Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– А внеалкогольных пристрастий заказов не будет? – кольнул Омельчук на прощание.

– Ну, если б вы в Голландию ехали, я попросил бы корову привезти.

– В следующий раз, – пообещал президент компании.

– Кстати, спасибо за передачу. По моему мнению, одна из лучших за последнее время. Однако, э-э… совершенству нет предела, не так ли?

– Рад стараться! – дурашливо рявкнул Лузгин.

– Вот и…э-э… старайтесь, Владимир Васильевич. Но повнимательнее. Всего… э-э… хорошего. Мои поздравления Угрюмову.

– Шеф тебя хвалит, – сказал Лузгин, положив трубку.

– А что ж он на худсовете молчал?

– Ребенок ты, Валя, хоть и талантливый. Ладно, поехали обедать. Я угощаю.

– Не могу. Монтаж.

– Ну и подыхай с голоду, – ласково сказал Лузгин в спину уходящему режиссеру.

Делать ему на студии было нечего, ехать домой не хотелось, обедать одному в соседнем ресторане «Русь» было заведомо скучно. Он еще раз позвонил Кротову, хотел сманить того на обед с бильярдом, но банкир погряз в делах и коротко матюгнул бездельника-журналиста.

– На кладбище съездили? – спросил Лузгин.

– Да, я Светку с детьми свозил, – ответил друг-банкир. – Деда тоже. Там все нормально. Да, слушай, у меня в гараже ограда валяется. Ну, та ограда, которую мы в «Риусе» купили, помнишь? Куда ее теперь?

– Пригодится еще самому…

– Убью гада! – засмеялся Кротов. – Ладно, не мешай человеку ковать металл презренный. – И он отключился, не услышав, как Лузгин заорал: «Люди гибнут за мета-а-алл!».

Странное молчание Слесаренко беспокоило его, а вкупе с предложением Лунькова приобретало угрожающий характер. Лузгин подумал даже: а не вышел ли Слесаренко прямо на Золотухина, минуя Лузгина и Кротова? Эта мысль ему очень не понравилась, и он снова схватился за телефон.

Гена Золотухин, как ни странно, был на месте.

– О, какие люди! – сказал он, услышав голос Лузгина. – Редко звонишь, старик.

– Повода не было.

– Обижаешь, – сказал Золотухин. – Просто так другу позвонить, зайти…

– Ну, ладно, ладно тебе! Вчера вот Сашку Дмитриева похоронили.

– Я знаю, был в морге на панихиде.

– А что на кладбище не приехал?

– Пришлось в суде отсиживать.

– Все судитесь?

– Время такое. Каждый дурак за любое слово в газете цепляется. Слушай, работать не дают!

– А ты пиши про птичек – это безопаснее.

Золотухин пришел в журналистику поздно, был преподавателем, но из-за некруглости характера остался без работы и взялся за перо. «Великие» приняли седого новобранца в штыки. Быть может, именно это и сблизило его с Лузгиным, и они общались без натяжки, пусть и не слишком часто.

– Чего звонишь-то? – спросил Золотухин.

– Да так, от скуки, – сказал Лузгин. – Нового ничего не слышно?

– В каком смысле – нового?

– Ну, там скандалы политические, коррупция в верхах, народные избранники, там, ля-ля-фа…

– Особой ля-ля-фы не наблюдается. А что, есть зацепки? – сделал охотничью стойку Крокодил Гена. – Ты, говорят, с Рокецким передачу записал? Ну, давай, рассказывай! Там что-то произошло?

– Я кирпич себе на ногу уронил, а потом нажрался до соплей.

– С Рокецким?

– Ну, ты скажешь тоже. Роки меня к себе близко не подпускает.

– И правильно делает. Споишь губернатора – осиротеем. Нет, ты чего звонишь-то? Информация есть?

– Весьма вероятно, что появится.

– На кого? – быстро спросил Золотухин.

– Не спеши, Гена, не спеши. Давай договоримся так: узнаю что-нибудь конкретное – звоню тебе первому. Но и ты, если что в руки попадет, уж не стесняйся друга побеспокоить, лады?

– Лады, – ответил Гена и с крокодильской хваткой добавил: – Ты что-то знаешь, Лузга, не темни, выкладывай. Лавры пополам.

– Все, привет, исчезаю из эфира, – конспиративным шепотом сказал Лузгин.

«Нет, Слесаренко на Гену не выходил и вряд ли выйдет, – подумал он с удовлетворением. – В любом случае канал мы перекрыли».

С заместителем председателя городской Думы судьба свела их близко лишь однажды, когда Лузгин, повалявшись изрядно в ногах у начальников, выклянчил свое включение в состав областной делегации для поездки в Америку. Такая «экскурсия» и сегодня была для Лузгина дороговата, а в те годы и вовсе несбыточна, так что он унижался и клянчил настырно, понимая, что Америка – это раз в жизни, и своего добился.

В Нью-Йорке к ним прикрепили переводчицу Марину – русскую, эмигрантку из последних, бабу-оторву, с мужским юмором и головокружительными ногами. Лузгин ее откровенно «клеил», но при всей американской сексуальной свободе и видимой Марининой доступности у него ничего не вышло. Правда, в результате своих поползновений он стал ее доверенным лицом в делегации, и именно ему, Лузгину, переводчица намекнула, что под занавес поездки всем участникам делегации от «принимающей стороны» будут презенты в виде конвертиков с некоторой суммой в долларах – на сувениры семьям. Марина попросила Лузгина потихонечку распространить эту информацию среди членов делегации и доложить ей о персональной реакции каждого: мало ли что, вдруг сочтут взяткой и устроят скандал.

Лузгин запустил новость по цепочке. Никто и слова не сказал, о чем он и доложил Марине. За сутки до отъезда каждый персонально получил от Марины конверт.

Пятьсот долларов – сумма невеликая. Лузгин полагал, что будет не меньше тысячи, и эта цифра запала ему в голову, и сквозь огорчение от американской скаредности пришла идея кого-нибудь разыграть.

Объектом розыгрыша был выбран Слесаренко. Во-первых, горкомовский начальник вел себя излишне серьезно, пресекал лузгинские попытки заменить университетский визит походом в ресторан и вообще раздражал Лузгина своим обликом партийного функционера. Во-вторых, жил Слесаренко в одном номере с областным депутатом Верховцевым, известным своей склонностью к эпатажу и опасному юмору.

Вечером за ужином он попросил Верховцева об одном одолжении. Тот уставился на него сквозь толстые очки.

– Какого рода одолжение?

– Если вас вдруг спросит Слесаренко, сколько у вас долларов в конверте, скажите – тысяча.

Верховцев помолчал секунд десять, потом затрясся молчаливым смехом.

– Замётано!

Лузгин специально подгадал так, что к лифту они подошли бок о бок с городским начальником, и, как бы между прочим, произнес:

– Молодцы хозяева. Тысяча долларов – это приятно.

Слесаренко бросил на него резкий взгляд, потоптался немного на пороге лифта, но ни о чем не спросил, только лицом потемнел слегка и первым шагнул в зеркальную кабину.

Утром Марина чуть не избила Лузгина, пока ждали автобус для прощальной поездки по магазинам. Оказалось, Слесаренко позвонил ей на квартиру заполночь – номер марининого телефона имелся у каждого – и долго бормотал какую-то несуразицу насчет дискриминации, должности, ответственности и прочей ерунды, пока Марина не уразумела, что к чему.

Слесаренко продефилировал в автобус мимо Лузгина с каменной мордой, а шедший за ним Верховцев показал большой палец. Впоследствии Верховцев рассказывал красочно, как Слесаренко бродил по номеру, таращился в телевизор, ждал, пока сосед уснет, и Верховцев притворился спящим, даже всхрапнул пару раз для пущей убедительности, и потом кусал подушку, чтобы не рассмеяться от слесаренковского горестно-возмущенного ночного бормотанья в телефон.

Такая вот была история.

Он как раз вспоминал о ней не без удовольствия, когда в кабинет вошел незнакомый бородатый мужик в джинсах и свитере, улыбнулся с порога Лузгину:

– Вы Владимир Васильевич?

– Ваш покорный слуга, – ответил Лузгин, не вставая. – Чем обязан?

– Хорошие манеры достойны похвалы, – сказал бородатый. – Если не передумали, то пленочки, пожалуйста.

– Не понял юмора, – сказал Лузгин.

– Пленочки, пожалуйста. Они у вас в сейфе.

– Э-э… вы от Лунькова, что ли? – догадался наконец Лузгин.

– Я от той зеленой пачечки, что лежит или лежала в вашей тумбочке.

– Слушайте, не нравится мне этот детектив. Луньков сам был здесь пятнадцать минут назад!..

– А вы бы отдали ему пленочки пятнадцать минут назад? – поблескивая умными глазами, почти ласково спросил бородатый. – Открывайте сейф, Владимир Васильевич. И не мучайте вы себя всяческой достоевщиной…

Лузгин долго смотрел в глаза бородатому, а затем полез за ключом в ящик стола.

– Премного благодарен, – улыбнулся бородатый. – Пакетика не найдется? Или хотя бы в газетку заверните…

– «Конспираторы хреновы», – зло подумал Лузгин.

…Поболтавшись немного по студии, он вызвал такси и поехал домой, так и не придумав, чем убить время до вечера. Дома он пообедал без удовольствия и завалился на любимый диван с книжкой в руках. Вот уже вторую неделю он не мог дочитать триллер Тома Клэнси «Смертельная угроза», хотя любил Клэнси и читал его запоем, но обстоятельства последних дней и беспорядочное пьянство не позволяли сосредоточиться на чтении: в голове кружились мысли и разговоры, сбивали с толку, и Лузгин, бывало, переворачивал страницу, не поняв и не запомнив из неё ни строчки. В конце концов он уронил книгу на грудь и задремал, и проспал до прихода жены. Они перекусили наскоро и на такси поехали к Дмитриевым.

Сашкина квартира уже была полна полу-пьяных, пьяных и очень пьяных мужиков, сидевших тут уже не первый час. В большой комнате шли официальные поминки, тоскливые и тихие, а на кухне вокруг кургузого самодельного стола – Сашкино производство, сколотил из ворованных со стройки досок, купить нормальный не было денег – грудились Дмитриевские кореша, любители выпить и поговорить «за жизнь». В сигаретном дыму среди пьяных лиц странно было видеть бородатого непьющего актера Леню Окунева.

– …Значит, пустая сцена, – рассказывал Окунев, – и выходит главная героиня. Идет в тишине к рампе… Потом следует центровой монолог. Раз за разом проигрываем сцену, – чувствую, что-то не то! Не получается выход, хоть убей! Сашка рядом сидел, он нам декорации делал. И вдруг говорит: «Звук не тот». – «Какой звук?» – «Звук, – говорит, – у каблуков не тот. Смените ей туфли». Мы прямо обалдели…

Лузгин с удовольствием присоединился бы к этой кухонной компании, но приличия требовали посидеть хоть немного за главным столом, и они с Тамарой прошли и сели между Северцевыми и Славкой Комиссаровым. Светлана сидела за ближним к двери торцом стола – сподручнее бегать на кухню. Рядом горбился старик Дмитриев, неспешно жевал картофельное пюре с тушеным мясом, загребая ложкой по тарелке от себя. Кротова не было, и Лузгин подумал иронично: «Начальство задерживается!».

Выпив рюмку и поковырявшись в тарелке, он высидел положенное и с облегчением ушел на кухню, где залпом опрокинул протянутый ему фужер с водярой, закурил и устроился на подоконнике под форточкой, прислушиваясь к милым сердцу русским пьяным разговорам обо всем и ни о чем.

В прихожей брякнул звоночек, полминуты спустя в проеме кухонной двери образовалась мощная фигура друга-банкира. Кротов отыскал глазами Лузгина и поманил его пальцем. Лузгин сделал в ответ неприличный жест и не двинулся с места. Кротов махнул на него рукой и ушел, постучав на прощанье пальцем по виску. Лузгин прикуривал вторую сигарету от огарка первой, когда на кухню вошел Комиссаров, пристроился рядом на подоконнике и сказал:

– Нас посетил господин депутат.

– Какой депутат? – удивился Лузгин.

– Рожу помню – фамилию забыл.

– Ну-ка, докури, – Лузгин сунул Комиссарову подпаленную сигарету.

В большой комнате рядом со Светланой сидел депутат Луньков, друг-банкир расположился напротив, возле старика Дмитриева. Над столом разлилось настороженно-уважительное молчание. Лузгин прошел на свое место. Депутат заметил его и кивком головы засвидетельствовал сей факт.

– Пару слов, Алексей Бонифатьевич, – попросил Кротов. – Нечасто мы вас видим.

Луньков поднялся с рюмкой в руке, оглядел собравшихся за столом, свободной рукой поправил узел галстука и одернул фалды пиджака.

– Беда политика в том, что он всегда опаздывает, – сказал Луньков. – Он не успевает за временем и людьми. Опаздывает на всех уровнях: на государственном, когда творит запоздалые, вчерашние законы, и наличном, когда приходит к человеку, которого уже нет. Только сегодня в кабинете моего друга господина Кротова («Уже друга?» – недоуменно отметил Лузгин) я впервые увидел картины, написанные покойным Александром Анатольевичем, и спросил Сергея Витальевича: кто же этот прекрасный мастер? Почему я никогда не слышал о нем? Почему о нем не знает страна, более всего на свете нуждающаяся сегодня в честном художнике, способном понять и отразить наше сложное время? И когда мой друг Кротов рассказал мне всё, я счел своим долгом – пусть и долгом запоздалым – прийти в дом художника и почтить его память.

Луньков замолчал, глядя на Сашкин портрет на стене. Слышно было, как под стариком Дмитриевым поскрипывает табуретка.

– Многие спрашивают: в чем главная задача политика, государственного деятеля? – продолжил депутат. – В ответ можно нагородить уйму разных умных слов, но не время и не место сейчас для словоблудия. Поэтому, глядя сейчас на этот портрет, скажу одно: надо сделать так, надо так переустроить нашу жизнь, чтобы люди, подобные Александру Анатольевичу Дмитриеву, жили долго и были в этой жизни счастливы… Вы полагаете, что благополучие и здоровье общества определяется экономикой, политическим плюрализмом, так называемой демократией? – Луньков снова оглядел сидящих за столом, заглядывая в глаза каждому. – Это все придаточные явления. Нравственное здоровье и благополучие общества определяется тем, каково в нем живется художнику. Вот главный определитель! Вот главный экзамен! И сегодня надо признать, что наше общество этот экзамен не выдержало.

Депутат снова замолчал, покатывая в пальцах рюмку.

– Я разделяю скорбь друзей и близких. И как депутат Государственной Думы России принимаю на себя ответственность и вину за случившееся, на всю глубину своей совести. Поверьте, это не просто слова. И я принимаю на себя ответственность за будущее его, Александра Анатольевича, семьи, за будущее его осиротевших детей. Уважаемая Светлана Аркадьевна, позвольте заверить вас, что любая ваша просьба будет воспринята мной с благодарностью. И не только мной: я вижу здесь прекрасных людей, настоящих друзей покойного художника. Уверен, что каждый из нас сделает для его семьи все возможное и невозможное, чтобы хоть как-то изжить чувство общей вины и горечи. Помянем, друзья, ушедшего от нас доброго человека и большого мастера. Пусть земля ему будет пухом.

Все поднялись и выпили стоя, Светлана заплакала и поцеловала Лунькова в щеку.

– А теперь простите меня, я откланяюсь, – сказал депутат. – Светлана Аркадьевна, я обязательно свяжусь с вами на днях. До свидания, Анатолий Степанович, – он протянул руку через стол, и старик Дмитриев пожал ее с чувством. – Не провожайте меня. Сергей Витальевич, два слова на прощание.

Кротов выбрался из-за стола и увел депутата в прихожую.

– Какой хороший человек, – сказала Светлана. – Может, подогреть второе? Духовка горячая, это быстро. Ты опять ничего не ешь, Вовочка! Он вообще у вас ест хоть что-нибудь, Тамара?

Лузгинская жена, сидевшая теперь рядом с кротовской Ириной, переглянулась недобро с соседкой и огорчительно подняла плечи. «Все боятся, что я снова напьюсь», – подумал Лузгин, вспоминая обрывки вчерашнего.

Он ушел в коридор, заглянул на кухню, где стоял дым и гам, увидел там занявшего лузгинское место на подоконнике друга-банкира, и ему расхотелось окунаться в этот гам и дым. Он обулся, набросил на плечи куртку и вышел на лестничную площадку. Следом в дверь проскользнула Светлана, попросила у Лузгина сигарету – стеснялась курить при родителях и старике Дмитриеве.

– А где мальчишки? – спросил Лузгин.

– В спальне, телевизор смотрят.

– У вас тут давно этот бардак на кухне?

– А как с кладбища вернулись. Бог с ними, пусть сидят, не жалко. Ты скажи, как сам себя чувствуешь после вчерашнего?

– Честно сказать? Стыдно и противно.

– Ох, мальчики, не бережете вы себя, – вздохнула Светлана. – Хоть бы нас, жен, пожалели. Ты посмотри на Тамару – кожа да кости, до чего ты ее довел, Вова. Такая красивая женщина, а ты…

– Жизнь такая, – сказал Лузгин. – На душе муторно. Я ведь Тамарке не враг, я к ней очень хорошо отношусь, но она совершенно не желает понять, что со мной происходит.

– А что с тобой происходит, Вовочка?

– Если бы я знал, – сказал Лузгин.

Они, не глядя друг друга, молчали. Вдруг Светлана сказала:

– Ты не представляешь, как обидно… Только-только все наладилось: квартира, работа у Саши, и с деньгами стало получше. Епифанов ему очень хорошо платил, мы даже из долгов почти вылезли… А теперь – я не знаю. Я не знаю, как мы жить будем, – она заплакала, отвернувшись и спрятав лицо. Лузгин положил ей руку на плечо. – Все-все, я больше не буду, – сказала Светлана. – Дай еще сигарету, пожалуйста… Я вам так благодарна, мальчики. Я ведь представляю, скольких это денег стоило. С ума сойти, какие сейчас цены на все… Нам бы самим ни за что…

– Перестань, пожалуйста, – сказал Лузгин. – Стыдно слушать.

Ему и в самом деле было стыдно, словно похоронными деньгами они откупились от мертвого Сашки.

– Слушай, Светка, – сказал Лузгин. – Я сейчас тебе дам кое-что, только ты не смей отказываться и никому не говори. Это даже не тебе, а Сашкиным пацанам, поняла?

Он полез во внутренний карман и достал оттуда пачку луньковских долларов.

– Что это? – спросила Светлана.

– Здесь пять тысяч «баксов», – сказал Лузгин. – Почти двадцать пять миллионов рублей.

– Ты сдурел, – сказала Светлана.

– Молчи и не дергайся, – сказал Лузгин. – Это… лишние деньги.

– Таких не бывает, Вова.

– Ты не знаешь: бывает. Возьми, я тебя очень прошу.

– Господи, – сказала Светлана, – какие они маленькие… Двадцать пять миллионов… Никогда не думала, что буду держать в руках двадцать пять миллионов рублей! Мне страшно, Вовочка. Я даже не знаю, куда их положить…

– Сунь в карман, – сказал Лузгин.

– А как Тамара? – подняла на него глаза Сашкина жена. – Ты ведь от семьи отрываешь.

– Успокойся. Ей и так хватает.

– А что мне с ними делать? Я ведь никогда в жизни…

– Поменяешь на рубли в обменном пункте. Только помногу не сдавай, двести долларов за раз, не больше. И не в одном месте, чтобы в глаза не бросалось.

– Вова! – ахнула Светлана. – Ты их украл?

– Дура ты, Светка, – сказал Лузгин.

– А можно, я немного родителям дам?

– Как хочешь. Только долларами не давай – разговоры начнутся.

– Мальчикам столько покупать нужно… Знаешь, они так быстро растут!

– Слушай, – предложил Лузгин, – давай я с Кротовым договорюсь на субботу, он даст машину с шофером, и вы поездите по магазинам, купите что надо для пацанов, а?

– Ой, неудобно как-то, – сказала Светлана.

– Фигня, – ответил Лузгин.

Отдав Светлане луньковские доллары, он испытал чувство гордости и радости за собственную нежадность, и в то же время над душой пролетел легкий холодок, словно он долго стоял на берегу и наконец упал в воду. Лузгин понимал, что теперь от Лунькова он не отбрыкается, коготок увяз – всей птичке пропасть. Уразумев это, Лузгин пожалел о содеянном. Нет, долларов ему не было жалко, ему стало жалко себя.

Глава восьмая

Виктор Александрович решил созвониться с банкиром Кротовым утром во вторник, но банкира не было в офисе, секретарша доложила: появится после обеда. Слесаренко с некоторым облегчением вздохнул и отправился на заседание административного совета области, где и проторчал почти весь день, созерцая пикировки областных и окружных политиков.

В перерыве он с удовольствием перекинулся парой фраз с Первушиным, секретарем совета, которого знал еще со времен партийной работы на Севере и в обкоме. В отличие от многих чиновников, Виктор Александрович относился к работе и самому существованию административного совета достаточно серьезно. Роль секретаря совета была чрезвычайно сложной, трем суверенным медведям в одной федеральной берлоге мирно не жилось, и Слесаренко с большим уважением оценивал то, как Первушин с этой ролью справлялся.

В толпе куривших в коридоре начальников Виктора Александровича разыскал мэр, подвел к нему директора моторостроительного объединения Кульчихина.

– Выручайте меня, – сказал мэр. – Обещал Кульчихину поехать с ним завтра в Тобольск, но никак не могу, не получается. Полагаю, поехать следует вам, если вы, конечно, не возражаете. Соглашайтесь, Виктор Александрович, дело очень важное и для города чрезвычайно полезное. Тем более что вы однажды уже ездили вместе.

Слесаренко понял, о чем речь. Директор моторного, его тезка Виктор Кульчихин, был президентом ассоциации машиностроителей области. Последние переживали нынче не лучшие времена: южные тюменские заводы, по большей части ориентированные на «оборонку», рухнули в безработную яму конверсии и отсутствия кормившего их раньше госзаказа, тогда как единственные возможные потребители машиностроительной продукции внутри области – газовики и нефтяники – десятилетиями ориентировались на Урал и Баку, а с приходом рынка и вольных нефтедолларов – на Америку и Канаду. Кульчихин со своей ассоциацией предпринимал отчаянные попытки пробиться на нефтегазовый рынок заказов, хоть как-то загрузить работой простаивающие кадры и мощности, и городские власти Тюмени были в этом весьма заинтересованы, ибо понимали, что прожить только лишь на нефтяную ренту областному центру не удастся, северяне лишнего не отдадут – самим не хватает. Огромный Нижневартовск на грани социального краха, реконструкция Самотлора требует триллионов и триллионов, старые нефте и газопроводы рвутся все чаще и чаще, поэтому Тюмени придется самой зарабатывать себе на жизнь.

– Давай, Виктор Саныч, соглашайся, – сказал Кульчихин. – Отъезд завтра утром в половине седьмого.

– Кто еще в команде? – спросил Слесаренко.

Кульчихин показал ему список участников делегации, и в ряду приглашенных в поездку банкиров он увидел фамилию Кротова, чему весьма обрадовался: там и поговорим, можно не звонить, не навязываться на встречу.

– Договорились, – сказал Виктор Александрович. – Когда возвращаемся?

– Выезд из Тобольска утром в четверг. Ночуем в «Славянской».

– Шикарно живете, как я погляжу.

– Это Юдин расстарался, все расходы взял на себя. Нас едет тридцать пять человек, а там номера – сто долларов в сутки! Откуда у ассоциации такие деньги, не смеши!

– Пресса будет?

– Обижаешь, начальник…

В среду утром Слесаренко притопал неспешным шагом в скверик у станкостроительного завода, откуда намечался отъезд, минут за пятнадцать до срока – не любил опаздывать. У заводских ворот уже стоял большой автобус, рядом прогуливался в одиночестве директор станкостроительного Никитин. Они поздоровались, поругали оба ночной холодина.

Народ постепенно подтягивался. Примчался на «Волге» секретарь ассоциации Винников, принялся считать по головам собравшихся. Позже всех прибыла пресса, и Кульчихин вальяжно костерил «журналёров», демонстрируя коллегам свои панибратские отношения с представителями «четвертой власти».

Автобус был импортный, мягкий и теплый, и Виктор Александрович продремал в удобном кресле большую часть пути, вяло отмахиваясь от коварных предложений Винникова скоротать дорогу коньячком. Расположившаяся на последних рядах пресса, судя по долетавшим оттуда запахам и стеклянному бряканью, относилась к винниковским провокациям куда благосклоннее.

В Тобольск они въехали уже засветло. К стыду своему, Слесаренко вдруг уразумел, что никогда раньше здесь не бывал, хотя много читал и слышал о Тобольске – бывшей столице огромной Тобольской губернии, ныне известной нефтехимическим комбинатом и фешенебельной гостиницей «Славянская», построенной Бог знает для кого за совершенно баснословные деньги. Побывавшие в ней слесаренковские знакомые закатывали в восторге глаза и чмокали губами при рассказе.

Со «Славянской» все и началось. Когда стояли очередью в холле, регистрируясь и разбирая ключи от номеров, Виктор Александрович оказался неподалеку от Кротова, и тот кивнул ему и посмотрел на Слесаренко как-то заинтересованно-ожидающе, что Виктору Александровичу не очень понравилось. Похоже было, что банкир догадывался или знал о возможном контакте и поводе к нему, что ставило Виктора Александровича в заведомо невыигрышное положение. С другой стороны, ежели Кротов был кем-то заранее проинформирован, то он уже готов к переговорам, что упрощало задачу и экономило время. Документы лежали в портфеле у Виктора Александровича рядом со сменой белья, запасной рубашкой и туалетными принадлежностями, домашними тапочками в холщовом мешочке, специально сшитом для командировок слесаренковской женой, и пакетом с бутербродами.

Их с Кротовым расселили по разным этажам. Виктор Александрович проинспектировал свой одноместный номер и остался доволен: чисто, светло, добротная мебель, удобная сантехника. Правда, комната могла быть и просторнее, отметил он, и спустился на лифте в вестибюль, где уже ждали гостей директор нефтехимкомбината Владимир Юдин и тобольский мэр Сергей Белкин. Директор комбината держался хозяином, да он во многом и был хозяином в Тобольске, «замкнутом» целиком и полностью на крупнейший юдинский комплекс. Слесаренко приходилось слышать о трениях между директором и мэром, но это было обычным делом для многих северных городов, где городская власть мало что значила без поддержки и влияния местных нефтегазовых «генералов».

Пока Кульчихин представлял Юдину приехавших, Виктор Александрович подошел к Белкину и подчеркнуто вежливо поздоровался с ним.

– Очень рад вас видеть, Сергей Николаевич.

Опытный Кульчихин моментально развернулся в его сторону:

– … и наш руководитель, заместитель председателя Тюменской городской Думы Виктор Александрович Слесаренко.

– Мы знакомы, – сказал Юдин. – Правда, заочно. Впервые у нас, не так ли?

– Да, впервые, – согласился Слесаренко и отметил про себя хорошую информационную подготовку директорской команды. Тем более что слесаренковский пост ровным счетом ничего не значил для «генерала» и депутата областной Думы Юдина, вращавшегося в кругах куда более высоких, но тем не менее не поленившегося «просчитать» тюменского гостя, пусть и второразрядного в областной иерархии.

– К нам надо летом приезжать, – с улыбкой посетовал директор. – Правильно я говорю, Сергей Николаевич? Летом у нас красота!..

Они сели в автобус и поехали на комбинат, где бродили по цехам, а потом заседали до четырех часов дня, заглушая голод бесконечным чаем в директорском кабинете. С каждым часом Виктор Александрович все больше убеждался, как далеки в своих запросах и возможностях нефтехимкомбинат и тюменские заводы, роковым дтя области образом разнесенные в свое время чьей-то волей или недомыслием по разным полюсам индустрии. Объективно получалось так, что Север сегодня действительно мало нуждался в Тюмени как промышленной и научной базе, и уж вовсе никак не хотел видеть в ней командующую «столицу». Виктор Александрович полагал это неправильным и ненормальным, но хорошо представлял себе, как непросто и нескоро север и юг области развернутся навстречу друг другу, и все-таки верил, что это обязательно произойдет, потому что сам был северянином со стажем, и слово «Тюмень» по-прежнему означало для него территорию от Карского моря до Казахстана, а не только город на берегу реки Туры, где осели «ненавистные и ненужные северянам чиновники-прилипалы», – вспомнил он хлесткую фразу из окружной газеты.

После быстрого обеда в комбинатской столовой их повезли на экскурсию по городу, и Виктор Александрович, пораженный красотой Тобольского кремля, дал себе слово приехать сюда летом всей семьей на выходные.

Они еще побродили по заснеженному местному кладбищу, где лежали декабристы и прочие известные люди, после чего, уже в сумерках, вернулись в гостиницу.

Был ужин – добротный, но без кулинарных выкрутасов. Хозяева благодарили гостей за визит и внимание к их проблемам, гости – банкиры и заводчики – хвалили хозяев за прием и провозглашали тосты за взаимовыгодное сотрудничество. Представители прессы, подобрев от выпитого, отдавали должное и тем, и другим за благородные попытки найти совместный выход из рыночного лабиринта. И только непьющий редактор «Сибирского посада» Князев хмыкал и делал ироничное лицо.

Честно говоря, Слесаренко мог бы согласиться с Князевым: в конкретном плане директорско-банкирский марш-бросок в Тобольск ничего не дал, кроме некоторых перспектив поучаствовать в развернутом на комбинате производстве кроссовок: тоболякам нужны были пресс-формы, оснастка и другие мелочи, покупаемые пока что в Италии за валюту. Это была капля в море, капля надежды в море хозяйственных слез, и все-таки Виктор Александрович был рад и этой капле. Он понимал и другое: директора заводов проснулись и забегали, воочию увидев не топтанную ими ранее огромную территорию, ворочающую миллиардами долларов, этот потребительский Клондайк, который осваивали другие, и элементарное чувство зависти и злости, что те же свердловчане оставили их «за бортом», уже не позволит тюменцам летаргически спать на городских задворках за заводскими заборами.

Юдин посидел со всеми за столом час-полтора, рассказал с десяток анекдотов и стал прощаться. Слесаренко с Кульчихиным вышли в холл его проводить.

– Ты молодец, – сказал Юдин Кульчихину. – Шевели своих мужиков. Ну, и от города, я полагаю, нужна хорошая поддержка этому движению, – добавил он, обращаясь к Виктору Александровичу.

– Мы на город не в обиде, – вступился Кульчихин.

– Отдыхайте, – сказал Юдин. – Насчет завтрака я распорядился: в семь часов покормят вас на дорогу.

Вернувшись за стол, Виктор Александрович подозвал официанта и попросил принести пару бутылок минеральной: хотел забрать с собой в номер, пить водопроводную воду даже в люкс-отеле он опасался. Официант кивнул, поинтересовался, не надо ли пива или чего еще. Через пару минут принес большую пластиковую флягу «Боржоми» и, когда Слесаренко спросил о цене, улыбнулся в ответ: все оплачено комбинатом. Виктор Александрович выразил неудовольствие и пожелал оплатить свой частный заказ, но официант был неумолим и сказал, что его уволят, если он возьмет деньги со столь почетных гостей.

Не любивший любое неподчинение, Слесаренко принялся было настаивать, но подошедший Кульчихин охладил его.

– Не надо, Виктор Александрович, не обижай хозяев. Они же от доброты душевной… – и добавил громко, на весь стол: – Тех, кто еще не заснул за столом, приглашаем слегка проветриться! К вашим услугам сауна, бассейн, бильярд и даже кегельбан. Время не ограничено, однако напоминаю, что подъем в шесть тридцать. Шары катал когда-нибудь? – спросил он Виктора Александровича.

– В Штатах пробовал немного.

– Пойдем, разомнем кости…

Разговор о кегельбане, или боулинге по-западному, заставил Слесаренко вспомнить не только поездку в Америку, но и катавшегося с ними туда журналиста Лузгина, его идиотскую выходку с долларами и не менее идиотскую реакцию самого Виктора Александровича, которую он никак не мог себе простить по сей день: вот ведь затмение нашло, и не от жадности – от привычки к порядку, чтобы все делалось правильно, а деньги не поровну – это было неправильно.