Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Ну что же, дорогие товарищи, родные и близкие! – хорошо поставленным профсоюзным голосом сказала женщина. – Сегодня мы провожаем в последний путь талантливого художника, доброго друга, прекрасного сына, мужа и отца, человека открытой души и чистого сердца Александра Анатольевича Дмитриева. Свой жизненный путь Александр Анатольевич начал в городе Гомеле, где родился в семье военнослужащего…

«Едрит твою мать!» – выругался про себя Кротов. И это относилось как к тому, что скоро Сашку закопают навсегда, так и к мертвым словам профсоюзной начальницы, лопающимся в сером воздухе бестеневого весеннего дня.

Он порылся в карманах и закурил, глотая дым, как антисептик, способный уберечь его рот от произнесения таких же мертвых слов. «Скорее бы все закончилось», – подумал Кротов.

Больше всех ему было жаль Сашкиных детей, абсолютно не понимавших, что происходит и зачем их сюда привезли – к этой страшной глубокой яме, и зачем так много незнакомых людей угрюмо стоят вокруг, и зачем их папа спит в красном ящике под белым одеялом, и почему им сказали, что папы больше нет. Кротов сквозь навернувшиеся слезы поклялся себе, что сегодня же раз и навсегда запретит Ирине брать на кладбище Митяя, если что с ним случится.

Вспомнив о жене, он поискал ее глазами и не нашел.

Известных Кротову людей здесь было немного, да он и не знал почти ни Сашкину родню, ни круг его знакомых.

Были у Дмитриева какие-то тетки и дядьки, о которых Сашка почти не говорил, а если и упоминал, то неприязненно. Были коллеги по Союзу художников, в который, кстати, Сашку они так и не приняли, но зато принимали на пьянках и толковищах. Кротов узнал в толпе большую грузную фигуру редактора «Тюменской правды» Горбачева, рядом нахохленным воробьем смотрелся невысокий Бакулин, редактор «Тюменских известий». Поодаль стоял Туринцев, пресс-секретарь областной Думы, в начале семидесятых пристроивший баламута Сашку художником в «Тюменском комсомольце».

– …Отлично знаем, какая неизлечимая болезнь привела Александра к преждевременной кончине, – говорила тем временем женщина-начальница, – и наш коллектив делал все, чтобы встать на пути этой болезни. И тем не менее с чувством глубокой вины и скорби мы должны сказать себе, что сделали далеко не все, чтобы спасти для искусства, для семьи и общества…

Кротову вспомнилось, как он нашел вусмерть пьяного Сашку в зуевском подвале после какой-то юбилейной выставки, куда не взяли ни одной Дмитриевской картины, но выдали ему пригласительный билет, и сейчас Кротову захотелось столкнуть в яму говорящую начальницу и быстро закопать ее, а Сашку разбудить и увести отсюда прочь, но сделать он не мог ни того, ни другого и ещё раз пожелал, чтобы все это побыстрее закончилось.

Начальница рекомендовала присутствующим высказываться, но желающих портить кладбищенский воздух после нее не нашлось, и Кротов сказал:

– Давайте прощаться.

Обе Сашкины жены вдруг заревели в голос, испуганно закричал младший сын, дед Дмитриев развернул его и спрятал под полами куртки; старшие дети плакали молча, на пределе тихого ужаса, таращили глаза на папкино лицо, которого касались чужие руки и губы.

При прощании возникла толчея, и Кротов обеспокоился, как бы кого не столкнули в яму, но увидел, что Лузгин с Валеркой страхуют по краям, и с благодарностью подумал о друзьях.

Молотка не оказалось, гвозди в крышку забивали обухом топора. Работа! Комиссаров, по его хватке был виден мастер. Разрезанное надвое длинное полотенце пропустили под гробом, затем мужчины вчетвером (и Кротов с ними) приподняли, завели качающийся гроб над ямой.

– На счет «два» медленно опускаем, – негромко сказал Кротов. – Раз, два… Поехали.

– В головах одерживайте, – сказал старик Дмитриев.

Гроб заскользил вниз, без стука лег на дно. Следом спрыгнул Комиссаров с топором в руке, без робости ходил по крышке, устанавливая дощатые полати.

Самым нудным делом на похоронах всегда было засыпать могилу. Трех кротовских лопат явно не хватало, серый мужик обманул, не прислал ни подмоги, ни инструмента. Хоть и работали в темпе, посменно, но глубокая яма заполнялась медленно. Светлана с детьми так и стояли на краю, мешали работе, пока Сашкин отец не увел их в сторону, за дерево, где Светлане подали табурет, она села на него и пропала в кругу обступивших ее сочувствующих.

Когда доскребли вчистую все вокруг могилы и сформировали более-менее аккуратный холм со вкопанным крестом, принялись укладывать поверх венки с лентами. В старичье возник тихий спор, чей венок ставить на красное место у креста: от отца или от жены и детей.

– Поставьте папин, – сказала Светлана, и старичье посмотрело на нее одобрительно.

Народ потихоньку тянулся к выходу. От могилы старались уйти незаметно, словно было в этом какое-то дезертирство, оскорбляющее родственников.

Кротов с друзьями шли последними, как бы отгораживая собой от покинутой всеми могилы зареванных Сашкиных жен и детей. Светлана часто оборачивалась, смотрела на них глазами, полными смертельной вопрошающей обиды. Кротову стало не по себе, и он шел не поднимая голову, пялился на растоптанные цветы под ногами и старался не наступать на них.

– Шапку надень, – сказал шедший чуть позади Лузгин.

– И все-таки жалко, что Сашку похоронили здесь, – вздохнул несший лопаты Комиссаров. – Тут наших никого, редко видеться будем.

– Да, на Червишевском наших – целая общага, – добавил Лузгин. – Славка Терешин, Боб Шпильковский, Валерка Тюрин… Кто там еще?

– О, если всех вспоминать… – снова вздохнул Комиссаров. – Да еще родственники.

Насчет общаги – это точно, – сказал Кротов. – Когда батю хоронили, друг его сказал на кладбище: «Не нравится мне это общежитие…». Теперь и сам там поселился, в общаге этой. Да, кто-нибудь узнавал, сколько вообще могил на Червишевском?

– Считай, второй город, – ответил Валерка Северцев.

– Ну, ты скажешь тоже! – заспорил с ним Вовка Лузгин. – Хотя, впрочем… У кого курево осталось? Я свои все спалил.

Когда Кротов протянул ему пачку, спросил:

– Ты когда-нибудь сознаешься, где «Бенсона» берешь?

– В тумбочке, – сказал Кротов.

– Жопа ты жадная, – резюмировал Вовка и получил тумак от Кротова. – Кстати, ты деньги на выставку дашь?

– Какую выставку?

– Мы тут посовещались в народе и решили выставку Сашкиных работ устроить. Ну, посмертную, так сказать.

– Это что, той бабы идея? – зло спросил Кротов.

– Какой, на хер, бабы! – в свою очередь озлился Лузгин. – При чем тут бабы, твою мать? Мы, друзья, решили, что надо сделать.

– Ну так сделаем, если решили. Во сколько это обойдется – так, навскидку?

– Хрен его знает. Ну, аренда помещения, рамы понадобятся…

– Узнай и скажи, там подумаем.

– Нет, ты все-таки жопа банкирская! – почти с восторгом сказал Лузгин. – Никогда просто так не согласишься сразу. «Па-а-ду-ма-аем!».

– Чего вы ругаетесь, мальчики? – спросила Светлана. Они почти нагнали ее и детей, препираясь на ходу и непроизвольно ускорив шаг. – Не надо ругаться, пожалуйста.

– Да что ты, мать! – Лузгин шагнул пошире, пошел вровень с Сашкиной женой. – Это мы от тоски материмся, прости.

Светлана закивала понимающе, погладила Лузгина по щеке.

– Я вам так благодарна, мальчики. Как вы все хорошо сделали для Саши. И Анатолий Степанович доволен, что вы его послушались.

– Кончай, мать, – сказал Лузгин. – Мы Сашке, быть может, больше родственники, чем… – он не договорил, но было и так понятно. И Кротов, мысленно соглашаясь с Лузгиным, беспокоился лишь о том, чтобы Светлана не приняла лузгинскую фразу на свой счет.

На площадке за воротами кладбища уже рычали моторы машин, люди топтались снаружи – видимо, ждали команды. Начальственная баба подошла к Кротову, спросила насчет поминок, он ответил.

– Внимание, товарищи! – заголосила начальница. – Все рассаживаемся на транспорт и следуем в кафе «Отдых», где состоятся поминки по усопшему! Приглашаем всех! Так, товарищи, рассаживаемся в организованном порядке!..

– Хочешь, я ее пну? – спросил Лузгин.

– Что ты, Володя! – испугалась Светлана. – Как ты можешь такое!..

– А, надоела эта трепотня. При жизни Сашку гнобили, а как умер, бля… О, прости.

– Ты Ирину не видела? – спросил Кротов, уводя разговор от опасного. – Хотя, впрочем, что ты тут видеть могла.

– Здесь она, – сказала Светлана. – Тамара тоже здесь, Володя. Как я рада, что все пришли…

Катафалк, на котором прибыли на кладбище близкие родственники, давно уехал, и встал вопрос, на чем их теперь везти. Кротов подумал и сказал:

– Света, бери детей и деда и давай ко мне в машину.

– Правильно, – добавил подошедший Епифанов. – А твоих родителей я на своей «Волге» увезу.

– Давайте, мы в автобусе поедем, – согласился Лузгин. – Только дай цигарку на дорогу.

– Насчет гаишной машины ты расстарался? – спросил Кротов Епифанова. Тот кивнул. – Молодец, старик, еще раз спасибо тебе.

– Ну, всё, – сказал Лузгин. – Создаем уходяемость.

Старик Дмитриев уже привычно влез на переднее сиденье, шарил рукой застежку ремня безопасности.

– Не надо, – остановил его Кротов. – Никто нас не тронет, колонной пойдем.

Светлана с мальчишками устроилась сзади. Пока стояли, поила их чаем из термоса. Старик отказался, хотя видно было – промерз накрепко, но чашка термоса была одна.

– Это ваш «джип», дядя Сережа? – спросил старший мальчик.

– Служебный, – ответил Кротов, и они поехали.

После той памятной ссоры Кротов с Дмитриевым так и не изжили до конца образовавшийся холодок в отношениях. Виделись отрывочно, иногда напивались ко взаимному удовольствию, а вот в семье Сашкиной Кротов почти перестал бывать, а потому Светлану видел редко, два-три раза в год по праздникам и, казалось, совсем забыл ее как женщину, которую знал когда-то.

Будущую жену свою Ирину он «вычислил» совсем молоденькой студенткой-второкурсницей; «довел» ее до диплома и только потом женился, хотя спал с ней со дня знакомства и трижды за студенческие годы отправлял на аборты. Жену он искренне любил как женщину и мать его детей, особенно Митяя. В постели с ней себя не насиловал, был доволен и горд собой и Ирининой встречной радостью. Вот уже много лет он не мотался по бабам и не искал их, а случайные пьяные случки, когда все равно с кем, по-мужски в расчет не принимались.

Так почему же именно сейчас, на этом кладбищенском разъезде, он все чаще и чаще поглядывал в надоконное плоское зеркало, где вздрагивало бледное Светкино лицо, и в голову лезли кощунственные в сей момент воспоминания и ощущения. Ругая себя последним козлом, Кротов мысленно снова и снова переворачивал Светку на живот, как она любила. Он заерзал на сиденье, усмиряя возникшее в штанах неудобство. «Вдову утешают в постели». Эта всплывшая в памяти гадость окончательно добила Кротова, и он сжал зубы и помотал головой от омерзения к собственному скотству, но ничего поделать с этим скотством не мог.

Через полтора часа, нахлебавшись поминального супа, водки выпил лишь полстакана, помнил о машине, – Кротов курил возле дверей кафе «Отдых», раскланивался с уходящими «гостями» – он не знал, как именуют компанию на поминках, – и вдруг сообразил, что в течение дня ни разу не позвонил в банк.

Он забрался в остывший «джип» и сразу же достал радиотелефон. Секретарша была на посту, доложила, что ничего чрезвычайного за день не произошло, зачитала перечень звонивших – тоже ничего серьезного, мелкие клиенты и вечные попрошайки.

Знакомый Кротову банкир из Нижневартовска, зарезанный в прошлом году на подмосковной даче, когда-то учил его, молодого финансиста, банкирскому уму-разуму. «Жадным быть нельзя, – говорил банкир, в недавнем прошлом официант из ресторана. – Но надо быть скупым, Сережа. Иначе пустишь по ветру и банк, и свое состояние. Если заработал за день два доллара – один отложи, на другой живи. Если заработал десяток – отложи пять, четыре проживи, а один подари. Но не тому, кто просит! Никогда не дари деньги тому, кто просит! Подари тому, кому ты сам захочешь подарить. Но всем, кто просит, научись говорить «нет». Когда-нибудь ты поймешь, почему я прав».

Приказом директора головного банка Филимонова кротовскому филиалу был определен процент от прибыли на рекламу и благотворительную деятельность. В рекламе филиал особо не нуждался, ибо с рядовыми вкладчиками, так называемыми физическими лицами, практически не работал, хотя Кротов и выражал Москве по этому поводу свое недоумение: вопреки всем мифам, основные наличные деньги в стране были в чулках и карманах у населения, никакой Мавроди или Гусинский не могли тягаться с десятками миллионов прижимистых старух и скопидомных жен. Однако ему быстро и внятно объяснили, что тюменский филиал создан не для того, чтобы превращать его в проходной двор – у филиала были другие задачи.

Таким образом, Кротов почти не тратился на рекламу, зато увлекся благотворительностью.

Ему было приятно наблюдать поначалу, как шли к нему чередой писатели и художники, актеры и директора школ, изобретатели и многодетные матери, и даже служители культа – православные, баптисты и Бог еще знает кто. Просили денег на издание романа, на компьютеры школьникам, на восстановление храма или зимнюю обувь для семерых, по лавкам сидящих. Вспомнилась женщина из детского приюта – принесла уже оформленный счет на одежду и игрушки, оставалось только подписать, и Кротов подписал в пять секунд, почти ничего не спрашивая, и ошалевшая тетка измусолила его мокрыми губами.

По лузгинской линии потянулись косяком «журналюги». Кому путевку в санаторий проплатить, кому коммерческую установку телефона, кому – счет из вуза, чтобы зачислили провалившегося на экзаменах сына. Лузгин этот поток фильтровал самолично, но скрытно – так, чтобы коллеги не знали, кто «завернул» их прошение, и все думали: жадный банкир. Понятно, что в случае успеха первым брал телефонную трубку Лузгин, спешил сообщить добрую новость. Кротов немного посмеивался над товарищем, но не мешал ему играть свою игру.

К концу первого квартала Кротов разбазарил все отпущенные на благотворительность деньги, и пришел день, когда он сказал просителю слово «нет». Он и сейчас помнил его, вернее ее, немолодую активистку, собиравшую средства на бесплатные обеды для неимущих. Активистка никак не уходила из кротовского кабинета, снова и снова повторяла свой монолог о бедных стариках и старухах, показывала жуткие фотографии, и Кротов сдался: выдал ей деньги из своих собственных и пообещал посетить один из благотворительных обедов.

Он приехал потом в рабочую столовую на окраине. Его поместили во главе сдвинутых столов, где уже сидели в ожидании молчаливые старики и старухи, принаряженные по случаю предстоящего праздника. Когда Кротов занял свое место, активистка пронзила зал счастливыми глазами, и другие активистки понесли с улыбками подносы с дымящимся супом. Перед Кротовым тоже поставили тарелку, и активистка сказала:

– Не побрезгуйте нашим, пожалуйста!

Старики ели осторожно, как-то театрально медленно, ложки дрожали на долгом пути от тарелки до рта. Кротов съел немного и отпросился покурить, сгорая от стыда и жалости. Через пять минут прибежала активистка, стала урезонивать: надо бы вернуться, уважить присутствием. Он пришел и сел на свое место. Стол после первого уже очистили, и стариковские молчащие головы были повернуты к дверям кухни, откуда должны были вынести второе и компот.

Потом они пели. На баяне играла активистка, и играла очень хорошо. За окнами столовой взрыкивал мотором автобус, привезший стариков – холод стоял немартовский, водитель боялся глушить двигатель, но и жечь горючее без меры не желал, ошивался у дверей, делал недовольное лицо: ну, распелись!..

Кротов понимал, что на всех несчастных тюменских стариков не хватит ни его собственных, ни банковских денег, и для облегчения души принялся думать о том, почему эти старики оказались брошенными. Если бездетные, то почему, о чем раньше думали, когда были молодыми? А если дети есть – то где они, почему бросили своих родителей? Так их воспитали? Значит, опять старики виноваты сами, и прощальное это одиночество – Божья кара за неправильную жизнь?

В свой банк он вернулся в отвратном настроении и запретил охранникам и секретарше пускать к нему просителей впредь до нового распоряжения, которого, естественно, не последовало. Его пытались ловить у парадных банковских дверей; тогда он стал входить и выходить задворками, через гараж, и спустя два месяца осада спала. В городе поняли, что Кротов «скурвился», «больше не даёт».

Все это вспомнилось Кротову сейчас, на Сашкиных поминках, потому что там, на стариковском обеде в столовой, тоже подавали куриный суп-лапшу из соображений «диетизма». И еще он увидел здесь, на поминках, откровенно голодных и бедных людей, пришедших сюда поесть и немного выпить задаром. Он заметил, как бывшая редакторша областного радио, явившаяся с мужем, заворачивала в салфетки и прятала в сумку куски рыбного пирога и бутерброды с колбасой.

Общий поминочный стол уже не был заполнен и на четверть. В голове длинного стола тихо чернели одеждами родственники, на дальнем конце гремела бутылками братия, дымила сигаретами. Местные работницы убирали со стола лишнее. Лузгин и Северцев с Комиссаровым сидели в середине – двое против одного. Кротов подсел к Комиссарову, поискал глазами нетронутый стакан с компотом.

– Возьми мой, – сказал Славка Комиссаров.

У дальнего края стола он увидел Епифанова в костюме и при галстуке, нелепого в своей строгости среди разномастной богемной шпаны, уже превратившей поминки в заурядную пьянку с выяснением отношений и слюнявыми брудершафтами. Кротов поманил Епифанова, кивнув на место рядом с собой, и тот с готовностью поднялся, взял с буфетной стойки чистый стакан.

Когда Епифанов сел рядом, Кротов плеснул всем в стаканы водки, немного налил и себе.

– Выпьем за дружбу, – сказал он. – Все остальное – херня поганая.

– Кротяра, – всхлипнул Лузгин. – Я тебя люблю, Кротяра, хоть ты и собака изрядная.

– Надо чаще встречаться, мужики! – сказал Валерка Северцев.

– Ты, дед, молчи, – оборвал его Лузгин. – Тебя вообще из дома хрен вытащишь.

– За дружбу, – сказал Комиссаров. – За это, вроде, и чокнуться не грех.

– На поминках не чокаются, – поправил его Северцев, на что Лузгин сказал с пьяной категоричностью:

– За живых можно. Однозначно!

Они чокнулись и выпили стоя вместе с Епифановым. Позади Володьки и Валерки появилась Светлана, обняла их за плечи, сблизив головы.

– Как все закончится, поедем ко мне.

– Света, зачем? – сказал Кротов. – Вам надо отдохнуть. По-моему, все хорошо и так.

– Все очень хорошо, мальчики, вы все прекрасно сделали, я вам так благодарна. Если б у Сашки не было таких друзей…

Она заплакала, и привалившийся к ней щекой Лузгин заплакал тоже, и Северцев тыкал им в глаза своим платком.

Подобрав мизинцем с подглазья потекшие капельки туши, Светлана сказала:

– Нет, мальчики, вы все поедете ко мне. Ваши девочки уже там, все готовят.

Только сейчас Кротов заметил, что в зале нет их жен, нет и Сашкиных маленьких сыновей: слава богу, догадались увезти вовремя, пока народ не перепился.

– Я их на своей машине отправил, – сказал Епифанов. – Сейчас вернется – поедем и мы.

– А как же эти? – спросил Кротов, кивая на дальний конец стола. – Их же не выгонишь, пока водка не кончится.

– И не надо, – сказал Епифанов. – С персоналом я договорился, еще час-полтора согласны подождать. Двух своих парней я здесь оставлю дежурить. Колеса будут, кого надо – развезут.

Епифанов щелкнул в воздухе пальцами и к нему подошли двое крепких парней с отстраненно-серьезными лицами, в костюмах и темных рубашках. Епифанов, прикрыв губы ладонью, что-то сказал им коротко, парни кивнули, один из них усмехнулся и легонько стукнул кулаком в ладонь. И от этого жеста, от недавнего щелканья пальцами Епифанов вдруг стал неприятен Кротову, но, справедливости ради, он еще раз отметил епифановскую организованность и предусмотрительность.

– Только, бля, без рук, мужики, – грубым голосом сказал Лузгин. – Это наши друзья, запомните, на хер. Узнаю, что тронули кого… Дай телефон! – неожиданно заорал он на Кротова.

– Это еще зачем?

– Дай телефон, собака! Я щас ОМОН вызову.

– Ты что, сдурел! – сказала Светлана.

– Дай телефон, Кротяра! Щас мы этих псов гонять будем. Ишь ты, кулачками поигрывают, на хер!.. Щас вам небо в овчинку покажется!..

Лузгин задергался на стуле. Светлана обхватила его за шею, пытаясь удержать на месте.

Насчет ОМОНа Лузгин отнюдь не красовался. Как-то раз на скучной ночной пьянке он в третьем часу позвонил в штаб и приехали две машины с автоматчиками, и они до утра катались по городу, распивая из горла шампанское. Молодые омоновцы с глупой восторженностью созерцали кумирово буйство и не давали ему выпрыгивать на ходу и стрелять по уличным фонарям из автомата.

– Все, уходим, – скомандовал Кротов. – Володька, уймись.

– Светка, я тебя люблю, – навзрыд сказал Лузгин. – И Сашку люблю. А тебя, сука, не люблю.

– Извини нас, – сказал Кротов Епифанову. – Нервы подводят человека. А ты молодец, я тебе благодарен.

– Все будет в порядке, – спокойным голосом ответил Епифанов. – Никаких обид, я понимаю: друга потеряли…

– Ты ни хрена не понимаешь, – сказал Лузгин. – И никогда не поймешь.

– Вова, заткнись! – Кротову стала надоедать эта мелодрама. – Утри сопли и собирайся.

– Сейчас заткнусь, – пообещал Лузгин и опрокинул в себя чей-то недопитый стакан, вытер губы тыльной стороной ладони. – Все, заткнулся, как видишь… Берите меня, я сдаюсь, господа бандиты!