Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Павлу Ивановичу стало жалко Головнина, в голосе которого слышалась грусть, он сказал:

– С высоты своих лет, Сережа, скажу: у тебя самый подъем – и сил много, и думать можешь. Не проворонь, живи.

Студенцов уже подталкивал ребят к двери.

– Ваше время истекло. Выгребайтесь!

В коридоре его обступили, на тревожные взгляды доктор ответил:

– Страшного ничего. Естественно, годы, сердце поизносилось, обследуем, отдохнет, и выпишем. Кстати, видели у него шрам на щеке ближе к уху? Теперь-то можно и улыбнуться – столько времени прошло! В атаке кричал «Ура!», и пуля влетела в рот. Да так удачно вылетела, зубы и те остались целы…

Студенцов замолчал, увидев, что Вася Баранчиков побледнел, зло смотрит на человека в белой накидке, идущего навстречу.

– Ну не охламон ли! – с чувством сказал Вася, приглашая приятелей разделить его возмущение. Даже в больнице не хочет оставить в покое.

По коридору шел следователь Вениамин Иванович Колобков. Лицо румяное, еще мальчишеское, пока без отпечатка мужественности. Шаги стали нерешительные, когда заметил группу стоявших людей. Студенцов преградил ему путь.

– Вы, товарищ, к кому?

Доктор не знал следователя, следователь не знал доктора. Васино восклицание, однако, насторожило, подсказало, что посетитель идет к Павлу Ивановичу.

– В палату я вас не пущу, – сказал Студенцов и грозно сверкнул очками.

– Но почему же? – растерялся Вениамин Иванович, и лицо его еще пуще раскраснелось.

– Он еще спрашивает почему! – взорвался Вася. – Хватит, и так поиздевались.

– Ты что, очумел? – обидчиво спросил следователь Васю.

– Еще вопрос: кто из нас очумел, – не сдавался Вася. – Даже поболеть человеку не дадут. Не могли подождать?

– Почему я должен ждать? – Вениамин Иванович справился с волнением, робко попросил доктора: – Родственница у меня в третьей палате, просила…

Все разъяснилось. Вениамин Иванович шел не к Гущину, шел к невесте, которую из стеснительности называл родственницей. Невесте предстояла операция, и Вениамин Иванович беспокоился за ее здоровье.

Ломовцев тронул следователя за рукав, спросил безобидно, для любопытства:

– Зачем вам понадобилось запрашивать характеристики?

Студенцов заинтересовался, снял очки и близоруко пригляделся.

– Так это Колобков?

– Собственной персоной.

Вениамин Иванович в свою очередь спросил:

– А вы, догадываюсь, Студенцов. Рад познакомиться. – Подумал о чем-то и добавил: – Так и знал, что вы у них за верховода.

– Как это – знал? – насмешливо спросил Студенцов.

– Выгораживали они вас… дружно! Практика подсказывает, – не без самодовольства пояснил Вениамин Иванович, – кого выгораживают, тот и верховод.

– Удивительный вывод вы сделали из практики. После вашего запроса в учреждение на меня еще пришла анонимка: как я могу врачевать, если… ну и прочее. Не вы писали?

Вениамин Иванович оскорбился:

– Как вы можете?

– Верховод все может, – спокойно сказал Студенцов.

Ломовцев настойчиво теребил Вениамина Ивановича за рукав.

– Ответить-то вы можете?

– Это о характеристиках? – справился следователь, и мальчишеское лицо его опять покрылось густой краской. – Дело-то надо было закрыть. А как я его закрою, так ничего и не предприняв?

Смотрели на него внимательно, но без вражды. Ломовцев опять спросил:

– Значит, вы это сделали без зла на нас?

– Скажете! – возмутился Вениамин Иванович. – У меня не было пристрастия, тем более я с самого начала знал, что вы не виноваты.

– Ну, история! – Ломовцева даже подкинуло от возбуждения, подтянул следователя за рукав к себе, выговорил в лицо: – Да мы виноваты! А узналось сегодня. Оказывается, доктор ударил его разок, в медицинских целях, иначе человек мог стать душевнобольным. Спасая его, ударил. Как вы на это посмотрите?

– Доктор у вас верховод, – уверенно сказал Вениамин Иванович.

– Здрасьте – прощай! – Ломовцев безнадежно махнул рукой. – Пропустите его к родственнице, – посоветовал он Студенцову.

– Вот что, – предложил Студенцов, когда Вениамин Иванович ушел, – жена дома, наверно, приготовила что-нибудь вкусненькое. Сейчас закончу дела, и пойдем посидим чуток. Подождите меня внизу.

Головнин подумал, что Николай и Нинка переживают сейчас второй медовый месяц, им не до гостей, сказал:

– В другой раз. Сегодня мы пойдем в торговую точку. – И к Ломовцеву: – Есть в нашем городе такие?

– Есть, – скорый на слово, сказал за Ломовцева Вася Баранчиков.

20

Сначала решили было зайти в ресторан, но жидко оказалось в карманах. Почему-то никогда не хватает денег. И не выпивохи, не ханыги какие; вроде бы все утверждают, что заработок имеют приличный, а вот не хватает. Махнули рукой и пошли в «Зеленый бар», заведение из стекла и фанеры. Там торговали холодными закусками, а вино можно было без риска принести и с собой.

В «баре» нарвались на подвыпившего мужика с глазами как у окуня, который, только они расположились в уголке, подошел к столику и спросил строго Ломовцева:

– Леньке деньги отдал?

Щуплый Ломовцев с серым лицом, сбоку напоминавший исхудалого филина, заморгал беспомощно, растерялся. После он объяснил, почему растерялся: у него сын Ленька учится в Москве, только на днях отсылал ему деньги, подумал, кто-то из знакомых неловко шутит. Но мужик был незнакомый. Молчание Ломовцева распалило его пуще:

– Пить – пьешь, платить кто будет? – кивнул в сторону тучной буфетчицы. – Вон та тетя?

– Ты путаешь, – сказал наконец Ломовцев. – Ты спутал меня с кем-то. Не знаю никакого Леньки.

– Ты же со второго цеха! – обозлился мужик. – Угощали тебя у «Быков». И ты брал еще у Леньки деньги.

– Он осатанел, – сказал Ломовцев, беспомощно глядя на своих товарищей, и стал еще больше похож на филина, только злого. – Какие еще «Быки»?

– Он не знает «Быков», – ехидно сказал мужик. – Дерьмо ты после этого.

– Его надо понести, – предложил Вася Баранчиков. – Жаль, нет доктора, у него крепкая рука. Если бы начать, я бы поддержал.

– Нет, только без этого, – предостерег Головнин.

– Нагнали на Сереженьку страху, – съязвил Вася. – Как говорил мой командир: «Не два века нам жить, а полвека всего, так о чем же тужить, было б даже смешно! Наша жизнь коротка, все уносит с собой…»

– Умный был командир, – похвалил Ломовцев.

– Ну! – гордо тряхнул Вася чубатой головой.

Мужик, все еще стоявший возле, неуверенно сказал:

– В следующий раз ты от меня так просто не отделаешься.

– Ряха, что ли, у меня такая, – пожаловался Ломовцев, – ко мне все время пристают.

– Хулиганства много, опустившихся много, – сказал Головнин и недобро посмотрел на мужика. А у того глаза как у окуня, стоит, ничего не понимает.

Вася Баранчиков засмеялся и сказал:

– Все дело в том, что их нельзя бить. Самого заберут. Они поняли это и наглеют. Но их не так уж много, и, если их бить, они переведутся.

Мужик с полным вниманием выслушал весь их разговор, отходя, сказал с удивлением:

– Малохольные какие-то…

– Вася, а ты-то как уволился, так и не рассказал, что у тебя на работе вышло? – спросил Головнин. – Дочка передала: выгнали тебя… вытурили.

– Так и есть. – Румяное юношеское лицо Баранчикова помрачнело. – Следователь-то что написал: как же так, служебная машина используется не по назначению. Ну, начальник мой на дыбы: «Что это такое! Подвел!» Подвел так подвел, я ведь не отрицаю, заслуживаю казни – казни, уволить хочешь – увольняй, в крик не брошусь. А он что сделал? Собрал в кабинете профкомовцев, зава гаражного пригласил и сообщает: вот, мол, без спросу взял в выходной транспортную единицу, да еще нахулиганил, милиция заинтересовалась… Никакого нет этому объяснения. Увольнять надо. «А вам, Василий Иванович, – это он обращается к завгару, – пора навести в своем хозяйстве дисциплину». Я Василию Ивановичу стараюсь в глаза посмотреть: ему-то уж больно хорошо известно, куда эта машина используется и как я мог взять ее «без спросу», думал – скажет, прояснит, а он отворачивается. Вот это «без спросу» меня и возмутило. «Как, говорю, Михаил Евграфович, разве я вас не спрашивал, поедете ли на рыбалку, вы сказали – нет, можешь брать машину. Чего же сейчас-то говорите?» – «Ох, ох! – закудахтал. – Когда это было?» Ну, тут я ему и сказал словцо. Так он чуть из штанов не выпрыгнул, подскочил, кричит… А ведь вроде и мужик хороший, честным считал.

– Убоялся ответственности. Из-за какого-то Васи Баранчикова неприятности иметь… – Ломовцев отхлебнул из пивной кружки, со стуком поставил ее. – Как-то незаметно утеряли совестливость, стали жить с оглядкой: абы что не заметили за тобой. Совесть, честь – уже дело десятое. Скучно живем… – На него напала меланхолия. Он смотрел грустно и проникновенно на притихших товарищей. – А беспокоит, многих беспокоит, что не так живем, исчезло что-то ценное, Я это еще на целине заметил…

На него подозрительно взглянули: не иначе стих напал, сочинять станет. «Не всему верь, что говорят, не хватай все целиком, не будь жадным…»

– На какой еще целине? – спросил Головнин, улыбаясь.

– Да на обыкновенной. Какая у нас целина была? Ездил я туда.

– Давай, Гриша, – подбодрил Ломовцева Вася Баранчиков.

Рассказ Ломовцева о поездке на целину

– Приехал я тогда из армии, потолкался, кое-где поработал и все присматривал, куда бы по-настоящему устроиться: за плечами химико-механический техникум, заводов много, и выбор есть. А тут услышал, что готовится отправка комсомольцев на целинные земли. Ни родных, ни знакомых у меня в городе нет. Была не была! Пришел в горком комсомола. Девушка, такая миленькая, светленькая, взглянула на мои документы, на меня взглянула, а потом снимает телефонную трубку, звонит: «Андрей! Андрей Михайлович! – поправилась потом. – Вот, пожалуй, подходящий товарищ. Подошлю?» Что еще надумала? Но виду не подал, что удивился, иду в указанную комнату. А там молодец – и ростом и плечами не обижен, лицо хорошее. Улыбается: «Здорово, солдат! На призыв откликнулся? Доброе дело». Был этот комсомольский работник назначен начальником поезда, в котором поедут целинники со всей области, ни много ни мало – восемьсот человек. И он сколачивает штаб – сопровождающих, в общем. Стал я у него помощником или вроде как адъютантом, а ко всему числилась за мной группа – все семейные, люди степенные: никаких хлопот до самого места с ними не было. Да, оказывается, в этом эшелоне ехали и семейные и еще кое-кто… Но о них после, по ходу рассказа.

На вокзале проводы, музыка. Наконец поехали. Обходим вагоны. Люди – само добродушие. Знакомятся друг с другом, собираются кружками, из чемоданов, сумок достают домашние гостинцы, угощаются. Я к своим семейным зашел, любопытно все же: по какой причине снялись с насиженных мест, едут в неведомое. Ну, причины разные, больше-то убежали из развалюх колхозов. Одна пара очень уж заинтересовала, люди, вижу, в возрасте, и с ними пятилетняя девочка, внучка. Неудобно было допытываться, но чувствовалось: что-то тяжелое в их семье произошло. Спросил: «Как же рискнули? Ни жилья там, ничегошеньки еще нету. Степь! А у вас ребенок». Мужик молчал, а женщина – глаза печальные, тревожные: «Обживемся. Леночка у нас нетребовательная». У Леночки нос пуговкой, глаза живые, со смешинкой, лукаво отворачивается, а косится. Через две-три пятилетки попадет кто-то в ее сети.

Когда обратно шел в вагон, где расположились сопровождающие, слышались уже разгоряченные споры, выкрики. В одном купе двое братьев, верзил, совсем были пьяные, соседи их с тоской поглядывали, куда бы перебраться. Неприятные типы. Сказал я об этом Андрею. «Надо урезонить», – согласился он. Но не успели еще собраться, пойти, вбегает девушка: «Беда! С ножами!» Когда пришли в вагон, те самые типы куражились, один с ножом. Запомнилось: против них парень в белых бурках, стоит в проходе, держится за поручни верхних полок – готов ногами отразить нападение. В вагоне, в тесноте, не так-то просто подойти к вооруженному бандиту. Андрей оттеснил парня в бурках, сам к тому: «Отдай!» – и протягивает руку к ножу. Видимо, безбоязненность смутила подонка, может, подумал об ответственности: знал, что перед ним начальник эшелона. Отдал. «Повторится что-нибудь подобное – на первой станции сдам», – предупредил Андрей. «Не повторится, начальник», – осклабился, а по морде видно – доставит еще хлопот. «Это же уголовники! Как же так получилось, что их посадили в один поезд с молодежью? Ведь ребята едут по искреннему побуждению», – это я Андрею, несколько выспренне. Но я в самом деле был возмущен: никак нельзя такого было делать. Андрей отмолчался, неловко ему было признаться, что нажали на него: разнарядка на восемьсот человек, отряд собрали спешно – к сроку недоставало комсомольцев, – вот и взяли семейных (это хорошо, люди порядочные, пожившие) да дополнили всякой шушерой. Рапортовать надо было: сколько заявили, столько и поехало. Извечная наша показуха. Шли ведь потом полностью комсомольские эшелоны!..

Не было дня, чтобы не происходило какого-нибудь ЧП. Оно и понятно – восемьсот не притершихся друг к другу людей, незнакомых друг с другом. И мы находили извинение случившемуся.

Где-то возле Мурома сообщили: спрыгнул на ходу парнишка – тетка у него в этом городе живет, решил, видите ли, повидать тетку. Что ж, засчитали в убыток.

Андрей на каждую станцию, где предполагались остановки, слал телеграммы: «Спиртного не продавать». Соблюдали неукоснительно. А вот в одном городишке головотяпы отмахнулись от телеграммы. Городок этот расположился на возвышении, и с путей надо было подниматься по лестнице. Небольшая площадка перед вокзальным зданием. Буфет. Местные выпивохи толпились возле. Наши ребята их оттеснили, началась драка. Мы пытались уговаривать, растаскивали сцепившихся. Каким путем, не знаю, но уже через несколько минут с ближних улиц горожанам подбежала подмога. До сих пор все стоит в глазах… Один содрал со стены здания пожарный багор, ринулся в толпу. Мне как-то удалось толкнуть его в грудь, и занесенный над Андреем багор скользнул мимо, но задел по моей голове, спасла шапка. «Трогайте поезд, спешите!» – крикнул Андрею. Он понял, побежал к машинисту. Паровоз дал гудок, вагоны лязгнули. Ну кому хочется отстать, очутиться наедине с воинственными аборигенами? Повскакали в вагоны…

Братья-уголовники хоть и не открыто, но продолжали держать в страхе своих соседей. И в этом же вагоне случилась беда: паренек, чистый душой, наивный, наглядевшись всего, забился в припадке, причем потрясение было настолько серьезным, что на следующей станции пришлось отправить его в больницу.

Все это было неприятно, злило: несколько паршивых овец заставляют говорить о себе, принимать меры против них. Но нас ждала еще неприятность.

К эшелону был прицеплен продуктовый вагон, сформированный вокзальным рестораном. Продавали пакеты, в которых – булочка, кусок колбасы, сахар, что-то еще. И все покупали эти пакеты. Кончились взятые из дома запасы и у нас. Я купил пару таких пакетов, каждый ценой около десяти рублей. Андрей поинтересовался ценой – и впал в бешенство. Он велел привести буфетчика. Им оказался жалкий, невзрачного вида старик. Трудно передать их разговор, потому что не столько было слов, сколько эмоций: гнев и презрение одного, испуг и ничтожество, унизительная мольба другого. В общем, стали составлять акт: почти треть денег переплачивали покупатели за пакет. Сколько их было продано? Понятно, что немало: мы ехали уже пятый день. Шаркающей походкой буфетчик удалился, а через некоторое время в купе вдруг появилось очаровательное создание в белом фартучке, в кокошнике, да не просто появилось – девица с натугой несла ящик пива. Мы онемели. «Савелий Ильич посылает, понадобятся – пришлет еще». Андрей совсем взбесился. «Подношение его будет дополнительной уликой к акту, – сказал ей. – А теперь уходите». Редко я видел, до какого унижения может дойти человек. Буфетчик ловил Андрея, умолял, плакал, валялся в ногах. После уже я спросил Андрея, что сталось со стариком-буфетчиком. Засмеялся: «Пожалел, не довел до суда. Но наказал. Как-то совещание было, закончилось поздно, сказал ребятам: „Хотите, чудо сотворю?“ – „Давай!“ Позвонил в вокзальный ресторан: работает ли такой-то? Работает. Тогда пусть встречает. И ведь встретил, в зале ни одного посетителя не было. Летал от стола к столу птицей. И то сказать: в поездке уворовал не одну тысячу».

На десятый день прибыли на конечную станцию – дальше и путей нет, во все стороны степь. По спискам разделили, кого в какой совхоз. Совхозов еще не было, только колышек вбит, и есть название. Представители совхозов уточняли, кто есть кто, если назывались трактористами и говорили, что удостоверение утеряно, верили на слово. А эти хитрецы по-своему считали: до посевной еще есть время, можно подучиться. Техники же прибывало до безобразия много. В то время как в центральных областях вплоть до северных широт проводили эксперимент с кукурузой, кляли «травопольщиков», сюда слали машины, отборное зерно, не успевали разгрузить платформы с ДТ-54 – уже подходил новый эшелон. Сначала совхозное начальство, глянув в список, говорило: «Сидоров, Петров, получай трактора». Настоящий тракторист – он прямо с платформы съедет своим ходом, другой и рычаги не знает куда двигать, дернет – трактор не в ту сторону прет. Андрей, молодец, и тут вмешался: отобрал опытных трактористов, только они и спускали трактора с поездных платформ. Бедная Домбаровка! Сколько в то время палисадников помяли, сколько углов своротили у домов, пока выехали на простор, в степь. Там кати, как хочешь, лишь бы направление держал на место, где колышками обозначена будущая центральная усадьба совхоза. Андрей считал обязанностью побывать в каждом будущем совхозе, посмотреть, как устраиваются люди. А совхозы удалены друг от друга на сто и на двести километров. Вот едем мы в один из совхозов на тракторных санях – полозья с бортами. Тракторист, наверно бывший шофер, лихач, такую дал скорость, на какую трактор не рассчитан. Мы держимся за доски переднего щитка саней, орем, грозим ему, а траки отлетают от гусениц и, как пушечные снаряды, летят в нас. Безобразие, скажете? Да! Только оно, это безобразие, было заложено с самого начала, под лозунгом: любой ценой. Кто-то вякнул, подчиненные вякание развили, пока дошло до низу – вылилось в безобразие.

Месяц мотались по степи, все вроде бы улаживалось; умницы директора совхозов своих новых рабочих разместили в поселке по хатам; в первые санные поезда, с жилыми вагончиками, необходимым оборудованием, зерном, подбирали самых выносливых, деловых – они-то и обустраивали усадьбы будущих совхозов. Один только совхоз, самый дальний, смущал нас. Директор решил: нечего по частям людей отправлять, поедем скопом, все вместе. Меня особенно беспокоило: вся моя «семейная группа» оказалась в этом совхозе. Двести километров по степи! Мы уже знали, как трудно идут санные поезда, сколько бывает непредвиденных задержек, а тут обоз, растянутый на километр, и кругом ни жилья, ни сухой палки для костра, чтобы вскипятить хоть чаю. Директор уверял: для паники никаких причин нет. И вот этот обоз вышел, переправился по льду через реку, а днем уже сильно подтаивало, но ночью морозило, и крепко, – к темноте сумели пройти километров шесть: то застрянет машина – пока вытаскивают, все остальные стоят, то что-то еще. Не всем удалось разместиться в вагончиках, сидели в санях на мешках с зерном, укрывались брезентом, дрожали от холода. При очередной задержке я шел мимо саней, меня окликнули. Окликнула пожилая женщина, что ехала с мужем и внучкой Леночкой. Я очень часто стыжусь за свои поступки. Не буду рассказывать, как эту семью водворял в теплый вагончик, оказавшийся «конторой» будущего совхоза, сколько им всего наговорил… «Андрей, надо найти этого директора-самодура, надо пустить вперед бытовку с трактором, чтобы был чай, чтобы что-то было горячее».

Знаете, человек очень часто ищет уловку, ищет причины, чтобы обелить себя, когда поступок его выглядит не очень приглядным. Правда, мы тут ничего и не могли изменить. Словом, мы оставили санный поезд, утешая себя, что идем разыскивать директора-самодура. Что любопытно, сейчас вспоминаю, старались не смотреть друг другу в глаза. Мы нашли директора. Он парился в бане, он был местный, парился в своей бане. На наши сетования только хмыкал. Никакой реальной власти мы над ним не имели. Взбудораженные, мы дошли до районного начальства. Там нас ждал еще удар: уголовники, что доставляли хлопот в поезде, убили того парня в белых бурках. В Угличском районе, в колхозе, он был агрономом, поехал по желанию на целину, его поставили управляющим отделением. Диму, так его звали, убили выстрелом из ружья, в спину…

Вы спросите: что, все плохо там было? Нет, конечно, там были настоящие ребята. Только плохое-то запоминается резче. Спросите: чего не остался? Скучал, ребята, по лесу. Пожалуй, это было главное. А потом, ведь там закрепились только такие как моя «семейная группа», девяносто девять и девять десятых вернулись домой.

Женщина-пенсионерка, что убирала пивные кружки со столов, остановилась перед мужиком, у которого глаза что у окуня, сказала с раздражением:

– Долго ты будешь тут болтаться? Допивай и убирайся.

– Я тебе не кишалот – допивать чтобы сразу.

– Не знаю, кишалот или кто, а надоел. Два часа болтаешься…

– Ребята, а ведь она и в нашу сторону поглядывает, – сказал Головнин. – Давай по-кишалотски, и поехали.

– Слушай, Серега, рискнем не раздумывая, махнем на Север? – это сказал Вася Баранчиков, под впечатлением рассказа Ломовцева глаза у него озорно блестели, сейчас он готов был на любой героический поступок.

– Я подумаю, – серьезно сказал Головнин и, указав на сумку, которую держал в руке, добавил: – Картошки еще домой принести надо. Дочка любит из картошки чибрики…

– Жена-то ушла?

Головин вспылил:

– Ушла, ушли – какая разница! Все довольные, это главное.

Сергей Головнин вошел в трамвай – настроение никуда! Все плохо. Жил плохо. Любил плохо. Под тридцать уже, а неустроен. Как тут разобраться, понять: в чем виноват? Ну, если бы хоть ловчил, старался у жизни забрать чего тебе не полагается, – тогда бы понятно было. «Зачем же ты наказываешь меня, жизнь, если я никогда не завидовал чужому счастью?» Расхожая фраза: если довелось бы прожить новую жизнь, прожил бы ее так, как прожил, – глупо. Я хотел бы заново прожить, но не знаю как. На работе я уважаем за мои дела, на собрании – великолепное собрание… кое-кто жаждал крови, в нутре людей всегда есть жажда крови, куда денешься! Сейчас я приду домой, соседский сорванец подстроит табуретку на швабре, табуретка с грохотом свалится на шею, можно рассердиться или рассмеяться. Но все это нипочем. Я открою свою дверь. Там есть родное существо, маленький человечек, как его увести в другой, чистый мир? За что ты наказываешь меня, небо?

Он сел на двойную лавочку. Народу в трамвае не так много, поздно уже. С недоумением взглянул на соседа, который дружески толкнул его в бок.

– Ты что как молью траченный?

Что-то знакомое было в морщинистом лице, бесцветных глазах. Ба! Тот самый герой, что говорил: «Намахался – и спать». Когда это было? Две-три недели назад… Мужик в приличном пальто, в руках газета.

– Видишь, приучился, – сосед трясет газетой. – Ты надоумил. Как я рад, что встретил тебя. Ты мне теперь дороже родного брата, надоумил. Хочешь знать, где теперь работаю? Эге, то-то и оно! В музее плотником. Хорошая работа – и платят, и на шабашки время остается. Расцеловать мне тебя за подсказку.

– Удачно пристроился, – с иронией сказал Головнин,

– А чем не удачно? Газетки почитываю по твоему примеру. Сойдем у «Быков», а?

– Нет. К дочке спешу. – Головнин приподнял с пола сумку с картошкой, сказал: – До страсти любит чибрики.

– Не хочешь, не надо. Мне тоже не всегда стало хотеться. Ты мне вот что скажи, – доверительно зашептал он, тыча в газету. – У них там безработных пруд пруди, а у нас людей не хватает. Почему не пригласить. А?

– Сказал тоже, – выдавил Головнин, удивляясь пристрастию мужика к политике.

– Твоя правда, – вздохнул мужик, еще больше посерьезнев. – Хлопот с ними не оберешься. Пусть уж как хотят.

На этом его международная солидарность и закончилась.

– Объясни мне вот еще что, – не унимался он, повышая голос и довольный тем, что к нему стали прислушиваться пассажиры. – Я по приемнику напитаюсь всем, что делается в мире, а потом все об этом дня через два в газетах читаю, У них что, радио нету, у тех, кто газеты делает? Надеяться только на почту – тут, брат, далеко не уедешь…

– Просветился ты, как вижу, – сухо сказал Головнин. – Прощай, мне выходить. – Резко поднялся и пошел к двери.

Мужик с осуждением сказал вслед:

– Эко резвый какой. Поговорить не хочет.

Сергей не доехал две остановки, шел пешком. Дочка уже спала. Не включая свет, стал раздеваться. И все-таки нашумел: шлепнулся на пол ботинок, разбудил Галю. Дочка полусонно, капризно сказала:

– Всё ходят, всё ходят…

– Радуйся, глупышка, пока твои родители ходят, – добродушно проворчал Головин. Поправил сползшее одеяло, постоял.

В окне высветилась луна. Живым шевелящимся кружевом упала на стекло тень зимнего дерева. Тонкие ветки дерева покачивались от ветра, и узор на стекле постоянно менялся, принимал самые фантастические очертания. Сергей с радостным удивлением вглядывался в него, чувствовал, как приходит успокоение.

1978