на голову. Нет, удивляюсь я вам. Как можно жить, видя только плохое? Да еще с такой радостью в этом… плохом копаетесь. Я еще больше скажу: вот когда в Москву приезжаю, даже когда с Черномырдиным ругаюсь или с Шафраником, я себя уверенно чувствую, потому что знаю, что борюсь за дело, что я прав, и ничего не боюсь. А когда возвращаюсь в Тюмень и вот с вами встречаюсь, с журналистами, все время получается, что я как бы вынужден оправдываться. Вот в Приморье свет включают на три часа в сутки. На три часа в сутки, представляешь? А у нас на полчаса отключат – и уже власти виноваты. Или же пенсии возьми, я уже говорил… При всем сегодняшнем бардаке мы в области живем лучше и работаем лучше, чем в большинстве других регионов. И что же ты думаешь, это нам с неба свалилось? Вот в этом квартале семьдесят пять процентов всех налогов в области осталось, а раньше столько в Москву уходило. И ты думаешь, Москва нам так просто сдалась, да?

– Да ничего я такого не думаю…

– Вот именно, не думаете. А если бы думали…

– Ну все, Леонид Юлианович, – поднял руки Лузгин, – вы меня доконали. Завтра публично покаюсь: грешил, мол, журналистикой, теперь переквалифицируюсь в управдомы, как Остап Бендер.

– Ну, как вот с тобой, Владимир, можно серьезно говорить? Все у тебя какие-то шуточки… Ладно, ладно, хорошая у тебя передача, успокойся, даже Галине моей нравится. Только вот комиссаром стройотряда я не был. Я командиром был.

– Вы у нас, Леонид Юлианович, всегда командир!

Рокецкий с безнадежной укоризной посмотрел на Лузгина, погрозил ему пальцем, оглянулся. Стоявшая в тактичном отдалении свита подобралась, втянула животы. «Ну, ладно, – подумал Лузгин, – я ваньку валяю. А он?.. Неужели искренне говорил? Тогда я ему не завидую…».

Стоявший ближе всех к губернатору бывший стройотрядовец Шкуров, ныне промышляющий нефтью, обозначил корпусом движение.

– Ну, как ты? – спросил на ходу Рокецкий.

– По струночке ходим, Леонид Юлианович! – отрапортовал Шкуров.

Как это всегда бывало с ним после окончания передачи, Лузгин почувствовал облегчение и тяжесть в душе одновременно. Вдруг всё на свете становилось абсолютно пустым, неважным, но возможным, легко достижимым. В такие минуты он говорил и делал то, на что никогда не пустил бы себя, не решился в обычном состоянии. Чаще он жалел потом о сделанном или сказанном, иногда было стыдно до оскомины или жалко себя и других.

Вот и сегодня: зачем он полез к Рокецкому с этими дурацкими откровениями?

Даже себе он боялся признаться до конца, что люди, с которыми, о которых и для которых он делал свои передачи, были ему по большому счету безразличны. Он вообще не очень любил людей: а за что их любить, если разобраться честно? Суетливые, несправедливые, неблагодарные и неумные, а те, которые умные – еще хуже. Особенно те, что клянутся в своей любви к народу, в ежечасной заботе о нем. Лузгин не верил им ни на грош, но правила этой игры принимал, полагая, что стаду необходим пастух, а точнее – хороший пес, жестокий и сильный, чтобы страх перед ним вырождался в бараньих головах во всебаранье чувство любви к «хозяину». Рокецкого он считал хорошим «хозяином», лучше многих известных ему, но нигилизм характера и профессии не позволял Лузгину верить в то, что человека у власти может серьезно волновать что-либо, кроме самой власти и карьеры.

«Найду-ка я Терехина и спрошу его в лоб, чего это он задергался», – решил Лузгин и пошел в зал, где уже стоял дым коромыслом.

Глава пятая

Понедельничное заседание городской Думы было назначено на девять – как только завершится начавшееся в восемь аппаратное совещание у мэра, на котором обязан был присутствовать весь высший эшелон городской администрации. Как всегда, «аппаратка» затягивалась, что вызывало раздражение у депутатов Думы; несколько раз ставился вопрос о переносе начала заседаний на девять тридцать, но решение почему-то откладывалось. Задним умом Слесаренко понимал, что за этими оттяжками скрывалось подспудное нежелание депутатов ссориться с мэром – при внешне активных потугах призвать его к порядку: в девять так в девять, проявляйте уважение к народным избранникам!

По закону главой городского самоуправления был мэр; следовательно, он и являлся старшим на думских заседаниях, председательствовал на них. Получалось, что городской голова объединял в своем лице и законодательную, и исполнительную власть. Это было не слишком логично с точки зрения чистой демократии с ее основополагающим принципом разделения властей. В новом составе Думы появилось немало противников такого объединения, но Слесаренко к их числу не относился. И не потому, что владел титулом заместителя председателя Думы и частенько, в отсутствие мэра, вел и направлял куда надо думские заседания. По большому счету, Виктор Александрович считал Думу популистским реверансом властей перед избирателями. Дума создавала видимость, что упомянутые избиратели посредством своих избранников-депутатов сами определяют городское жизнеустройство. На самом деле это было и так, и не так: полномочия Думы были весьма ограничены и в основном сводились к одобрению или неодобрению действий исполнительной власти (мэрии) и контролю за этими действиями. Последнее было и вовсе проблематично, так как Дума не обладала ни штатными кадрами для осуществления такого надзора, ни деньгами для найма нештатных контролеров. В основном Дума ревизовала справки и отчеты, которые ей предоставляла сама городская администрация.

Немного уставший за последние годы от демократических перетрясок и склок, Слесаренко с пониманием и облегчением в душе стал замечать, как система управления городом (да и страной) постепенно возвращалась на старые, привычные рельсы, только роль партийных горкомов и обкомов теперь играла администрация, а всевозможные Думы являлись при ней такими же декорациями, как и Советы при коммунистах. Система эта была Слесаренко хорошо знакома, и он не считал ее такой уж плохой. Да, это была видимость прямой демократии, ну и слава Богу. Опыт очередного российского переустройства показал Виктору Александровичу, что народ к демократии не готов: голосовал на выборах за демагогов, обещательных врунов и, по его мнению, откровенно больных психически, а те в свою очередь превращали выборные органы в большую кормушку, политическую эстраду или борцовский ринг. Городская Дума здесь не являлась исключением – ни в лучшую, ни в худшую сторону.

К Виктору Александровичу, курившему в холле у лестницы, подошел депутат Низовских.

– Господин Слесаренко, мы когда-нибудь начнем работать вовремя? Или так и будем продолжать дожидаться барина?

Низовских представлял в Думе общественное объединение «Трудовая Тюмень» – совершенно большевистское, – и, казалось, должен был видеть в бывшем горкомовце Слесаренко своего сторонника и единомышленника, на самом же деле открыто его третировал. Как и многие рядовые коммунисты, Низовских презирал старую партийную номенклатуру за предательство и развал КПСС, за то, что та сумела неплохо устроиться и при новых властях, а их, рядовых членов партии, бросила на съедение «новым русским». Опять же странно было видеть на знамени непримиримых портрет завзятого, да к тому же третьеразрядного, номенклатурщика Зюганова. Как-то раз Виктор Александрович пытался поговорить на эту тему с Низовских, но получил от депутата такой отпор, словно Слесаренко вознамерился вынести Ленина из Мавзолея, и он понял, что говорить не с кем и не о чем.

– Вот вы и поставьте этот вопрос на заседании, – как можно спокойнее сказал Слесаренко. – Только у меня одна просьба: давайте мы закончим с повесткой, а потом и с мэром разберемся, хорошо?

Вы неисправимый оппортунист, – сказал Низовских, глядя Виктору Александровичу в пуговицу на рубашке. – Именно такие, как вы, и позволили развалить великую страну.

Самым удивительным – если в этой жизни еще осталось хоть что-то, способное удивить Слесаренко, – было то, что нынешнего ярого коммуниста Низовских Виктор Александрович заприметил еще на митингах «Народного фронта» в конце восьмидесятых, когда толпа требовала свергнуть первого секретаря Богомякова и разогнать обком, и больше других кричал и топтал ногами приобкомовские клумбы домоуправленческий морщинистый техник Низовских.

– Вы бы лучше, Константин Яковлевич, к заседанию подготовились. Скажите честно: вы все документы прочитали, которые сегодня обсуждать будем?

– Не смешите меня, господин Слесаренко. Никакого обсуждения не будет, вы это прекрасно знаете. Обманутое и купленное вами большинство снова проголосует за предательство интересов народа.

– Да какое, черт вас возьми, предательство? – не сдержался Виктор Александрович. – Регламент работы принимать будем, при чем тут «интересы народа»?

– Вот вы и раскрыли себя, господин Слесаренко, – удовлетворенно произнес морщинистый депутат и демонстративно пошел от Виктора Александровича прочь. У самой двери он обернулся и подчеркнуто громко сказал:

Народ для вас – ничто. И всегда был – ничто.

Иногда Слесаренко ловил себя на мысли, что готов самолично перестрелять половину своих коллег по Думе. «Если это и есть демократия, то уж лучше царь», – говаривал он себе не раз, хотя и понимал, что такие, как Низовских, – пена и отрыжка демократии, но где же другие, которые не пена и не отрыжка, и способна ли вообще демократия в России выплеснуть на поверхность что-либо иное, кроме пены?

Слесаренко не любил крайности и отдавал себе отчет в том, что в составе депутатов городской Думы все-таки больше нормальных людей, понимающих масштабность и сложность городских проблем и желающих в меру своих сил эти проблемы решать, но получалось так, что не они определяли настрой и содержание заседаний, особенно этих, первых после недавних выборов, а наименее квалифицированная, наименее информированная, а потому экстремистски безответственная группа «вождят», для которых главным было – обозначить себя в Думе, заболтать и затюкать всех, утвердить себя и других в мысли: власть – это они, их выбрал народ, и теперь каждый чиновник, и в первую голову мэр, должен приползать к ним на карачках и спрашивать на всё депутатского дозволения.

Старый аппаратчик Слесаренко прекрасно знал, что чиновникам время от времени действительно нужна острастка, иначе заснут и зажируют, но когда эта острастка становилась самоцелью и смыслом всей деятельности «народных избранников», Виктор Александрович начинал размышлять о судьбе города с печалью и большими опасениями.

Докурив, он прошел в зал заседаний, по пути скликая депутатов к началу работы. Оставив председательское кресло свободным, сел справа, раскрыл приготовленную секретариатом папку с материалами.

– Прошу внимания, уважаемые депутаты, – произнес Слесаренко, слегка возвысив голос. Старое обращение «товарищи» официально было выведено из оборота, произносить же публично слово «господа» у Виктора Александровича язык не поворачивался. – Как заместитель председателя, приношу свои извинения за задержку. Если других предложений не последует, предлагаю начать работу Думы и обсудить повестку дня заседания.

Возражений не было, даже Низовских промолчал, только улыбнулся саркастически и зашелестел бумагами. «Ничего не читал, сволочь», – подумал Слесаренко, и в это мгновение в дверях появился мэр.

– Добрый день всем, прошу прощения – обстоятельства… Виктор Александрович, можно вас на минутку?

В коридоре мэр приобнял Слесаренко за плечи, увлекая за собой в сторону холла.

Плохо, что в зале Думы окна не на ту сторону. Вам еще не сообщили?

– Сообщили? О чем?

А вы полюбуйтесь сами, Виктор Александрович, – мэр подвел Слесаренко к окну, выходящему на улицу Первомайскую.

Территория перед мэрией и вся проезжая часть Первомайской – от Ленина до Герцена – была запружена людской толпой. Островками в толпе виднелись крыши милицейских «уазиков». Сквозь оконные стекла долетал скрежет мегафонного голоса.

– Опять вкладчики?

– Они, родные, – ответил мэр. – У меня к вам просьба, Виктор Александрович: пойдите туда, послушайте, успокойте людей. А главное, постарайтесь увести их с проезжей части улицы. Куда угодно, хоть в наш большой зал, но движение надо восстановить. Восстановить немедленно! Два моих зама уже там – действуйте! Потом доложите. Я вас убедительно прошу! – Последняя фраза должна была скрасить командирские интонации предыдущих. Мэр умел это делать: просить в приказной форме и приказывать в просительной.

Забрав из кабинета пальто, Слесаренко спустился на лифте в вестибюль и вышел на крыльцо. Рука автоматически нырнула в карман за сигаретами, и в этом жесте, помимо привычки, было еще и откровенное нежелание двигаться дальше, спускаться с крыльца и идти в эту темную толпу. Виктор Александрович закурил и медленно побрел вниз, ругая и одновременно похваливая мэра: все равно народ не успокоится, пока к нему не выйдет Сам, но успеет выплеснуть большую часть злости на головы замов, успеет устать и немного замерзнуть; вот тогда Сам и появится, как Бог из машины в старых греческих трагедиях. Здесь тоже была трагедия, но с примесью фарса и дурной мелодрамы. «Как, впрочем, и всё в нашей нынешней жизни», – подумал Виктор Александрович, приближаясь к бунтующим.

Бунтовали, и уже не в первый раз, обманутые вкладчики нескольких финансовых шарашек, собравших под наглую рекламу большие миллиарды с доверчивых и жадных граждан и испарившихся в одночасье, как Бендер из Васюков.

В центре толпы стоял на чем-то (не было видно, на чем) мужчина пенсионного возраста, в двубортном пальто с каракулевым не первой молодости воротником; длинные седые волосы лохматились под ветерком. Сжав шапку в кулаке наподобие ленинской кепки, мужчина размахивал ею над мегафоном, скрывавшим лицо.

– …Мы никогда не поверим, что власти не знали подлинной сущности этих преступных организаций. Мы никогда не согласимся с тем, что власти не несут ответственности за их деятельность. И мы никогда не простим властям их попустительство, если не сказать – пособничество этим финансовым бандитам! Как же так получается? Воры исчезли с огромными деньгами и никто не может их найти? Зачем же мы платим налоги на содержание всех этих руопов, милиции и кэгэбэ?

Толпа взревела. Группа активистов вокруг оратора начала что-то скандировать на два такта, два коротких слова, непонятных Слесаренко. Он протиснулся поближе и сумел-таки разобрать это рявканье. Люди выкрикивали, прихлопывая в такт: «Мэр – вор! Мэр – вор!…».

Оратор замахал шапкой, требуя тишины.

– И самое главное, товарищи: не дайте себя обмануть снова! Не верьте никому, не верьте ни единому слову, ни единому чиновнику, пока сюда не выйдет мэр и не предъявит вам в присутствии наших независимых экспертов официальный документ, что власти возместят вам все убытки. Не расходитесь, не покидайте улицу! Если милиция начнет вас растаскивать – берите друг друга под руки, садитесь на землю: ничего они вам не сделают. Милиция – это наши горожане! В душе она с нами, она не хочет выполнять преступные приказы коррумпированных властей! И если вдруг сегодня прольется народная кровь…

«Нет, он точно провокатор. Сумасшедший провокатор». Слесаренко по голосу, пусть даже и исковерканному мегафоном, и геббельсовской нагнетательной визгливости узнал бывшего депутата городской Думы элдэпээровца Школьникова, в новый состав Думы не попавшего (людей все-таки трудно обмануть два раза подряд), но, судя по всему, нашедшего себе новое амплуа.

Я сейчас зачитаю решение нашего митинга, и мы проголосуем. Так, слушайте, внимание! «Всетюменский сход обманутых вкладчиков, поддерживая обращение инициативной группы в составе: Школьников, Садырин, Кривозубова…».

Кто-то тронул Слесаренко за рукав. Виктор Александрович обернулся и увидел Николая Романова, главу администрации Центрального района.

Слушай, Виктор Александрович, ты бы попробовал уговорить людей очистить улицу. Ты посмотри: они же всё троллейбусное движение в городе парализовали. Это еще хорошо, что перекрыли в десять, а если бы раньше, когда народ на работу едет?

– Вот ты сам и попробуй. Это ведь твой район.

– Да я пробовал. Не пускают, не дают «матюгальник». А с голоса не слышно ничего.

– Наслушались мы вас, – сказал женский голос за спиной Слесаренко. – Хватит, теперь сами командовать будем.

– Вот как? – Виктор Александрович с интересом оглядел говорившую: лет под тридцать, в дорогой шубе, золото во рту, взгляд уличной торговки. – Ну, так скомандуйте, чтобы прекратили эту глупость и освободили улицу.

– Дождетесь, – весело сказала женщина. – Вот захотим – во всем городе вам кислород перекроем. Вот тогда вы забегаете, начальнички.

– Я вижу, вы умная женщина, – примирительно сказал Виктор Александрович. – Значит, должны понимать, что своими действиями приносите вред не властям, а простым горожанам, они из-за вас проехать не могут. Да сами поглядите! – Слесаренко махнул рукой в сторону тротуара, где женщина с двумя детьми и кучей сумок ковыляла в сторону вокзала. – Вот кому вы мстите, а не мэру. Она-то в чем виновата?

– Правильно, – заметил парень из ближней толпы и ткнул пальцем в направлении стоящих гуськом троллейбусов. – Я бы на месте мужиков, что там сидят, дураки, вышел бы сюда, женщин в сторонку на руках отнес, а мужикам бы как врезал по сусалам…

– Слушай, ты, козел! – заорала женщина, сверкая золотом. – Вали отсюда, а то мы тебе лично кислород перекроем! Бабы, ба-а-бы, тут один шкет морды нам бить собрался! Ах ты, гад!..

Женщина размахнулась и ударила парня по лицу ладонью. Тот шарахнулся, спиной толкнул стоявшую позади старуху; оба упали, старуха закричала. Женщина в шубе успела пнуть парня носком сапога в живот, прежде чем Слесаренко схватил ее сзади за локти и оттащил на себя. Маячившая окружением милиция резко вклинилась в толпу, прорываясь к месту драки.

– Не надо! – закричал Слесаренко. – Все в порядке, не надо! Назад! – Он боялся, что действия милиции толпа воспримет как штурм и разгон, и тогда может случиться страшное.

Он ослабил хватку. Женщина вывернулась и, продолжая разворот, ударила Слесаренко кулаком по носу.

– Ба-а-бы, убива-а-ют!

– Да замолчи ты…твою мать! – во всю глубину легких крикнул Виктор Александрович. В глазах от удара искрило, кружилась голова. Проморгавшись, он принял ладонью потекшие из носа красные густые капли и вдруг осознал, что вокруг тишина. Ему сунули платок, он прижал его к носу и оглянулся. Торговка стояла меж двух милиционеров, смотрела на него пустыми глазами.

– Не трогайте ее, – скомандовал милиции Виктор Александрович. – А ты, дура, исчезни. Чтоб тебя здесь через секунду не видел, кошёлка…

Какие-то тетки – видимо, подруги – увели золотозубую в глубь толпы. «Только мат да крик ты и понимаешь», – с тоской подумал Слесаренко. Прижимая к носу платок, он прошел сквозь расступающуюся перед ним толпу и протянул свободную руку:

– Дай мегафон, Школьников.

Взбираясь на покинутую оратором табуретку – «Откуда взяли? С собой принесли?», – не сдержался и бросил Школьникову:

– Ну что, накаркался до крови, трибун народный?..

Школьников смолчал, увел взгляд в сторону, и Виктор Александрович понял, что разбитым носом своим он, пожалуй, выиграл главное: теперь эти люди будут слушать его.

– Товарищи! – сказал Слесаренко в мегафон. – Граждане тюменцы! Ну что, добились своего? В прямом смысле слова: добились?

Он протянул толпе окровавленный платок. Люди молчали.

– Тогда хватит дурью заниматься! Хватит мучить таких же горожан, как вы сами! Хотите по делу? Хотите по делу, ну? Что молчите? То-то… В общем, делаем так: сейчас все за мной идем в большой зал администрации…

– Не слушайте его! – крикнул мужской голос из дальней толпы.

– А ты вообще заткнись, – ответил Слесаренко. – Все идем за мной, инициативная группа составляет списки…

– Есть списки, есть! – раздались голоса.

– Вот и отлично. Проведем заседание, сами выберете президиум, назначите ответственных…

– Не слушайте его! – закричал все тот же голос.

– Школьников, ты где? – Виктор Александрович наклонился с мегафоном. – Ты тут командир или нет? Наведи порядок на митинге! Почему отдельные дураки мешают нормальным людям? – И уже в толпу: – Вам поорать хочется или деньги вернуть? Которые хотят деньги вернуть – идут за мной. Которые поорать хотят – пусть остаются, я их милиции дарю, а то что она мерзнет тут без дела?

В ближних рядах засмеялись. Слесаренко спрыгнул с табуретки и, не оглядываясь, пошел в сторону крыльцы, не отрывая от губ мегафона:

– Действуем так: заходите в вестибюль и поднимаетесь по лестнице в правые двери. Многие у нас уже были, знают… Потом налево и в большой зал, не перепутайте с малым. Школьников, ты где?.. На, командуй дальше.

– Только пусть мэр придет! – кричали в толпе, идущей следом. – Без мэра не согласны!

– Придет, куда он от вас денется! – крикнул в ответ Слесаренко. – Вы же, язви вас в душу, и самого президента достанете!

Позади снова засмеялись, какая-то женщина, шедшая рядом, протянула Виктору Александровичу маленький чистый платок.

– Спасибо, уже все в порядке, почти не кровит. Ну и ударчик у бабы! Еще каратисты есть? – шутливо крикнул он, полуобернувшись. Сбоку возник Школьников, совал Виктору Александровичу какие-то бумаги, но уловивший произошедший в толпе перелом Слесаренко уже мог позволить себе отмахнуться прилюдно:

– Не суетись, Школьников. Придем, сядем… Ну, что ты, в самом деле, как пацан… Давай, командуй.

В туалете первого этажа он пустил холодную воду и долго отмывал пригоршнями немного опухший, но почти не болевший нос. Кровотечение прекратилось. Приглядевшись в зеркало, Слесаренко увидел бурые пятна на рубашке и выругался: запасной в кабинете нет, придется ехать домой, пугать жену. Хотя все равно ведь узнает: Виктор Александрович видел в толпе большие зрачки телекамер, но только сейчас соотнес этот факт со всем, что произошло и что он там нёс в мегафон и без мегафона.

Тогда, в толпе, рявкнув матом на бесноватую тетку, и позже, полу-матерясь в мегафон с табуретки, Слесаренко почти интуитивно выбрал образ и модель поведения, позволившие ему завладеть вниманием и сочувствием людей. Еще с партийных времен у него был опыт публичных разговоров – не тех, пленумно-партхозактивных, где тоже был свой язык, свои уставные манеры поведения, – а разговоров так называемых «неформальных», без трибун и повестки дня: на стройках, в заводских цехах, в общежитиях. Не обученный никем и нигде ораторскому искусству, Виктор Александрович вовремя уразумел самое в нем основное: говорить с людьми на понятном и привычном им языке; не бояться крепких словечек, но и не пересаливать ими без надобности; если в публике нашелся враг, то противопоставить ему не себя, а молчаливое большинство аудитории, защищать от нападок не себя, а это самое большинство, сделав его таким образом своим союзником и навязав ему без внешнего принуждения свои мысли и выводы.

В какой-то степени Слесаренко был даже благодарен тетке, разбившей ему нос, потому что он понятия не имел, что делать, пока золотозубая не «подсказала» ему с разворота.

Одно беспокоило: как все это будет выглядеть по телевизору… «Черт подери, и здесь опять нужен Лузгин», – тоскливо подумал Виктор Александрович, припомнив шафраниковскую просьбу-намек насчет депутата Лунькова. – Так не хочется идти с просьбой к Кротову!».

Он включил горячую воду и попробовал отмыть пятна на рубашке – почти получилось. Расправив галстук и застегнув на все пуговицы пиджак, Слесаренко долго курил ждал, когда рубашка подсохнет, затем вышел в коридор и направился в большой зал. На полпути ему встретился Романов, куривший на лестнице в компании с Терехиным.

– Как нос? – сочувственно поинтересовался Романов.

– Я сегодня вас признал, Виктор Александрович. Лихо вы народ угомонили, ничего не скажешь.

– С улицы все ушли?

– Все. Правда, милицию пока не распускаем, чем черт не шутит: вдруг не договорятся и опять пойдут?

– Не пойдут, – вступил в разговор Терехин. – Мэр их сейчас окончательно утихомирит.

– А что, он уже там? А как же Дума?

– Объявили перерыв на час по причине чрезвычайных обстоятельств. До нас, чувствую, дело сегодня не дойдет.

Терехин имел в виду стоявший предпоследним в повестке дня вопрос о целесообразности размещения бюджетных строительных средств на счетах тюменского филиала «Регион-банка». В принципе, вопрос был уже решен предварительно, и не в пользу Терехина, однако следовало соблюсти формальности и «провести» его через Думу.

Нельзя сказать, чтобы Виктор Александрович имел что-то серьезное против председателя комитета по строительству и его идеи насчет «Регион-банка». Да, разведка доносила, что банкир Кротов в последнее время «снюхался» с Терехиным, и как-то в этом замешан журналист Лузгин, но, честно говоря, Слесаренко было на это начихать. Ну, снюхались, ну, химичат, очевидно; а кто нынче не химичит? В конце концов, не воруют же в открытую. А вот коттедж трехэтажный Терехин заварганил не вовремя. Ну да черт с ним, его проблемы. Сам Виктор Александрович строил коттедж поскромнее и строил давно, уже пятый год, так что за давностью лет о нем уже перестали говорить даже самые завзятые сплетники и борцы за социальную справедливость.