Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Глава шестая

1

Напророчил Сеня Галкин. Есть же способность у людей предугадывать плохое!

Сначала вроде ничто не предвещало нехорошего, все шло, как и раньше. Подходили к училищу и увидели того же дядю Кузю. Ребята понаблюдали за ним со стороны – близко подойти побоялись, – ничего интересного не было: дядя Кузя работал без азарта, не мелькал, как в немом кино, и не выносил из дверей столовой никаких кульков. Выходило, дядю Кузю пожурили и оставили на своем месте. Где ты сразу другого возчика найдешь? А что он с ленцой работает, вполне понятно: запретили ему кульки под брезент прятать – и не стало у него материальной заинтересованности, а без заинтересованности какой уж вдохновенный труд, про это каждый знает.

Как обычно, прошли они в мастерскую и вот тут-то почувствовали, как что-то тягучее и тяжелое поплыло над их головами. Максим Петрович, мрачный, осунувшийся, неприязненно оглядел их, с горечью заговорил:

– Вот уж сбили так сбили – наповал. Что же это вы делаете? На все мог подумать, только не на это. Никак не предполагал. Господи, позор на мою седую голову.

Лысая голова мастера была красна от прилива крови.

Венька посмотрел на Алешу, тот недоуменно на Веньку посмотрел. Ну, опростоволосились, но ведь неосознанно, с добром шли к эвакуированным, ну, чувствуют свою вину, но не настолько, чтобы так встревожить мастера.

– А что особенного случилось-то, Максим Петрович? – угрюмо спросил Венька. – Ну, было, каемся.

– Это ты заводила, – вынес приговор мастер. – Сам-то отпетый, хоть этого за собой не тащил бы.

За старика надо было опасаться – мог внезапно упасть: бескровная, костлявая рука, которую он опустил на стол, билась нервной дрожью.

– Максим Петрович, не надо так, что вы? – сказал Алеша, жалея мастера. – Мы же не знали, что голодному человеку нельзя давать хлеба. – Алеша теперь не сомневался, что та женщина-врач со станции, которая казалась доброй, все-таки сообщила о них в училище. – Уверяю вас, не знали. И, пожалуйста, не ругайте Веньку, это я всех взбаламутил. И его…. Вспомните, Венька говорил: иногда у меня чертики проявляются?

– Да о чем ты? – Максим Петрович нервно дернул плечом. – О чем говорите-то, бестолочи?

Их голоса были громкими. Из желания лучше послушать или просто так, по своей ученической любознательности, к столу мастера подошел Павлуша Барашков; показывая еще не совсем сделанную мерительную скобу, наивно спросил:

– Максим Петрович, мы эти самые детали и на заводе будем делать? Да, Максим Петрович?

Скобу-то показывал, а сам с любопытством оглядывал провинившихся Веньку и Алешу, раздувал нос, словно принюхивался. Веньке до невозможности хотелось щелкнуть по его мягкому носу, и, отвернись хоть чуточку Максим Петрович, сделал бы это.

Мастеру стоило больших трудов понять, о чем спрашивает Павлуша Барашков, он потер ладонью лоб.

– Да, да. – Окинул непонимающим и тревожным взглядом ученика и наконец воскликнул: – Ах, вот что! Почему ты так решил, Барашков? Вы здесь приобретаете навыки, проходите все операции, которые вам пригодятся во время работы на заводе. Почему обязательно такую скобу? Может быть и такая. Все может…

– Спасибо, Максим Петрович. – И Павлуша Барашков, вполне довольный собой, пошел к верстаку.

– Так что вы там о голодных? Что вы еще натворили?

Волнуясь, рассказали все, как было, опять повинились: не знали же, не нарочно!

– Господи! – второй раз за утро произнес Максим Петрович, но уже с явным облегчением. – Да ведь не в этом вас обвиняют. Обвиняют в вымогательстве, в бандитизме… Обираете учащихся, запугиваете их. Ладно, поверю: не запугивали, но ведь обираете! Пусть по-вашему, вы хотели что-то доброе сделать. Но как не сообразили, что в нынешнее время менять какие-то побрякушки на хлеб – безнравственно. Ума не приложу, кто это так зло оговорил вас, цель какая? – Максим Петрович почувствовал себя свободнее, успокаивался. – Хоть тяжесть с души сняли, хоть знаю, что о вас говорить. И все-таки плохо, бесененки. Как вас защищать? Вы не представляете… не представляю, куда вас завтра кинет, что еще придумаете. Идите к верстакам.

Сеня Галкин предугадал плохое, но пришло оно не оттуда, откуда они сначала думали. Венька и Алеша, конечно, догадывались, кому они обязаны оговором, но пока помалкивали. Теперь они знали, в чем их обвиняют, и, когда их позвали к директору, они даже особого волнения не испытывали: понял же Максим Петрович, и Пал Нилыч поймет.

Максим Петрович шел с ними и на ходу поучал:

– Будьте скромнее, будьте даже робкими, отвечайте только на вопросы, и короче, не вздумайте рассуждать. Начальство не любит выскочек.

– Мы не выскочки, – поспешил заверить Алеша, еле заметная улыбка проскользнула на его лице.

– Знаю, что из себя представляете. Помалкивай лучше, – сварливо обрезал Максим Петрович.

В кабинете Пал Нилыча сидел еще человек в военной гимнастерке, с тонким нервным лицом, с короткой стрижкой темных волос. Одна нога у него как-то неестественно была выдвинута перед стулом. Ребята с любопытством глянули на него – какое он имеет отношение к их вызову? Недавний фронтовик Николай Алексеевич Качин был недавно назначен помощником директора по воспитательной части, ребята еще не знали об этом.

Легко объясняться с Максимом Петровичем, он им привычный, иное дело в директорском кабинете, когда стоишь возле двери. Тут будь семь раз правым, и то почувствуешь себя неуютно, коленки станут подрагивать. Алеша ощутил эту дрожь, встретившись взглядом с Пал Нилычем, – проблеска доброты не было на его хмуром болезненном лице. Военный с интересом приглядывался, наверно, составлял собственное мнение о провинившихся.

Венька переступал с ноги на ногу, его нисколько не пугали колкие директорские взгляды: выгонят из училища, пойдет на завод, ему скоро шестнадцать – возраст для нынешнего военного времени вполне подходящий. А вот на Максима Петровича, страдавшего за них, жалко было смотреть: бледный, руки подрагивают, прижимает локти к бокам, чтобы не было заметно.

– Вы только полюбуйтесь на них, – не сдерживая раздражения, сказал Пал Нилыч.

– Прежде надо расспросить, – не выдержав, подсказал Максим Петрович.

Директор предостерегающе поднял руку: мол, дойдет и до этого, а Максиму Петровичу лучше бы помалкивать, коли проглядел, чем занимаются его ученики.

– Мастер за вас заступается: работать умеете и не так испорчены, заслуживаете прощения. Но я не посмотрел бы ни на какое заступничество, выпроводил бы из училища, да еще с милиционером, – в милицию сдал бы…

– Вы должны расспросить их, – уже твердо сказал Максим Петрович, выпрямляясь на стуле. – Нельзя же так, Пал Нилыч!

Но Пал Нилыч умел быть упрямым.

– Да, отправил бы с милиционером, – стал договаривать он. – Но подумал, не так поймете, свяжете со случившимся в столовой: вот указали на безобразия – нас в отместку.

Сказал – как обухом по голове. Это было нечестно по отношению к ним: за кого он их принимает?

– Неправда! – Алеша хотел выкрикнуть громко, но горло перехватило, выговорилось жалко и хрипло, едва слышно. Он не раз замечал, что взрослые представляют других по себе: раз такой я – все такие.

– Это неправда, что вы сказали! – четко сказал он. – И подумать не могли! Это вы подумали!..

– Да! – вскинулся и Максим Петрович. – Ребята, честно… Почему вы их ни о чем не спросите? Все, все было не так. И хлеб они брали не себе, а относили эвакуированным детишкам. Навет, клевета, уважаемый Пал Нилыч. Да!

Директор сердито поморщился, горячее заступничество Максима Петровича заставило его запнуться, и он смотрел на мастера как на досадное препятствие, которое надо преодолевать. А какую неправду он сказал? Если ребята сами не заявят, что с ними расправились, то другие так подумают. Это же факт!

– Хорошо, пусть расскажут, – подумав, разрешил он. – Все, без утайки.

Никто в кабинете директора не подозревал, что, как только мастер увел Веньку и Алешу, мастерская взволновалась: ладно, виноваты, а выгонять из училища зачем? А именно все так решили: повели, чтобы исключить. Несправедливо это! Сеня Галкин, меряя длинными ногами коридор, помчался в группу к Таньке Терешкиной. И вот когда Пал Нилыч произнес: «пусть расскажут», за дверью послышались возбужденные голоса, а потом старушка, секретарь директора, заглянула и сказала, что просится войти учащаяся Терешкина из группы фрезеровщиц.

– Подождет, – недовольно сказал Пал Нилыч.

– Не хочет ждать, говорит, по этому же делу.

Танька вошла смело. Дерзко посмотрела на Пал Нилыча, на его помощника, слабо улыбнулась насторожившемуся мастеру: Максим Петрович не знал, с чем она пришла, но предчувствовал, что разговор может повернуться в любую сторону.

– Что скажешь, Терешкина? – поторопил Пал Нилыч.

– Да вот узнала, как вы… – она кивнула на Веньку и Алешу, во все глаза разглядывавших ее, – ругаете их: у девчонок пайки на кольца выменивают, а государство этих девчонок из последних сил поддерживает, старается, чтобы они ели досыта, росли здоровыми.

– Так оно и есть! – воскликнул Пал Нилыч. – Правильно говоришь. Молодец, Терешкина, все понимаешь. Вы скоро на заводе станете работать, нелегко это будет. Крепкими должны прийти туда, не заморышами.

– Нет, не то, – решительно возразила Танька и головой помотала. – Совсем не то! У вас тут в училище все мужчины – мастера и все, – откуда им знать, что девчонки красивыми хотят быть. Да они не на кольца, так на разные тряпки все равно хлеб променивают. Да они… – Танька густо покраснела, но уж раз заикнулась, решила договаривать, – …они вот сейчас лифчиками запасаются и выменивают их на базаре на тот же хлеб. Потом пойдет мода еще на что-нито… За всеми не уследишь.

– Допустим, в чем-то ты и права: девчонки, мода, не уследишь. – Пал Нилыч был несколько смущен ее словами: в училище в самом деле были только мужчины. – Но речь-то тут идет о вымогательстве. Понятно ли тебе?

Танька удивленно вскинула брови, шагнула к столу с вытянутой рукой – на безымянном пальце поблескивало кольцо самоварного золота.

– Какое еще вымогательство? Захотелось, и взяла. Попробовали бы у меня вымогнуть. – Она гордо вскинула голову, тряхнув подвитыми кудряшками, и все поверили: хвостик от репки у Таньки можно вымогнуть. – Кто это вам про вымогательство? Найдутся же бессовестные! Все девчонки с охотой рвали эти кольца. – Танька кокетливо повертела ладошкой перед Пал Нилычем, спросила с обворожительной улыбкой: – Разве не красиво? Как настоящее. А на вокзал я с ними тоже ходила, раздавала этот хлеб.

– Путаницу ты внесла, Терешкина, – в замешательстве сказал директор. Он начал понимать, что допустил оплошность, напав на ребят, заранее не расспросив их, все это чувствуют, вон мастер отводит глаза, словно ему неловко за него. Молчавший все это время помощник директора Николай Алексеевич сказал:

– Но что-то она и прояснила, Павел Нилович.

Пал Нилыч ощупывающе оглядел ребят.

– То, что вы брали хлеб для кого-то– не себе, все равно с вас вины не снимает. Спекуляцию в училище развели! Отныне никаких менов, никаких посторонних поделок. У вас есть учебная программа, вот и осваивайте ее. – Еще раз колюче вгляделся в Алешу, спросил, вспоминая: – С военпредом грамоту тебе вручали. Так?

– За работу, – подтвердил Алеша.

– И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Запомни.

– И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Запомнил.

– Ты не попугайничай. Осознать это надо.

– Осознаю.

Пал Нилыч подозрительно вслушивался в интонацию голоса Алеши, что-то ему не нравилось, но придраться ни к чему не мог.

– Ладно. Идите. Вы, Максим Петрович, задержитесь.

Николай Алексеевич тоже поднялся со стула. Выпрямляясь, нога его щелкнула с металлическим звуком: он был на протезе. Он сказал директору:

– Провожу их.

Пошел прихрамывающей походкой за ребятами. В коридоре спросил:

– Что, стыдно было вам?

– Чего нам стыдиться-то? – недружелюбно взглянул на него Венька. – Кто-то нашептал, директор все на веру, пусть он и стыдится. Нам стыдиться нечего.

«Молодец Венька, – с удовольствием отметил Алеша. – Хорошо сказал».

– А вот мне за вас было стыдно, – упрямо гнул свое Николай Алексеевич. – За всю группу вашу стыдно. С военным заказом работали вы хорошо, учитесь хорошо, у вас знающий мастер, и он за вас горой. А в отношениях друг к другу вы какие-то мелкие, неинтересные… По начальству бегаете…

– Кто бегает-то? Не сами шли, вызвали, чай?

– Да разве я о том!

Танька нетерпеливо повела плечом, она не любила слушать наставления.

– Мальчики, я побежала, встретимся в столовой.

– Это вы хорошо заметили директору: нет женщин в училище, – вежливо сказал ей Николай Алексеевич. – Упущение.

– А как же! – живо откликнулась Танька. – Еще какое упущение! У девчонок, можно сказать, вся жизнь в училище проходит, а им и пожаловаться о своих делах некому. – Танька бесшабашно посмотрела на Николая Алексеевича и предложила, посмеиваясь: – Хотите, к вам за советом будем приходить?

– Приходить, конечно, да… – От неожиданности помощник директора смешался, невольно покраснел.

Танька лукаво наблюдала за ним – бывший фронтовик был еще очень молодой, не дашь и тридцати.

– Побежала я, – засмеялась Танька.

– Двигай, – грубовато подсказал ей Венька.

Танька сверкнула на него злыми глазами, но побежала.

– Вы кем на войне были? – спросил Алеша фронтовика, на лице которого все еще оставалась неловкая улыбка. – Расскажите, где вас ранило?

– Обязательно расскажу, кем был и как воевал, – согласно сказал Николай Алексеевич. – Но потом… Однако я говорил, нехорошо у вас, несогласие в группе…

2

Сеня Галкин радостно раскинул руки.

– Ну как?

– Мелкие у нас отношения, – буркнул Венька.

– Не понял.

Тогда пропел Алеша:

– Наши в поле не робеют и на печке не дрожат. И работа и поведение должны быть одинаково хорошими. Осознал?

– Теперь понял, – сказал Сеня. – Еще одну благодарность схлопотали за просто так. Да?

– Угадал, – подтвердил Венька, направляясь к своему верстаку. – Хорек! – окликнул он Васю Микерина. – Иди-ка сюда.

– Зачем? – сорвавшимся голосом спросил Вася.

– Да иди.

Алеша почувствовал в Венькиных словах недоброе.

– Что ты хочешь, Веньк?

– Молчи. Вчера я тебя весь день слушался, что вышло? Так что молчи, не ввязывайся.

– Венька, ты что, опять же потащат…

– Отвяжись… Хорек?

Вася Микерин нерешительно подошел.

– Сеня, тебя вчера в чем-то принуждали?

– Попробовали бы, – самодовольно ответил Сеня, и лицо у него стало задорным и несерьезным.

– А вот он директору доложил: принуждали.

– Эх ты! – с испугом воскликнул Сеня. – Что это ты, Микеша? Чокнулся?

– Почему же вы не сказали, что делать собираетесь? – пошел в наступление Вася: нападение – лучший вид обороны. – И я мог бы с вами. Что я, не мог, что ли?

– А что ты не спросил, а сразу побежал продавать? И сейчас: ты знал от Сени, как было дело, прибежал бы к директору, пока мы там были. Танька вон пришла… Мол, Пал Нилыч, бес попутал, или как там – склеветал сгоряча, рубите негодяйную голову. А ты и тут сподличал.

– Ну, виноват, – покаянно сказал Вася, – что теперь делать.

– Думай, что тебе делать. Додумаешься – скажешь. А я пока тебя каждый день бить буду. По арифметике. Сегодня один тумак тебе обещан, завтра будет два, послезавтра – четыре. Не пойдет на пользу – на таблицу умножения перейду.

Вася беспомощно оглянулся, ища сочувствия. Сеня смотрел выше его головы, Алеша чертил пальцем по верстаку, ничего вокруг не замечал.

– Карась! Что это он? – В голосе у Васи слышались слезы.

Алеша пожал плечами. Он пытался вызвать хоть каплю жалости к Васе Микерину – жалости не было, скорее испытывал чувство мстительной удовлетворенности. А что? Пакости пусть не сразу, но всегда становятся известными, и люди, сделавшие их, наказываются, и это справедливо, иначе не жизнь – ложь кругом будет. Чем Васе Микерину помочь, если он сам себе не поможет? А пока Венька обещает его бить, у него больше нет никаких средств покарать за подлость, ничего ему не остается.

3

Из училища Алеша зашел к Веньке в корпус, немножко поговорил с его теткой, круглолицей, небольшого роста женщиной и очень любопытной, – после отъезда Веньки с матерью в эвакуацию она переселилась в их каморку, и теперь это было кстати: и постирает, и поесть сготовит. Что бы Венька делал один? Одичал. Хоть бы письмо отцу написать – все отдушина, но отец ушел на фронт и как в воду канул.

Тетя Нюра добрая, немножко бестолковая и сама не своя до всяких слухов.

– Сказывают, к лету война кончится. Вышибут дух из Гитлера распроклятого, – с ходу сообщила она ребятам радостно мучившую ее новость.

– Откуда? – изумились они. – По радио говорят – не похоже.

– То совсем другое радио, – простодушно поведала тетя Нюра. – Оно вернее сказывает: про будущее… Бабы передают, на базаре химандрит объявился. Сказал он: как есть, к лету кончится война. – Тетя Нюра умиленно и значительно посмотрела на них: вот, мол, что умные-то люди докладывают.

– Кто объявился? – недоверчиво переспросил Венька. Он слышал, как-то похоже называют гадалок. – Цыган, что ли?

– Какой леший – цыган! Слуга божий, химандрит. Снизошел до нас, грешных, для благодати объявился.

Венька недоуменно посмотрел на Алешу, тот сам ничего не понимал.

– Тетя Нюра, а не хиромант? Ну, который гадает?

– Во-во, бабы сказывали: гадает. Всем гадает. И хорошее гадает. Васене Потаниной про мужа нагадал. Почитай, как и наш Миша, с самого начала ни весточки, а оказался жив он, письма только не доходят.

Алеша понял, что она упомянула Венькиного отца, дядю Мишу, молчание которого угнетает Веньку.

– Потаниха с радости с себя все готова была снять, – продолжала рассказывать тетя Нюра. – За такую весть чего не отдашь.

– Взял?

– Взял хлебушка да еще кой-что. На божье дело взял.

– Путаешь церковного архимандрита с цыганом, – обозлился Венька. – Тоже мне… Еще в церковь ходишь. Химандрит! – Венька безнадежно махнул рукой.

– Передаю, что сказывали, – обиделась на племянника тетя Нюра. – Больно вы до всего умны, ничему не верите.

– А ты не передавай глупые-то разговоры… Цыган им заливает, врет, что в башку придет, а они ему хлебушка, божья благодать…

Алеша не торопился домой и даже не подозревал, как его ждали.

Брат Панька служил в артполку стрелковой дивизии, которая в первый месяц войны формировалась в городе, в основном из местных жителей, коммунистов и комсомольцев. Заводы шефствовали над нею, пополняли вооружение, изготовляли запасные части к тягачам и автомобилям. За запчастями и была направлена машина автобатальона, и с ней приехал Панька. Одну ночь он мог побыть дома.

В первое мгновенье Алеша даже не сообразил, что за человек в военной гимнастерке, перетянутой ремнем, сидит на диване, – стриженный под нолевку, скуластый, щурит глаза и смеется. Особенно незнакомы были черные топорщащиеся усики. Бог ты мой, Панька, какой чужой с виду! Алеша от порога бросился было к нему, но что-то сдержало, наверно, эта незнакомость, появившаяся в брате, – и он ужо неторопливо подошел, протянул руку.

– Здорово!

Брат захохотал, подал свою. Рука жесткая, сильная.

– Какой серьезный-то! Аж боязно. – С Алешей Панька всегда говорил с подначкой, не изменил себе и на этот раз. – А я, тетеря, все тебя маленьким, тщедушным представлял. Запомнился ты таким, когда с матерью провожали меня. Как живешь-то? Как учишься?

– Живем, учимся, – уклончиво ответил Алеша. – Чего нам… Ты о себе давай, у вас интереснее.

– Да уж интересно, – опять хохотнул Панька.

– Может, и со мной изволишь поручкаться?

Алеша повернул голову к занавеске у кровати – сестра Галя расчесывала перед зеркалом влажные волосы. Редко-редко она вырывалась домой, чтобы помыться в бане, отдохнуть от казарменной жизни. И она сегодня показалась Алеше чем-то непохожей на прежнюю: и взгляд голубых глаз жестче, и лицо почужавшее, обветренное. А может, он и сам изменился, только не замечает этого? По-другому стал на людей смотреть?

Мать, хлопотавшая на кухне, ласково оглядывала то одного, то другого, она будто еще не верила, что в такое суматошное время судьба свела всех вместе.

– Что ты так долго? – сказала она Алеше. – Заждались мы.

– К Веньке еще заходил. Да, его тетушка от кого-то слышала, что война к лету кончится. Смешная такая тетка…

– Сам-то ты как считаешь? – спросил брат.

– Почему ты меня спрашиваешь? – обиделся Алеша: как и раньше, Панька не принимал его всерьез. – Мне неизвестно. Тебе лучше знать, когда она кончится.

– Ну, а все-таки?

– Все-таки… Если бы к лету, не было бы столько городов под немцами.

– Вот это верней, – согласился Панька. – Не дай бог, но, может, придется и тебе шинель примерять.

– Да что ты такое говоришь! – вскинулась мать. – Ведь отогнали от Москвы немца. И держите его. Неужто уж так плохо?

– Отогнали и понемногу дальше гоним. А он в другом месте идет напролом. Сила у него еще немалая.

Панька привез с собой продуктов из солдатского пайка. Мать бережно приняла мясные консервы, две аккуратно выпеченные буханки хлеба. Надолго можно было растянуть такое богатство, но ради сегодняшнего дня она не скупилась, ужин получился праздничный: тушеная картошка с мясом, оладьи из муки, которую ей дали женщины в деревне. Отвыкшему глазу странно было видеть на блюдце большую горку синеватого колотого сахара.

Ужинали уже при электрическом свете. Мать похвасталась, что пошивочная артель приняла ее на работу, надомницей, шьет солдатское белье. Дело не в заработке, хотя продуктовая карточка много значит в нынешнее время, – главное, она при деле, не считает себя бесполезной.

– Лучше не придумаешь, – одобрил Панька, он чувствовал себя главой семьи. – Потом Алешка пойдет на завод – все и ладно.

Панька замечал, что Алеша нет-нет да и глянет на его грудь, на гимнастерку, где обычно красуются награды. Усмехнулся:

– Не заслужил я орденов, братик, ты уж прости.

Алеша покраснел, а мать сказала:

– Живой – уже награда.

Черная тарелка репродуктора на стене никогда не выключалась, сейчас вдруг музыка оборвалась, объявляли воздушную тревогу. И почти тотчас завыли над городом сирены. Мать подошла к окну, проверила, плотно ли прилегает байковое одеяло, служившее вместо шторы.

– Хоть бы сегодня пропустил, – сказала она, опять садясь к столу.

– Неужто так часто? – удивился Панька.

– Редкий день, когда не налетают, а иногда и по нескольку раз, – заметил Алеша.

– И сюда падают бомбы?

– Случается. Больше-то пытаются на волжский мост и шинный. Там кругом зенитки. Такой тарарам устраивают, тут уж не до цели, бросают бомбы куда попало. Все поселки пожгли… В корпус, рядом с Венькиным… Крышу пробила, потолок у каморки, не разорвалась и вышла на улицу через стену, как сквозь масло. В землю зарылась. Смотрели, когда откопали. Большущая… Панька, а почему ни одного нашего самолета не видно над городом? Нету, что ли, их у нас?

– Где надо – есть.

– Вот как! Здесь, выходит, не надо? Летают, как у себя дома, и никто их не пробует сшибить. Я раз даже ихнего летчика разглядел, над железной дорогой летит и хоть бы хны…

– Но ты же сказал: зениток полно.

– А-а! Никогда не попадают.

– Но мост-то стоит! – уже рассерженно сказал Панька. Для младшего братика свой город – весь мир, ему просто не представить, какая жестокая схватка происходит на тысячах километров, сколько требуется людей, техники, чтобы стать на пути немцев.

– А у вас там летают наши самолеты? – повернулся Алеша к сестре.

– Где «там»?

– Ну, там, где вы на пустырях макеты заводских цехов строите?

От Алеши не укрылось, как сестра быстро взглянула на мать и мать заметно встревожилась, отрицательно качнула головой. Галя подумала, что о макетах ему рассказала мать, а он просто случайно услышал, как они шептались.

– Алешенька, это чушь, о чем ты говоришь. Я на трудфронте, роем окопы.

– Зачем они сейчас – окопы? – усмехнулся он. «Таится от брата: видно, считает, каждому встречному стану рассказывать». – Заводы перестали эвакуировать, значит, никаких боев не будет.

Галя несколько замешкалась, но ответила отчетливо:

– Нас не спрашивают – зачем. Роем и все. Разумеешь?

– Вполне.

Галя не хочет распространяться о своих делах, конечно, ей и нельзя, недаром везде висят плакаты: «Болтун – находка для шпиона». Но все-таки казалось: уж родному-то брату могла как-нибудь намекнуть, какая у нее опасная работа.

Ему все думалось, что другие люди заняты самым важным делом, чего не скажешь о себе самом. Панька вон был в битве под Москвой, последнее письмо присылал из Калинина, значит, участвовал в его освобождении от немцев. Галя с подругами рисковала собой, оберегая химический завод, продукция которого идет на нужды фронта, – очень важное дело. А что выпало на его долю? Ну, делали сначала детали для мин, а как выглядит заряженная мина – представления не имеет, сейчас учатся для будущей работы на заводе. Говорят, у вас все еще впереди. Жди, когда это впереди наступит, все значительное пройдет стороной.

Засиделись за разговорами допоздна. Галя, разморенная после бани и уставшая за день, ушла на свою кровать за занавеску и, видимо, сразу уснула. Мать постелила братьям на диване, приставив к нему табуретки и стулья, чтобы было свободнее. Легла и сама.

Алеше не спалось, чувствовал, что и брат не может уснуть, хотя утром чуть свет ему надо было уезжать.

– А там, на фронте, жулики есть? – неожиданно спросил Алеша.

– Где их нет, – не задумываясь, ответил Панька. Но, когда вопрос дошел до ума, встревожился. – Ты почему это спрашиваешь?

– Я, наверно, скоро злым буду.

– Что так?

По голосу он понял, что Панька улыбается.

– Я серьезно…

Горячечным шепотом Алеша стал рассказывать брату все-все, с чем столкнулся в последнее время: о барыгах на станции, обирающих людей, о злом деревенском мужичонке, издевавшемся над семьей фронтовиков, о дяде Кузе, которого директор Пал Нилыч пожурил и оставил работать в столовой, а может, и не думал журить, посчитал все случившееся пустяком, хотя каждому понятно: ворованные продукты кто-то подготавливал дяде Кузе, не один он… И о Васе Микерине рассказал, так подло оговорившем его и Веньку.

– Кто этот Венька?

– Дружок мой, в группе вместе… Он хороший, я на него даже удивляюсь: все знает, что надо делать.

– Ты не знаешь?

Алеша промолчал.

– Так. Все видишь, переживаешь и молчишь. Вот послушай-ка… «Ты не должен молчать! Промолчишь – от себя отречешься. Ты не должен молчать! Промолчишь – разорвется, не выдержит сердце». Неплохо, а? Ты хоть книги-то читаешь?

– Какие книги! До этого ли сейчас…

Брат на какое-то время затих. Алеша порывисто приподнялся на локте – широко раскрытыми глазами Панька недвижно смотрел в одну точку. Что ему сейчас представлялось? Свое время, когда был мальчишкой? Задумывался ли он тогда над чем?

– То и хорошо, что злишься… Живешь ты, как же иначе. Накипь человеческую нутром не принимаешь. Взрослеешь ты, Лешка…

– Пань, расскажи что-нибудь. Как на фронте воюете? Страшно там?

– Живому – страшно. Тому, кто задумывается, что происходит вокруг. А таким, как я, у которых перед армией вроде ничего и не было, еще как страшно… Не спишь еще?

– Нет, конечно!

– И зря. Завтра новый день, радуйся. Каждому новому дню радуйся. Спи…

Панька удивлял. Алеша узнавал его и не узнавал. Он совсем не такой, каким был, когда уходил на фронт…

Их дивизию отправляли эшелонами, провожали с цветами и музыкой. Самому нелюбопытному были известны маршрут и часы отправления. В пути эшелоны жестоко трепала немецкая авиация. Сколько необстрелянных парней сгинуло, не доехав до фронта!

Где-то в это время кончилось Панькино мальчишество…

4

К нему с малолетства привыкли относиться на особинку. Натворит он что – другого разругали бы, о нем скажут: «Смотри, что Панька-то выкинул! Ну и ловкий малец!» Домашние в нем души не чаяли, в школе он удивлял учительниц способностью к математике. Школа – просторная деревенская изба, слева, из коридора, – жилье учительниц, Марии Ивановны и Анны Ивановны, справа – классная комната, ученики двух классов сидят вместе, только на разных рядах: один год – первый и третий классы, на другой – второй и четвертый. Если выпадет год, когда нет приема первоклашек, пережидай до следующего или иди в соседнюю деревню Федосино, коли обувки не жалко: там в этот год занимаются первый и третий классы. Так вот уже во втором классе учительница поручала Паньке составлять задачи для четырехклассников, и, случалось, такую заковыристую придумывал, что четырехклассники хоть и исподтишка, но вполне с откровенными намерениями начинали показывать ему крепко сжатые кулаки. Доставалось бы ему от них, да был он в душе не злым, а Марья Ивановна, которая преподавала математику, от старости рассеянна и близорука, – успевал незаметно перебросить решение. Все оставались довольны.

Как-то на первомайской демонстрации в районном центре Марьино, куда собирались со всех ближних деревень, среди прочих достижений объявили и о Панькиных необыкновенных успехах в школе, и всем захотелось его увидеть, так Паньку стали передавать через толпу на руках до самой трибуны.

Конечно, не всем ребятам нравилось, когда его ставили в пример, а им в укор. «Вот, гляди, – говорили взрослые своему малому, – во всем отличается, во всем старается быть первым на радость родителям. Тянись за ним, остолоп!» Оттого сверстники не всегда ладили с Панькой, бывало, поколачивали.

Но для взрослых он был на особинку. И никто не засомневался в правдивости его сбивчивого рассказа, когда он, бледный и заикающийся от испуга, переполошил всех: бил и бил в лемех от плуга, в середине деревни висевший на столбе, – словом, ударил в набат.

Был поздний осенний вечер. Тучи шли так густо, что не проглядывалось ни одной звездочки. Родители еще не пришли с колхозного собрания из соседней деревни, где было правление. Все трое – Панька, Галя и Алеша – сидели на печи при свете коптилки, которая не выносила даже легкого дыхания в ее сторону, сердито трепыхалась и гасла. Склонившись над книгой, Панька читал про дедушку Савелия, богатыря святорусского, и хитрого немца-управляющего Фогеля. Алеша живо представлял этого немца, что «через леса дремучие, через болота топкие» пешком пришел в деревню и обманом заставил мужиков делать проезжую дорогу, а потом приказал строить фабрику. Алеше казалось, что все это происходило в их местах, потому что за Бекреневом на Могзе тоже стояла фабрика и хозяином ее был немец, только фамилия его была не Фогель, а Шульц, но фамилию он мог и сменить, говорят, так очень часто делают: вон их сосед дядя Семен сходил в сельсовет и после этого стал зваться не Лошадкиным, а Триер-Тракторовским. Шульцевскую фабрику мужики разломали во время революции. Когда ходили на Могзу купаться, Панька не раз водил их на развалины, со страхом и любопытством карабкались они по битым кирпичам, бегали по сохранившейся аллее, обсаженной высоким и колючим боярышником, и тайком лакомились вкусными, чуть терпкими ягодами – взрослые считали эти ягоды ядовитыми.