Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава седьмая

Во вторник утром Лузгин прибыл на студию к десяти, опустошенный и злой на себя за вчерашнее. На десять был назначен просмотр смонтированной вчера Угрюмовым передачи про губернатора, и только это заставило Лузгина вылезти из постели. Он давно забыл, что значит приходить на работу в девять и сидеть там до шести, как это было раньше, при тогдашнем председателе телерадиокомитета Костоусове. Лузгин теперь считался элитой и мог позволить себе многое, если не всё, к тому же ставший лет десять назад студийным начальником Омельчук и не требовал от телевизионщиков обязательной «отсидки» от звонка до звонка.

Творческое объединение «Взрослые дети» занимало два хорошо оборудованных кабинета на втором этаже редакционного корпуса, соединенного с техническим зданием стеклянным переходом. Один кабинет оккупировали они с Угрюмовым, в другом теснились обслуга, помрежи и ассистентки. Дальше по коридору располагались помещения редакции информации, и Лузгин корешился с тамошними «зубрами» Швецовым и Зайцевым. У последнего был свой дом в пригороде, и Лузгин изредка пропадал там на день-два, к явному неудовольствию жен – своей и зайцевской.

Было без двух минут десять, когда Лузгин, кое-как причесавшись у зеркала и хлебнув несвежей воды из графина, прошел полутемным коридором в кабинет президента телерадиокомпании Омельчука, где обычно «отсматривались» передачи особой важности.

За совещательным столом, развернувшись лицами к большому телемонитору, врезанному в мебельную «стенку», уже сидели участники просмотровой комиссии: режиссер Угрюмов, студийное начальство и пресс-секретарь губернатора Переплеткин, бывший редактор «Тюменского комсомольца» и собкор столичных «Известий». В отличие от многих других «великих», Переплеткин относился к Лузгину без снисходительности, считал настоящим профессионалом, ценил лузгинскую эфирную раскованность, хотя и подчеркивал постоянно, что сам он, Переплеткин, в телевидении ни черта не понимает и судит обо всем с позиции рядового зрителя, что, собственно, и нравилось Лузгину: передачи свои он делал для зрителей, а не для членов худсовета.

– Ну, непременно, непременно, Алексей Бонифатьевич! Ждем вас всегда с удовольствием, – произнес в телефон Омельчук и, положив трубку, выбрался из-за рабочего стола.

– Начнем созерцать, э-э-э, очередную нетленку? – спросил он, располагаясь ближе к монитору. – Как вы сами, Владимир Васильевич, оцениваете содеянное? Скромный, э-э, шедевр? Эпохальное откровение? Ответьте нам, э-э-э, без мазохизма…

Лузгин за последние годы вроде бы и привык к постоянным омельчуковским подковыркам, но так и не научился улавливать в его речи более-менее четкую грань между товарищеским ерничаньем и начальственно-барской издевкой.

– Маразм, естественно, крепчал, – сказал Лузгин.

На мониторе замелькал рекорд, дернулась и встала ровно начальная заставка передачи.

Обычно на таких просмотрах Лузгин отсутствовал, курил эти полтора часа в соседних редакциях или пил кофе с Зайцевым. При всей своей внешней разухабистости и пофигизму он был легко раним чужим словом и мнением, а еще больше собственной склонностью к самокопанию, переходящему в самозакапывание. Во времена «живого» эфира было проще: передача заканчивалась и улетала радиоволнами в далекий космос, и не было никакой возможности самому посмотреть ее со стороны, ужаснуться или порадоваться. Теперь же на видеопросмотрах каждый собственный жест на экране казался Лузгину фальшивым, каждое слово – натянутым. Поэтому, отмонтировав с Вадькой Угрюмовым пленку и выбросив лишнее, он не смотрел потом готовую передачу – ни на худсовете, ни тем более дома. А сегодня пришлось смотреть, потому что Валентин монтировал в одиночку.

Полтора часа без курева были мукой, и передача показалась Лузгину несуразно затянутой. Когда мелькнул и пропал последний титр, в кабинете воцарилась настороженная тишина. Члены худсовета переглядывались, листали свои записи, делали умно-заинтересованные лица: все ждали, в какой тональности начнет Омельчук.

– Я считаю, н-нормально, – слегка заикаясь, высказал своё мнение режиссер Юра Михайлов, когда-то на первых лузгинских передачах работавший «звуковиком».

Сидящие за столом принялись пожимать плечами, подымать брови, поигрывать пальцами.

– М-монтаж х-хороший, – добавил Михайлов.

Протиравший очки пресс-секретарь губернатора Михайловский тезка Переплеткин сказал, прижмуриваясь:

– Я думаю, надо отметить смелость ведущего, пригласившего губернатора на передачу, и смелость Леонида Юлиановича, согласившегося принять это предложение.

– Это безусловно, – поддержала его сидевшая напротив женщина – главный режиссер студии.

– Д-да нормально все! – еще раз встрял Михайлов.

– Зачем же так однозначно? – спросила красавица, бывшая дикторша, а теперь телекомментатор. – Передача не без изъянов. Как, впрочем, и любая передача. Но в целом впечатление приятное.

– Я бы согласилась с этим мнением, – сказала главный режиссер. – Однако данную передачу не следует воспринимать и оценивать только лишь как развлекательное телевизионное шоу. Каждое появление губернатора на экране – и не только губернатора, любого крупного деятеля – это есть политический акт, и только в контексте…

– Я в телевидении ничего не понимаю, – произнес свою любимую фразу Переплеткин, – но мне кажется, что главное достоинство этой передачи в том, что Рокецкий здесь показал себя интересным человеком, неординарным собеседником…

– Просто нормальным мужиком! – сказал Михайлов. – И это главное. Мне он понравился как зрителю. Чего еще надо? Л-любую работу можно раскатать, если захочешь. Мы же тут все гении.

– А сам Леонид Юлианович будет смотреть передачу до эфира? – спросила главный режиссер.

– Нет, не будет, – ответил Переплеткин.

– Может, Галине Андреевне показать? – спросила штатная красавица.

– Ну что мы суетимся? – впервые подал голос Угрюмов. – Мне вот всё равно, кто такой Рокецкий. Да хоть Ельцин! Хоть Клинтон! Есть живой человек на экране или мы туфту гнали – вот что главное, я так понимаю.

– В других обстоятельствах я бы вас поддержала, Валентин, – сказала главный режиссер, – но в свете предстоящих выборов каждое слово приобретает особый смысл. Вот можно спросить: какую цель ставили перед собой авторы передачи, приглашая для участия в ней первое должностное лицо области?

– Как раз никакое должностное лицо мы и не приглашали, – ответил Угрюмов. – Мне должностное лицо на фиг не интересно.

– Валентин, – одернула его красавица.

– Ну, извини.

– Я, например, как избиратель, хотела бы видеть больше уважения к своему губернатору, – сказала главный режиссер и в упор посмотрела на Омельчука.

– Куда уж больше, – усмехнулся Угрюмов. – Лузгин и так прогнулся – дальше некуда.

– Вы это называете «прогнулся»? – саркастически всплеснула руками главный. – На мой взгляд, ведущий временами просто провоцировал Леонида Юлиановича, особенно когда разговор коснулся округов.

– Тут его и провоцировать не надо было, – сказал Угрюмов. – Он, по-моему, и во сне за единство области воюет.

– Почему у нас автор отмалчивается? – спросила штатная красавица. Когда-то давно у них с Лузгиным намечался роман, да так и не случился, о чем, похоже, оба сожалели: молодость ушла, теперь это было бы неинтересно.

– «Юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелиться», – полу-пропел Лузгин, подмигнул штатной красавице. – Кирпич на ногу, знаете ли, – ужасно больно. За один этот подвиг автора можно простить. И курить уже хочется до невозможности.

– Бросать надо, Владимир Васильевич, – сказал Омельчук. – Следует беречь здоровье ради счастья и удовольствия… э-э-э… миллионов тюменских телезрителей. А вдруг они лишатся своего кумира? Это же представить невозможно, какое горе их постигнет! Кто же будет тогда столь достойно… э-э-э… и увлекательно представлять народу его вождей и правителей? Вот как, например, в этот раз. Такого Рокецкого мы еще не видели, правда?

И снова Лузгин не смог понять до конца, хвалит передачу Омельчук или издевается.

– Всем спасибо за содержательные высказывания. Юрий Иванович, вы у меня еще задержитесь на минутку? И вы, Владимир Васильевич, далеко не исчезайте, у меня к вам… э-э-э… небольшой разговор есть, хорошо? Еще раз спасибо всем.

Лузгин с Угрюмовым направились в свой кабинет, галантно пропустив вперед штатную красавицу и созерцая теперь на дистанции ее грандиозные формы.

– Щербаковым когда займемся? – спросил Валентин. – Я же тебя знаю: сейчас как начнешь расслабляться, а потом будем бегать сутками.

– Погоди немного, дай от Роки остыть, – сказал Лузгин. – Ты что же думаешь, мне так легко с человека на человека переключиться? Я ведь должен в его шкуру влезть, только тогда нормальный контакт получится.

– Ну ладно, – согласился Угрюмов. – Я тогда до конца недели тебя не трогаю, пара заказов есть хороших, «Кенгуру» помонтирую.

– Сдачу будем отмечать? – спросил Лузгин.

Каждый раз после сдачи программы худсовету вся съемочная бригада «Взрослых детей» уезжала к кому-нибудь на квартиру – летом на природу – и устраивала кутеж вперемежку с «разбором полетов». Угрюмов обычно всех ругал, а Лузгин всех хвалил, и в сумме каждый получал свою долю критики и признания, что способствовало поддержанию в бригаде нормального творческого климата в не меньшей степени, чем регулярные денежные добавки к студийной зарплате из кассы творческого объединения.

– Подожди хоть до обеда, – сказал Угрюмов. – У меня дела, да и у других тоже. Ты один у нас вольный орел.

– Пошел ты в задницу, – полуобиделся Лузгин. – Вечно ты из меня алкаша делаешь, Валя.

– А ты что, не алкаш?

– Нет, – уверенно ответил Лузгин. – Я обычный пьяница. Алкаш хочет, не хочет – пьет. А пьяница хочет – пьет, не хочет – не пьет, усек разницу? Притом я пьяница талантливый. Будешь спорить?

– Не буду. Бесполезно.

– Гад ты, Валюта. Ты же на мне играешь, как на инструменте. Сидишь за пультом и играешь на моих нервах. Настоящий музыкант обязан любить и беречь свой инструмент. Это однозначно! – закончил он голосом Жириновского, у него хорошо получались интонации «сына юриста».

– Ты газпромовский заказ намерен доделывать или нет? – спросил режиссер. – Деньги же висят, Вова!

Два месяца назад Лузгин втравил Угрюмова в левую работу над заказным телефильмом для Газпрома, взял большой аванс. Валентин давно снял и смонтировал видеоряд, а Лузгин все никак не мог собраться и написать дикторский текст.

– За выходные сделаю.

– А до выходных пьянствовать будешь? Сядь завтра да напиши, все равно ведь делать тебе нечего.

– Это только так кажется – нечего, – многозначительно произнес Лузгин. – Не все ты видишь, Валя, не все глубины тебе открыты.

– Тусоваться будешь?

– Старик, политическая тусовка – это часть нашей с тобой жизни. Как говорится, без паблисити нету просперити, друг мой неопытный Валя! Мы оттуда кормимся, дружок. К кому завалимся сегодня? Давай ко мне! Закусь есть, выпивки купим.

– Тамара нас когда-нибудь пристрелит, – сказал Угрюмов. – И правильно сделает.

– Значит, умрем в зените славы, только и всего.

Они сидели в кабинете, курили и ждали поспевающий чайник, и Лузгин вдруг сказал:

– О, господи! Я совсем забыл: сегодня же второй день, обещал вечером зайти к Дмитриевым, помянуть Сашку…

– Как вчера прошло?

– Да нормально. Слушай, поехали вместе! «Разбор полетов» устроим на неделе, народ поймет, а?

– Не люблю я поминки, – сказал Угрюмов. – Херовая там атмосфера. Может, без меня? Я ведь у Дмитриева и не был ни разу, чего ради я припрусь?

– Смотри сам, – ответил Лузгин. – Давай по чаю вдарим.

Пока они пили чай, телефон несколько раз звонил, но сидевшему в отдалении Угрюмову было лень подойти, а Лузгину было лень протянуть руку. Потом дверь распахнулась, сердитая омельчуковская секретарша сказала:

– Чего же вы трубку не снимаете? Вас приглашают, Владимир Васильевич. Быстро-быстро, пожалуйста.

– На полусогнутых! – козырнул Лузгин.

В кабинете президента телерадиокомпании Анатолия Константиновича Омельчука сидел депутат Государственной Думы Алексей Бонифатьевич Луньков. Не знакомый с ним лично, Лузгин тем не менее сразу узнал его и в лицо, тиражированное газетами и телевидением, и по манере одеваться в светлое независимо от времени года и дня.

– Знакомьтесь, – сказал Омельчук. – Хотя, полагаю, два самых популярных человека в области… э-э… едва ли нуждаются, э-э…

– Конечно, – сказал депутат, улыбаясь, – кто же из нас, простых телезрителей, не знает Владимира Васильевича.

– Кто же из нас, простых избирателей… – в тон ему произнес Лузгин, и депутат рассмеялся в голос:

– Четкие у вас кадры, Анатолий Константинович! Уважаю независимых людей, не лишенных чувства здорового юмора. Думаю, мы сработаемся, – добавил депутат, обращаясь уже к Лузгину.

– Никаких…э-э… сомнений, – Омельчук искоса глянул на часы. – Владимир Васильевич, наш глубокоуважаемый депутат Государственной Думы желал бы… э-э… переговорить с вами о возможном сотрудничестве…

– Зачем уж так официально! – запротестовал Луньков.

– Не скрою, – продолжил президент компании, – мы некоторым образом… э-э… Алексею Бонифатьевичу обязаны за его… э-э… товарищеское участие в решении наших… э-э… хозяйственных проблем.

– Это не разговор, – строго сказал Луньков. – Далее в такой тональности я разговаривать не намерен. Зачем вы давите на сотрудника, Анатолий Константинович? Как сказано: насильно мил не будешь. Вы позволите, мы сами продолжим с Владимиром Васильевичем?

– С удовольствием, – согласился Омельчук. – Тем более, что… э-э… Можете располагаться здесь, пока я… некоторым, э-э, образом…

– Спасибо за предложение, – сказал депутат, – однако мы с господином Лузгиным покинем ваш прекрасный кабинет и найдем себе местечко подомашнее, не так ли?

– Как скажете, – ответил Лузгин. – Можно ко мне пойти, там свободно. Чай-кофе попьем, покурим.

– Я не курю, – сказал депутат, – но от чая не откажусь.

– Э-э, Владимир Васильевич, – произнес Омельчук, поднимаясь из-за стола, – я тут на недельку улетаю, если определитесь – со всеми вопросами к Битюкову, это мой заместитель, – уточнил он для Лунькова, тот понимающе кивнул. – Не смею… э-э… задерживать. Всегда рад видеть вас и благодарен за поддержку.

– Успешной поездки, – сказал Луньков, и они вышли, раскланявшись с хозяином кабинета.

– Хорошо тут у вас стало, уютно, – заметил депутат в коридоре. – А всё жалуетесь, что денег нет. – Предваряя возможную реакцию Лузгина, быстро добавил: – Это не в укор; правильно делаете, что жалуетесь. Нынче не протянешь руку – протянешь ноги… Молодец Омельчук – и не стесняется, и умеет это делать.

– Странные у вас комплименты, – сказал Лузгин.

– А это и не комплимент, батенька мой. Комплименты говорят барышням, чтоб побыстрее к ним под юбку залезть, а руководителя оценивают по результатам деятельности. Все остальное – сотрясение воздуха.

Кабинет пустовал. Лузгин включил полу-остывший чайник, извинился, что накурено, и полез за сигаретой.

– Курите, – сказал депутат. – Пять лет, как бросил, но к дыму снова привык, уже не раздражает. А вот поначалу, когда бросил, даже запах от пепельницы выносить не мог… Да-а, просить никто не любит и мало кто умеет, а вот Омельчук умеет, и я тоже умею. Выпросил вам у Газпрома полтора миллиона долларов на новое оборудование – разве плохо? Правда, пришлось и ползать, и ругаться, и обещать… Даром ведь никто ничего не дает, батенька мой. «А ты? – подумал Лузгин. – Ты что попросишь за полтора миллиона «баксов»? Сейчас узнаем…».

– У вас здесь можно разговаривать? – неожиданно спросил депутат.

– В каком смысле? – не сразу понял Лузгин. – Насчет прослушивания, что ли? Понятия не имею.

– В принципе, это довольно легко проверяется. Ну да ладно, батенька мой, пусть потешатся, ежели им интересно.

– Это уже мне самому становится интересно, – сказал Лузгин. – Уж не участие ли в заговоре вы намерены мне предложить от имени чеченской мафии? Сразу скажу: не выйдет! Вот ЦРУ я бы продался с удовольствием, там народ интеллигентный.

– Вы так полагаете? – Луньков посмотрел на него с усмешкой. – Кстати, насчет заговора… Это как посмотреть. Вы же любитель игровых комбинаций, мне доподлинно известно… И не скромничайте, Владимир Васильевич, не утруждайте себя протестами! У вас же глаза игрока и соответствующая репутация в определенных кругах – весьма влиятельных, между прочим. Только дураки и завистники считают вашу передачу пустышкой. Я себя к их числу не отношу… Вы позволите задать вам пару откровенных вопросов в надежде на столь же откровенный ответ?

– Почему бы и нет? – Лузгин пожал плечами.

– Как вы ко мне относитесь?

– Никак, – механически ответил он.

– Чудесная формулировка, – серьезно сказал депутат. – Вы даже не представляете себе, насколько она точна и перспективна. Для меня перспективна, – уточнил Луньков.

– Ну, Алексей Бонифатьевич, – развел руками Лузгин. – Я старый словоблуд, но вы мне сто очков форы даете.

– Нисколько, батенька мой. Ваше чудесное слово «никак» означает, что над вами не довлеют стереотипы чужих восприятий и мнений, а собственных вы пока не имеете. Это ли не хорошо для первого знакомства?

– Спрашивайте дальше, – признал свое поражение Лузгин.

– Неёлов?

– Нормально.

– Филипенко?

– Нормально.

– Рокецкий?

– Хорошо отношусь. Просто знаю его получше, чем других. Неелова немного помню по комсомолу, а с Филипенко вообще не знаком.

– Догадались, о чем речь?

– Нетрудно догадаться: о выборах губернатора. Только при чем здесь ваш покорный слуга? Вы меня что, ангажируете?

– Самым определенным образом, – сказал Луньков.

– И в каком качестве?

– Во всех ваших качествах, Владимир Васильевич.

Депутат сидел, утонув в низком кресле, и качал носком дорогого чистого ботинка.

– Чаю хотите?

– Ну, сколько можно предлагать, батенька мой! Пора бы и налить, однако.

Слово «налить» напомнило Лузгину, что в редакционном сейфе томится бутылка «Метаксы», и он подумал было: не предложить ли депутату рюмку-другую. Разговор принимал весьма и весьма интересный оборот. В интригах такого уровня Лузгину пока участвовать не доводилось.

– И как вы себе представляете мою скромную роль в этой драке?

– Еще одно точное слово, батенька мой, хвалю, – сказал Луньков. – Действительно, грядет большая драка, и мы намерены в ней победить.

– Есть ли смысл уточнять, кто и что скрывается за местоимением «мы»?

– Всему свое время, – загадочно улыбнулся депутат.

– Впрочем, научиться читать политические пасьянсы не так уж трудно – с вашим-то опытом журналиста.

– Вы мне льстите, – сказал Лузгин. – Я, знаете ли, таю от похвал. Слаб человек – не мною сказано. С сахаром или без?

– Две ложки. И чтоб я видел! Шучу, однако. Без сахара, пожалуйста.

Прихлебывая густой чай, Лузгин откровенно рассматривал собеседника, и тот не испытывал никакой неловкости под лузгинским взглядом, не прятал и свой, держался уверенно, не тяготился возникшей в разговоре паузой.

– Вы обсуждали это с Омельчуком? – спросил Лузгин.

– Практически нет. Я попросил Анатолия Константиновича нас познакомить, только и всего.

– Так я вам и поверил.

– Можете спросить его сами.

– И он даже не поинтересовался, зачем я вам нужен?

– Очень даже интересовался.

– И что вы ему сказали?

– Я сказал, что хочу попасть в передачу «Взрослые дети».

– В качестве кого?

– Главного персонажа, естественно.

– Вы действительно этого хотите?

– Будем считать это первым пожеланием.

– А насчет главного пожелания?

– Конечно же, этого вопроса мы в разговоре не касались. Меньше всего я хотел бы создать Анатолию Константиновичу неприятности в отношениях с областным начальством.

– Но я обязан буду поставить его в известность о вашем предложении.

– Совершенно не обязательно, – сказал депутат. – Примем за основу, что мое пожелание стать героем передачи «Взрослые дети» не имеет никакого отношения к будущим губернаторским выборам. О них мы вообще не говорили. Просто депутат Луньков захотел «впасть в детство». Другие, понимаете ли, впадают прилюдно, и он, Луньков, этим другим позавидовал. Мания, понимаете ли, величия обуяла…

– Ну, допустим, допустим, – поднял руку, соглашаясь, Лузгин. – А дальше-то как?

– Хороший вопрос, – сказал депутат. – А дальше мы делаем вам предложение как частному лицу. При чем здесь тогда господин Омельчук? Абсолютно ни при чем. Мы заключим с вами договор на энную сумму за обозначенные в договоре услуги, и вы дополнительно получаете еще не менее «энную» сумму за услуги, в договоре не обозначенные.

– Насчет не обозначенных… Какого рода услуги вы имеете в виду?

– Не надо торопиться, Владимир Васильевич. Впрочем, если вы будете настаивать… – депутат сокрушенно вздохнул, всплеснул руками. – Ничего криминального, батенька мой, ничего отягощающего душу. Ну вот, например, нам бы очень хотелось получить в пользование – в недолгое пользование, заметьте! – все оригиналы видеопленок вашей передачи с Рокецким. Оригиналы, подчеркиваю, а не смонтированный материал. Есть ли в нашей просьбе что-либо, вас смущающее?

– Конечно, есть, – сказал Лузгин. – Я ведь не мальчик. Что вы хотите там найти?

– Быть может, совсем ничего. Дайте их нам на пару дней – просто для ознакомления.

– Вы не сможете переписать их в другом стандарте видеозаписи без потери качества.

– Мы можем все, – мягко сказал Луньков. – Мы можем даже в качестве залога оставить вам пять тысяч долларов. Прямо сейчас. Это чтобы мы к пленкам относились бережнее, не порвали их.

– Зачем эти оговорки? – спросил Лузгин. – Вы хотите купить у меня эти пленки, правильно?

– Ежели вам больше нравится такая формулировка – не смею навязывать вам свою.

– Десять, – сказал Лузгин.

– Здесь хозяин вы.

– И десять Угрюмову.

– Аппетиты же у вас, батенька мой, – уважительно сказал депутат. – Эдак вы нас по миру пустите еще до выборов. Пять тысяч прямо сейчас и еще пять завтра, когда принесете пленки. Кстати, зачем вам Угрюмов? Разве вы не можете сами взять эти записи? Я бы не хотел преждевременной утечки информации. Тем более что мы с вами ни о чем пока не договорились окончательно.

– Не договорились, это точно, – сказал Лузгин.

– Стоит ли торопить события? Нам надо еще присмотреться друг к другу, не так ли, батенька мой? Давайте начнем с малого: я оставляю вам залог, а вы передаете мне видеопленки. Так сказать, жест взаимодоверия.

– Но там же ничего такого нет!

– Тем лучше для вас: совесть спокойна.

– Ну, я не знаю… – сказал Лузгин.

– Ох, знаете, батенька, знаете…

Луньков проглотил остатки чая, рывком поднялся с кресла, перекатился пару раз с пяток на носки, разминая затекшие ноги.

– Проводите меня, пожалуйста, Владимир Васильевич. В этих ваших лабиринтах я пока что плохо ориентируюсь.

В коридоре им встретился Швецов, депутат пообнимался с ним немного – были знакомы по Северу. У парадных дверей Луньков церемонно зафиксировал пожатием лузгинскую ладонь, почтительно склонился к плечу.

– Деньги в тумбочке, где чайник… Был весьма рад знакомству! Поспешите, а то уведут… Надеюсь на плодотворное сотрудничество!

Луньков хмыкнул, развернулся на каблуках и прошел в стеклянные двери. Лузгин проводил его взглядом, отмечая ровную спину и развернутые плечи низкорослого кандидата в губернаторы.

– Окучивать приходил? – спросил Швецов. – Этот умеет окучивать.

– В передачу просился, – небрежно ответил Лузгин и помчался наверх через две ступеньки.

Деньги он нашел в тумбочке. Пачка долларов лежала на стопке блюдечек атрибутом ильфо-петровского романа. Лузгин сунул её во внутренний карман пиджака, потом сделал себе большую кружку кофе, плеснул туда «Метаксы», запер дверь кабинета изнутри, плюхнулся в кресло, где недавно сидел депутат Луньков, и принялся обдумывать происшедшее, уставившись на серый пейзаж за окном.

То, что депутат Луньков вдруг захотел «попасть в передачу», внешне выглядело вполне нормальным и едва ли способно было вызвать подозрения в возможной лузгинской нелояльности по отношению к Рокецкому. В конце концов, он, Лузгин, у папы Роки не служил и ничем ему обязан не был, к тому же пользовался полной свободой в выборе персонажей для «Взрослых детей». Нет, с этой стороны он никакой опасности не подвергался. Что же касается видеопленок, здесь было сложнее: возникал вполне резонный вопрос о том, каким образом исходные материалы передачи могли попасть в руки луньковской команды. Перекупили у видеотехников? Почему бы и нет? В принципе, доступ к материалам имели многие на студии, «украсть» мог и человек из другой редакции, кто-нибудь из работников телецентра. Конечно же, в любом случае если не прямые подозрения, то некая вина за случившееся упадет на Лузгина, но это можно будет как-нибудь пережить: с кем не бывает?

Лузгин поймал себя на мысли, что размышляет о ситуации как о свершившемся факте. Так или иначе, но деньги уже лежали у него в кармане и завтра-послезавтра прибавятся еще, и он догадывался, что в случае согласия его ждут очень большие суммы: уж если за такую мелочь Луньков готов выложить пятьдесят «лимонов» наличкой и без росписи, то можно себе представить, сколько удастся «срубить» с него в будущем за что-нибудь посерьезнее.

«За что? – задал себе вопрос Лузгин, и шлепнул себя ладонью по лбу. Как он мог забыть про документы, которые привез из Москвы Слесаренко! – Надо завязывать с выпивкой, – подумал он. – Перестаю контролировать ситуацию».

Про документы он узнал от Терехина. Тот сказал ему на фуршете после передачи, что зампредседателя Думы получил на руки какой-то компромат на депутата Лунькова и будет выходить через Кротова на него, Лузгина, чтобы он в свою очередь сплавил документы страшному Гене Золотухину. Всё это было очень кстати для Кротова: друг-банкир мог увязать просьбу Слесаренко с вопросом о бюджетных деньгах, что было на руку и самому Лузгину, вовлеченному в операцию, пусть и косвенно. Теперь же, когда луньковские деньги оттягивали карман, все окончательно смешалось и запуталось.

Возвращать доллары не хотелось. Лузгин деньги любил, вернее, любил их раздавать и тратить, а еще вернее – любил сознавать, что они у него есть и он может как ему угодно тратить их и раздавать налево и направо. В последние два года он отнюдь не бедствовал; передача и сопутствующие ей комбинации приносили Лузгину регулярный доход, он привык к нему и считал достаточным, но вероятные перспективы сотрудничества с командой Лунькова впервые приближали его к суммам, ранее абсолютно недостижимым.

Лузгин попробовал прикинуть, какой счет он мог бы выставить Лунькову, продавшись ему с потрохами. Например, двести тысяч долларов. В русских деньгах получался без малого миллиард. «С ума сойти, – подумал Лузгин. – Можно будет жить на одни проценты, и как жить! Едрит твою мать!».

Нельзя сказать, что его совершенно не беспокоила так называемая моральная сторона предстоящей сделки. Тут попахивало двойным предательством: и папы Роки, и самого Лунькова, если Лузгин даст-таки ход слесаренковским бумагам. Но куда больше Лузгина бы волновали эти самые бумаги: ежели компромат был убойным, тогда Лунькову ничего не светило на выборах, а кто же платит за поражение? «Потребую деньги вперед, – предположил Лузгин. – Нет, не заплатит, собака. Может и вообще не заплатить, даже если выиграет».

И тут его посетила шальная мысль: а не продать ли уважаемому депутату слесаренковские документы? «Гениальная комбинация! – сказал себе Лузгин. – Когда-нибудь, Вова, ты плохо кончишь, перехитрив самого себя. А, ничего страшного». – И он запил любимую фразу большим глотком крепчайшего – от коньяка – черного кофе.

Первым делом он позвонил Кротову.

– Как передача? – спросил банкир.

– С передачей все в порядке. Ты скажи, Слесаренко уже выходил на тебя?

– Пока нет. У меня вообще сомнения…

– Выйдет, никуда не денется. Вечером у Светки будешь?

– Надо бы пойти, но честно скажу: устал уже от всего этого…

– Ладно тебе! Увидимся – переговорим. Давай, до вечера.

У председателя комитета по строительству шло всенепременное совещание, и Лузгин минут пятнадцать терзал секретаршу, пока та не сдалась и не соединила его с Терехиным.

– Давай короче, у меня народ.

– Народ сидит в приемной, – не удержался от привычки юморить Лузгин, – а у тебя слуги народа, не путай.

– Владимир Васильевич!..

– Все-все-все, умолкаю… Ты мне скажи, начальник, почему Слесаренко не звонил Кротову?

– Наверное, времени нет.

– Пусть найдет. Сегодня же. Иначе результат не гарантирую.

– Слушай, но я же не могу…

– Давай-давай, начальник, тереби его, понял? Ситуация может измениться.

– Не понял! – грозно сказал Терехин. – Это совершенно исключено!

– Постарайся, дружище, – сменил тональность Лузгин. – Не телефонный разговор, конечно, но ты поверь мне на слово: надо торопиться. Все, отключаюсь. С богом, начальник!

В дверь кабинета забарабанили снаружи. Чертыхаясь, Лузгин пошел открывать.

– Прячешься? – спросил Угрюмов, сваливая на стол охапку видеокассет.

– Думаю. Мыслю! – ответил Лузгин.

– А зачем господин депутат приходил?

– В передачу просился.

– Пусть «бабки» платит – возьмем.

– Тут, братец ты мой, большая политика, – сказал Лузгин и поиграл пальцами. – Слышь, Валя, завтра мне могут понадобиться исходные записи папы Роки. Можешь устроить их мне на пару дней?

– Конечно, могу, – удивился Угрюмов. – Это же наши пленки. Зачем тебе они?

– Надо, Валя, надо. Возьми их из аппаратной и запри в сейф.

– Они и так в сейфе.

– Ну, ты молоток! – похвалил режиссера Лузгин. – Тогда вопросов не имею.

– Зато я имею, – сказал Угрюмов. – Ты с ними что-то делать хочешь?

– Так, показать кое-кому.

– Депутату?

– Слушай, Валя, не лезь ты в эти дела! – сердито оборвал его Лузгин. – Целее будешь, братец.

– Вовян, мне твои хитрости по фигу. Но ты же знаешь, что до эфира мы обязаны эти пленки хранить как резерв. Так что ты с ними осторожнее, не сотри по глупости.

– Не боись, – сказал Лузгин, и в это время зазвонил телефон. Лузгин снял трубку: звонил Омельчук.

– Переговорили, Владимир Васильевич? – серьезным голосом спросил президент телерадиокомпании.

– В общих чертах, – ответил Лузгин.

– Я завтра… э-э… улетаю, – напомнил президент. – Вы, пожалуйста, отнеситесь повнимательнее к просьбам… э-э… многоуважаемого депутата.

– Не беспокойтесь, все сделаем, – сказал Лузгин.

– Вы меня… э-э… не поняли, Владимир Васильевич, – сказал президент. – Я просил вас… э-э… отнестись к его просьбам повнимательнее. Теперь вы меня поняли, надеюсь? По-вни-ма-тель-не-е.

– Вас понял, – ответил Лузгин.

– Отлично, – сказал Омельчук. – Успешной работы, Владимир Васильевич. Какой сувенир привезти вам из Шотландии?

– Виски, естественно. Лучше «Чивас Ригал», Анатолий Константинович.

– Губа у вас не дура, уважаемый, – сказал президент.