Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Прилетел? Откуда?

– Из Москвы, – ответил Слесаренко. Собираясь впопыхах по срочному вызову министра – должен был лететь сам мэр, но того задержал губернатор, – Виктор Александрович не позвонил Оксане, даже не вспомнил о ней и сейчас испытывал чувство вины: – Летал на пару дней, Шафраник вызывал.

– Ты приедешь? Голодный, наверно?

– Голодный, но ничего готовить не надо. Я буду у твоего дома через… через пятнадцать минут. Собирайся и выходи, поедем на базу к Чернявскому, он приглашает.

– Дай-ка трубку, – сказал Чернявский. – Привет, Ксюша, это Гарик. Купальник не забудь, твой олух тебе об этом не скажет, меня постесняется. Шевелись давай, подруга, – и, возвращая трубку, скомандовал шоферу: – В четвертый микрорайон, Миша, там Виктор Александрович тебе подскажет.

Однажды они с Чернявским уже заезжали к Оксане, большой компанией направляясь в Лебяжье, и все-таки цепкость памяти «гусара» поцарапала душу Слесаренко, словно тот опять посягнул на что-то принадлежавшее только ему, Виктору Александровичу. Это неприятное чувство окрепло, когда шофер привел машину чуть ли не к Оксаниному подъезду, крутанулся по вечернему ледку и встал носом к улице, не глуша мотор.

От подъезда отделился темный силуэт, сердце дрогнуло, Слесаренко замешкался, но Чернявский уже выскочил из машины, подхватил Оксану под руку и проводил ее на свое место сзади, рядом с Виктором Александровичем, а сам прыгнул на переднее сиденье, на котором ездить смертельно не любил, обернулся назад и сквозь рев стартующего двигателя радостно воскликнул:

– Ну, отпразднуем сегодня!

– А что за праздник у нас? – спросила Оксана, снимая платок и встряхивая короткими волосами. Слесаренко смотрел на ее профиль, чувствовал жжение в груди и не знал, как объяснить ей слова Чернявского и надо ли вообще что-либо объяснять этой женщине про миллионы долларов, министра, стройку и бюджет, потому что сама близость Оксаны, запах ее духов, курносый веснушчатый нос и полуулыбка на мягких губах были дороже и важнее в этот миг всего на свете.

– Виктор Александрович у нас герой, спаситель жизней тысяч горожан, – с напускной серьезностью сказал Чернявский. – Завтра ему памятник поставят. Вместо Владимира Ильича. Но без кепки! – хохотнул «гусар».

– Нет, что же случилось такое? – спросила Оксана.

– Да чепуха все это, – наконец выдавил из себя первые слова Виктор Александрович, нашел под платком на коленях ее руку и сжал ее, ощутив запястьем упругость бедра под шершавой джинсовой тканью. – Гарри Леопольдович в своем извечном амплуа. Здравствуй, Ксюша.

Наедине Слесаренко звал ее еще короче и нежнее – Кся, придумал сам, и Оксане нравилось, когда он шептал это новое смешное имя на выдохе: Кся! Первый раз он назвал ее так за океаном, в Альберте, где был в составе делегации на Днях культуры Тюменской области в канадской провинции-побратиме. Оксана привезла свой хор, мальчишки обворожили публику, а золотоволосая концертмейстерша – большого увальня Слесаренко, совсем не донжуана, любителя виски, ночного преферанса и пива с утра, если можно. До сих пор Виктор Александрович не мог понять, как так получилось, что эта восхитительно молодая женщина, еще бы чуть-чуть – и дочка по возрасту, досталась ему, притом без каких-либо домогательств с его стороны. Ехали в лифте, люди входили и выходили, на верхних этажах они остались в лифте вдвоем. Оксана стояла лицом к нему, между ее спиной и стенкой лифта было пространство, совсем немного, и Виктор Александрович представил, как его руки заполняют эту почти безвоздушную паузу, и он действительно завел руки ей за спину и прижал к груди, но получилось к животу. Он испуганно втянул брюхо, дернувшись торсом вперед. Оксана подняла внимательное лицо, отвела взгляд в сторону и вдруг прыснула смехом. Он повернул голову в направлении ее взгляда и увидел себя в кабинном зеркале: мужик с перекошенной, глупой рожей, смешно оттопырив зад, прижимает к себе смеющуюся женщину. Так все и началось.

Уже за городом, проезжая поселок Боровский, Слесаренко спросил Чернявского:

– А где, собственно…

– Уже на месте. Нормально отвез?

– Нормально, – ответил водитель Миша.

– Лида на базе с обеда, – сказал Чернявский – дана команда замариновать шашлык. Приедем – приму рапорт.

«Лида, Лида…» – пытался припомнить Виктор Александрович и обнаружил, что это имя ничего ему не говорит. Чернявский был в разводе уже года три, постоянством привязанностей не отличался, но был осторожен, на семейных торжествах друзей и официальных приемах появлялся один, не в пример тому же Виктору Александровичу, уже изрядно «засветившемуся» с Оксаной.

Иногда Слесаренко сам себе удивлялся. Это он, взрослый, умный мужик, осторожный политик, любивший семью и дороживший семейным покоем, уважавший жену безмерно, это он, Слесаренко, всюду таскает Оксану с собой, раздражая официально-чопорный местный бомонд, плодя сплетни, пересуды и тихий нарастающий гнев начальства, – о последнем ему уже не раз намекали. Вне общественных глаз, за дверями и шторами – все, что угодно, но «публичное блядство», как однажды выразился мэр по другому адресу, не поощрялось. Виктор Александрович это понимал, но с каким-то наркотическим упрямством, на удивление и во зло самому себе все глубже засовывал голову в петлю так называемого общественного мнения. Жалко было только семью и жену, однако и эта жалость мало что значила и весила на вечерних и ночных весах. Утром, приехав на службу и пробормотав жене по телефону обычное мужское враньё, Слесаренко презирал себя, давал себе зароки, но так и не сдержал их ни разу. Подсознательно он чувствовал всю банальность и вековую повторяемость ситуации – вспоминал Куприна и Бунина, – понимал: так будет и с ним. «Ну и ладно, пусть будет», – говорил себе Виктор Александрович.

Ворота «гусаровской» базы были открыты. «Вольво» пролетела их по-хозяйски уверенно, властно. Белые с черным округлые объемы еще не тронутого солнцем лесного снега волнами расходились от дороги. Они проехали в глубь территории, к дальнему забору у реки, где светилась огнями большая двухэтажная изба с фонарем над резным деревянным крыльцом.

На развороте шофер просигналил, и, когда они вылезали из машины, на крыльце их уже ждали двое: местный смотритель – он же банщик, он же повар и охотницки-рыбацкий бригадир – и высокая женщина в валенках и норковом берете – очевидно, та самая Лида.

– Равняйсь, смирно! – гаркнул сторож. Чернявский вытянулся во фрунт, женщина в валенках в три шага спустилась с крыльца и ткнула ладонью берет:

– Все готово, вашсиятельство!

Чернявский скомандовал: «Вольно!», горделиво оглянулся на Виктора Александровича – смотри и учись, обнял женщину за плечи и представил ее Слесаренко. Виктор Александрович поцеловал теплый изгиб запястья, щелкнув каблуками, как бы принимая условия барского спектакля, и услышал за спиной оксанин голос:

– Лидочка, привет.

– Привет, дорогая, – женщина в берете по-сестрински чмокнула Оксану в щеку.

И снова что-то коснулось души Виктора Александровича, и он вдруг пожалел, что приехал сюда, а не домой. Сидел бы сейчас в просторной кухне, ел любимую рисовую кашу: подсевший в гастрите желудок сам диктовал вкусы хозяину, – рассказывал бы про Москву. Пришли бы сын с невесткой, по-детски радовались бы немудреным московским сувенирам, рассказывали про внука Алешку, про ежедневные его новые придумки и приколы. Жена бы сидела напротив, положив на кулачок тонкий подбородок. Потом бы он принял душ, надел чистую пижаму, завалился в постель с детективом и уснул бы раньше жены, спал бы в воскресенье почти до обеда и проснулся голодным от вкусных обеденных запахов с кухни, топота босых детских ног и приглушенного звука телевизора в зале.

«Они знают друг друга». – Слесаренко смотрел, как две женщины, его и чужая, подымались на крыльцо, полуобнявшись, сказал себе со злостью: «Ну, знают, и знают. Мир, как известно, тесен. Перестал бы ты комплексовать». Какая мелочь, а настроение вдрызг испорчено. «Лечиться надо, Витя». А лучше напиться. «Лечиться – напиться, Кушкин – Пушкин».

Сняв пальто в сенях, Виктор Александрович шагнул в знакомый яркий свет обеденного зала с огромным столом, уже накрытым закусками на четверых. Оксана прихорашивалась у зеркала. Лида, все так же в берете и валенках, таскала с кухни новые тарелки со снедью. Коля, смотритель базы, грохал тазами в банном отсеке, шелестел вениками, докладывал Чернявскому о готовности сауны. Трещали в камине дрова. Чтобы хоть чем-нибудь заняться, Слесаренко принялся шурудить в камине кочергой, завалил огневище и заработал выговор от вошедшего в зал Чернявского: «Не умеешь – не берись».

Сели за стол. Смотритель Коля выпил рюмку стоя и откланялся, сославшись надела. Большие напольные часы у камина бухнули полночь – начало воскресенья.

Доверившись желудку, Виктор Александрович приналег на картофельные драники в сметане, свеклу с орехами и черносливом. Дорогая и редкая по весне зелень почему-то не радовала глаз, а вот вареные кальмары в чесночном соусе, что называется, «пошли». Оксана приметила это и передвинула тарелку с кальмарами поближе к Слесаренко. Сама их не ела, вообще не жаловала чесночный соус, и Виктор Александрович вдруг подумал: «А как же потом…» – да было уже поздно, ну и Бог с ним, с чесноком. Может, так оно и лучше.

Виктору Александровичу всегда казалось – впрочем, нет, не казалось, он был уверен, что их отношения с Оксаной, их близость определяются не только постелью (слово «секс» Слесаренко не любил, считал его английским вариантом русского «блядство»), хотя и отдавал себе откровенный отчет в том, что, заболей Оксана чем-нибудь серьезным, так, что постели не будет, и он расстанется с ней в тот же день. Иногда он проверял себя такими умозрительными тестами: а хотел бы он иметь от Оксаны детей? И отмечал для себя: нет, не хотел, даже представить себе этого не мог, как не мог представить Оксану за мытьем полов или сидящей с книжкой в туалете, а себя шутливо гасящим в туалете свет, как у него тыщу раз бывало с женой.

Выпив традиционные три рюмки для разгона – женщины тоже пили водку, но не по полной, вполглотка, – оделись и вышли во двор, где Коля жег угли в мангале. Сизый дым от мангала ровно шел в черноту звездного неба, было тепло, только ноги в «московских» тонких ботинках сразу озябли, и Слесаренко позавидовал лидиным валенкам. Только сейчас он обратил внимание, что Оксана тоже стояла на снегу в больших черных катанках очевидно, был в избе запас, надо бы тоже переобуться, но «гусар» красовался в лаковых штиблетах, а Виктор Александрович постеснялся выказывать свою слабость, остался мерзнуть на снегу.

Шашлык припахивал дымом, горелым луком и вином мариновать мясо в уксусе Чернявский считал извращением глупого плебса, – радовал рот и камнем ложился в желудок: завтра будет страшнейшая изжога, тем более что жареное мясо запивали красным итальянским вином, густым и терпким. Водку под шашлык Чернявский не признавал, а Слесаренко лучше бы продолжал пить «Смирновскую», смешивать спиртное он не любил и всегда болел наутро от «джентльменских» наборов Гарри Леопольдовича. В брюхе еще полоскался самолетный коньяк, и коньяк еще будет потом, когда вернутся в избу, сядут у камина смотреть легкую французскую эротику по видео, а потом пойдут в баню, все вместе или парами, горячий воздух ударит по хмельной голове, затрепыхается сердце надо бы наоборот: сначала баня, а потом обжорство. Но здесь был принят такой график, и не Виктору Александровичу было его менять.

– Кстати, насчет бани, – сказал Чернявский, укладывая на мангал вторую порцию нанизанных на вертела шашлыков. – Последний снег, прошу принять во внимание. Любителям снежных ванн рекомендую воспользоваться, через недельку начнет таять и смерзаться – все, весна, судари мои и сударыни. Да, Виксаныч, Коля предлагает утречком посидеть на речке, пока дамы спят. Снасти есть, лунки он насверлит. Годится?

– Валенки дашь с телогрейкой – сгодится.

– Я тебе такой тулуп дам – на снегу спать сможешь. Ты запомни: на моей базе всегда полный комплект. Всегда. Правда, девочки?

– Хочу собаку, – капризно сказала Оксана. – Большую собаку, мохнатую. И всю белую.

– Коля, – скомандовал Чернявский.

Смотритель вытер руки о грудь и свистнул с двух рук. Из темноты раздался топот и снежный хруст, в круг света от крылечного фонаря влетел огромный коричневый пес, лохматый и большеголовый, насколько Слесаренко разбирался в собаках – кавказская овчарка, зверюга злобная и дикая по природе. Оксана вскрикнула, прижалась спиной к Слесаренко. Он обнял ее, сказал: «Ну-ну, спокойно», но получалось так, что это Оксана заслонила его от крутящейся на снегу зверюги с открытой клыкастой пастью.

– Сидеть, – сказал Коля, и пес замер у его ног, только вращал огромной башкой и скалился на чужих. – Он никого не тронет, но гладить его не надо.

– А я хочу погладить, – все тем же голосом противной девчонки сказала Оксана.

Смотритель Коля взял пса за ошейник, подвел к Оксане.

– Свои, Карат, свои.

Пес ткнулся носом в Оксанины валенки, шумно понюхал полы длинного австрийского пальто в елочку – подарок Слесаренко. Оксана, державшая руки у горла под платком, осторожно опустила правую и положила ладонь на собачий огромный лоб. Пес зажмурился, глухо зарычал, но стерпел чужую ласку, чувствуя приказующий хват хозяйской руки на ошейнике. Длинные, ровные пальцы профессиональной пианистки поиграли собачьей шерстью, тронули кургузое ухо.

– Он шашлыки ест? – спросила Оксана.

Чернявский с полным ртом захихикал, затрясся. Лида сняла со своего шампура остывший кусочек мяса и позвала.

– Карат, ко мне.

– Да не надо бы… – произнес Коля, но собаку отпустил. Пес рывком подскочил к Лиде, слизнул кусок с ладони, тряхнул башкой: проглотил, не жуя. Оксана повела плечами, высвобождаясь из рук Слесаренко.

– Что-то холодно. Пойдемте в дом.

Снова сели за стол. Виктор Александрович с наслаждением выпил большую рюмку водки, смывая привкус кислого вина и застывшего бараньего жира.

– Первый заход, девочки, – сказал Чернявский. – Мужчины еще поработают, – он обвел глазами стол, – и решат парочку вопросов государственной важности.

– Кстати, что за праздник, мне так и не объяснили, – спросила Оксана у дверей бани.

– Твой мужик сотворил для города четыре миллиона долларов.

– Просто подписал у министра письмо, – сказал Виктор Александрович. – О выделении дополнительных средств на городское строительство. В общем объеме финансирования так, мелочь, копейки, но все равно приятно, по поселку Нефтяников «закроемся» на год-полтора.

– А вам-то что с этого? – сказала Оксана. – Я думала, он что-то серьезное сделал. Или орден получил.

– Понимала бы что, – сказал Слесаренко, почти обидевшись. – Иди-ка ты в баню, милая, в прямом и переносном смысле слова.

Оксана улыбнулась, чмокнула воздух губами и исчезла за дверью. Спустя минуту из бани раздалось шипенье упавшей на раскаленную каменку воды, женский визг, хлопанье веника.

– Акустика тут у тебя что надо, – заметил Виктор Александрович.

– Сухое дерево, – ответил Чернявский. – Да ты не боись, в радиусе двухсот метров ни одного чужого.

– А чужих и не надо бояться. Предают, как водится, свои, – философски обронил Слесаренко и вдруг поймал внимательный взгляд Чернявского.

– Не понял, Витя.

– Не бери в голову, Гарик. Просто настроение хреновое.

– С чего бы это, дружище? Дело сделал, баба у тебя классная, место, – он развел руками, – лучше не придумаешь. Отдыхай, Витя, радуйся жизни. Не так уж много осталось, успевай, бери свое…

– Не знаю, Гарик. Хандра какая-то. А может, просто устал, надоело все. Желудок вот замучил. Ночью, стыдно сказать, стреляю, как из пушки, хоть с женой не ложись. Не варит, сволочь, фестал пачками жрать приходится, а толку мало.

– Брось ты эту химию, – посочувствовал Чернявский. – Мне вот посоветовали активированный уголь, а утром, до завтрака, стакан теплой воды с медом. Мне помогает. А хочешь, я тебя в нашу больницу положу недели на две? Печень поправишь, под капельницей полежишь – выйдешь, как новенький. Проколем тебя витаминами – на баб с забора бросаться будешь!

– Да у меня с этим все в порядке, – ответил Слесаренко, – помощь пока не требуется, сам справляюсь.

– Уж знаю, слышал! – озорно скривился «гусар».

– Что значит, слышал?

– Сам же про акустику говорил.

– Ну, говорил…

– Сейчас покажу. Зайди-ка в мою комнату.

Озадаченный Виктор Александрович зашел в спальню первого этажа, а Чернявский через две ступеньки поднялся по лестнице на второй, где стоял бильярдный стол и была еще одна спальня – для гостей. Слесаренко как раз изучал обстановку хозяйского лежбища, как вдруг явственно услышал скрип деревянного потолка, сопровождаемый ритмичными рыданиями диванных пружин. Он поднял глаза к потолку: доски шевелились, выгибаясь под верхней тяжестью. «Господи, стыд-то какой, – залился краской Виктор Александрович. – Значит, они тут будут слушать, как мы там с Оксаной…».

По лестнице спустился Чернявский, все так же криво улыбаясь.

– Хороша акустика? Помнишь, в прошлый раз, когда спортсменов поздравляли, ты с этой биатлонисткой…

– Тише ты, болван! – испуганно прошипел Слесаренко, оглянувшись на близкую банную дверь.

– Да не суетись! Это здесь все слышно, а в бане – ни звука, сам же знаешь. Она тогда что, допинга тебе подсунула? Я уж думал, вы нам на голову провалитесь. И не красней – не девочка…

– Это я от смеси, аллергия, – неубедительно сказал Виктор Александрович. – Когда ты пить по-нормальному научишься? Водку так водку, вино так вино. Все пижонишь, брат Гарик?

– Если ты, Витя, в понимании еды и питья был бы так же силен, как в бабах… Впрочем, в бабах ты силен в смысле драть их, а вот в понимании…

– Ну, договаривай, договаривай! – взъерепенился Слесаренко, чувствуя лишний хмель и желание дать Чернявскому по морде.

– О, петух, твою мать, – спокойно сказал Чернявский. – Сядь, Витя, не дергайся, никто тебя обидеть не хотел.

– Что за намеки, Гарик? Чего я там не понимаю в бабах?

– А ничего ты в них не понимаешь, – все так же спокойно выговорил хозяин, усаживаясь напротив Слесаренко и разливая водку. – Вот скажи, зачем ты со своей девицей на рожон лезешь? Баба классная, я уже сто раз говорил, вот и трахай ее потихонечку. Зачем ты с ней на губернаторский прием заявился? Или ты думаешь, что Рокецкий внимания не обратил? Это же неприлично, Витя. А поездка в Италию? Ну ладно, Дума выступила как спонсор, послала мальчишек с гастролями, но ты-то зачем высунулся, зачем поехал? В Италии ни разу не был?

– Я же был руководителем делегации, – попытался возразить Виктор Александрович, но Чернявский только рукой махнул.

– Брось, Витя, я же знаю, сколько ты мэра уговаривал послать именно тебя. Понимаешь, Витя, надо так: мухи – отдельно, котлеты – отдельно. Вот, как у меня.

– У тебя вообще одни мухи, Гарик.

– Зря, Витя, ты в моей душе с фонарем не бродил, не знаешь, как там и что. Меня, может, покрепче твоего цепляло, но я дела и еблю в кучу не мешал.

– Грубый ты, Гарик, фу! – сделал попытку отшутиться Виктор Александрович.

– Не фукай, я тебе не собака! – повысил голос Чернявский, и Виктор Александрович не понял: всерьез обиделся или просто опьянел, да и сам он находился в странном взвешенном состоянии – ему было и омерзительно, и сладостно больно касаться этой темы, словно раскачивать пальцем ноющий зуб.

– Ты хоть думаешь, каково Вере от этих твоих вывертов? Обратил внимание: она ведь с тобой уже нигде не бывает.

– Ну, здоровье не то, хлопот много.

– Только сам себя не обманывай, Витя. Ей просто стыдно с тобой на людях появляться – вот и вся причина.

– Откуда такие точные сведения? – прокурорским голосом спросил Слесаренко, но шутка снова не удалась. Чернявский был абсолютно прав и потому еще более ненавистен в этот момент Виктору Александровичу. Пока он накручивал на язык что-нибудь порезче, позабористей, стукнула банная дверь, и появились женщины – румяные, в ореоле неостывшего пара, в белых махровых халатах (неужели «комплект»?) и полотенцах вокруг мокрых волос.

– Официант, шампаньскаго! – заорал «гусар» и полез в холодильник у стола.

Пили шампанское, дорогущее до безобразия и не очень вкусное «Дом Периньон». Виктор Александрович предпочитал отечественное, свердловское полусухое, а если честно – вообще шипучку не любил, а тут выпил залпом, вслед за «гусаром» швырнул бокал в камин. В баню идти отказался, сказавши, что пьян и объелся. Чернявский тоже не пошел париться. Они сидели у камина, смотрели по видео привезенную Чернявским пленку с записью пародийной программы «Куклы» – гвоздевой передачи московского телеканала НТВ. «Куклы» Слесаренко нравились, хотя выпуски были неровными, иногда непонятно скучными, иногда высосанными из пальца, но все равно смотрелись как открытие в пресном ряду посеревшего и поглупевшего Центрального ТВ. Пошли титры, резануло глаз засилье еврейских фамилий среди авторов. Виктор Александрович не считал себя антисемитом, да, пожалуй, им и не был, но ему не нравилось, что евреи-журналисты смеются над русским правительством, даже если последнее того заслуживает. И он опять подумал, что хлебосольный и веселый Гарри Леопольдович Чернявский тоже не слишком русский. Впрочем, и сам Слесаренко был чистопородным хохлом, потомком столыпинских переселенцев с правобережья Днепра, но хохол – это вам не еврей, хотя Чернявский всегда утверждал, что хуже хохлов только хохляцкие евреи, ежели таковые еще сохранились в природе.

Играли в бильярд наверху, пара на пару, смеялись каждому промаху, кокетливой женской неумелости. Чернявский с Лидой выигрывали, «гусар» бегал за шампанским и коньяком. Когда Оксана в свой черед долго целилась кием, то и дело поправляя сползающее на глаза полотенце, Чернявский шепнул на ухо Слесаренко:

– Так и быть, ложитесь внизу. Постель свежая. Это тебе компенсация за проигрыш.

Они с Оксаной так ни разу и не выиграли. Виктор Александрович по-ребячьи расстроился из-за проигрыша, хотя какая игра – цирк собачий, аттракцион. И еще он не знал, что будет делать, когда забьют последний шар. Что, возьмет Оксану за руку и потащит вниз на глазах у Чернявского с его девкой? Все всё знали – для того и ехали на базу, но не растраченные с годами остатки стыдливости еще кусали душу сквозь алкогольную анестезию.

Выручил Чернявский, как всегда.

– Что-то я взмок, – сказал он. – Пойдем, Виксаныч, хоть ополоснемся. Спасибо за игру, девочки.

Виктор Александрович тоже ощущал на коже липкий пьяный пот и вообще с дороги надо было помыться, сопрел в самолете от выпитого, от неснятого в душном салоне пальто. Женщины стали убирать принесенные наверх бутылки и посуду. Мужчины спустились вниз, в мокрое тепло предбанника.

Слесаренко встал под душ, с радостью ощутил на лбу горячие крепкие струи. Чернявский же, раздевшись донага, с рыком бросился в маленький бассейн для послебанных окунаний, прыгал там и фыркал, рявкая от холода. Через минуту вскарабкался на бортик, сорвал с вешалки чистый халат, завернулся в него, вздрагивая и стуча зубами: «Готов!» – и выскочил из предбанника, швырнув на ходу в Слесаренко валявшейся на лавке мочалкой.

От горячей воды зашумело в ушах, голова закружилась. Виктор Александрович пустил холодную, мгновенно замерз, перехватило дыхание. Он открыл глаза и увидел стоящую в дверях Оксану. Под ее взглядом рефлекторно втянул живот, чувствуя некое облегчение от того, что не снял плавки. Покрутил за спиной вентили, снова пустил горячую воду и сквозь мутную линзу льющейся мимо глаз воды увидел падающий на лавку халат, движение белого тела. Слесаренко снова зажмурился, стоял и ждал, и всё-таки вздрогнул от первого прикосновения.

– Здравствуй, Кся!..

Потом Оксана затащила его в парилку, где била веником. Раскаленный воздух обжигал тело, голова у лежащего Виктора Александровича и вовсе пошла кругом. Он взмолился, тюленем слез с полка, лежал на лавке, задыхаясь.

– А ну, встать! На улицу! На снег! – скомандовала Оксана.

Слесаренко почти на четвереньках выбрался в предбанник, толкнул наружную дверь и вывалился на задний двор. Сразу за маленьким крыльцом начиналась уходящая в черноту нетронутая снежная перина. Задержав дыхание, Виктор Александрович разбежался и упал в сугроб, легко проломив верхнюю подмерзшую корочку. Снег внутри сугроба был еще настоящий, зимний, пуховый и в первое касание показался горячим.

Рядом что-то ухнуло в снег, забарахталось. «Оксана?» – подумал Виктор Александрович, стряхнул с бровей налипший снег и увидел скачущего пса. Швырнул в него снегом, но лохматая образина приняла снежок за приглашение к игре, прыгнула вперед, толкнула Слесаренко лапой в грудь. Он упал навзничь и ощутил на лице горячее дыхание зверя и мокрый лижущий язык. Кое-как отбившись от этой свирепой собачьей ласки, Виктор Александрович проморгался, прочистил от снега уши и услышал Оксании смех. Оксана стояла на крылечке, набросив на плечи полотенце, в свете яркой наддверной лампочки. Пес рванулся к ней, Оксана с визгом запрыгнула внутрь, уронив полотенце. Пес схватил его и принялся трепать, мотая страшной башкой. Слесаренко выбрался из сугроба, на полусогнутых ногах добежал до крыльца, ухватил полотенце за край и потянул. Ткань затрещала, псина взвыла от восторга и так рванула на себя, что Слесаренко упал на колени, больно стукнувшись о ступеньку крыльца, плюнул собаке в морду и пополз к двери, оскальзываясь босыми ногами.

Снова сидели в парилке. Виктор Александрович дрожал и требовал добавить пару. Потом он долго искал свои плавки и нашел их под лавкой в предбаннике, мокрые и скрученные. «Как же утром?» – подумал Виктор Александрович, но Оксана забрала у него мокрый комочек, развернула и повесила в парилке на специальный, видимо, гвоздь.

Когда легли в постель и Слесаренко обнял рукой мягкие плечи, он вдруг напрягся и прислушался в темноте, но наверху было тихо, ничто не скрипело, не ерзало, долетал с потолка только низкий волнообразный звук, и Виктор Александрович догадался, что это всего лишь «гусарский» храп, и улыбнулся, прижал покрепче Оксану, и вскоре провалился в сон, успев подумать на самом краю: «Я ведь тоже храплю, как неловко…».