Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Слесаренко вынул кассету из магнитофона, долго засовывал ее в узкий внутренний карман пиджака, мешала легшая поперек кармана расческа…

Вернувшаяся на свое место Татьяна даже глаз не подняла при его появлении. Виктор Александрович подошел к секретарше:

– Извините меня, Таня, я… – и тут все слова кончились, и он развел руками и ушел в кабинет.

В пепельнице лежали три окурка – два чужих и один его. «Толстый, представительный… – вспомнил Слесаренко. – Толстый, представительный…». Он долго смотрел на окурки, словно по изгибу и легкому прикусу фильтров мог догадаться, чьи же они.

А потом шок от увиденного вдруг исчез. Ну и черт с ним, кому эта пленка интересна, чем она могла навредить Слесаренко? Конечно, не очень приятно, что тебя голого будут рассматривать чужие глаза, и чужие рты будут исторгать скабрезности сквозь слюни, но все это не смертельно, «гусар» на его месте превратил бы позор в мужскую доблесть: еще, мол, не вечер, еще кувыркаемся с молоденькими… Но почему кассету положили именно в этот ящик, именно поверх луньковского компромата? «Это он, – уверенно подумал Виктор Александрович. – И он знает».

С кассетой надо было что-то делать. Слесаренко вытащил ее из кармана, еще раз прочел наклеенную записку, отметил про себя, что сделана она на лазерном принтере, а не от руки, так что по почерку не определишь: кто? И только сейчас, разглядывая в задумчивости красивые черные буквы, Виктор Александрович с ужасом понял, что неправильно их прочитал. Инициалы были другие: не «В.А.», а «В.Л.»: Вера Леонидовна, его жена, вот кому предназначалась кассета.

Он представил себе, как жена достает из почтового ящика адресованный ей пакет, а в нем копия этой пленки. Она удивляется и просит сына или сноху включить ее, потому что сама не умеет. На экране появляется эта долбаная баня, эта долбаная дверь, потом выходит он, потом…

Поведение жены в последнее время, заспинные бомондовские разговоры и собственная его неосторожность не раз наводили Виктора Александровича на мысль, что жена догадывается или знает точно, но, как говорится, не пойман – не вор, мы же взрослые люди, мир в семье дороже подозрений. Была такая древняя философия, гласившая: если я не вижу предмет, он для меня не существует. Надо бы спросить у жены, подумал Слесаренко, она учительница, должна помнить, как называли тех мудрецов. Сволочь ты, Витя, достукался, дотрахался. Кто же снимал? «Гусар» хренов, заманили, Оксана блядская, не может быть, она бы под камеру не сунулась, если б знала, зачем все это, зачем?

Слесаренко проглотил остатки чая, но сухость в горле не исчезла. Рядом стояла вторая чашка, полная, предназначавшаяся Лунькову, нетронутая, но Виктор Александрович не смог пересилить брезгливость.

Он позвонил в гараж и вызвал машину. Положил в портфель папку с документами, видеокассету и стал одеваться, даже не поглядев на часы – сколько же там, не рано ли.

Виктор Александрович назвал шоферу Оксанин адрес. Тот никак на него не среагировал, просто газанул и поехал в яркую городскую тьму – ездили уже, и не раз, – и остановился привычно, немного не доехав до угла. Эта обыденность действий водителя, ранее не бросавшаяся в глаза, сейчас полоснула его по сердцу: господи, все всё знают давно, глупый старый дурак!

Во дворе её дома он зашел в деревянную полуразваленную беседку, сел и закурил, и только потом поднял глаза к Оксаниным окнам. Там горел свет, чужой и недоступный для него сегодня. Ему страшно захотелось подняться туда, захлопнуть за собой дверь и никогда уже не открывать её, спрятаться там навечно, отгородиться от мира этими светлыми шторами, но он знал, что ничего такого не сделает и никогда уже туда не придет. Он еще раз посмотрел вверх, обреченно подивился чужести этого света за шторами: другая жизнь, он только гость, приходит и уходит. Пора, вот и все.

Он бы заплакал, если б мог.

Впереди была только старость.

– Отвезете меня на стройку, – сказал Слесаренко шоферу. – Завтра в пол-восьмого оттуда заберете.

– Так замерзнете там! – огорчился шофер. – Тепла же в доме нет еще.

– Ничего, буду топить камин, – ответил Слесаренко.

Ему вдруг стало наплевать, виноват в случившемся Чернявский как хозяин базы или нет, подставил он его осмысленно или сам ничего не знал. Вспомнились, правда, «гусарские» бодрые намеки насчет последнего снега, и как Оксана, смеясь, гнала его, разгоряченного баней, наружу в ту самую дощатую дверь, вспомнился и ненужно яркий фонарь над крыльцом, но всё это уже не имело ровным счетом никакого значения.

Когда въехали в поселок строящихся и частью уже выстроенных и заселенных коттеджей, Виктор Александрович без любопытства, регистрирующе посмотрел на особняк банкира Кротова справа от дороги, заметил свет и движение в окнах и сказал шоферу:

– Остановите. Я выйду здесь.

Шофер пожал плечами и затормозил. Слесаренко попрощался с ним и ждал, долго прикуривая, пока тот развернется и уедет. Он так и не понял до конца, почему вдруг решил зайти в гости к банкиру, если, конечно, в доме был Кротов, а не рабочие или сторожа. Виктор Александрович с усилием отстранил чугунную тяжелую калитку в заборе и пошел к дому по гравийной дорожке, насыпанной, видимо, совсем недавно, – на ней не было снега и грязи, свежий гравий светился в темноте.

За окнами гремела музыка. Слесаренко стучал и стучал в дверь, но его не слышали, и он вошел внутрь без спроса. В полутемном холле стояли ящики и ведра, штабелем лежали толстые доски, пахло известкой и дымом. Виктор Александрович пошел на шум.

В большой комнате, очевидно, гостиной, редко уставленной не новой мебелью и картонными коробками, за деревянным струганым столом сидел известный тележурналист Лузгин и резал большим ножом колбасу. На столе стояла двухлитровая, с ручкой, бутылка водки, лежал длинный батон, ненатурально красивые помидоры. Лузгин увидел вошедшего, вздрогнул и сказал:

– О, ёптать!

Банкир Кротов, возившийся с дровами у дымящего камина, повернул голову на звук и замер, глядя на Слесаренко.

– Здравствуйте, Сергей Витальевич, – сказал хозяину Слесаренко. – Шел мимо, решил проведать… Не помешал?

– Какой разговор! – с неожиданным для Виктора Александровича радушием отозвался Кротов, поднялся с колен и охлопал с ладоней древесный мусор. – Проходите, присаживайтесь. У нас тут мальчишник образовался. С Лузгиным знакомы?

– Ну, кто не знает… – начал Слесаренко, и телевизионщик продолжил:

– Ну, а тем более…

Поздоровались за руку. Кротов взглядом и кивком указал на стол.

– Как насчет?..

– Не откажусь, – сказал Виктор Александрович. – Сам, правда, пустой приехал. – И подумал: как бы он сидел тут ночь один без выпивки? Стрельнул бы у соседей?..

Слесаренко положил портфель на большую коробку из-под телевизора, снял и бросил поверх пальто и шапку. В комнате было тепло, разгорался и потрескивал камин. Водку пили из стаканов, наливая до половины, и Виктору Александровичу нравился этот бивуачный манер, колбаса толстыми ломтями, ломаный батон, крепкие помидоры с солью.

Выпили три раза и закурили. Даже сквозь накативший хмель Виктор Александрович чувствовал свою незванность в компании, хотя Кротов и Лузгин вели себя раскованно, шутили наперебой, вовлекали в разговор Слесаренко. От этой неловкости Виктор Александрович принялся, играя интерес, оглядывать комнату: стены в неброских дорогих обоях, ровно пригнанный деревянный пол, нерусские на вид окна странной геометрии, лаковый кирпич замысловатого камина, рассеченный на квадраты матовый стеклянный потолок. Всё смотрелось добротно и дорого, и собственный его полу-достроенный дом показался Слесаренко скучным и бедным, как заурядная пенсионерская дача. Он не испытал зависти, просто подумал: умеют же люди, а я не умею.

Кротов истолковал слесаренковские озирания буквально, принялся рассказывать, что и как у него будет в доме, в чем прелесть проекта и в чем просчеты, потом вскочил из-за стола, достал откуда-то квадратный большелинзовый фонарь и предложил прогуляться по дому.

– Свет у меня еще не везде налажен, – сказал банкир, помахав фонарем.

Обход начали с подвала, где у Кротова планировались мастерская, кладовки, сауна с маленьким, вмурованным в фундамент бассейном. Оттуда прошли в гараж – просторный, на три машины, уже оштукатуренный, с настланными полами, с выложенной кафелем смотровой ямой. Банкир суетился, все объяснял и показывал, видно было: гордился собой и будущим домом, но без похвалы и зазнайства, и это понравилось Виктору Александровичу.

Лузгин бродил безучастно, вставлял ехидные реплики. Кротов однажды пнул его даже легонько в наказание за пакостный язык. Слесаренко вполглаза приглядывался к журналисту. Тот показался ему немножко дерганым и театральным, Виктор Александрович приписал это издержкам профессии. Он и сам был публичным человеком, но не до такой степени, конечно.

Они выбрались из подвала и поднялись на второй этаж по лестнице – на взгляд Слесаренко, излишне крутоватой. Дети будут падать – это опасно. Он отметил нестандартную планировку, качественную отделку, хорошую сантехнику в просторной ванной комнате и сказал об этом Кротову, предположив немалые затраты. Банкир усмехнулся.

– Как говорится, мы не так богаты, чтобы покупать дешевые вещи. Лучше один раз капитально потратиться, чем потом вбухать вдвое больше денег в переделку и ремонт.

Была еще и мансарда под крышей – огромная, без перегородок, только толстые брусья стропил пронзали пространство.

– Бильярд поставлю, – сказал Кротов. – Генеральский. Сами-то играете, Виктор Александрович?

– Должность обязывает, – отшутился Слесаренко. – Это столица свихнулась на теннисе а-ля Борис Николаевич. Здесь, в провинции, нравы у властей попроще: охота, рыбалка, бильярд, преферанс…

– Баню забыли, – сказал Лузгин.

– Да, вы правы, баню я забыл, – сказал Слесаренко, и снова всё вернулось, а ведь почти оставило, отпустило за выпивкой и неспешной этой экскурсией по особняку.

– Вот за лето всё доделаю, – пообещал банкир, – устроим новоселье по всей форме. Только вот где бильярд настоящий достать? Не поможете, Виктор Александрович?

– И рад бы, да не знаю, где и как. Впрочем, позвоните Кульчихину, этот все знает. Ему тут на днях какой-то кий фантастический привезли: всем рассказывает, но играть не дает, говорят.

– А не спуститься ли нам, братцы, с чердачных небес на грешную землю и не продолжить ли столь удачно начатое? – То, как Лузгин это произнес, небрежно и витиевато, как хорохорился и ерничал постоянно, вдруг открыло Виктору Александровичу истинную причину его дерганья и суеты: парень просто недобрал свою дозу. Слесаренко не любил алкоголиков и старался не иметь с ними дела – за стакан продадут с потрохами, заложат и перезаложат, но к Лузгину он сейчас испытал нечто вроде сочувствия, без неприязни. Будучи человеком со многими способностями, Виктор Александрович по большому счету не числил за собой ни единого настоящего таланта и, не комплексуя по этому поводу, научился ценить в людях незаурядность и многое таким людям был готов простить – кроме, конечно, откровенной непорядочности, которую, по его мнению, не мог оправдать или объяснить ни один талант на свете.

Когда спускались по лестнице (все-таки очень крутая, неудобная), Кротов сказал Лузгину:

– Слышь, Вовян, я позвоню своим: пусть вызывают такси и приезжают. Что-то у меня на душе неспокойно.

– Но ведь было же сказано…

– Пошел он на хер, этот Юрик! В конце концов, это же он, а не мы. Мы-то при чем? Всё, я звоню.

– Ну, и куда ты их пристроишь в этом бардаке? Здесь же спать нормально негде!

– К Гринфельду отправлю, там переночуют. Он здесь рядом живет, через улицу.

– Делай как знаешь, – сказал Лузгин. – Сейчас шлепнем по маленькой и звони.

– Сергей Витальевич, у вас здесь есть телефон? – спросил Слесаренко. – Можно, я тоже воспользуюсь?

– Пожалуйста, – сказал Кротов. – У меня в машине радиотелефон.

– Не, братцы, вначале по маленькой!

Лузгин разлил водку – себе чуть меньше, чем другим, и в этом тоже подсознательно проявился спивающийся, но еще не спившийся окончательно, когда уже наплевать, что о тебе подумают, – и встал со стаканом в руке.

– Мужики, я хочу выпить…

– Выпить ты всегда хочешь, – смачно сказал банкир.

– Пошел ты на хер, Серега, я серьезно… Я хочу выпить, мужики… знаете, за что? За пространство. За то, чтоб человеку жилось не тесно. Чтобы его ничто не давило, понимаете, мужики? Чтобы душе его было просторно и телу его было просторно. Чтобы он мог выйти в свой – подчеркиваю: свой двор, сесть на свою скамейку на своем клочке земли и смотреть на звезды. И чтобы будущее не представлялось ему узким коридором, по которому он будет бежать или ползти до могилы. Чтобы это было… поле: куда хочу – туда иду, и никто мне не мешает, никто не стегает меня кнутом, никто не осаживает вожжами…

– Ну, размечтался, – снова не выдержал Кротов, но Лузгин на этот раз не взвился, не заругался, поглядел на банкира, как взрослый на ребенка.

– Я понимаю: общество, свобода как осознанная необходимость. Всё так, не спорю. Но почему же чем дальше человек живет, тем теснее ему становится? Всё меньше у него свободного пространства. А потом оно сужается до размеров гроба, и всё. Подумайте об этом, мужики. Вот ты, Серега, строишь дом, и вы тоже. Я так скажу: вы молодцы, вы расширяете пространство. Поэтому я пью за вас.

– Начал с ахинеи – закончил по-людски, – сказал Кротов. – Ладно, закусывайте, я пошел звонить.

Оказавшись один на один с Лузгиным, Виктор Александрович сразу почувствовал себя неуютно. Это втроем хорошо пить водку и легко говорить ни о чем; когда остаются двое, что-то сразу меняется. До этого Слесаренко как бы присутствовал при компании, был случайно забредшим гостем, мог позволить себе отмалчиваться, принимая в разговоре лишь редкие, из вежливости, пасы хозяев. А теперь Лузгин сидел напротив, жевал колбасу и смотрел мимо Виктора Александровича, словно ждал первой подачи от Слесаренко.

При знакомстве Лузгин представился по имени – Володя, но было неловко обращаться к нему так, без отчества.

– А вы, Владимир, – Слесаренко нашел компромиссно-уважительную форму обращения, – вы сами где живете?

– Я в панелях живу, – ответил Лузгин. – Правда, в новых панелях. Вот вы, Виктор Александрович, строитель, насколько мне известно?

– Был строителем, да.

– Тогда ответьте мне на один вопрос: почему у нас такой интересный железобетон – гвоздь не вбить, а кусками отваливается?

– Ну, тут масса факторов…

– Когда говорят «масса факторов», значит, точного ответа не знают. Или его вовсе нет.

Наверное, Лузгин уловил перемену в лице Виктора Александровича, потому что примирительно поднял ладони и добавил:

– Не хотел вас обидеть, поверьте. Привычка профессионального репортера: если хочешь разговорить собеседника, возьми его же реплику, разверни на сто восемьдесят градусов и ему же воткни в… пардон.

– Вас этому где-нибудь учили? – поинтересовался Слесаренко.

– Сейчас, говорят, стали учить, а раньше на журфаках больше на историю КПСС налегали. Нет, есть, конечно, несколько приемов: где сам придумал, где вычитал, где у других подсмотрел. Но, в общем-то, это не главное. Есть у ведущего искренний интерес к собеседнику – передача получится, если нет – как не выпендривайся, скука сплошная. Вот мой приятель Витя Зайцев: весь в бороде запрятан, но в глазах всё читается.

– Что было для вас самым трудным на телевидении?

– Как-то вы уж очень профессионально спрашиваете, Виктор Александрович, – подозрительно покосился на Слесаренко журналист. – Академию общественных наук при ЦК КПСС заканчивали или в народном суде заседать приходилось?

– Заседать приходилось, а от академии Бог оградил. Хотя по друзьям знаю: два года пожить в Москве вольной студенческой жизнью – это подарок взрослому человеку.

– Я потом у вас про суд поспрашиваю, ладно? – Лузгин посмотрел на бутылку, но руки не протянул. – Самым трудным было перестать корчить из себя ведущего. Когда начал вести себя и говорить на экране так, как в жизни, сразу всё изменилось. И работать легче стало и интересней.

– Я видел вас в рекламных передачах…

– Ну, это вообще порнография, – замахал руками Лузгин. – Там сплошная клоунада.

– Зато весь город о вас говорил.

– Любит наш русский народ шутов и юродивых… Вот только зря он за них на выборах голосует.

– Вам не предлагали куда-нибудь баллотироваться?

– Еще как предлагали.

– Почему отказались, если не секрет?

– Вам правду сказать или что поприличнее?

– Лучше правду.

– Тогда не скажу, еще обидитесь.

– Ну почему же?..

– Обидитесь, обидитесь… Вы, чиновники, народ шибко обидчивый. Особенно когда вам правду говорят.

– А вы полагаете, что знаете правду? – спросил Виктор Александрович.

– Правды не знает никто, – торжественно изрек Лузгин, и прозвучало так: никто не знает, а он, Лузгин, знает доподлинно. «Поплыл», – решил Слесаренко и не стал спорить.

– Вот вы взятки берете?

– Я? – удивился вопросу Виктор Александрович.

– Ну да, именно вы.

– Нет, не беру.

– А предлагали?

– Предлагали.

– Значит, мало предлагали, – тем же раздражающим тоном произнес журналист. – Вот скажите мне откровенно: есть ли какой-то предел, какая-то сумма, на которой и честный человек ломается?

– Есть, – ответил Слесаренко. – Но мне еще такой не предлагали. – И засмеялся, как бы переводя сказанное в шутку, но Лузгин этого паса не принял, посмотрел на Виктора Александровича серьезно и почти трезво и сказал:

– Спасибо.

В дверях появился Кротов с бруском радиотелефона в руке.

– Вы хотели позвонить, Виктор Александрович?

– Да, благодарю.

Банкир объяснил, что и как нажимать в телефоне, работавшем, как рация, в режиме «прием – передача». Слесаренко набрал домашний номер. Трубку сняла жена, голос ее звучал скорее недоуменно, чем настороженно, и Виктор Александрович стал городить ей что-то про строителей, ранний завтрашний привоз стройматериалов… Связь в одну сторону – говоришь или слушаешь – сбивала с толку, разговор получался рваный, и Слесаренко вдруг сказал жене про свой визит к банкиру, назвал «кумира» Лузгина. Голос жены сразу поменялся, в нем проснулся интерес, и Виктору Александровичу стало неприятно, что не его деловая аргументация, не его забота об их будущем доме подействовали на жену, а это касательное упоминание местной знаменитости. Закончив разговор, Слесаренко отжал нужную кнопку и сказал:

– Вам обоим привет от жены. А вам – особый, – слегка поклонился он в сторону Лузгина и получил в ответ безразличный кивок пресытившегося популярностью «кумира».

– Мы тут с Виктором Александровичем взаимным интервьюированием занимались, – сказал Лузгин и пустил-таки в ход бутылку. – Надо сказать, у него неплохо получается. Предлагаю тост – за содружество власти, прессы и капитала.

– Услышали бы вас сейчас ваши телезрители, – рассмеялся Слесаренко, – они бы вам голову оторвали.

– Я имею в виду содружество за столом…

– Не ври, не оправдывайся, – сказал Кротов. – Всем ясно, что ты имел в виду.

– Раз так – пить отказываюсь, – сказал Лузгин и проглотил водку одним большим глотком. Это плохо у него получилось, и Лузгин долго моргал, вытирал согнутым пальцем проступившие слезы.

– Жил у нас во дворе мужик, – сказал Кротов, – так он голову задерет, горло как-то вывернет и бутылку водки туда вливает, не глотая совсем. Во мастер. Учиться надо, Владимир Васильевич.

Лузгин сунул руку под стол, резко выдернул ее оттуда и наставил на Кротова черный настоящий пистолет. Виктор Александрович как-то сразу понял, что пистолет настоящий.

– Застрелю щас гада, на фиг!

– Э-э, кончай дурить! – Кротов перегнулся через стол и выломал пистолет из лузгинских пальцев.

– Больно же, гад!

– Так тебе и надо. Нашел чем шутить…

Кротов обошел стол, отпихнул Лузгина, тот чуть не свалился со стула, достал из-под столешницы кобуру с ремнями и унес оружие в угол комнаты, сунул меж ящиков и коробок.

– От греха подальше.

Виктор Александрович был человеком непугливым, но наличие боевого оружия в подвыпившей компании его, мягко говоря, не радовало. Сколько уже было случаев – и на охоте, и в армии. Он вспомнил вдруг свою караульную роту, автоматы АКМ, тридцать патронов в магазине, смена «салаг» ждет разводящего – первый выход в караул, – толкаются дурашливо, у Коли Жомира падает с плеча автомат, ударяется о бетон прикладом, Коля поднимает его, наставляет на обидчика и говорит: «Ба-бах», и автомат стреляет. От грохота выстрела все глохнут на время, и в этой тишине Вовка Янкин хватается за живот, падает лицом на бетон. Как выяснилось на следствии, от удара затвор передернулся и дослал патрон в ствол, и предохранитель тоже соскочил на одно деление. Вот тебе и «бабах». Колю Жомира потом увезли на суд, и в часть он уже не вернулся. А через неделю их повели в охранение на стрельбище, поставили вокруг редким большим кольцом. Пост Слесаренко оказался в заброшенном саду на холме. Он полез на дерево за яблоками, набил карманы галифе, как вдруг в ветвях что-то фыркнуло, потом свистнуло, потом стукнуло, и он понял, что это пули, и в диком страхе даже не слез, не спрыгнул, а рухнул вниз и чуть не вывихнул руку при падении. Смерть ходит рядом…

– …Вы меня слушаете, Виктор Саныч?

– Да-да, конечно, – встряхнулся Слесаренко.

Банкир, оказывается, давно уже объяснял ему устройство хитрого стеклянного потолка: весь разбит на квадраты и секции, пять выключателей по стенам, каждый квадрат – это плафон, можно врубить весь свет разом, а можно по зонам: над столом, над диваном (будущим), над камином, над чем-нибудь еще в дальнем от двери пустом углу. Пока, правда, в комнате горела одна голая лампа, висевшая на длинном шнуре.

– Очень интересно, – сказал Виктор Александрович. – Сами придумали?

– Нет, покупной, – ответил Кротов и вдруг позеленел лицом, бросился вон из комнаты. Вернулся бледный, с крупными каплями пота на лбу, вытирал губы смятым платком.

– Может, все-таки врача, а? – сказал Лузгин.

– Обойдемся…

– Нездоровится, Сергей Витальевич? – спросил Слесаренко и подумал: пора, засиделся.

– Так, ушибся сильно. Сейчас еще стакан врежу – все пройдет, ничего страшного.

Виктор Александрович хотел предостеречь – не вредно ли, не будет ли хуже, – но Лузгин уже схватил бутылку.

– Вот это правильно, вот это по-нашему.

– По-вашему, по-вашему, – раздался из холла женский голос. – У тебя Володя, одно лекарство на все случаи жизни.

В дверях появилась молодая эффектная женщина в короткой дубленке и меховом берете. Левой рукой она волокла за собой спотыкающегося малыша, в правой висела тяжелая по виду сумка. Кротов подхватил малыша на руки, прижал к плечу, забормотал ему что-то ласковое в ухо, тот улыбался и болтал ногами. Женщина поздоровалась, сняла берет, принялась все на столе передвигать по-своему и выкладывать пакеты и свертки с едой. Жена, догадался Слесаренко, поднялся со стула и хотел ей помочь, но женщина покачала ладонью – сама, сама, спасибо, – и Виктор Александрович екнувшим сердцем узрел, как она похожа на Оксану, только волосы темные, а стрижка такая же. Обратил внимание и на то, что кротовская жена гораздо моложе мужа. «Всё как и у меня, – подумал Слесаренко, имея в виду отнюдь не свою жену, и добавил мысленно: – Было». И снова все накатило: Луньков, кассета, документы, мэр, Филимонов, Лузгин – вот он, рядом, чего тянуть?..

– Хорош хозяйничать, – сказал Кротов. – Пошли, я вас к Гринфельду отвезу, поздно уже.

– А это удобно? – спросила кротовская жена.

– Удобно, я звонил. Сам он в городе ночует, а жена сказала: с удовольствием. Или пешочком прогуляемся? А, Митяй? Тут недалеко.

– Песоськом, – сказал малыш и сунул в рот большой палец.

– Сережа, – укоризненно сказала жена, – он опять палец сосет. Убери, пожалуйста!

– Можно и мне с вами прогуляться? – спросил Слесаренко.

– Конечно, можно, – сказал Кротов. – Э, Ира, а где дочь? Дочь не вижу!

– Ну как это где? – всплеснула руками жена. – Ты еще спрашиваешь… Осталась ночевать у любимой подруги. Ей там, видите ли, интереснее, чем с нами – стариками. Не ты ли, Сережа…

– Я, я, конечно, – весело согласился Кротов. – У нас с женой принципиальные разногласия в вопросах воспитания: она запрещает всё, что можно запретить, а я разрешаю всё, что можно разрешить.

– Ну и нахал же ты. Люди и вправду подумают…

«Люди» – это было о нем, Слесаренко.

– Ну, двинулись, – сказал Кротов. – Пошли с нами, Вовян. Проветримся.

– Ну уж на фиг, – буркнул Лузгин. – Я тут посижу, хоромы ваши охранять буду. – Он оценил уровень жидкости в бутылке. – Слушай, займи еще пузырь у Гринфельдов, а? Ночь-то длинная…

– Ночью спать надо, – сказала жена Кротова. – Стыдно у чужих побираться. В сумке коньяк; знала, с кем дело имею.

– Вот все бабы такие, – капризно резюмировал Лузгин. – Даже доброе дело обязательно словами испортят. Мне твой коньяк, мать, в горло теперь не полезет.

– Полезет, Вова, и еще как полезет, – сказал Кротов.

– Я дверь не закрываю, учти, не засни часом, ограбят.

Они вышли во двор. Кротов поставил сына на матовый гравий дорожки, повел за руку, грузно согнувшись. Жена шла сзади, поправляла на голове берет, прятала под него темные волосы. Как-то раз Оксана из баловства примерила черный короткий парик, странно было видеть это внезапное преображение: тот человек и не тот. Она и в постель легла в парике, и поначалу было остро, нравилось, возбуждало, но потом Слесаренко сдернул парик и отбросил: померещилось, что лежит с проституткой.

Снова нахлынуло: баня, Чернявский, скрипучий потолок… Виктор Александрович поглубже засунул руки в карманы пальто. Хорошо, что пошел без шапки: ветра не было, холодный воздух приятно обволакивал голову свежестью, чистые звезды ровно сияли впереди, хрустела под ногами дорога. Слесаренко глядел на идущих перед ним почти незнакомых ему людей: большого, поменьше и совсем маленького, – и на душе у него стало если не хорошо, то лучше; он умел радоваться и чужому счастью.