Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Лузгину вспомнилось, как на передачу о директоре моторного завода Кульчихине он заставил администраторов притащить в студию огромный бильярдный стол – Кульчихин был заядлым игроком. Но играли они в эфире не на этом, «генеральском», а на маленьком детском столике с металлическими шариками и кием размером с карандаш. То-то была потеха. Кульчихин, кстати, выиграл тогда у Лузгина.

Бывали случаи, когда «герой» отказывался за час до эфира или вообще не являлся в студию, даже не позвонив. Тогда они с Угрюмовым и начали вводить дублеров – приглашали на эфир человека из следующей передачи: если все было в порядке, человек просто присутствовал в зале и набирался опыта, а ежели что – выходил в эфир под первым номером. Нынче в дублерах у губернатора Леонида Рокецкого значился представитель президента в Тюменской области Геннадий Щербаков.

Отношение к участию в передаче изменилось в верхах, когда косяком пошли выборы: то в мэры, то в депутаты. Бомонд уразумел, что «Взрослые дети» дают прекрасную возможность появиться перед избирателями в роли простого хорошего человека, такого же, как все, и даже экранные неловкости и оговорки в конечном счете работали на героя, лишний раз доказывая: начальник – он свой парень, и ничто человеческое ему не чуждо. Да и сам Лузгин в роли ведущего скорее помогал герою, чем терзал его, даже когда провоцировал конфузные ситуации и заставлял аудиторию смеяться.

Короче говоря, все прошло по известному кругу. Сегодня Лузгин уже не испытывал трудностей с выбором героя, позволял себе время от времени подержать его на коротком поводке. «Взрослые дети» стали чем-то вроде членского билета в элитном клубе. Люди, побывавшие в героях передачи, в массовом сознании (да и в своем собственном) причислялись к некой когорте избранных, действительно влиятельных и популярных личностей. Если Лузгин приглашает – значит, ты попал в «обойму».

В конце прошлого года команда Лузгина с позволения телевизионного начальства зарегистрировалась как творческое объединение, имела свой счет в банке у Кротова, ввела для героев передачи спонсорский оброк – сорок миллионов за выпуск, и платили как миленькие. «На лапу» Лузгин больше не брал, не тот уровень стал у него и его команды, чтобы мелочиться на подачках. Получал официальную зарплату как руководитель творческого объединения – два с половиной миллиона в месяц, но не это, не эти миллионы были главным.

Затащив на передачу людей с властью и деньгами, создав на ее базе своеобразный элитный клуб, Лузгин и сам занял в этом клубе определенное место. Его стали приглашать в гости и на дачи, даже на Лебяжье. Иногда, зная его связи в журналистском мире, просили протолкнуть или приостановить ту или иную публикацию. Так он стал неофициальным посредником между властями и прессой, а немного позже, когда к нему пригляделись, и между властями и деньгами.

Лузгин поморщился: всплыли в памяти десять тысяч «баксов» и неудача с землеотводом для кротовского банка. «Черт меня побери, когда же я перестану работать под словесные авансы. Ведь обещал же Терехин площадку в центре, сволочь!».

Передача с Терехиным получилась одной из лучших. Особенно понравился публике придуманный Лузгиным якобы спонтанный сюжетный ход: когда «какой-то» телезритель до крайности «достал» Терехина жалобами на текущую сантехнику, Лузгин объявил в передаче перерыв – по Москве как раз начиналась программа «Время» – и вместе с Терехиным помчался на машине в квартиру звонившего. Через сорок минут Терехин, в юности пэтэушный сантехник, на глазах всей области уже крутил трубы и менял сальники, скинув пиджак и марая чернотой белую рубашку. Передачу они закончили, распивая чай с хозяином квартиры под разговоры «за жизнь», и никто из телезрителей не задал вопрос: как же так быстро удалось развернуть на «случайной» квартире передвижную телестанцию? На студии по этому поводу смеялись, но дело было сделано: Терехин попал в герои, в мужики, и на волне этого зрительского обожания прорвался в областную Думу, где вместе с мэром представлял теперь «интересы горожан». А вот с отводом «прокинул», да и нынче заметался, запаниковал, снова подставил Лузгина перед другом-банкиром с этими бюджетными деньгами. «А, ничего страшного», – мысленно произнес Лузгин свою любимую присказку. В конце концов он всего лишь посредник: слово туда, слово сюда.

– Слышь, Вовян, – режиссер подергал его за рукав, и Лузгин заранее скривился. – Как там насчет телефона?

– Да будет тебе телефон! Не выбьем так – проплатим коммерческую установку, на счете же деньги есть. Пять миллионов – не деньги, особенно безналом, чего ты дергаешься, Валя! Сказал же: сделаю…

– Да надоело, на фиг, по автоматам бегать!

– Ну, Валя, ну, сказал же… Пойдем лучше пленку с Галиной отсмотрим.

Галина Андреевна, жена губернатора и известный банкир (последнее доставляло Рокецкому массу проблем, молва винила его в протекции собственной жене), с прессой почти не общалась, и заручиться ее согласием принять вместе с мужем участие в передаче оказалось куда как непросто, а между тем присутствие жены являлось обязательным условием. Угрюмову доставляло удовольствие фиксировать камерой реакцию жен, когда мужа вынуждали рассказывать про первую школьную любовь, и «вдруг» эта любовь входила в студию…

Когда Лузгин узнал, что заместитель редактора «Тюменских известий» Юрий Пахотин уговорил Рокецкую на интервью, он в свою очередь уговорил Пахотина уговорить Галину Андреевну на параллельную съемку телекамерой. Интервью получилось большое, Пахотин дал «добро» на использование фрагментов в качестве «гарнира» к передаче.

Вслед за Валентином Лузгин вышел на улицу в промозглый ветер незадавшейся нынче весны, вскарабкался по металлической лестнице в автобус телестанции. Пока заряжали пленку, Угрюмов сказал:

– Сейчас отсмотрим все, а потом я покажу, что смонтировал. Но учти: перемонтировать не буду, понял?

Лузгин, соглашаясь, кивнул. Монтаж интервью стоял в расписании пятничным вечером, когда они загуляли с Кротовым, и пришлось Вальке «клеить» сюжет самому, на свой взгляд и риск, так что сиди и не рыпайся, кушай, что дают. Честно говоря, Лузгин не очень-то переживал по этому поводу: Валька чувствовал слово, ценил интонацию, и Лузгин его вкусу вполне доверял. К тому же Угрюмов, не связанный личными контактами с персонажами «Детей», обычно лепил сюжеты круче и забористей вынужденного быть осторожным и расчетливым Лузгина.

Включили запись. На телеэкране монитора появился затылок Пахотина, в глубине кадра за столом сидела полная, пышноволосая, немного сердитая и настороженная женщина, крутила в пальцах авторучку. Камера двинулась вперед, вытесняя из кадра пахотинские вихры, раздался немного манерный юркин голос:

«Галина Андреевна, у вас хорошая охрана. Эти ребята защищают деньги или людей?» – «И деньги, и людей». – «А у вас есть личный телохранитель?» – «Нет». – «Банкир – профессия опасная. Не боитесь одна ходить?» – «Боюсь. Но я знаю, что если кто-то захочет меня убить, никакой телохранитель не убережет. А простым хулиганам я сама могу дать отпор».

– Крутая тетка, – уважительно сказал Угрюмов. – Бедный папа Роки!.. Тут дальше пойдет про ее биографию, я это выкинул: интересно, но не по теме. Между прочим, я что подумал: а не лучше ли было ее взять на первую роль? А Рокецкий бы просто в зале сидел. Хорошая идея, слушай!

– Хорошая, – согласился Лузгин. – Но в другой раз.

Рокецкого он знал не очень давно и не очень хорошо. Помнил его в председателях облисполкома при Шафранике, слышал про их взаимное недоверие и даже противостояние и был удивлен, когда уходивший в Москву в министры Шафраник порекомендовал именно папу Роки в свои преемники на губернаторском посту. На этот счет были разные версии, но далекий тогда от бомонда Лузгин плевал на политику и делал «бабки» на рекламе. Попав с помощью «Взрослых детей» на вершину местного политического Олимпа и став на нем кем-то вроде царско-боярского шута и постельничего одновременно, он ни разу еще не проник в ближайшее окружение губернатора, хотя с его замами и водочку пивал, и шары гонял изрядно. Лузгин знал, насколько осторожен и недоверчив, даже подозрителен в своих контактах губернатор, слишком долго для фигуры такого масштаба ходивший на вторых ролях и наконец ставший первым. За последние два года он очень вырос как политик, научился общаться с прессой и говорить с людьми на понятном им языке, прибавил юмора и задиристости, но за внешним добродушием и эдакой показной мужичьей хитроватостью маячил жесткий и умелый администратор, профессионал аппаратной игры, никому до конца не верящий и ничего на веру не принимающий. Говаривали, что во время своих наездов в Москву он частенько исчезал из поля зрения наблюдавших его чиновников, и оставалось тайной, где и с кем он в этот период общался. Назывались разные фамилии – от вице-премьера Сосковца до начальника президентской охраны генерала Коржакова, но точных сведений не имел даже министр Шафраник, плотно отслеживавший поведение и контакты своего «наследника» – тем более что, по лузгинскому мнению, министр резервировал вариант возвращения «в область» в случае правительственной крупной перетряски и старался, как говорится, держать руку на пульсе.

Знал Лузгин и о сложностях взаимоотношений области и входящих, а точнее входивших в ее состав северных автономных округов, покушавшихся ныне на полную от Тюмени независимость, о весьма непростых личных отношениях Рокецкого с северными губернаторами Неёловым и Филипенко, но не слишком во все это вникал, считая истоком конфликта сшибку личных амбиций, хотя и понимал, что эта сшибка – на поверхности, а под ковром дерутся мощные московские бульдоги, и дерутся они отнюдь не ради всяких там северных народов, а за контроль над добываемыми на северах нефтью и газом.

Между тем Пахотин на экране, что называется, «достал» собеседницу своими вопросами. «И если совсем откровенно, – говорила Рокецкая, – меня бесят разговоры о том, что, мол, моя карьера связана с руководящей должностью мужа. Это могут говорить люди, которые совершенно не знают ни моего характера, ни характера Леонида Юлиановича. Вся жизнь моя прошла на виду. На Севере люди всё про всех знают. И я уверяю, что сама, как говорится, отвоевала место под солнцем. Всю жизнь работала, как проклятая. И по буровым моталась, и по строительным объектам, и тонула, и горела. И вы не представляете, как обидно, когда доходят до тебя всякие небылицы». – «И у вас нет домработницы?» – «Нет, и никогда не было. Я люблю свою семью и люблю все в доме делать сама. Только огородом всегда занимается Леонид Юлианович. Но это его любимое дело из всех домашних».

– Из этого что-нибудь взял? – спросил Лузгин.

– Погоди, увидишь, – загадочно ухмыльнулся режиссер.

«Благополучие вашей семьи держится на муже? – поинтересовался Пахотин. – Я имею в виду материальное благополучие». – «Хорошо, я отвечу и на этот вопрос. Откровенность так откровенность». – Видно было, что Рокецкой неприятны эти темы, обидны для нее, но и желание выплеснуть накопившееся тоже просматривалось четко. – «Только один пример. Когда мы жили в Сургуте, я, работая в тресте, получала где-то две тысячи рублей в месяц, потому что у меня были все северные надбавки, нам платили премии, поскольку коллектив наш всегда был в передовых. А Леонид Юлианович на своей ответственной государственной должности получал шестьсот семьдесят рублей. Я даже партбилет свой от него прятала – там же суммы взносов от заработка, чтобы он не чувствовал себя уязвленным. Мужская психология так устроена, что вроде бы только мужчина может быть кормильцем». – «Вы говорите это с ноткой досады? – вклинился с вопросом журналист за кадром. – У вас другое мнение по поводу семейно-денежных отношений?» – «Я так скажу: каждый должен заниматься любимым делом, тем, что предначертано судьбой. И человек должен быть профессионалом и уважать себя. Я могу на Библии поклясться и не боюсь громких слов: Леонид Юлианович действительно государственный человек и всего себя отдает служению людям…».

Лузгин видел эту фразу в опубликованном газетном тексте интервью, и тогда она показалась ему чересчур напыщенной. Здесь же, с экрана, повеяло страстной уверенностью взрослой женщины и жены в том, что она говорит правду о муже. Но такие фразы все равно не работали, они только раздражали публику, заведомо считавшую каждого большого начальника дураком и вором.

«…Он живет работой. Разбудите его среди ночи и спросите, сколько хлеба осталось в области, и он ответит. А если кто-нибудь спросит, сколько у него брюк, он ответит: «Спросите Галю…».

– А вот это хорошо, – вслух сказал Лузгин. – Это сработает.

– Там еще будет про ботинки Лужкова, тоже прикол нормальный, – добавил Угрюмов.

Они отсмотрели пленку до конца. Под занавес интервью был еще один интересный кусок. «Скажите, у вас много друзей?» – спросил Пахотин. – «Совсем немного».

– «Даже сейчас?» – «Особенно сейчас. Как сказала одна великая женщина: «На троне друзей не бывает». – «Не слишком резко?» – «У меня есть причины так говорить».

– «И вас не узнают на улицах?» – «Не узнают. Я не мельтешу на экранах телевизоров…».

Техники зарядили новую кассету, Лузгин посмотрел короткий, на пять минут, видеоролик, смонтированный Угрюмовым из фрагментов интервью с женой губернатора. Вышло лихо, с интригой и напором, и Лузгин похвалил режиссера.

– Будешь дальше квасить, придется мне и в кадр вместо тебя выходить, – ругнулся Валентин, но было видно, что похвалой доволен.

– За сутки до эфира – ни глотка. Железный закон, старик.

На телестудии пили всегда, так уж повелось. Выехали бригадой на съемки, отснимались, намерзлись – приняли по сто грамм. Отсмотрели снятое – еще по «соточке» за хорошую работу. Отмонтировали, выдали в эфир – тут, как водится, сам русский Бог велел. Ну, а после «живых» передач, с их суетой и колоссальным напряжением, стресс удавалось снять только алкоголем, иначе до утра не заснешь; глотать же «химию» Лузгину было противно.

Временами он чувствовал, что выпивка, ее объем и регулярность давно превысили безопасные пределы, само существование которых было весьма умозрительно, и не раздавал себе слово не пить хотя бы неделю. Однажды он серьезно заболел, спиртное было противопоказано категорически, его смесь с лекарствами могла просто угробить Лузгина, так говорили и жена, и врачи, а он им верил и подчинялся поневоле. Не пил ничего почти месяц, вылечился, чувствовал себя помолодевшим, подумывал даже: а не бросить ли еще и курить? Подсознательно Лузгин понимал, что пьет от скуки душевной, заливая алкоголем вакуум в остывшем и опустевшем в последние годы сердце. Пьяному ему нравилась жизнь, нравились окружавшие его люди и сам себе он нравился, даже жена нравилась, пока однажды, прогнав его из постели, не прокричала ему сквозь слезы, что в пьяном виде он трахает ее, как чужую женщину, и больше она никогда, никогда… «Ну, напугала!» – сказал тогда Лузгин и уполз спать в другую комнату.

Вернувшись в конференц-зал гостиницы, Лузгин с Угрюмовым еще раз согласовали расстановку телекамер, уточнили маршруты так называемых «проходок» – передвижений ведущего по залу, чтобы «не выпадал» из кадра и не оказывался к зрителям спиной. Пометили для памяти места в массовке, где будут сидеть «подсадки» – люди-сюрпризы для главного героя.

За час до начала записи зал начинал заполняться. Первыми приходили «заднескамеечники», чаще всего пенсионеры и студенты, игравшие в передаче эмоциональный фон и рассаженные на фанерных «трибунах» у самых стен. В партере на диванах и креслах располагались те, кто так или иначе был включен в сценарий передачи, а также гости из бомонда. Последние обычно сами звонили Лузгину, просили пригласительный билетик для себя и жены: возможность показаться в кадре престижной передами «Взрослые дети», пусть даже и на втором плане, являлась для многих предметом мечтаний. Сегодня же, «под губернатора», количество испрошенных и розданных билетов было критическим, и Лузгин начинал беспокоиться, хватит ли мест для всех.

Без двадцати четыре Лузгин вышел в холл, закурил под любопытными взглядами охранников и девушек из «рецепции». На данный момент он был в роли хозяина, а хозяину полагалось встречать гостей у дверей.

Рокецкие подъехали вовремя, как и обещали: без четверти четыре. Лузгин встретил их у входа, отметил про себя неулыбчивый взгляд Галины Андреевны. Пожимая Лузгину руку, губернатор спросил с ехидцей:

– Ну, артист, что ты тут напридумывал? Любишь ты издеваться, понимаешь, над пожилыми людьми.

– Зря вы на меня смотрите, как бандеровец на москаля, – в тон ему сказал Лузгин. – Я мирный человек, Леонид Юлианович, вы же знаете.

– Да уж знаю, – неопределенно хмыкнул губернатор. Рокецкий родился на Западной Украине, и лузгинская реплика насчет москаля и бандеровца не прошла для него незамеченной. Ход был со стороны Лузгина опасный, но такая у него была работа: растормошить, вывести героя из равновесия до начала передачи, чтобы не дремал в кадре, был готов к неожиданным поворотам.

Пока Рокецкие обслуживались в гардеробе, окруженные прибежавшими из зала подхалимами, – а ведь просил же оставаться на местах! – Лузгин от двери отыскал взглядом в зале телеоператора Борю Высоцкого, старшего в сегодняшней смене, привстал на носки и сделал ему условный знак рукой. Высоцкий кивнул, зашевелил губами в свисавший от наушников маленький микрофон: давал «отмашку» режиссеру на начало видеозаписи. Выждав пару секунд, Высоцкий снова кивнул Лузгину: запись пошла, работаем.

– Господа-товарищи, все в зал, в зал, в зал! Начинаем! Галина Андреевна, а вы с мужем немного подождите, хорошо? Да, сейчас вас оборудуют радиомикрофоном – не пугайтесь, он не тяжелый.

Промчавшись через зал, Лузгин взлетел на сцену, поднял из кресла беспроводный микрофон – отличная штука, полная свобода передвижений! – и повернулся лицом к центральной камере. В зале грянули позывные передачи, тренированные «клакеры» в массовке спровоцировали шквал аплодисментов. Дождавшись, когда шум и музыка пошли на убыль, Лузгин несколько раз глубоко вздохнул, разгоняя кислородом кровь, и поднес микрофон к подбородку.

– Добрый вечер, дорогие друзья! Маленькая телевизионная революция, о необходимости которой так долго говорили в своих письмах наши телезрители, свершилась! В гостях у передачи «Взрослые дети», самой популярной передачи всех времен и народов… А где аплодисменты? О, спасибо, друзья, спасибо!.. Итак, в гостях у передачи «Взрослые дети», в гостях у сотен тысяч телезрителей – от Карского моря до Казахстанских степей – губернатор Тюменской области Леонид Рокецкий. Поприветствуем Леонида Юлиановича и его супругу Галину Андреевну!

Рявкнули фанфары, публика снова зааплодировала. Студенты на «трибунах» пару раз по-разбойничьи свистнули. Рокецкий, придерживая за локоть жену, прошел от дверей к сцене, увидел возле сцены декоративные строительные леса, стопку кирпичей и покачал головой, осуждающе глянув на ведущего. Поднимаясь по лестнице – жену уже увели на ее место в партере две лузгинские ассистентки, – губернатор наткнулся на гитару и баян, красиво расположенные на специальном столике, вздохнул и спросил вполголоса:

– Это еще зачем?

– То ли еще будет, Леонид Юлианович! – так же вполголоса парировал Лузгин и широким жестом пригласил гостя занять позицию на главном диванчике, сам полуприсел рядом, лукавым взором обвел затихший павильон.

– Вы знаете наше главное правило, Леонид Юлианович?

– Знаю, – уверенно сказал Рокецкий.

– Так сформулируйте его, пожалуйста!

– А я уже вам говорил, Владимир Васильевич. Забыли, что ли?

– Вы мне говорили? Когда?

– Да только что.

– Быть не может!

– Склероз, батенька? Рановато.

В зале засмеялись, захлопали. Лузгин почувствовал, что папа Роки настроен по-боевому, в поддавки с ним играть не намерен, вот и отлично.

– Все, Леонид Юлианович, сдаюсь.

– Я вам пять минут назад, когда встретились, сказал, что самое главное правило вашей передачи – это издеваться над серьезными людьми.

Зал обмер со смеху, а Лузгин отметил, как ловко и вовремя губернатор заменил слово «пожилые» на «серьезные», и мысленно дал Рокецкому пять баллов.

– Эх, Леонид Юлианович! – Лузгин сокрушенно вздохнул и развел руками. – Что поделаешь, если именно это так нравится телезрителям в нашей сногсшибательной передаче «Взрослые дети»!

Последние два слова он почти выкрикнул, вскочив с дивана и подавшись корпусом к публике. Та хлопала и свистела, молодежь на галерке тоже вскочила, приплясывая. Лузгин держал паузу: в это время поверх «картинки» из зала режиссер гонял основные титры.

– И все-таки… – форсируя голос, Лузгин осадил зальный шум. – И все-таки главный герой передачи, губернатор области, уважаемый и чрезвычайно серьезный Леонид Юлианович Рокецкий неверно сформулировал наше основное правило. Так и быть, простим ему эту ошибку, но потребуем немедленного исполнения главной заповеди передачи «Взрослые дети», которая гласит…

Он снова выдержал паузу, тренированным движением сорвал с шеи галстук и дурным голосом заорал в микрофон:

– Никаких галстуков!

Под всеобщий хохот, хлопанье и свист ассистентки двинулись по залу, вежливо и непреклонно освобождая мужчин от самой условной части туалета.

Лузгин снова подсел к губернатору.

– Ну, как мы поступим? Закон есть закон.

– Да что с вами, журналистами, поделаешь, – громко проворчал губернатор, распуская узел галстука. – Куда его теперь?

– Только не в карман! Вот вам фломастер, распишитесь прямо на нем.

– Прямо на галстуке?

– И как можно крупнее!

– Ну, изобретатели, – сказал Рокецкий и вывел свою роспись на разъезжавшейся под фломастером ткани.

– Итак, – воскликнул Лузгин, вздымая над собой губернаторский галстук, – перед вами великолепное пополнение музейной экспозиции самой знаменитой передачи года «Взрослые дети»! Галстук самого Леонида Рокецкого! Аплодисменты!

– А можно, я немножко испорчу вам настроение? – спросил папа Роки.

– Это абсолютно невозможно, Леонид Юлианович, но вы попробуйте.

– Я ведь знал, что вы у всех галстуки отбираете, поэтому специально надел тот, который терпеть не могу. Так что забирайте, забирайте…

Лузгин театрально схватился за сердце, как бы в полу-обмороке привалился к губернаторскому плечу и шепнул Рокецкому на ухо: «С вами приятно работать, сэр».

«Очнувшись», ведущий потрогал воротник осиротевшей рубашки и спросил:

– Как поступим дальше? Будем вот так, по-домашнему, – он расстегнул пуговицу у ворота, – или наденем единственный вид галстука, имеющий право на жизнь в передаче «Взрослые дети»? Я имею в виду… Конечно же, пионерский галстук! Были в детстве пионером, Леонид Юлианович?

Ассистентки снова двинулись по залу, предлагая желающим красные матерчатые треугольники: одни соглашались с игрой, другие – отказывались принять в ней участие. К удивлению Лузгина, губернатор красный галстук взял.

– Лучше надеть, пожалуй. Так, с расстегнутым воротником, совсем по-дурацки выглядишь. Только пусть кто-нибудь мне его завяжет – разучился, наверное.

– А когда-то помнили! – погрозил пальцем Лузгин.

– Когда-то все всё помнили.

– Так, прошу на сцену сюрприз номер один!

Из партера поднялась молодая женщина, нетвердо ступая на высоких каблуках, подошла к ведущему.

– Ну, Леонид Юлианович! – сказал Лузгин.

– Что «ну»? – спросил Рокецкий и кивнул женщине: – Здравствуйте.

– Ай-яй-яй! Ну, Леонид Юлианович! Ну, город Сургут, вы – председатель горисполкома… Ну, девятнадцатое мая, День пионерии… Не вспомнили еще? Ну как же так, товарищ Рокецкий!.. А? Сбор на площади, холодина страшный, вы стоите в костюме, а бедные пионерки в одних кофточках тоненьких… Что, еще и год назвать? Ну, вы даете, Леонид Юлианович! Вас что, каждый год в почетные пионеры принимали? Ну-ну-ну, я же вижу: припоминаете! Процесс пошел, понимаешь! Ага? Ага? Вот девочка к вам приближается, вся такая беленькая, худенькая, косички торчат, вся стесняется страшно… Вы к ней наклоняетесь, что-то говорите… Ну, было-было-было-было?..

Как-то раз Лузгину потребовалась полная дословная «расшифровка» звукового ряда одной из передач: предложили опубликовать сценарий в московском сборнике о достижениях регионального телевидения. Ассистентки сидели в наушниках два дня, списывая с магнитофона все до буковки, и когда Лузгин прочел на бумаге то, что он говорил в эфире, то пришел в ужас. Это был кошмар, сплошные повторы, рваные реплики, меканье и беканье, сомнительного качества юмор, самовосхваление и жалкие потуги на афористичность.

Он тогда расстроился и традиционно напился вечером. Стыдно было глянуть в зеркало и увидеть эту полную бездарность, притом бездарность агрессивную, навязчивую. А ведь когда-то в «Комсомольце» он считался неплохим стилистом, и даже великий сноб и учитель Рафаэль Соломонович Гольдберг признавал за ним определенный вкус к точному слову.

Лузгин текст выправил, кое-что просто переписал набело. Получилось куда приличнее, не грех и напечатать, но тут Лузгин осознал, что выправленный и перелицованный им текст вдруг перестал «звучать», попросту умер, задохнулся в безвоздушном пространстве опрятных, по линеечке выстроенных фраз. И он совсем не лишний раз убедился, что у телевизионной речи свои законы и нечего тут комплексовать, хотя от фраз типа «создаём уходяемость» или «вы мне оставьте эти ваши возражения» надо бы, конечно, излечиться по возможности.

Свои передачи Лузгин смотреть тоже не очень любил. На экране он казался глупее и напыщеннее, наглее и кокетливее, чем в жизни. Лузгин убеждал себя и других, что это всего лишь экранный образ, что он просто играет роль разухабистого ведущего, жанр передачи того требует. На самом же деле было не совсем так. Образ «кумира» Лузгин почти подсознательно лепил из тех качеств и черт собственного характера, которые вынужден был гасить и камуфлировать в так называемом быту из соображений банального житейского конформизма. Он отыгрывался в эфире и еще мстил коллегам-телевизионщикам, много лет назад жестоко вычеркнувшим Лузгина из реестра «серьезных журналистов». Он утерся, зашел с черного хода и всех урыл: по опросам газеты «Семейный бюджет» у Лузгина был самый высокий рейтинг, а господа публицисты и обозреватели всех мастей плелись у него в хвосте – и всё так же плевали на него, только уже в спину, господа, в спину!

В прямом общении с коллегами Лузгин расчетливо позволял господам великим публицистам держать себя за безопасного и милого теледурака: великие не брезговали выпить на лузгинские деньги и поговорить о том, как нелегко им живется, великим, и не бросить ли всё и не пойти ли стричь «бабки», как Лузгин, наступив на горло собственной публицистической песне. Когда у одного из великих родилась дочь и все искали свежее имя, Лузгин предложил: «Публицистика Сергеевна! А сокращенно – Публя…». Издевки никто не заметил.

Лузгин знал, что великих тоже покупают, и многие разоблачительные – во имя справедливости! – статьи и передачи были заказаны и оплачены спонсорами – конкурентами разоблачаемых, но великие потому и стали великими, что еще с капээсэсовских времен научились говорить и писать чужое, как собственное, поражая публику бесстрашием и информированностью.

Однажды в Москве на телевизионных курсах Лузгина поселили в останкинском общежитии, что на улице Аргуновской, в одной комнате с журналистом из Армении. Фамилия у того была самая что ни на есть армянская – Петросян, и Лузгин спросил: не родственник ли тот известному юмористу? Мужик почему-то обиделся и сказал, что он сам по себе Петросян. И только позже от коллег по группе Лузгин узнал, что его сосед по комнате был действительно самостоятельным Петросяном, более того – знаменитым на всю страну в те годы тележурналистом, автором прошедших по Центральному телевидению скандальных передач о коррупции в ереванских верхах.

Лузгин потому не признал Петросяна, что никогда его на экране не видел, хотя передачи смотрел с упоением: ну, дает мужик! Дело в том, что Петросян в кадре не появлялся, только голос звучал и виднелась рука с микрофоном. «Это чтоб не убили потом, – ходила по студиям версия. – Он даже на съемки ездит в маске».

Настоящая история ереванского Робин Гуда оказалась для Лузгина полным откровением. Подвыпивший и уставший от почитания Самвел как-то взял и рассказал ему все, как оно было. А было оно так. Петросян приходил, допустим, к министру торговли и говорил: «Народ жаждет крови. Надо бросить народу в пасть кусок живого мяса. Дорогой, уважаемый товарищ министр, отдай мне того, кто тебе очень сильно надоел!». Министр говорил: «Ты прав, дорогой Самвел. Народ должен верить в справедливость. Возьми завмага Геворкяна и делай с ним что хочешь! Обнаглел, понимаешь, третий месяц бакшиш не несет, собака!». Через неделю на голову зарвавшегося завмага Геворкяна обрушивались прокуратура, ОБХСС и Петросян с телекамерами. А еще через неделю выходила передача, и ошалевший от удивления народ говорил: «Смотри, какой смелый человек Самвел – директора центрального гастронома свалил!». В следующем месяце Петросян шел, например, в ЦК: «Дорогой, уважаемый товарищ секретарь! Отдай мне того секретаря райкома, который…».

С той поры Лузгин никаких иллюзий насчет великих не питал. Многих уважал за профессионализм, кое-чему у них потихонечку учился, но раз и навсегда избавился от ложной веры в журналистику как в поиск правды жизни. Как это? «В мире правды нет, но правды нет и выше…».

Как ни странно, губернатор был близок и понятен журналисту Лузгину тем, что… не любил журналистов. Нелюбовь эта нет-нет да и прорывалась наружу, как ни маскировал ее Рокецкий умелым и частым – в последние годы – общением с прессой, к чему его понуждало служебное положение. Никого не могло обмануть и подчеркнутое внимание губернатора к наиболее вредным и скандальным представителям говорящей и пишущей братии: все правильно, нейтрализуем и обласкаем «плохих», а «хорошие» и так хороши.

– Так что же, Леонид Юлианович? – Лузгин уже тянул к губернатору за руку окончательно смутившуюся женщину. – Девочка, вся такая, волосики светлые…

– Не может быть! – сказал Рокецкий.

– Может, может! – провозгласил ведущий. – У нас все может быть! Вот она, эта девочка!..

И передача пошла-поехала. Во время коротких перерывов Лузгин связывался с Угрюмовым. Судя по всему, режиссер был доволен, но фамилию свою оправдывал: ругал Лузгина за то, что последний слишком часто «терял камеру», был небрежен в работе с микрофоном и временами слишком явно подыгрывал папе Роки в сложных ситуациях.