Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– У меня там кастрюля на огне. Память-то отшибло у старой.

Она ушла, поднялся и Шаров.

– Ты куда? – испугался Дерябин. – Не отпущу. Переночуем здесь, а утром махнем в деревню? А? Давно не был?

– Был…

– А я вот так ни разу и не был. В другие места то и дело, а в родное село не удосужился. Сегодня упомянул ты – и захотелось.

Шаров даже подумать не мог, что Дерябин не знает, как выглядит теперь село, что от него осталось. Удивился желанию, но ответил:

– Прекрасно. Утром встретимся и поедем.

– Тебе неприятно со мной? – в голосе Дерябина прозвучала обида.

Шаров смягчился, да и интересно было побыть с нынешним Дерябиным.

– Хорошо, только позвоню домашним.

– Не обманывай.

– Не в тебя.

– Когда я тебя обманул?

– Мало ли за все-то время было: и по-крупному, и по-малому.

– По-крупному это не обман, это по работе не понимали друг друга. А в мелочах не помню. Все-таки возвращайся. Жду.

– Пойдем вместе.

– Не хочу.

– Тогда я сам позвоню Ирине.

– Не смей этого делать. Заявится и все испортит.

– Она должна знать, где ты.

– Узнает! Что касается меня, она все знает.

Однако уйти Шарову не удалось. В дверях он столкнулся с Татьяной, почему-то изобразившей на лице удивление. Сзади нее, потупившись, стояла Маша Костерина.

4

Ах, какие славные были первые мирные дни! Все житейские неурядицы казались такими несущественными, так безоблачно было на душе. И все время хотелось поделиться с кем-то своей радостью. Именно в это время Шаров стал подозревать, что книги пишут живые люди, именующие себя писателями. И что удивительно, наверно, кого-нибудь из них он даже встречал на улице или в трамвае, встречал и проходил мимо.

Когда две толстые тетради стихов потребовали, чтобы кто-то их прочитал, он набрался храбрости и пошел на литературное собрание. О таких собраниях каждую среду в отделе объявлений сообщала городская газета.

За столом в большой и невзрачной, обшарпанной комнате с серым от копоти потолком сидел человек лет сорока, светловолосый, с высоким, сдавленным с боков лбом. На стульях лицом к нему расположились в разных позах участники собрания. Были тут глубокие старики с палочками и совсем юные парни и девушки, но больше всего демобилизованных, недавно вернувшихся с войны и не успевших еще сменить гимнастерки на штатские костюмы. Ни на одном лице Шаров не заметил особой печати – сидели обыкновенные люди. И это открытие успокоило его.

К столу пригласили молодого человека с буйной шапкой рыжих волос. Он угрожающе тряхнул своей гривой и начал читать стихи.

Шаров наслаждался: стихи казались звонкими и складными.

Но то, что произошло дальше, повергло его в смятение. Один за другим поднимались присутствующие и обрушивались на стихотворца. Его складные стихи, оказывается, никому не понравились, они, видите ли, без своеобразия.

Шаров бросил свои тетради в печку. Он не знал, есть ли в его стихах «своеобразие», но, что они менее складны, сомневаться не приходилось.

Но прошло несколько дней, и он почувствовал, как не хватает ему своих тетрадей. В одну из бессонных ночей он понял, что ему надо писать так, как пишут все серьезные книги, – прозой. Он сел за стол и очень легко сочинил рассказ. Писал о своей работе, о людях, которых знал: об Аркадии, Мишке Соломине, который уже уволился с завода.

К следующему собранию он подготовил два рассказа.

Только перед концом собрания отважился положить тетради на стол светловолосому председателю с высоким и узким лбом.

Он готовил себя ко всему, и все-таки, когда ему показали газету, где в отделе объявлений сообщалось о литературном собрании и называлась его фамилия, ему вдруг стало трудно дышать от волнения, предчувствие неотвратимого и страшного охватило его. Оставшиеся до собрания дни ходил как во сне. Казалось, о том же самом мог и должен был писать по-другому.

На обсуждение пришел заранее. Его рассказы, перепечатанные на машинке, были разложены на столе.

Когда все собрались, его усадили рядом с председателем и заставили читать. Почему-то он сразу обратил внимание на человека с хищным горбатым носом и большими залысинами на крупной голове. Шаров смутно почувствовал в нем врага.

Боясь поднять глаза, он читал. Его все время жгла неотвязная мысль: рассказы слишком длинны. Когда он перевернул последнюю страницу, председатель объявил перерыв. Все курили в узком коридоре с гнилым полом. Шаров не выходил из-за стола. Он с тревогой следил за человеком с залысинами, который, возвращаясь после перерыва, плотоядно улыбался и потирал руки.

Сначала говорил пожилой литератор, седовласый, с кустистыми бровями. Видимо, это был мягкий, деликатный человек. Убитый вид автора причинял ему страдание. Он сказал, что в рассказах видится завод, такой, каким он его представлял, видятся люди. Конечно, рассказы несовершенные, но завод и люди – неплохо для начинающего.

А Шаров продолжал смотреть на человека с залысинами. Едва пожилой литератор сел, этот человек поднялся и как бы с грустью объявил, что он удивляется выступлению предыдущего оратора. Голос его постепенно креп и стал совсем громким, когда он сказал, что он в рассказах вместо завода видит пустырь; святая наивность – тот, кто пытается высмотреть на пустыре людей. Нет завода, нет людей, и автору лучше совсем бросить писать.

После выступали другие, но Шаров почти не слушал, уткнулся взглядом в стол да так и сидел. Наконец председатель объявил, что вроде все высказались, пора расходиться. Расчищая себе дорогу локтями, Шаров бросился к двери. Уже на выходе кто-то цепко сжал его плечо. Он затравленно оглянулся и застыл от удивления и радости. Стоял смуглолицый, возмужавший Аркадий Дерябин.

В тот вечер они гуляли по улицам, которые после долгой военной маскировки сейчас светились огнями, казались непривычно нарядными. Снова серые здания окрашивались в радостные тона. О войне Аркадий рассказывал неохотно. День Победы был для него не 9 мая, а числа 17, в Чехословакии, где они выбивали остатки немецких войск. Был ли ранен? Пустяки, легкая контузия.

Когда он вернулся, отца и матери не застал. Татьяну стеснять не хотел, сперва ютился на частной квартире, теперь дали комнатку. Взяли на работу в горком комсомола, работает и учится в институте.

– Вот и хорошо, – обрадовался за друга Шаров. – Я очень рад тебе.

– Ты, вижу, тоже времени даром не терял. Встретил в газете твою фамилию и не поверил. Все-таки решил сходить. Извини, что к шапочному разбору попал.

Шаров густо покраснел, чувствовал он себя прескверно.

– По глупости все, – пробормотал он, – просто так…

– Ну не говори, – не согласился Аркадий. – Продолжай в том же духе. Будешь первым писателем из нашей деревни.

– Во-во, первым писателем деревни, – горько усмехнулся Шаров.

Теперь он стал часто слышать о Дерябине. Иначе быть не могло, где бы Аркадий ни находился, все вокруг него вертелось, будоражилось, он не терпел застойной жизни. Побыть вместе им не удавалось, Дерябин, видно, был постоянно занят, Шарову потом тоже стало недосуг, он теперь учился в вечерней школе.

Поступил он в школу после того, как встретил неожиданно на улице пожилого литератора, который так тепло говорил о его рассказах. Шаров поклонился и хотел пройти мимо, но литератор остановил его.

– Что вы, милейший, не показываетесь? – строго спросил он.

– Зачем? – удивился Шаров.

Литератор досадливо крякнул, сказал:

– Это вас напугал Кравцов. Да! Такой человек – напугает. А вы не обращайте внимания. Поняли вы меня?

На морщинистом лице была строгость, а глаза под кустистыми бровями смотрели ласково и с любопытством.

– Без выкриков у нас ни одного собрания не бывает, – продолжал он. – Да и скучно было бы… Кстати, какое у вас образование?

Шаров сказал.

– У вас всего шесть классов? – Литератор не смог скрыть и удивления, и сожаления. – Ай-я-яй! Так вы приходите, приносите рассказы.

– Может быть…

– Никаких «может быть». Надо уметь говорить определенно. Так у вас всего шесть классов?

Шаров шел домой, а в ушах звенело: «Ай-я-яй!» Осенью он отнес документы в вечернюю школу.

Злополучное обсуждение рассказов не забывалось. По соседству, в одном коридоре, жила семья Костериных. Глава семьи – горький пьяница. Зарплата у него уходила на выпивку. Он был по-своему бережлив: денег ему всегда хватало до следующей получки. Жена и дочь Маша мучились, мало того, что он не давал им ни копейки, еще и устраивал скандалы. Маша училась вместе с Шаровым. Была она красавицей – небольшого росточка, тоненькая, светловолосая, когда улыбалась, появлялись очаровательные ямочки на нежных щеках. Шаров тайком вздыхал по ней. «Ну кто полюбит такого?» Он еще был в том возрасте, когда считают, что любят за красоту. А какая у него красота? Брови бесцветные, выгоревшие, широкий нос, выпирающие скулы, худющий, вымахнувший в последние годы с коломенскую версту – ни дать ни взять мать-природа топором его вырубала, и то не очень острым.

Как-то после очередного скандала Маша вбежала к Шарову, ткнулась лицом в стену и заплакала. Следом в комнату ворвался ее отец. Озлившись, Шаров вышвырнул его за порог.

С тех пор Костерин, возвращаясь домой навеселе, подходил к двери Шаровых и зычно кричал:

– Литератор, выходи!

Он был щупл и труслив. Шаров выходил, и сосед убегал, выкрикивая жалобно: «Милиция! На помощь! Караул!»

На следующий день все повторялось:

– Литератор, выходи!

Когда начались экзамены, добрых полкласса собиралось у Шарова. Готовились вместе.

Как-то в самый разгар занятий пришел Дерябин. «Оказался поблизости и заглянул», – объяснил он. Сообразив, что пришел не вовремя, успокаивающе кивнул Шарову, взял с полки книгу и сел в угол. Делал вид, что занят чтением, на самом деле приглядывался к собравшимся; дольше, чем на других, задерживал взгляд на светловолосой Маше Костериной, она сидела рядом с Шаровым. Девушка тоже заинтересованно посматривала на гостя. Дерябин тихо засмеялся, когда она невпопад ответила что-то Шарову.

– Ворон ловишь, – недовольно заметил тот.

Маша вспыхнула румянцем и опять украдкой взглянула на Дерябина. Взгляд ее не укрылся от Шарова, он потускнел, стал рассеян. Занятия расклеились.

Решили все вместе пойти в кино. Едва ли случайно Аркадий и Маша оказались на соседних стульях. Перед концом фильма они сбежали из зала.

Все следующие дни Маша избегала Шарова, если случайно сталкивались, виновато улыбалась и спешила уйти. Шаров не находил покоя.

Раз Шарова позвали в контору начальника цеха к телефону. Звонил Дерябин.

– Слушай, – весело сказал он, – а ведь я тогда заходил к тебе не попусту.

– Да, конечно, – мрачно согласился Шаров. Он не без основания подумал, что Дерябин хвастается знакомством с Машей, своим успехом, и поразился его жестокости: что бы там ни было, но их многое связывает: некрасивое злорадство.

Дерябин смеялся в трубку:

– Да не о том я… Мы тут затеваем грандиозное дело, и я решил, что ты можешь нам помочь. Не придешь ли после смены ко мне на работу?

– Это так обязательно? – Шарову и хотелось встретиться с ним, и боялся, что не сдержится.

– Тебе будет интересно, – загадочно пообещал Дерябин.

После работы Шаров пошел к нему.

Во всю длину помещения были сдвинуты столы, и на них – печенье в вазах, конфеты, фруктовая вода. За столами плотно сидели девушки, все в одинаковых темно-синих халатах с кружевной оторочкой. Было видно, что попали они в непривычную для себя обстановку, шептались, пересмеивались – изо всех сих старались казаться нескованными.

Это была комсомольско-молодежная смена со швейной фабрики. Случилось так, что в их смене надолго заболел мастер. Девушки поочередно стали выполнять его обязанности, причем это не мешало их основной работе. Им предлагали нового мастера, но они уважали своего, знали, что ему будет неприятно, если его место, хотя бы на время, займет другой, и отказались.

Сейчас, уплетая конфеты и печенье, они весело, с шутками отвечали на вопросы, которыми их засыпали комсомольские работники. Сами девушки никакого значения своему поступку не придавали, но к ним проявили интерес, и это им нравилось.

– Сможешь ли о них написать? Но так, чтобы было хорошо, по-человечески? – спросил Дерябин после, как отпустил девчат.

– Попробую. – Шарову было лестно, и в то же время он не был уверен, что у него получится что-то толковое.

Он побывал на швейной фабрике и написал о девушках. Показал Дерябину.

– Это то, что нужно, – одобрил тот. – Я передам в газету.

Шаров даже обрадовался посредничеству, это избавляло его от посещения редакции, идти в которую он робел.

Спустя несколько дней в утреннюю смену его вызвал начальник цеха. В конторке было людно: собрались мастера и бригадиры, работники технического отдела. Все они рассматривали Шарова с веселым любопытством. Сухощавый, с бескровным лицом начальник цеха приподнял газету, лежавшую перед ним на столе, спросил:

– Откуда у тебя, Шаров, такая свирепость? За что ты их под корень? Мы, дураки, бьемся, как бы поднять роль мастера на производстве, а ты их под корень…

Шаров взял газету – и строчки запрыгали перед глазами. Крупным шрифтом рассказывалось о новом почине на швейной фабрике, где стали работать без мастеров. Его очерк служил иллюстрацией того, как комсомольско-молодежная смена управляется без мастера.

– Что ж, – продолжал между тем начальник цеха, – решили мы: завтра примешь смену, а потом передашь… кому бы там… – Он оглядел собравшихся, словно спрашивал их совета. – Да вот хоть Петьке Коробову.

Хохот прошел по конторке: Петька Коробов считался в цехе самым никчемным работником.

С пылающим лицом Шаров выскочил из конторки.

С Дерябиным у них состоялся такой разговор:

– Твое начинание наперекор всему! – кричал взбешенный Шаров.

– Именно наперекор, – с удовлетворением, что его понимают, отвечал Дерябин. – Наперекор устаревшему понятию о рабочем человеке. Нынешний рабочий настолько грамотен, что в любом случае может подменить мастера. Как солдат на фронте: когда требовалось, он заменял командира.

– Это когда требовалось. Тут-то зачем? Не о деле ты пекся, когда придумывал его, тебе важно выскочить, быть на виду.

– Если ты так думаешь – на здоровье, – сухо сказал Дерябин. – Оспаривать тебя не буду.

– Почему ты обманул меня? Мне и в голову не приходило, что присутствую при зарождении нового почина.

– Зря не приходило. Для чего мы и девчат собирали. Так что какой обман?

– По твоей милости я завтра принимаю смену, а потом передаю ее Петьке Коробову.

– Почему именно Петьке? – удивился Дерябин, знавший этого парня еще по прежней работе на заводе.

– Да потому, что он настолько грамотен, что в любом случае может заменить мастера.

Дерябин как-то по-петушиному склонил голову набок и задумался. Упоминание о Коробове дало толчок мысли, более трезвой. Но все же сказал:

– Любое ценное начинание можно высмеять, было бы желание.

5

Шаров тогда учился в институте в другом городе, приехал на каникулы. Поздно вечером сошел с трамвая и направился по пустынной улице к своему дому. Кто-то догонял его. Чувствуя, что идут именно за ним, он остановился, стал ждать.

Парень, хрупкий на вид, как-то не по-мужски красивый, смотрел на него, улыбался.

– Не узнаете?

– Да нет, – протяжно ответил Шаров, смутно догадываясь, что где-то видел это лицо с нежным румянцем.

– Костя Богданов, – застенчиво назвался тот.

– Кобзик!

– Он самый. Запомнил, как в школе дразнили. Дурацкие прозвища – дело нехитрое, всем прилепляли.

– У меня не было, – уверенно сказал Шаров.

– Скажи! Меня, что ли, Шариком-Бобиком окликали?

– Ты куда как повзрослел, Кобзик.

– Вверх-то тянусь, да что толку. Быть бы пошире. – Он повел узкими плечами. – Неожиданная встреча, неправда ли?

– Еще бы! Никогда не догадывался, что ты здесь живешь.

– Я не здесь, – замялся Костя. – Просто…

– Понятно. Девушку провожал?

– Не совсем, чтобы провожал, – поведал он с горечью. – В институте с ней вместе, в Ленинградском горном мы оба, заканчиваем. Там все хорошо, а приехала на каникулы, повадился к ней… Морочит голову. Вот хожу возле дома и зайти не могу, чую, сидит у нее.

– Неотразимый парень? – полюбопытствовал Шаров, стараясь вызвать в себе сочувствие к горю школьного товарища. Сочувствия не было, рассудил только: «И девушки уходят, и от девушек уходят, никому не удается избежать этого».

– Да так… – Костя мямлил, не договаривал. – Может, сходим, Сашок? – вдруг попросил он. – Сейчас должен выйти. Я тебя увидел, с трамвая ты сходил, подумал – не откажешься.

– Да я-то тут при чем, чудак человек?

– С ним надо поговорить. Должен понять. Нам и распределение обещали вместе. Совесть-то должна быть!

– Мда… – Шаров окинул жалкую фигуру Кости и опять ни капли не выдавил сочувствия к нему. – Пойми, наивный ты человек, где любовь, какая уж тут совесть перед ближним. Чем ты ее вернешь, если разлюбила?

– Да не разлюбила, он крутит ей голову. Пойдем, Сашок, а?

Шаров по своему мягкосердечию сдался. Слегка подтрунил над Костей:

– Ладно, поговорим пойдем, если только встретим.

– А почему ты не уверен? – с испугом спросил Костя.

– Вдруг останется ночевать.

– Нет, – решительно отверг его предположение Костя, – до этого не дошло.

Но сомнение было заронено, и Костя притих, задумался. Они подошли к большому с серым цоколем дому с освещенным подъездом, встали под деревом. Порывами налетал резкий ветер.

– Кто у нее родители? – спросил Шаров. Он все еще злился на себя, на свою мягкотелость. Если девушка принимает на дому другого парня, значит, тот ей больше по душе. Косте надо драться за свою любовь или смириться. Самому надо. Постороннее вмешательство никому не помогало.

– В том-то и штука, – потерянно говорил Богданов. – Родители у нее известные, уважаемые в городе. А я кто? Ее мамаша видеть меня не может.

– Плохи твои дела.

Костя удрученно затих.

– Важно сейчас, во время каникул, оторвать ее от влияния мамаши, после проще будет, – сказал он потом, но в голосе не было надежды.

Стояли долго. Но вот хлопнула пружиной дверь подъезда. Вышел плотный человек в плаще и шляпе.

– Он, – обессиленно прошептал Костя.

Человек поднял воротник, поглубже надвинул шляпу и неспешной походкой зашагал по асфальтовой дорожке навстречу им. Шаров пристально вглядывался, недоумевал.

– Так это же Дерябин! – в крайнем удивлении сказал он.

– Дерябин, – как эхо ответил Костя. – Потому я тебя и просил. – Ходит к ней с первого дня, как приехали на каникулы. Подумал, по-товарищески скажешь ему.

Дерябин поравнялся, хотел пройти мимо, но узнал Шарова, протянул руку.

– Вот уж не предполагаешь, где кого встретишь, – сказал он. – Чего ты здесь?

– Тебя ждем. – «Выходит, правильно говорили, что с Машей Костериной у них разрыв. Теперь к другому боку». Ненавидел сейчас Шаров этого человека, которому все достается без труда.

А Дерябин будто только сейчас заметил Костю Богданова, сказал с яростью:

– Ты-то чего здесь отираешься? Шла бы спать, девочка.

– Это Кобзик, – пояснил Шаров.

– Знаю, что Кобзик, – презрительно отозвался Дерябин. – Ко всему еще и вздыхатель. Проходу Ирине не дает.

– Может, ты не даешь? – вступился за Костю Шаров. Потаенно усмехнулся: – Повадился один деятель отбивать девушек. Поколотить хотели…

Дерябин весело хмыкнул, явно, что думал он сейчас о чем-то другом, видно, неприятном.

– Поколотить не штука, – вяло сказал он. – Только пустое это занятие и небезопасное. Допустим, меня, так я человек на виду, за меня и влететь может. Шальные мысли тебе лезут в голову, студент. Пойдем, чего стоять? Заглянем ко мне, там, если хочешь, и поцапаемся.

Но прежде поплелся Костя, сгорбившийся, жалкий, никакой надежды у него не оставалось. Дерябин проводил его ненавистным взглядом.

– И уродится же на свет такая размазня!

– Не всем быть героями на первых ролях, – неприязненно откликнулся Шаров. – Да и откуда тебе знать, что ему дано? Может статься, крупнейшим инженером будет. Распределяют их, рассказывал…

– Знаю. – Дерябин нервно передернулся. – Вбил в башку ехать вместе с Ириной, мутит девку. Не на того напал. – Потом смущенно и коротко хохотнул: – А я ведь женюсь, братец Саша.

Дерябин жил на втором этаже в небольшом доме, что стоял в глубине двора. Единственное окно в комнате выходило на крышу пристройки. В комнате выгоревшие обои, кое-где отставшие, не прибрано, неуютно. Шаров растерянно озирался. Уж он-то думал, Дерябин живет куда как хорошо.

– Я дома почти не бываю, ночами только, и то не всегда, – стал объяснять Аркадий, заметив, какое неприятное впечатление произвело на гостя его жилище. Толкнул ногой табуретку к столу. – Садись. Хочешь, будем водку пить и жалобиться. Настроение почему-то скверное. А от невесты иду.

– С Машей окончательно?

Дерябин вскинулся, сказал со злом:

– Окончательно – не окончательно, какое это имеет теперь значение. Было и быльем поросло. Что тебе пришло в голову?

– Говорят, вышла замуж за офицера и твоего ребенка растит.

– «Говорят. Моего», – передразнил Дерябин. – Ты не больно-то слушай, что говорят. Сам доходи до всего.

– Трудно мне дойти до того, что у вас произошло.

– А я не только об этом.

6

Маша заливалась смехом, когда выбежали из кинотеатра. Ее радовало, что они так удачно обманули своих товарищей, – никто не заметил их исчезновения. Свежее лицо, стройная фигура, беспечная радость обращали на себя внимание прохожих; не один, наверно, подумал: «Какая славная девушка!»

Они шли по улице, когда вдруг внезапно с подкравшейся тучи брызнул веселый дождь. Пока добежали до укрытия, промокли.

– Это первое наказание, которое послал на нас неумолимый Саша Шаров. – И она опять залилась веселым смехом. – Они уже сели за уроки…

– Ты его давно знаешь? – спросил Дерябин.

– Что ж не знать, мы соседи.

– Обидится Саша. – Нет, Дерябин не испытывал угрызений совести, просто отметил, как себя должен чувствовать Шаров.

– Пусть, – легко сказала Маша.

Они стояли под навесом крыльца. Косой дождь звучно бил по асфальту, не закрытое тучей солнце сверкало в рассыпающихся брызгах.

– Куда мы направимся?

– Все равно…

Дерябин прикинул: времени только за полдень, в кино они были, можно прокатиться на лодке, но Маша в легком платье, да и то уже промокшем. Что придумать еще?

– Ну, куда тебе хочется?

– Все равно. Куда поведете.

Дерябин вгляделся в ее лицо: в глазах лукавство и даже какой-то вызов, губы открыты в улыбке.

– А если я тебя домой приглашу. Пойдешь?

– Не знаю…

…Она прошлась по комнате, потом заглянула в окно на крышу пристройки. Дерябин рылся в тумбочке в поисках хоть чего-нибудь съестного.

– А отсюда убегать можно.

– От кого убегать? – не понял он.

– Ну, если кто постучит, а у вас гость, и тому, кто постучит, не надо видеть гостя.

– Некому стучать, – успокоил Дерябин.

– Не может быть, чтобы у такого, как вы, не было никого. – И опять в ее озорных глазах он прочел вызов.

Он провожал ее поздним вечером. Она была ошеломлена случившимся, да и он чувствовал себя не лучше. Проводив, долго не мог заснуть. Дерябин не принадлежал к людям, которые легко сближаются и легко расстаются: понимал, что принял на себя ответственность за судьбу этой доверчивой и, как начал подозревать, недалекой девушки.

Раз он сидел за столом, нужно было для работы подготовить срочную справку. Маша опустилась на пол, положив голову на его колени. Он ласково потрепал ее волосы, спросил:

– Чего ты?

– Раньше были рабыни, – протяжно сказала Маша, заглядывая ему в лицо, – я бы хотела быть твоей рабыней.

Аркадий смутился.

– Что уж ты так?

– А что, нельзя?

Сразу он не нашелся, что ответить. Потом уж только сказал:

– Гордость-то у женщины должна быть. Как же так?

– А я не хочу иметь гордость. Но ты не беспокойся, как только замечу, что начинаю надоедать, я уйду.

Ему приятна была ее преданность, и в то же время он не знал, как себя с ней вести, о чем говорить. Однажды он выходил с работы и увидел ее у подъезда. Он удивленно спросил:

– Маша, ты почему здесь?

– Мне было скучно, и я пришла встретить.

– Не делай больше этого никогда. Слышишь?

– Не буду. Я не знала, что ты рассердишься.

Он только развел руками – безропотность ее убивала.

Понадобилось уехать в срочную недельную командировку, предупредить Машу не успел. Вернулся – соседка с ехидной улыбкой поведала:

– Долго не были, долго. Краля ваша совсем извелась. С восьми до полдесятого каждый день на лавочке перед подъездом. Часы можно проверять.

Соседка не врала. Кипя от злости, он втащил Машу в комнату. Впервые повысил голос:

– В командировке был, пойми ты, дуреха! И себя изводишь, и людей смешишь. Удивительное существо!

– Ты нарочно уехал, от меня, – рыдая говорила она. – Сказал бы сразу…

Аркадий был потрясен.

– Маша, что ты говоришь? Как тебе могло прийти такое в голову? Хочешь или не хочешь – завтра идем в загс.

– Нет!

– Почему? Ну, почему?

– Не знаю… В загс я не пойду.

Как нарочно, в последующие дни работы было невпроворот, уходил рано, приходил затемно, были опять командировки. Теперь он, наверно, обрадовался бы, скажи соседка, что к нему приходила «краля». В то же время он отчетливо понимал, что в нем больше говорит совесть, а не тоска по любимому человеку. И хотел видеть Машу, и чувствовал облегчение, когда был один, когда можно было перед сном раскрыть книжку, обдумать весь завтрашний день.

С месяц не видел ее. Но, в конце концов, нельзя же быть таким безжалостным. В выходной день пошел к ней домой. Дверь открыла худая, с изможденным лицом женщина, долго разглядывала Дерябина. Это была Машина мать.

– Нет ее. Уехала.

– Куда?

– И матери не все знают о своих дочерях. – Она пошла в комнату, не закрыв дверь и не приглашая Дерябина. Вынесла конверт. – Говорила, что придет человек, по обличью-то, как описала, вроде вы. Вот, возьмите.

«Аркаша, милый, не проклинай. Встретила человека, он хороший. Дни, что у нас были, самые светлые, такими я их буду помнить всегда. Не ищи! Маша».

Он все принял за правду. Задело, что она так легко отказалась от него. Теперь-то он не очень уверен, что так оно и было. И до этого доходили слухи, будто Маша придумала себе жениха, чтобы спастись от пересудов. Но одно дело слухи, другое, что она сама написала ему.