Текст книги "Слой 1"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Вечно ты ни хрена не знаешь!

Лузгин отстранил жену, прошел в темную комнату к телефону. Снял трубку и замер, потому что не помнил сашкин номер телефона, и в этом был большой стыд. Жена помнила все, но спрашивать у нее было унизительно. Лузгин потряс головой, потер ладонями виски и со второго раза набрал Сашкин номер правильно.

Были долгие гудки, затем щелчок снимаемой трубки и мужской голос:

– Говорите.

Слово и голос подсказали Лузгину, что это был Валерка Северцев, еще один из их старой школьной компании, в которой теперь осталось только трое.

– Это я, – сказал Лузгин. – Привет, Валерка. Что случилось?

– Сашки нет.

– Я знаю. Жена сказала. Едреная же мать, а? Что за жизнь размудовская!..

– Ты пьяный вроде? – спросил Валерка.

– Нормально. Чуток. Не бери в голову.

– Приехать можешь?

– А он где?

– Кто?

– Да Сашка, всех вас тудыть! – закричал в трубку Лузгин, и жена за спиной сказала ровно: «Не матерись!».

– Он в морге на Котовского.

– Были там?

– Нет еще. Приезжали из милиции, привезли Сашкины документы. По паспорту адрес нашли. Сказали Светке, что сбит машиной, лежит на Котовского.

– В больницу что, не возили?

– Нечего было возить.

Лузгин замолчал, собираясь с мыслями. Почувствовал, как голова наливается болью, кровь давит изнутри на глаза и виски, в ушах нарастал серый шум.

– Ой, Вовочка! – ворвался в трубку голос плачущей Светки. – Привези мне его, пожалуйста! Привези мне его, Вовочка, я не хочу, чтобы он там лежал, один… Привези мне его!.. А-а-а…

– Спокойно, мать, – сказал Лузгин. – Все сделаем. А ты сядь и не дергайся. Дай мне Валерку.

Не в первый раз попадая в такую ситуацию, Лузгин знал, что сопли и вопли здесь делу не помогут, и если сейчас он начнет сочувствовать Светлане и говорить скорбные никчемушности, то и вовсе загонит ее в истерику, от которой проку никому – ни ей, ни Сашке, ни всем остальным.

– Слушаю, – сказал в трубке Валерка.

– Где это случилось?

– Возле «Геолога». Милиция говорит, что он стоял на обочине, на куче снега, сорвался вниз и… под автобус, между колесами, ногами вперед.

«Ногами вперед…»

– Откуда сведения, что пьяный?

– Делали вскрытие, да и так… по запаху.

– Быстро, однако же…

– Водитель настоял. В тюрьму никому неохота.

– Ладно, ждите, – сказал Лузгин.

В машине у Кротова был радиотелефон. Как-то сразу Лузгин вспомнил номер, а память в последнее время стала дырявая, держала всякую ерунду, вроде текстов песен Тамары Миансаровой, а нужное – в нужник. И Кротов ответил быстро, он еще был в гараже. Когда Лузгин объяснил, что к чему, друг-банкир ругался минуту-другую, потом сказал:

– Слышь, я тут в гараже добавил, это… Через центр ехать опасно, на фиг. Бери такси и дуй на Котовского. А я туда огородами.

И снова в лузгинском мозгу щелкнуло, чей-то голос выдал фразу из детского анекдота: «Огородами, огородами и – к Котовскому!». Маразм какой-то. Тем более что весь анекдот Лузгин как ни мучился, вспомнить не мог.

Вызвав по срочному такси, он спросил жену:

– Может, к Светке поедешь? Посидишь там с ней.

– Мне же завтра на работу, – ответила жена с укоризной в голосе. – Вообще-то, пока ты пьянствовал, я с ней почти целый час по телефону говорила, успокаивала как могла. Сейчас там Валерка с женой… Может, мне еще позвонить?

– Позвони, – сказал Лузгин и полез мокрыми ногами в ботинки.

Уже на улице, закурив под фонарем в ожидании тачки, Лузгин всё явственнее ощущал признаки быстрого похмелья: головная боль, тошнота, липкий пот. «А носкито мог бы и сменить, алкаш старый», – ноги мерзли, и вообще было зябко. Таксист, как обычно, перепутал подъезд, и Лузгин побежал к машине, свистнув в три пальца.

Кротов задерживался. Лузгин ходил по хрустящей ледяной крошке вдоль темного здания судмедэкспертизы, где располагался худший в городе морг – в нем не было холодильников, и если зимой еще было терпимо, то летом жуткий запах выворачивал внутренности даже на втором этаже в ритуальном зале.

По забору областной больницы, что на той стороне Котовского, скользнули яркие фары, и, спустя секунды, кротовский «джип», солидно перевешиваясь на ухабах, заполнил светом морговский двор и почти уткнулся толстым бампером в Лузгина. Тому сразу стало получше, хотя кому может быть хорошо возле морга. Они с Кротовым сразу пошли к темной двустворчатой двери, что в торце здания, и забарабанили в нее кулаками.

Послышались шаги и тихая ругань. Какой-то парень в синем халате открыл дверь, молча и жутко уставился на пришедших, но Кротов сунул ему в живот бутылку, донышком вперед, и сказал:

– Привет, братан. У нас тут корешок лежит. Глянуть надо.

Парень в халате оглядел темный двор, сунул бутылку в широкий карман халата и чуть пошире распахнул створку двери. Кротов с Лузгиным протиснулись внутрь в слабую желтизну дежурного освещения. Парень пошел вперед, Кротов за ним, и чуть не сверзился со ступенек вниз.

– Осторожнее, – сказал парень свое первое слово. У него был голос нормального человека.

Пока шли по коридорам, взгляд Лузгина зафиксировал лежащий у стены слева обгорелый дочерна человеческий обрубок, далее голого пузатого старика на расстеленной тряпке, но потом в мозгу сработала защита, и все мертвецы превратились для едва дышавшего Лузгина в муляжи и нечто под тряпками, и он пошел быстрее.

Кротов на ходу тихо беседовал с парнем в халате, тот кивал в ответ, показал рукой налево, и они вошли в комнату, где на оцинкованных столах лежали другие муляжи. Парень откинул край грязной простыни у первого стола и спросил:

– Это он?

Потом откинул простыню в ногах лежащего, повертел бирку, привязанную к большому пальцу, и сам себе ответил:

– Он.

У Сашки был открытый рот и мутные стеклянные глаза.

– Почему глаза не закрыли? – строго спросил Кротов.

– Закроем еще, – сказал парень. – С помощью клея. Вы забирать его хотите?

– Жена просила, – хриплым голосом сказал Лузгин, закашлялся и набил грудь трупным воздухом.

– Без справки не выдам.

– Какой справки?

– Нашей, из конторы. Утром приедете, возьмете справку для свидетельства о смерти и квиток для меня, тогда и заберете. Но рано не приезжайте, еще вскрытие будут делать.

– А менты сказали, что было вскрытие.

– Когда, ночью? – хмыкнул парень. – Хотя ему уже автобус вскрытие сделал.

Только сейчас Лузгин заметил, что Сашка лежал странно плоский посредине тела, простыня провисала.

– Лучше вы его не трогайте, – посоветовал парень. – Потом наши все сделают, в гробу лежать нормально будет. Домой такого забирать – с ума сойти.

– Тогда откуда взяли, что он пьяный был?

Парень в халате двумя пальцами приподнял простыню посредине, где она провисала, и спросил Кротова:

– Хочешь понюхать? Голимый спирт.

– Пошли отсюда, – сказал Лузгин и почти побежал к выходу.

Он стоял у машины, дышал и курил, дышал и курил, голова раскалывалась, страшно хотелось выпить, и Лузгин молил Бога, чтобы у Кротова в «бардачке» нашлось хоть что-нибудь, но только не водка, потому что пить водку из горла без закуси Лузгин так и не научился.

Вышел Кротов, от двери чирикнул пультиком блокировки машины. Лузгин снова окунулся в аромат свежей кожи, пластика и дорогих сигарет, дымом которых Кротов за два месяца уже пропитал салон «джипа» насквозь. Кротов курил английские, «Бенсон энд Хэджес», а где брал – не сознавался.

Глядя вперед, сквозь большое стекло, банкир склонился вправо, пошарил рукой в «бардачке», достал плоскую бутылку и положил на колени Лузгину. Тот отвинтил крышечку, понюхал и глотнул виски, и глотнул еще, пролив немного на шарф – Кротов резковато взял с места, выруливая от морга на улицу Котовского.

– Что делать будем? – спросил Кротов.

– А ничего не будем, – ответил Лузгин. – Поехали к Светке, там разберемся.

В школьной компании Сашка был на год младше остальных, и получалось так, что этих остальных он все время догонял. Позже закончил школу, позже поступал в институт и не поступил, ушел в армию, отстал еще на два года, по возвращении год гулял, присматривался, потом сдал-таки экзамены в университет на исторический, долго мучился заочником и в конце концов просто перестал появляться в университетском здании на улице Республики.

Декан истфака, знавший Сашку Дмитриева лично и давно – Сашкина картина висела у него в кабинете, – тянул с отчислением как мог, звонил его друзьям, посылал гонцов-студентов, но Сашка обыкновенным образом исчез, как делал это в своей жизни не раз: не ходил на работу в театр, где служил художником-декоратором, бросил приработок фоторетушера в «Тюменском комсомольце», перестал околачиваться в квартирах-студиях своих более практичных и удачливых коллег. Как потом выяснилось, Дмитриев вообще на полгода уехал из Тюмени в небольшой городок на Урале с большим металлургическим комбинатом, где расписывал стены комбинатского клуба.

Когда Сашка вернулся, его уже выгнали отовсюду: из университета, с двух работ, из семьи. Дмитриев был женат на однокласснице, жил в квартире родителей жены, детей не было. Вернувшись из Тагила с деньгами и получив от жены афронт, он хлопнул дверью и ушел жить в подвал к Витьке Зуеву, одному из первых тюменских кооператоров, ранее режиссеру местного телевидения, где Дмитриев работал художником сразу после армии.

Вторая женитьба Сашки Дмитриева долгое время была городской легендой. Разбежавшись с женой-одноклассницей (три года спустя последовал развод-автомат), Сашка сблизился с Серегой Кротовым, холостяком и большим «ходоком». Сергей работал экономистом в нефтяном главке, жил один в двухкомнатной квартире. Когда Сашке до смерти надоедал подвал и спальный мешок и вообще надо было хотя бы помыться, он завешивался к Кротову, без звонка, нахрапом, и Серега всегда принимал его, позволял жить неделю, а то и больше. Кротов никогда не показывал Сашке, что пора бы и честь знать, но наступал момент, и Сашка понимал: надо на время исчезнуть. Он возвращался в подвал, и Кротов не искал его, не выражал удивления уходом друга.

А еще Кротов делился с ним женщинами. Конечно, не в прямом смысле, хотя однажды и такое случилось. Просто когда Сашка жил у него или оставался ночевать, Сергей открывал свою записную книжку и звонил очередной своей пассии, но только той, у которой была сговорчивая подруга.

В трезвой жизни замкнутый и молчаливый, Сашка во хмелю был рубахой-парнем. Девицам кротовским он нравился без принуждения.

Кротовско-дмитриевский роман с двумя сестрами-близняшками, Светой и Надей, питал анекдотами тюменскую богему без малого год. Как отличают, не путают ли? Сашка с Серегой только хмыкали и отшучивались.

Все шло нормально, за исключением одной маленькой сложности: в гости к женатым друзьям их с близняшками не пускали. Жены друзей как одна твердили своим мужьям: пусть Сашка с Сережкой приходят, но только без своих блядёшек. Мрачная эта женская солидарность была друзьям непонятна: сестры вели себя скромно, были в меру умны, одевались – с кротовской помощью – более чем прилично, к чужим мужьям не приставали. Быть может, замужних женщин раздражал тот неуловимый флер свободного секса, витавший над любой компанией в присутствии сестер.

Понятно, что к родителям своим ни Дмитриев, ни Кротов сестер не водили тоже.

И вот однажды, под самый Новый год, сидя в кротовской квартире за столом с подружками, захмелевший Сашка, ради острого словца не щадивший ни себя, ни других и никогда не думавший о последствиях сказанного, поюморил насчет того, что кровать в соседней комнате всегда скрипит и яростней, и дольше. Такова, мол, мужская «сучность». Все рассмеялись, Кротов скабрезничал: кое-что в чужих руках тоже кажется большим. Сашка приобнял Надю и чмокнул ее в щеку, а Кротов вдруг сказал: «А давай поменяемся?».

Возникла пауза, тишина и хихиканье, Сашка молчал. Кротов передвинул фужеры сестер и спокойно сказал: «Пересаживайтесь».

Утром они вышли все вместе. Кротов довез их на «Волге» до центра. Больше они никогда не встречались вчетвером. Два месяца спустя Сашка Дмитриев женился на Светлане. Сестра Надя на свадьбе была с каким-то длинным парнем, Кротов шерстил по банкетному залу с видом лесного охотника.

С промежутком в полтора-два года у Сашки со Светкой родились три сына. Вначале жили у ее родителей, потом в двухкомнатной малосемейке, и вот в прошлом году не без помощи Лузгина и Терехина семья Дмитриевых получила трехкомнатную квартиру в панельной девятиэтажке шестого микрорайона.

Впервые обретя «хату», свой угол, Сашка посуровел, замужичился, почти бросил пить, устроился на хорошую, с деньгами и интересом, работу в рекламном агентстве. По дому бродил то с молотком, то с отверткой, переклеил в квартире все обои, сломал перегородку в кладовке и тем самым расширил кухню, завез доски на лоджию, хотел утеплить ее и сделать себе мастерскую. Светлана оказалась очень домовитой и серьезной мамой, терпеливой и тихой женой. Но Кротов по пьянке не удержался и брякнул, что лучшие жены – это бывшие проститутки. Фраза дошла до Дмитриева. Была драка, где Кротов просто отмахивался от Сашки, толкал его или вязал захватами. Обошлись без синяков, но дружбе случился конец. Кротов с тех пор ни разу к Дмитриевым не пришел, да его и не приглашали. Встречаясь по третьим адресам, вели себя как старые, но дальние знакомые.

После той драки Сашка забросил ремонт, так и не справив новоселья – все откладывал его до конца домашней перестройки, хотел блеснуть, показать дом лицом. Все чаще его видели на междусобойчиках художников, артистов и пишущей братии, со стаканом водки и гитарой. Сашка вдруг вспомнил про подвал, где теперь был закрытый мужской клуб, но для Сашки, спасибо Зуеву, бесплатный и открытый. Потом он раз-другой остался в клубе ночевать, просил обслугу не докладывать другу Зуеву, но тому, понятно, доложили, и в следующий раз друг Витя появился в полночь, уволок друга Сашу в полумрак серебристого «мерседеса» и через полчаса сдал с рук на руки Светлане. Сашка обиделся, в клуб ходить перестал и в подпитии ночевал в своей мастерской на втором этаже «Геолога». Из помещения Дворца культуры он и вышел этим вечером, стоял на краю обледенелого сугроба, ловил такси…

«Джип» замер у подъезда, посвистывая приводом гидроусилителя. Заметив, как Кротов ерзает за рулем, без надобности протирает лобовое стекло замшевой тряпкой, Лузгин сказал:

– Вылезай. Пойдем вместе.

– Да ну, слушай…

– Вылезай. Я один не пойду.

В лифте Лузгин хлебнул из бутылочки, протянул Кротову, тот отмахнулся.

Дверь Дмитриевской квартиры открыл Валерка. Они шагнули в полутемную прихожую, свет горел на кухне и в большой комнате. На вешалке грудились пальто и куртки, из кухни несло густым сигаретным дымом.

Вышла Светлана с опухшим маленьким лицом, остроносая, в темных кудряшках недавней завивки. Лузгину вспомнилась Сашкина присказка: «Маленька собачка – до старости щенок». Светке было под сорок, трое детей, вечная девочка. Лузгин обнял ее, прижал к колючему мохеру шарфа и ждал вопроса, на который не знал, как ответить. Рядом вздыхал Кротов, загородив своей шубой пол-прихожей. Из кухни кто-то выглянул и убрался: Светка вздрагивала плечами и плакала в шарф.

– Такие дела, – сказал Лузгин.

Светлана отстранилась, собрала щепотью от бровей к носу слезы – милый жест, так нравившийся Лузгину, а Светку в последнее время он плачущей видел часто, – и сказала:

– Раздевайтесь, мальчики.

В кухне было полно народу. Валерка с женой, сашкины друзья-художники, общие знакомые с телестудии, где работали Лузгин и Светлана. В углу у холодильника сидела на табуретке Валентина, первая сашкина жена, курила длинную темную сигарету. На столе стояла водка, тарелка с колбасой и хлебом.

Кротов сел рядом с Валентиной, та положила голову ему на рукав и заплакала. Кротов сказал:

– Ну-ну, Валюша…

– А где Тамара? – спросила Светка, и Лузгин понял, что жена не перезвонила.

– Да сердце у нее, – ответил Лузгин.

– Ну, как там? – Валерка разливал водку по стаканам и мельком взглянул на Лузгина.

– Хрена ли спрашивать, – ответил за него Кротов, и Лузгин испытал чувство благодарности к своему грубоватому и не слишком интеллигентному другу. – В общем, мы с Вовкой решили, что домой его брать не надо. Во-первых, дети…

– Дети у мамы. Их мама забрала, – хрипло сказала Светка. Ее родители жили в соседнем доме – разменялись из центра после того, как Дмитриевы получили эту квартиру, чтобы быть поближе к внукам.

– Это правильно. Нечего им… И еще одно: сегодня пятница, даже суббота уже, хоронить сможем не раньше понедельника. Так что пусть лучше там…

Светка опять заплакала, громко и навзрыд, но Лузгину стало немного легче на душе, когда он понял, что Светка смирилась с моргом и им всем не придется двое суток быть в одной квартире вместе с мертвым. Лузгин мертвых боялся, хотя перехоронил за последние годы многих – старых и молодых. «Да какие же мы молодые, – подумал Лузгин. – Далеко за сорок, кое-кто дедушка уже».

– Сашкины родители знают? – спросил Кротов.

– Я позвонила, – сквозь плач сказала Света. – Выпейте, ребята. Может, легче станет.

Она взяла худой кистью стакан, рука была сухая, жилистая, не девичья, в руке этой и был весь Светкин возраст, все три ее сына и жизнь с Дмитриевым.

– Пить-то за что? – вдруг спросил Валерка Северцев.

– За помин души, говорят, до похорон не пьют.

– Да пошли они, – с неожиданной злостью сказал Лузгин. – Выпьем за Сашку, просто выпьем за Сашку. – Почувствовав кротовский взгляд, добавил: – Пей давай. Машину загоним на стоянку, она тут за углом, платная.

– Только не уходите, мальчики, – сказала Светлана. – Вы ведь не уйдете, нет?

– Спокойно, мать, – сказал Кротов. – Конечно, не уйдем. Поехали… За Сашку.

Они пили, ели, курили и говорили, пока Лузгин не проснулся вдруг серым утром на чужом диване с чужой жесткой подушкой под трещавшей от похмелья головой, и первое, о чем он подумал, было: есть ли в доме пиво и позвонил ли он ночью жене, что не придет ночевать.

За спиной Лузгина кто-то тихо похрапывал. Он обернулся и увидел толстый затылок Сереги Кротова, уткнувшегося лицом в диванную спинку. Оба были укрыты старым клетчатым одеялом. Здесь же, в комнате, на полу у стены вдоль серванта спали два художника, накрывшись куртками, Сашкины кореша по рекламному агентству. Из кухни доносился невнятный гул осторожных утренних голосов. Лузгин поднялся, кряхтя, голова закружилась, вкус во рту был отвратительный. Со стены напротив смотрел бородатый Сашка – портрет работы местного художника Онищенко, умершего в прошлом году от инсульта. Лицо на портрете у Сашки было многозначительным, а взгляд недобрым. Наверное, Онищенко пытался сделать так называемый портрет с «проницательным взглядом художника», но то ли мастерства не хватило, то ли Лузгин мало смыслил в живописи, но ему этот портрет никогда не нравился, но почему-то нравился Светлане, а самому Сашке было наплевать. Он вообще не любил себя ни на портретах, ни на фотоснимках и всегда говорил: «Это не я. У меня не бывает такой глубокомысленной морды». Лузгин догадывался, что Сашка был плохим актером в жизни и потому просто не умел позировать, чего нельзя было сказать о Лузгине, третий десяток лет торчащем во всех городских телевизорах.

По холодному полу он прошел в кухню мимо темной стеклянной двери спальни, за которой была тишина. За столом на кухне сидели Валерка и Сашкин отец Анатолий Степанович, пили чай с бутербродами. Лузгин шепотом поздоровался, пожал руку старику. Сашкин батя был отставным военным, суровым мужиком, открыто не любившим богемистое Сашкино окружение. «Я человек свободного труда», – говорил ему Сашка. «Ты человек, свободный от труда», – говорил в ответ батя. Вот и сейчас, поглядев на Лузгина, Анатолий Степанович напряженно сказал:

– Долго спите, однако.

Лузгин глянул на стенные часы: начало девятого. Во сколько он улегся или его уложили – не помнил.

– Похмеляешься или как? – спросил старик.

Лузгин бы сейчас выпил даже самогону, лишь бы прошла голова. Однако этот холодный голос старика и осуждающий – за что? – водянистый стариковский взгляд заставили его поежиться и сказать:

– Я бы чаю выпил.

– Хм, чаю, – ехидно сказал Анатолий Степанович. – Знаю я, какой вы чай любите.

Лузгин почувствовал, как в нем нарастают раздражение и взрывная похмельная злость к старику, бывшему, по мнению Лузгина, не очень хорошим отцом Сашке Дмитриеву, не умевшему и не любившему жалеть и прощать, вечно недовольному Сашкиной жизнью, ремеслом, друзьями, зациклившемуся на своей даче и героических воспоминаниях об армии, в которой он служил тридцать лет на складской работе и по сей день носил костюмы из запасенного впрок офицерского сукна. Лузгин хотел сказать что-нибудь, пусть не резкое, но ясное, но вовремя вспомнил, что это у него, этого злого, несправедливого старика, вчера умер единственный сын, погиб по пьянке, стариком ненавидимой. И вид всегдашнего собутыльника сына, напившегося в его квартире спустя три часа после Сашкиной смерти, едва ли был старику приятен.

– Как хоронить будем? – спросил Анатолий Степанович. – И когда? Похороны – дело серьезное, оно понимания требует. Это вам не…

– Не волнуйтесь, дядя Толя, – как можно мягче сказал Лузгин, – мы все сделаем. Опыт есть.

– А денег сколько уйдет. Сейчас стало что родить, что хоронить…

– Найдем мы деньги, дядя Толя.

– Ну ладно, оркестр я в военном училище попрошу, мне как ветерану не откажут. Так что вы этих алкашей с Холодильной не заказывайте. Могилу, значит, тоже курсанты выроют.

– Да зачем? – удивился Лузгин. – Есть же хорошая фирма похоронная «Риус». Заплатим – они все сами сделают, и бегать не надо.

– Запла-атим! – передразнил его старик. – Все вам «заплатим» да «заплатим!». Деньгами сорите все. Легко достаются, легко и уходят. А вот матери, небось, забудете помочь.

Скрипнула дверь спальни, в кухню вошла Светлана, как была с вечера – в джинсах и черном свитере.

– Здравствуйте, папа, – сказала она. – Что же вы меня не разбудили? Давно пришли?

– Да уже второй час сижу, все дожидаюсь…

Раковина умывальника была забита немытой посудой.

Пустые бутылки из-под водки гуськом стояли вдоль стены у холодильника. Колбаса в тарелке прогнулась кожурой – забыли, видно, с вечера убрать, хлеб был сухой и крошился под ножом.

Светлана обошла стол, открыла дверцу холодильника, рассеянно глянула внутрь. Старик потянулся к тарелке, взял ломтик колбасы, большим серым ногтем костлявого пальца стал обдирать потемневшую корочку. Светка закрыла холодильник, повернулась от окна, обняла старика за шею, темным стволом торчащую из широкого ворота байковой в клетку рубашки. Старик вздрогнул, молча заплакал, сморщился, а большой серый ноготь все дергал, скоблил, обколупывал скрюченный розовый ломтик на усеянном крошками столе.

Лузгин ушел в ванную и долго пил из-под крана противную хлорную воду. Желудок наполнился холодной тяжестью. Лузгин еще постоял над раковиной, тяжело дыша, глядя в зеркало на свое мокрое отекшее лицо. «Кумир публики». Его вырвало водой со слизью и полоскало минут десять, до дикой рези в пустом желудке, до радужных кругов перед глазами.

Кое-как промокнув лицо несвежим полотенцем, лежащим на стиральной машине, – другие, чистые, висящие на двери, использовать было стыдно, – Лузгин вышел в коридор, побрел, пошатываясь, к вешалке, отыскал на крючке свою куртку. Потрогал ее ладонью и, обмирая, нащупал сквозь ткань и пух спасительную тяжесть и твердость плоской бутылки с виски во внутреннем кармане.

Вытащив бутылку и сунув ее к животу, за распах рубашки, Лузгин обратным курсом прошествовал в ванную и заперся там. «Наклоняться к крану – нет, не смогу, опять вырвет», – подумал Лузгин. Он пустил воду, потрогал ее пальцем – холодная. Вытряхнув на полочку зубные щетки из пластикового стакана – пять штук, все разные, – Лузгин наполнил стакан не очень прозрачной, слегка пузырящейся водой. Достал бутылку, вывинтил блестящий рифленый колпачок. На дне бутылки еще мерцало янтарем граммов сто драгоценной шотландской дряни. Лузгин покрепче сжал стакан в левой руке, а правой запрокинул над лицом бутылку, стукнув горлышком по зубам.

Вискарь заполнил рот, обжег язык, внутреннюю мякоть щек и закупорил горло. Давясь, Лузгин сделал один отчаянный глоток и тут же залил пожар во рту холодом из стакана. Пытаясь удержать в себе выпитое, он тупо таращился в зеркало. Спазмы сотрясали гортань, глаза выдавливались из орбит и наполнялись слезами. Лузгин замычал, закрыл глаза и замотал головой. Проглоченное медленно сползло в желудок, обожгло его секундной болью, тут же перешедшей в ровное тепло. Лузгин открыл глаза, осторожно и глубоко вздохнул. Лицо в зеркале было покрыто крупными каплями пота. В ушах зашумело, теплота от желудка торжественно разливалась по всему телу. Захотелось курить, и Лузгин понял: все, спасен.

Когда он вернулся на кухню и принялся искать на холодильнике сигареты, старик Дмитриев окинул его сухими глазами и сказал сквозь набитый колбасой и хлебом рот:

– Ну вот, а говорил: чаю, ча-аю!..