Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Лузгин поежился от фразы «для нас с вами», но промолчал. Все, что говорил бородатый Юра, походило на бред, какой-то фантастический спектакль, но самым фантастическим в этом сценарии было то, что он все больше и больше представлялся Лузгину вполне реальным, осуществимым, вплоть до фильма из темного края.

– Знаете, что самое-самое сладкое в любой предвыборной борьбе? – Бородатый улыбался и блестел глазами.

– Заставить команду противника работать на себя. Это, братцы мои, кайф почище алкоголя… Теперь поговорим о прессе. Тоже ваша задача, Владимир Васильевич. Мы должны получить от вас полную раскладку по всем средствам массовой информации и их руководителям. Кто будет стоять за Рокецкого до конца, кто качается, кто откровенно против. Первых и последних мы пока оставляем в стороне: одних не купишь и не переубедишь, хотя и не стоит торопиться с окончательными выводами; другие и так уже на нашей стороне, надо лишь отследить, чтобы не перевербовали ненароком. Работаем с качающейся серединой: дружеские связи, убеждения, деньги, разные мелкие услуги для начала. И помните: всегда дешевле и эффективнее купить редактора или конкретного влиятельного журналиста, чем газету в целом. Профессионал со мной согласен? – спросил Юра, ободряюще глядя на Лузгина. Тот криво усмехнулся.

Еще примерно с час Юра учил их предвыборному уму-разуму, поражая Лузгина знанием дела, хорошей осведомленностью о политическом раскладе в области и своим умением произносить циничные гадости спокойным, отстраненным голосом, словно речь шла о шахматах или охоте на волка с загонщиками. Когда перешли на тему «Работа с оппонентами», Лузгин не сдержался и сказал:

– Я по грязи работать не буду.

– Что значит «работать по грязи»? – спросил Юра в показном недоумении.

– Лить помои на Рокецкого, а тем более их собирать, я не стану. Образ Лунькова-партизана – это одно, даже интересно попробовать – так, профессионально, но мараться в дерьме не хочу и не буду.

– Достойно похвалы, – произнес бородатый свою навязчивую присказку. – Собственно, вам никто и не предлагает копаться в грязи. Вы у нас будете эдаким честным рыцарем, задумчиво стоящим под схваткой. Я имею в виду ваш публичный имидж: объективность, беспристрастность, равно уважительное отношение к соперникам. На грязную работу мы отрядим кого-нибудь другого, помельче, кого не жалко. Того же господина Окрошенкова, например.

– Так он же сбежит, – ошарашенно сказал Кротов.

– Нет, сценарий изменен. Сбежит его нехороший зам по финансам, который завтра станет директором фонда. А господин Окрошенков займется политикой, то есть начнет долбать господина Рокецкого.

– Что-то я плохо врубаюсь, мужики, – сказал Лузгин, но Юра нетерпеливо замахал рукой: мол, не твоя тема.

– А чего ради он вдруг на Юлианыча набросится? – спросил Кротов. – Мотивы не просматриваются.

– У него будет распрекраснейший мотив, – Бородатый аж зажмурился от восторга. – Дело в том, что господин Окрошенков тоже выставит свою кандидатуру в губернаторы.

– Вот уж чушь собачья, – злорадно перебил москвича Лузгин. – Какой из Окрошенкова губернатор? Я его сегодня в первый раз увидел, но и одного раза достаточно, чтобы понять: пустышка.

Бородатый вздохнул.

– Трудно с вами, право слово… Вы хоть немного-то шевелите мозгами, коллеги! Окрошенков отработает свое, утопит Рокецкого в грязи и сам утонет вместе с ним, потому что пачкунов народ не любит, и тогда на сцену в белом фраке выйдет с партизанской тропы… Кто вы думаете?

– Да уж ясно кто, – хмыкнул Кротов.

– Скажите, Юра, а Окрошенков знает, какую роль вы ему отвели? – спросил Лузгин. – Судя по морде, он – парень не без самолюбия, на камикадзе не похож.

– Хороший вопрос, – сказал Юра. – Свою задачу он знает, в случае победы Лунькова ему обещана должность заместителя губернатора по финансам. – Увидев изумление на лицах собеседников, бородатый москвич произнес как бы нехотя: – Да не будет, не будет он никаким замом, это же понятно и ежу! Знаете что, коллеги, давайте мы с вами договоримся на будущее: в политике есть вещи подразумеваемые, но неназываемые, и мы с вами впредь будем придерживаться этого правила. Поверьте, так будет лучше, и прежде всего для вас самих.

– Это вы насчет морали? – спросил Лузгин.

– Совершенно справедливо. Политика и политики не бывают моральными или аморальными. Они вне морали и руководствуются только соображениями целесообразности. Если вы это усвоите и примете, ваша работа станет проще и эффективнее.

– А вы сами, Юра, давно этим принципом руководствуетесь? – Кротов задал вопрос без иронии, и бородатый Юра столь же серьезно ответил:

– Давно. Очень давно, ребята. С тех пор, когда начинал работать в Иране и Турции.

– Кем вы там работали, если не секрет? – Лузгин не смог побороть в себе чисто репортерское любопытство.

– Шпионом, Володя, обыкновенным шпионом. Под «крышей» корреспондента ТАСС. Так что мы с вами в некотором роде коллеги по профессии. И не улыбайтесь, дружище: я был очень хорошим корреспондентом. Между прочим, закончил журфак МГУ.

– А потом где учились?

– Интервью закончено, Володя. Скажу только, чтобы вас подразнить: стажировался в Англии на Би-Би-Си, в ближневосточной службе радио, потом в Америке на Эй-Би-Си, на Си-Эн-Эн.

– Связи с американцами – это оттуда? – спросил Кротов.

– У меня, ребята, друзья по всему миру. А вот теперь и в Тюмени тоже. Не хочу вам льстить, парни, но мне очень приятно с вами общаться. И знаете почему? Вы оба упрямые, каблуками не щелкаете. И под Бонифатьевича сразу не легли, ножки не раскинули.

– Сразу – не сразу… Какая разница? – срезал москвича Кротов, и Лузгин зауважал друга-банкира за прямоту, потому что у самого вертелось на языке; вертелось, да не вывертелось, однако. – Ведь если бы не обстоятельства, я с Луньковым и говорить бы не стал. Противен он мне, не нравится.

Бородатый Юра помолчал, поочередно глядя то на банкира, то на журналиста. Потом сказал Кротову спокойно, но жестко:

– Эти обстоятельства вы создали себе сами, Сергей Витальевич. Это первое. Теперь второе. Я тут вас похвалил недавно за проявление характера: и вас, и вас, Володя. И уж вы меня, пожалуйста, не разочаровывайте. Если отказываетесь работать с нами, – говорим друг другу «привет». Если соглашаетесь – с этого момента заткнетесь в тряпочку с вашими репликами в адрес многоуважаемого депутата и перестанете корчить из себя целомудренных проституток. Таких не бывает в природе. Прошу извинить, если сказал грубо. Зато ясно. И от вас прошу ясности: да или нет? Прямо сейчас, вслух и коротко: да или нет?

– Да, – сказал Кротов. И Лузгин, словно спасенный другом-банкиром от тяжести выбора, легко выдохнул: – Да.

– Достойно похвалы, – произнес Юра. – Закрывая эту тему, выскажу еще одно предположение: очень скоро вы не будете столь однозначно судить об Алексее Бонифатьевиче. Луньков – талантливый, неординарный политик, умеющий гипнотизировать и увлекать за собой людей. Что же насчет бонапартских замашек… Скромные люди в политике, как правило, добиваются очень скромных результатов. Настоящих высот достигают только те, кто каждое утро, глядя в зеркало, говорит себе: «Здравствуй, гений! Здравствуйте, Ваше величество!».

– Но это же ненормально, – сказал Лузгин. – Это больные люди, их в Винзилях лечить надо.

– Что такое Винзили?

– Тюменская психушка, – пояснил банкир.

– Спасибо, запомню, – поблагодарил бородатый. – Мы с вами затронули новую, чрезвычайно интересную тему, и как-нибудь на досуге мы ее разовьем основательно. А пока, чтобы вам было над чем призадуматься, сформулирую только несколько вопросов и постулатов. Скажите мне: должна ли власть быть справедливой?

– Конечно, должна, – уверенно сказал Лузгин.

– Достойно похвалы. Второй вопрос: могут ли сто пятьдесят миллионов россиян жить мирно и счастливо без властей вообще?

– Нет, не могут, – ответил Лузгин всё так же убежденно.

– Ну, вот видите! – воскликнул бородатый. – Получается, что само наличие власти и закона есть форма наказания людям за их неумение и нежелание ограничить себя в общении с другими людьми каким-то внутренним законом – духовным, нравственным. И стоит власти ослабнуть, как люди начинают в упоении резать и грабить друг друга. Возьмите Югославию, возьмите Молдавию, а бывшие наши южные республики… Тогда имеем ли мы право, говоря о власти, на первое место выдвигать понятие справедливости? Власть есть наказание, государство есть аппарат принуждения. А во все времена еще ни один наказанный не посчитал, что его наказали справедливо. Вот вам и принцип отношений правителя и народа. Ведь даже власть религии построена на страхе, ибо сказано: «Побойся бога!». И самую большую любовь рождает в людях… самый большой страх. Возьмите, например, Сталина, он нам ближе и понятней. О, какая это тема, дорогие мои! Великая и ужасная… Я вам еще не надоел?

– Что вы, Юра, совсем нет, – по хозяйской обязанности сказал банкир.

Лузгину почему-то вспомнилась его стажировка в Москве на Центральном телевидении. В программе обучения было несколько встреч с известными на всю страну московскими телевизионщиками – мэтрами и зубрами, – и стажирующиеся провинциалы относились к ним по-разному, не без доли местечкового снобизма: мол, знаем мы эти столичные штучки, сплошной апломб и самолюбование. Самые большие споры и даже неприятие – не хотели встречаться, просили замены – вызвало предстоящее общение с Валентиной Леонтьевой.

Почти месяц протолкавшись в цэтэшных коридорах, наслушавшись анекдотов и сплетен из жизни «великих», лузгинская группа пришла к выводу, что тетя Валя – изрядная стерва, каждый день съедающая на завтрак по молодой дикторше, сделавшая собственную карьеру на кожаном диване в кабинете председателя Гостелерадио. Уже тогда, совсем еще молодым, Лузгин открыл в себе и окружающих эту подлую, радостную, всегдашнюю готовность впитывать, не фильтруя, любой гадкий слушок, просочившийся из недостижимых «простому советскому человеку» так называемых верхов. И чем выше стоял человек, чем большей властью, уважением или любовью пользовался он в народе, тем легче и злорадостнее принимал в душу упомянутый народ любую про него погань.

Тетя Валя была тогда в зените славы со своей огромной, сложной и дорогой передачей «От всей души». И встречу свою с провинциалами начала жеманными рассказами о невероятном нервном напряжении ведущей, о невосполнимых ее душевных тратах, о страшном цейтноте: последний сценарий пришлось заучивать в самолете, летела к мужу-дипломату в Бангладеш… Потом пошли встречные вопросы, поначалу вежливо-пустые, затем все острее и злее. И тетя Валя уловила настроение аудитории, взбодрилась и подобралась, как кошка перед прыжком, перестала нести заоблачную ахинею насчет ее поездок в троллейбусе по утрам («Люди меня увидят, улыбнутся, и день у них пойдет весело и радостно»). Рассказывала про юность, первые «ляпы» в эфире, про неудачную любовь и счастливую, но недолгую, про закулисные интриги и скандалы, про великолепных людей, с которыми сводит ее судьба на передачах «От всей души», про слезы и восторг, огромное перенапряжение памяти… То есть, по сути, говорила то же самое, но по-другому, с живыми, яркими глазами, и публика размякла, женщины даже всхлипывали, а на прощание вся группа ринулась за автографами, кто-то помчался в киоск за цветами…

Этот урок Лузгин запомнил на всю жизнь. Он впервые приблизился тогда к пониманию того, что значит обаяние, пусть даже отрицательное, и какая это страшная, подчиняющая себе сила, не имеющая рационального объяснения. И вот сегодня, слушая бородатого Юру, он вдруг подумал о том, что Папа Роки этой силы не имеет, а Луньков имеет.

Бородатый между тем собрал свои бумаги, попросил у Кротова разрешения воспользоваться междугородной связью и принялся названивать в Москву, говорил с неизвестными Лузгину людьми о незнакомом и малопонятном. Лузгин испытывал ощущения, подобные поездным: ты стоишь у окна, скорый пробегает станцию, и ты видишь на перроне разных людей, за каждым из которых целая жизнь, которую ты никогда не узнаешь, и людей этих не увидишь никогда больше. Была такая песня польская – «Никогда больше», очень нравилась Лузгину.

Закончив терзать телефон, Юра рассыпался в извинениях и благодарностях хозяину – в столице деньги считают и ценят, там по межгороду с чужого телефона особо не раззвонишься, Лузгин это знал – и, слегка помявшись, вдруг попросил неожиданное.

– Не подумайте, что навязываюсь, – Юра даже засмущался, – но так не хочется коротать вечер в пустом номере. У господина депутата свои маршруты, а я… В общем, буду безмерно благодарен, если кто-нибудь из вас пригласит меня в гости. Ужасно хочется посмотреть, как вы живете, поболтать с вами в другой обстановке. И, честно говоря, хочется поесть домашнего. Эти буфеты и кабаки гостиничные… Все, так сказать, сопутствующие расходы за мой счет, господа. Только, если нарушаю ваши планы, скажите прямо, я пойму…

И снова, пока Лузгин раздумывал, представлял себе антураж и последствия их совместного появления дома «на троих», друг-банкир непринужденно произнес:

– Поехали ко мне. С женой познакомлю, с детьми.

– Еще раз спрашиваю: если…

– Бросьте вы, Юра, – отмахнулся Кротов. – Мне тоже с вами пообщаться интересно. Едем, Володя? Тамаре позвоним, пусть подойдет.

– Нет, – сказал Лузгин, – сначала мы у тебя дома обстановку разнюхаем, мало ли что…

– Чего там нюхать? Ирина будет только рада вас видеть.

– Да уж навидались на поминках, – с плохо сдерживаемым раздражением сказал Лузгин. Ему стало обидно, что друг-банкир может вот так просто и легко пригласить в семью, а он, Лузгин, не может, и сам он в этом виноват, что и раздражало.

Заехали в магазин по дороге. Кротов с москвичом едва ли не били друг друга по рукам: спорили, кто будет платить за спиртное и внештатную закуску. Кротов, естественно, в споре победил, и как победитель великодушно позволил бородатому Юре купить «на свои» цветы для Ирины. Здесь же, в киоске у магазина, москвич выбрал букет хризантем. Пока ехали до гаража, Лузгин чуть не задохнулся в машине от их пряного, резкого запаха.

Было уже темно. Банкир высадил пассажиров у въезда в гаражный кооператив: там, внутри, сказал он, темно и грязно, он загонит машину и вернется, а они пусть покурят под фонарем. Они выгрузили кротовскую сумку с провизией и букет, и Кротов нырнул на «джипе» в гаражные закоулки, басовито урча мотором. Звук его несколько раз отразился от стен и железных дверей и растворился в вечерней тишине.

– Это правда, что вы одноклассники? – спросил бородатый, положив букет на локтевой сгиб, как шашку на параде.

– Старая компания, – сказал Лузгин. – Больше тридцати лет вместе.

– Достойно похвалы. А я учился в Баку, потом Москва, потом… разное, всех растерял, очень жалко. Как будто той жизни и не было, знаете. Завидую вам: вы рядом, вроде как юность и не кончилась.

– Вот именно, – Лузгин печально улыбнулся. – Моя жена мне всё время твердит: когда ты повзрослеешь?

– Она не права. Когда действительно «повзрослеете», она поймет, что вы оба потеряли.

Юра стоял спиной к воротам, покачивал красиво упакованным букетом. И вдруг замер, резко склонил голову к правому плечу, взгляд стал сосредоточенным, невидящим.

– Подержите, – сказал Юра и сунул Лузгину букет. – Стойте здесь.

Бородатый повернулся и мягко, на носках своих кроссовых ботинок, почти бесшумно побежал в межгаражную темную глубь, скрылся за поворотом.

Лузгин потоптался в нерешительности и недоумении, потом положил цветы на сумку, закрепив букет ручками вперехлест, чтобы не упал, и пошел вслед за Юрой.

Повернув на углу, Лузгин увидел далеко в глубине гаражного проулка темный квадрат стоящего задом кротовского «джипа», рядом приземисто чернела машина поменьше, и три фигуры копошились у гаражной стены – две вертикальные и одна уголком, как латинское «Ь», и четвертая фигура приближалась к ним с лузгинской стороны, качаясь вверх-вниз в беззвучном беге.

Еще не осмыслив до конца происходящее, Лузгин побежал, запинаясь и оскальзываясь ботинками по льду со снегом. Происходящее впереди прыгало у него в глазах, шапка сползала на переносицу, дыхание сперло на половине дистанции, но он все-таки увидел, как Юрина фигура достигла рубежа, и две вертикальные схлестнулись с ней в круговерти рук и ног, потом одна упала, упала вторая, и он как раз добежал.

Кротов сидел у стены, разбросав ноги и открыв рот, хрипло и часто дышал. Полуприсев, Юра стоял раскорякой, отведя локти назад, и, когда одна из лежавших фигур зашевелилась и приподняла голову, москвич как-то по-бальному провернулся на носке левой ноги и правой ударил эту поднимающуюся голову, и она упала и больше не шевелилась.

– Ты что делаешь? – почему-то шепотом спросил Лузгин. – Убьешь ведь человека.

– Молчать, – тихо скомандовал Юра и спиной вперед, не теряя из вида лежащих, переместился к банкиру.

– Чем били? Ножом? Куда? – быстро спросил он, придавив кротовское плечо ладонью.

– Нет, не ножом, – кое-как выдохнул банкир. – Трубой, наверно. Сзади по почкам…

– Ну-ка, вдохни глубже. Глубже, я сказал! Вот так… Голова кружится? Тошнит? Я спрашиваю: тошнит?

Кротов кивал и хватал ртом воздух.

– Давай подымайся. Потихоньку…

Москвич схватил Кротова за отвороты дубленки, но уловил движение сбоку, в три шага сократил дистанцию и снова ударил ногой лежащего, на этот раз куда-то в область подмышки. Тот дернулся и затих прежде, чем Лузгин успел открыть рот.

– Помогай, – приказал москвич Лузгину, и они в четыре руки подняли Кротова и поставили у стены.

– Ну-ка, еще раз вдохни. Легче уже? Легче, спрашиваю?

– Легче, – почти нормальным уже голосом выговорил слово банкир.

– Знаешь, кто? – спросил Юра.

– Одного узнал, – ответил Кротов. Лузгин поднял со снега и подал ему шапку. – У них чулки на мордах, но я одного узнал.

– Так, уже лучше. Еще били?

– Нет, больше не били. На яйца ногой наступили и давили, давили… А я даже крикнуть не мог.

– Ладно, детали потом.

Бородатый пружинисто обошел лежащих, приблизился к ним со стороны голов и пальцами (как в кино, отметил Лузгин) потрогал им шеи.

– Надо сматываться, – сказал бородатый.

Он сам влез за руль, двигатель гудел на малых оборотах – видимо, Кротов не глушил его, вылез и шел отпирать гараж, когда его ударили.

– Быстрее, вашу мать!

На языке у Лузгина вертелось разное, но было в Юрином голосе нечто такое, что делало все вопросы ненужными и даже опасными, и Лузгин втолкнул Кротова на переднее правое сиденье и сам прыжком влетел через заднюю дверь в кабину, и почему-то не сел там, а прилёг, словно прятался.

– Впереди выезд есть? – спросил москвич. Кротов опять закивал. Юра медленно, без прокрута колес, двинул машину с места и без фар поехал вперед, сказав Кротову:

– Подсказывай.

На Профсоюзной они свернули не к дому, а в другую сторону, откуда приехали. Юра пересек перекресток и ушел налево по Осипенко, мимо Дома печати, потом свернул на Водопроводную и ехал прямо, пока не уперся в «карман» возле магазина «Подарки», где было много других машин.

– Так, говорим быстро и разбегаемся. Чего они хотели от тебя?

– Я не знаю. Когда подъехал – смотрю, машина стоит, капот открыт, два мужика внутри копаются. Мимо прохожу – сзади-удар. Поначалу даже ослеп. И дыхалки не стало…

– Короче, – оборвал его Юра. – Они вообще ничего не говорили? Ругались? Тебя по имени называли?

– Нет. Всё молча. Только сапогом на яйца.

– Сапогом?

– Да, Степан в сапогах был.

– Кто такой Степан?

– В гостях познакомились. Работяга какой-то, не знаю. Но лицо запомнил. Даже сквозь чулок…

– Теперь помолчи. Нас там не было. Понял? Нас там не было. Другая машина есть? Хорошо. Поменяй быстро, «джип» спрячь. Есть куда уехать из города?

– Можно в коттедж…

– Очень хорошо. Оба на другой машине – вон из города. Меня вы высадили у «Прометея» и сразу поехали на дачу, ясно?

– У меня не дача…

– Заткнись. Завтра в городе не появляйтесь. Пилите там что-нибудь, строгайте. А сегодня напейтесь, песни поорите, чтобы люди слышали. Понял? Сходите к соседям с пузырем. В общем, засветитесь.

– А как же семья? – испуганно спросил Кротов.

Юра прищурился, пошевелил губами.

– Пусть будут дома. Я понимаю, о чем ты… Не беспокойся, все будет нормально. Позвони, предупреди, что уезжаешь с Володей.

– Может, их с собой забрать?

– Не дури.

– Или пусть у матери ночуют?

– Я сказал: не дури. Все должно быть, как обычно. Иначе подозрения возникнут. Дай номер телефона в машине. Как приедете, забери его в дом и держи при себе. Всё, мужики, разбегаемся.

Юра уже взялся за ручку двери, когда Лузгин с заднего сиденья схватил его за плечо.

– Ты их убил, да? Они мертвые?

– Вскрытие покажет, – усмехнулся Юра, но так глянул на Лузгина, что тот прикусил язык. Последнее, что он услышал от москвича, прежде чем Юра захлопнул дверцу, было полупрезрительное дворовое: «Не бзди».

«Теперь всё, – думал Лузгин, пока Кротов, вздыхая и постанывая, рулил по городу. – Вот теперь всё. Господи, еще утром, еще утром ничего этого не было!».

Когда в банковском гараже меняли машину, пока Кротов зачем-то бегал в свой кабинет, Лузгин вспоминал происшедшее отстраненно, как сон, и вдруг с ужасом увидел начальный кадр этого сна: они выходят из машины, Кротов уезжает в темноту, Юра держит букет, как шашку, большая кротовская сумка на снегу…

– Сумка! – ахнул Лузгин. – Мы твою сумку забыли!

Они сели в «Волгу» и поехали. Свернули с Профсоюзной, где надо, и тихо приблизились к ярко освещенным воротам гаражного кооператива.

Сумки не было. Букет валялся слева у ограды, блестел на свету упаковочной серебристой фольгой.

– Сматываемся, – сказал Лузгин юриным голосом.

Кротов даже не глянул на него, вытащил из наплечной кобуры пистолет, передернул затвор, опустил правую руку с пистолетом в широкий карман дубленки, боком вылез из машины и пошел в ворота. На углу первой линии гаражей он постоял немного, потом глянул за угол, в проулок, и стоял так еще с минуту, потом неторопливо вернулся к машине, прихватив по дороге букет.

– Ну, что там? – спросил Лузгин.

– Ничего. Ни людей, ни машины.

– Слава тебе, Господи! – прошептал Лузгин. – Значит, живы, уехали.

– То-то и оно. Один вопрос: куда? Эта скотина Степан знает, где я живу.

– Едрит твою мать!

– Слушай, Вовян, ты или матерись, или Бога поминай – одно из двух, – сказал Кротов, отжал сцепление и врубил передачу.