Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Алеша потянул Веньку за рукав – можно было нарваться на неприятности. Неподалеку милиционер со злым и усталым лицом толкал взашей мужика с кошелкой, тот упрямо отбивался, что-то доказывал, слышалось только: «родственники…» Отогнав мужика от путей, милиционер отпустил его.

– И чего с ними валандаются! – вспылил Алеша, видя, что мужик опять направился к вагонам. – В тюрьму сажать таких сволочей. Как надоедливые мухи, отгоняешь, снова лезет. Пока не прихлопнешь…

– А может, в самом деле родственников ищет, – сказал Венька.

– Как бы! Смотри!

Мужик уже стоял возле старичка с седой бородкой и в очках, у которого под мышкой было что-то свернутое, похожее на пиджак. Барыга вцепился в сверток и тянул на себя, старичок отрицательно мотал головой и пытался оттолкнуть мужика. Тот достал из кошелки располовиненную буханку хлеба. Старичок все так же мотал головой и хотел уйти. А барыга, оглядываясь, чем-то обеспокоился, торопливо достал из кошелки полную буханку хлеба и сунул старику. Получив на этот раз сверток, мужик сунул его за пазуху и засеменил прочь от вагона.

– Обирают голодных людей, – возмущенно продолжал Алеша, провожая ненавистным взглядом мужика. И вот вопрос: где хлеб берут? Что у него, пекарня своя? На рынке буханка стоит триста рублей. Не накупишься… Да, Веньк, я тут позавчера Васю топ-топ видел, тоже у вагонов. Гонялся за барыгами…

– Значит, на повышение пошел, – мрачно усмехнулся Венька. – Это тебе не то, что на пустой площади всю ночь стоять да нас ловить.

Лицо у Веньки злое, он тоже не спускал пристального взгляда с барыги, который только что совершил удачную сделку, – тот стоял в стороне, упрятывал полученный от старика сверток за пазухой: чтобы было и надежно и не так заметно.

– Слушай, Леха, – азартно сказал он. – Пойдем, заговори о чем-нибудь с этим подонком. Только в руки не давайся.

– Идет! – с восторгом заявил Алеша, хотя пока не догадывался, что надумал Венька. И когда подошли, подергал мужика за рукав. – Дядька, а дядька, когда тень на плетень наводят, о чем думают?

Какое-то мгновенье барыга ошалело смотрел на него, потом злобно ощерил рот, замахнулся кошелкой.

– Брысь, шкет, отсю!..

Но не успел договорить, Венька рванул на себя взлетевшую кошелку и с нею бросился к путям. У вагона, перевертывая ее, он с силой размахнулся: куски хлеба, располовиненные буханки полетели по грязному утоптанному снегу.

– Хватайте, люди, это ваше! – заорал он и бросился в сторону от путей, чтобы не попасть в лапы озверевшего барыги. Впереди он видел резво бежавшего Алешу.

Догнав Алешу, он хлопнул его по плечу.

– Вот так! – нисколько не скрывая хвастовства, сказал Венька. – А то смотрю, распустились вы тут без меня.

– Справедливо! – кивнул Алеша. Справедливо было и Венькино хвастовство: операция проведена блестяще, порок наказан. – Знаешь, Вень, я вот все думаю, – помедлив, сказал Алеша, – ведь не все воюют, не всем война горе горькое. Как рай для некоторых.

– Знаю, нагляделся в эвакуации.

– Максим Петрович говорит: нужно во что-то верить, простое и доброе, нынче, дескать, это трудно, но нужно верить в простое и доброе. А я вот не могу… – Алеша споткнулся, ему пришло на ум, что часто из-за испорченного настроения он многое видит в черном свете.

Они подходили к училищу. С торца здания, где была служебная дверь в столовую, стояла лошадь, запряженная в сани. И лошадь, старую и пугливую, и возчика дядю Кузю с деревянным костылем, приделанным к колену, они хорошо знали.

Дядя Кузя сгружал мешки с хлебом и относил в столовую. Он скрывался в дверях с мешком, а оттуда выходил то со свертком, то с мешочком-пудовичком, засовывал все это под брезент. Ребят заинтересовало: носит и носит. Прыгал он на своей деревяшке быстро, просто мелькал, как в немом кино.

– Ты понял? – спросил Венька.

– Еще бы! Что же это он выносит?

– А посмотрим. Стащим кулек?

– Воровство же это!

– А он что делает? Говорю, распустились тут. Подумать только, и дядю Кузю повело по левой. Все перевернулось… – И Венька двинулся было к саням.

– Венька! – предостерегающе крикнул Алеша. – Бy-дем заодно с ним. Он у нас ворует, а мы, выходит, у себя. Недаром ложка каши достается и чай без сахара. Слушай, давай лучше угоним лошадь – и к подъезду. Там кого-нибудь из мастеров позовем.

– Как ты угонишь? Нарвешься – изуродует.

– Попробуем. Ты постой.

Как только возчик скрылся в дверях с последним мешком, Алеша подбежал к лошади и гаркнул в самое ухо. От неожиданности лошадь рванула и понеслась со двора. Дядя Кузя, вернувшись, растерянно застыл на месте. Лошадь бежала по дороге от училища, потом скрылась за домами.

– Догнать, что ли, дядя? – участливо спросил Венька.

Где дяде Кузе на деревяшке самому догнать ее, кивнул ребятам:

– Давайте, огольцы, гостинец за мной.

«Огольцам» только того и надо, резво помчались вслед беглянке. Нашли они ее на улице, лошадь мирно стояла возле деревянного дома, поматывала головой, словно корила себя за то, что так нелепо убежала от хозяина.

– Что ты ей крикнул? – спросил Венька.

Алеша рассмеялся.

– Бабушка рассказывала. Была у нас в деревне лошадь. Раз пьяненький мужик ехал на ней, в дороге его ограбили. Он и начал охаживать ее кнутом, стегал и приговаривал: «Я же тебе говорил, грабят, а ты уши развесила, прохлаждалась». И опять стегал и приговаривал: «Я что тебе говорил: Машка, грабят!» С тех пор, как крикнет: «Машка, грабят!» – несется вскачь, ничем ее не остановить. И я крикнул: «Машка, грабят!»

– Но ведь это не та лошадь!

– Зато, как и та, нервная…

– Надо с другой стороны от столовой к училищу подъехать, – когда взобрались в сани, предложил Венька. – Я там подожду за углом, а ты сбегаешь, сзовешь людей к подъезду. При людях подкачу, дядя Кузя не сразу сообразит, что к чему, не угонит. Да и не дам!

Алеша так и хотел сделать. Но, когда вошел в училище, подумал, что глупо поднимать галдеж, устраивать переполох. Он решительно поднялся на второй этаж к директору училища. По наивности предполагал, что Пал Нилыч сразу признает его – все-таки почетную грамоту вручал!

…Пал Нилыч никак не мог понять, чего от него хотят. Он с удивлением смотрел на взъерошенного Алешу, стоявшего в дверях с шапкой в руке, недоуменно спрашивал:

– Какая лошадь? Куда убежала? Ну и что – убежала! А я при чем?

Но он всю жизнь работал с подростками и знал, что, если к нему в кабинет бесцеремонно врывается взволнованный ученик, значит, произошло что-то такое, от чего отмахиваться нельзя.

– Говоришь, у подъезда стоит?

Алеша кивнул, он очень боялся, что Венька поспешит, подъедет к подъезду раньше, и дядя Кузя отберет у него лошадь и угонит ее.

Пал Нилыч сердитым рывком накинул на плечи шинель, взял свою толстую палку и пошел следом за Алешей.

Венька уже был у подъезда. У саней останавливались подходившие к училищу ребята, привлекало необычное зрелище: лобастый рыжий парень, их товарищ, намотал на руку вожжи и возбужденно поглядывает, как от столовой к нему вприскочку бежит знакомый всем возчик дядя Кузя.

Деревяшка глубоко проваливалась в снегу, но он каким-то чудом не падал.

Наконец-то Венька увидел Алешу и Пал Нилыча и сразу почувствовал себя свободнее: «Уф ты, шапка моя дырявая, кажется, пронесло».

– Что тут такое?

Гневный тон директора ничего хорошего не сулил, по Веньке-то что от этого! Он молча сбросил брезент к краю саней.

– Что это?

– Вы у него спросите. – Венька указал на запыхавшегося дядю Кузю, который был бледен и зол, как черт: «Всего-то не хватило несколько шагов, не то вскочил бы в сани и, пусть на глазах директора, – а угнал бы, потом доказывай. Проклятая деревяшка!»

Пал Нилыч посмотрел сверлящим взглядом на возчика, еще раз глянул на кульки в санях, спрашивать ничего не стал. Крикнул толпившимся ребятам:

– Идите заниматься! Все, все, живо!

Отбирая у Веньки вожжи, Пал Нилыч вроде бы пожал ему руку. Венька, правда, не мог сказать уверенно, что это было так, по крайней мере, ему хотелось, чтоб было так.

3

Мастерская грохотала – сверлили, пилили, рубили: все получили задание еще вчера. Двое слушали мастера. Максим Петрович показывал, как вырезать заготовку измерительной скобы из листовой стали. Неровная пластина, изъеденная по краям сверлами, – все, что осталось от целого листа, – лежала на столе.

– Вот как выглядит скоба на чертеже. – Развернул перед ними красноватую бумагу с вычерченной скобой, с ее размерами. – Куда же вы смотрите! На чертеж смотрите, привыкайте к чертежам, учитесь читать чертежи. Ох, сорвиголовы! И как это им на ум пришло? Поняли ли?

И Венька и Алеша кивнули:

– Все поняли, Максим Петрович. Не беспокойтесь, Максим Петрович.

– Головы им своей не жалко. Правдолюбцы! Идите уж.

Мастер напускал на себя излишнюю суровость, но ребята видели – не сердится, пожалуй, даже гордится: вот какие у него в группе молодцы.

Забрав пластину, они пошли к своему верстаку. Сеня Галкин сутулился над тисками. Когда проходили мимо, остановил их.

– Как вы догадались угнать лошадь? – вскинув голову, спросил он.

– Она сама, – сказал Венька. – Подмигнула нам: садитесь, мол, прокачу.

– Великолепно! – сказал Сеня. – А если по-серьезному?

По-серьезному Венька не хотел отвечать. Алеша в это время с удивлением смотрел на тиски Галкина, вернее, на то, что в них было зажато. А зажат был толстый и круглый стальной прут и на нем колечко, отрезанное от латунной трубки.

– Что это у тебя, Сеня?

– А! – Сеня улыбнулся, и лицо у него стало задорное и несерьезное. – Кольца девчонкам делаю. Просят.

– Какие кольца?

– Какие, какие! На пальцы кольца. Получаются, от золотых не отличишь. – Он достал из кармана тщательно отшлифованное колечко, оно блестело, переливалось светом. – Видал? Пайка хлеба. Без разговоров, хоть десяток неси. – Сеня горделиво тряхнул головой, сказал упрямо, словно с ним спорили: – Помнишь, про часы рассказывал? Часы у меня все равно будут, вот увидите.

– Так ты… ты… – Алеша задохнулся от возмущения, он мгновенно представил железнодорожную станцию, измученных голодом людей у эшелонов, готовых за хлеб отдать что угодно, назойливых барыг, которых гоняют милиционеры. Что же, и Сеня Галкин такой? Он увидел Сеню у вагонов с кошелкой хлеба, с высоко поднятой головой, лицо у него задорное и несерьезное. «Меняю хлеб на часы, налетай, у кого есть часы». – Ты что, пайки хлеба на часы будешь менять? Да? – зловеще спросил им.

– Хорошо бы – хлеб на часы. Проще, – мечтательно сказал Сеня. – Только где его, хлеба, столько взять?

Алеше стало легче, даже ругнул себя «торопыгой»: с чего надо было думать плохо о Сене Галкине? Сравнивать с бессовестными барыгами? И все-таки уточнил:

– На рынке будешь продавать?

– А ты думал, на улице?

Смотри-ка, острит. Ай, Сеня! Алеша все не отрывал взгляда от тисков, у него зрела мысль.

– Сеня, ты жалостливый? Можешь добро сделать просто так, без выгоды?

Галкин настороженно и пытливо посмотрел на него.

– Вообще-то я не очень, чтобы просто добро… – начал он. – Ты это к чему?

– Не пугайся. Есть люди, для которых сейчас хлеб как жизнь. Так вот ты дашь несколько заготовок для колечек, я сделаю, ты обменяешь у девчонок на хлеб, потом мы этот хлеб отнесем на станцию, раздадим эвакуированным. Позавчера я отдал свою пайку женщине – так обрадовалась, так благодарила, сам чуть не заревел, глядя на нее.

Сеня сморщил лоб, думал, потом сказал:

– Почему просто так? Хлеб что-то стоит…

– Не понимаешь, – досадливо поморщился Алеша. – Вот ты приедешь в чужой город, и тебя оберут до нитки. Как ты будешь об этих людях думать? Оберет тебя кто-то, а про всех плохо станешь думать, это уж как есть. Барыги на станции свирепствуют, отчаявшиеся люди все им отдают за бесценок. А тут мы: вот, граждане, не все такие негодяи в нашем городе.

– Что-то уж очень путано, – сказал Сеня. – Вообще-то я не знаю, почему просто так? Хлеб что-то стоит…

– Ты голодным бывал?

– Сколько раз.

Алеша безнадежно махнул рукой.

– Тупой ты, Сеня, извиняюсь, конечно. Ничего не понимаешь.

Ребята отправились к своему верстаку, а Сеня бросил вдогонку:

– Ладно, я подумаю.

На пластине они очертили керном контуры двух скоб, теперь надо было приниматься за сверловку, но тянули время: слишком много было сегодня впечатлений, никак не работалось. Алеша успел рассказать, как с матерью ходили в деревню и как их взволновала людская ласка в ломе Савельевых. Говорил и нет-нет да оглядывался на Сеню Галкина – тот старательно, до испарины на лбу, обтачивал кольца для девчонок.

Через некоторое время Сеня подошел к их верстаку.

– Так за что мы будем хлеб отдавать? Объясни.

Тут уж вспылил Венька, раскраснелся от злости, даже веснушки стали незаметны.

– Тебе человек уже объяснял! – Венька разглядывал Галкина со свирепым недоумением. – За благодарность! Понял? За благодарность, за просто так!

– Уговорили, – невозмутимо сказал Сеня. – Только заготовок я не дам, у меня их мало. А кольца сам буду делать. И берите. – Он сделал великодушный жест рукой: дескать, больше и разговора не может быть.

Заметив невольное движение Алеши, Галкин уставился на него:

– Опять что-то не так?

– Да так. Только выходит, что все будешь делать ты, а мы ничего.

Сеня подумал и заявил:

– Понял. Больно шустрым хочешь быть. – Он вскинул голову, и лицо у него стало задорное и несерьезное. – Научи тебя, так ты потом сам кольца девчонкам делать станешь. А мне это невыгодно, мне часы надо, вот так надо. – И Сеня провел ребром ладони по горлу.

Алеша хмыкнул: что поделаешь с Галкиным? Бабушка сказывала: совсем бы умный был человек, кабы не такой дурак.

– Ты чего там шепчешь? – подозрительно спросил Галкин.

– Да так, – улыбнулся Алеша.

– Так! Давно замечаю – придираешься. Ты не хитри.

– Да ты что! – возмутился Алеша. – Поступай как знаешь. А часы мы тебе потом вместе купим. У меня вот тоже мечта есть – сшить костюм. Во сне вижу. И знаешь какой? Коверкотовый, песочного цвета. Так и вижу: иду это я по улице, летом, конечно, брюки отглажены, ботинки хорошие, пиджак перекинут на согнутой руке. Мечта! А часы купим. Что часы? Вон и Венька с нами на базар пойдет. – Алеша заговорщически подмигнул Веньке, чтобы не вмешивался. – Уж всех-то не обманут.

– Пусть попробуют, – спокойно сказал Венька.

4

Горка горбушек на столе росла, а Сеня Галкин все еще сновал по столовой среди девчоночьих групп, раздавая кольца из самоварного золота. Вася Микерин, сидевший вместе с Венькой и Алешей – четвертый стул был Галкина, – не знал, для чего собирается этот хлеб, он удивленно и завистливо пробегал взглядом с лиц ребят на пайки, морщил прыщеватый лоб. Потом не выдержал:

– Знаете, чем это пахнет?

– Чем это пахнет? – спросил Венька, сразу насупившись.

Ответа он не услышал.

– Так чем это пахнет? – переспросил Венька голосом, ничего хорошего не предвещавшим.

Вася мучительно покраснел – Веньку в группе с первого дня побаивались, и он, конечно, понял угрозу.

– Тем! – с отчаянием заговорил он. – Тем, что вы столовских воров ловите, выставляетесь, а сами хапаете. За это не похвалят, чтобы у девчонок хлеб обманом отнимать. Они глупые, а вы у них… Галкина подбили…

– Ты спросил бы, зачем этот хлеб… – начал было объяснять Алеша, но Венька повел рукой, остановил его.

– Вот что, – медленно, даже с какой-то торжественностью, сказал он. – Завтра переберешься за другой стол, понимаешь, воняет от тебя. Ты усвоил?

– Я… Я усвоил… Еще посмотрим… – На глазах у Васи сверкнули слезы, и были они злые, мстительные. – Приехал, ждали тебя…

– Ждали. Услышал, что хорьки тут наперед лезут. И приехал. И попробуй еще только вякни.

Вася рывком вскочил со стула, еще раз ожег Веньку ненавистным взглядом и бросился к выходу.

– Веньк, ну что ты? – Алеша просто не ожидал, что все так получится: по доброте своей он никак не мог объяснить поступок товарища.

– Ладно, сиди, – недовольно сказал Венька.

К их столу подошла Танька Терешкина.

– Мальчишки! – пропела она. – А меня возьмете? – И одарила обоих чарующей улыбкой.

– Куда это тебя взять? – не глянув на нее и хмурясь, спросил Венька.

– На кудыкину гору, – огрызнулась Танька. Она была задета за живое его небрежным тоном, заносчиво повела плечом и хотела добавить что-нибудь обидное, но уж больно ей было любопытно затеянное ими, и сдержалась. – Сенька ведь все рассказал, куда идете. Возьмете, а?

– Ты лучше бы сумку нашла. – Венька говорил нарочито равнодушно. – Видишь, и так на нас глаза пялят, думают, себе хапаем, обираем вас, дурех глупых. – Брошенный Васей Микериным несправедливый упрек отравой лег в Венькину душу.

– Нашелся умный, – презрительно фыркнула Танька, но пошла к своим девчонкам и вскоре вернулась с черной клеенчатой сумкой-авоськой, молча стала собирать в нее хлеб.

Дежурные принесли третье – полуостывший сладкогорький, настоянный на хвое, чай. Витаминам в училище придавали большое значение: бачки с водой, настоянной на хвое, стояли по всем углам.

Появился Сеня Галкин, положил в разбухшую Танькину сумку две горбушки.

– Все, больше нету. – Словно запалившаяся лошадь, жадно, в два глотка, опорожнил стакан с чаем, сказал торопливо: – Пошли, что ли, ждать нечего.

Днем теперь пригревало, капало с крыш. Утоптанная за зиму дорога таяла медленней и бугрилась над осевшими обочинами. Не приведи оступиться с накатанного – очутишься по колено в разжижшем снегу, а внизу вода, ватные бахилы просачивают ее, как сито.

Венька с недовольным видом шагал сзади. Навидавшись всего в эвакуации, он быстро повзрослел, и то, что они собирались сейчас делать, казалось ему детской забавой – всех-то ведь не накормишь! И все-таки шел, весь день замечал за собой несвойственную покорность Алеше Карасеву, видел в нем что-то такое, чего в себе не находил, это притягивало и раздражало. Больно уж он какой-то правильный, что ли, как в книжках. Пожил бы в корпусах, где все на виду, даже печь одна на целый этаж, никуда не скроешься – всё обо всех знают. Подлость, конечно, не потерпят, но слабости других понимали, сами могли споткнуться, так что чего уж. А у него какое-то приукрашенное понятие о людях, какими они должны быть. Вон он сегодня утром с надрывом: «Мастер сказал: надо верить во что-то простое и доброе. А я не могу…» По правде, Венька и сам чувствовал нечто похожее – верить не могу, – только не говорил, не умел сказать. Выходит, Алешка ему сознание прояснил. А происходит что-то и в самом деле непонятное, прямо на глазах. Может, война, трудности разные заставили людей ярче свое нутро показать. Нынче вон дядя Кузя показал себя. Кто мог подумать, что всегда приветливый дядя Кузя со спокойной совестью урывает у ребят и так жалкий кусок, что дают в столовой, урывает – и земля под ним твердая, не проваливается. Убивать таких надо, и было бы по заслугам. А подумаешь – и жалко, человек все-таки.

С матерью в эвакуацию ехали… Не думали, что столько дней придется провести на барже, многие не запаслись едой, да и нечем было запасаться, а рядом были и запасливые. Начальство куда-то с баржи девалось, даже хлеба не могли получить. Мать уже в дороге стала слабеть от недоедания. Никто из тех, кто был запасливее, не заметил этого. Раньше разве так было? В корпусе-то и деньгами делились, если у кого до получки не хватало, и помогали, кому плохо приходилось…

Наверно, надо верить в простое и доброе, как сказал мастер, а то жить обозленным, жестоким – тем же тебе и обернется. Но это, значит, на каждом шагу обуздывать себя, сдерживаться, смалчивать. И все-таки, почему все сегодняшнее поведение Алешки Карасева не выходит из головы? Он, Венька, чувствует, что в жизни знает куда больше, чем Алешка, а вот растревожил чем-то, чем – не объяснишь.

Настроение у Веньки хуже некуда. А тут еще этот размякший снег, все время надо смотреть, чтобы не оступиться, не набрать в бахилы воды. Приходу весны кто не радуется, один ядреный воздух чего стоит, весь пропитан ею, только есть у весны пора такая, когда она еще робко подступается к злюке зиме: клюнет – и отскочит, оглянется, галки так делают, когда найдут что-нибудь для себя вкусное. Одни неудобства от такой поры.

Впереди вышагивает с черной сумкой Сеня Галкин, высоко, как цапля, поднимает длинные ноги, Танька пристает к Алешке, пытается обнять. Алешка смущается, краснеет и увертывается.

У Веньки отношение к Танюшке Терешкиной тоже сложное: так хочется сказать ей что-то хорошее, доброе, даже прикоснуться осторожно к ее красивым, пышным волосам, вместо этого одни грубости да подколки. И сам не знает, почему с ним такое. Иногда – конечно, без нее, когда ее нет, – думает: надо сказать, что нравится она ему, но как сказать, попробуй-ка, – обсмеет, бахвалистая она, и это отпугивает.

– Да что случилось? – со смехом спрашивала Танька, ластясь к Алешке. – Чураться-то меня чего стал?

– Лейтенанта своего обнимай, который аттестат тебе хотел прислать, – неласково отвечал Алешка. – А я-то тебе кто? Никто.

Венька не выдержал, фыркнул: «Памятливый Алешка, про лейтенанта помнит». Словно бес какой толкнул его, сказал:

– Лешка, ты расскажи, какой ее видел.

Алеша совсем смешался, так глянул, что Венька пожалел о сказанном: в сразу повлажневших глазах укор, губы дрожат. А Танька ничего не заметила, тут же подступилась, засияла вся:

– А какой ты меня видел, Алешенька? Во сне приснилась? Ну-ко поведай, больно уж любопытно.

Алеша совсем обозлел от ее наигранной ласковости.

– Комарихой я тебя видел, – нервно сказал. – Знаешь, такие комары, с крыльями? Только большие привиделись, смотрю, среди них ты, с крыльями…

Не рассказывать же ей, что видел ее голую в бане через дырку в двери. А ему и в самом деле как-то приснилось, смешной такой сон: существа – они не были ясными, виделись словно в дымке и были похожи на крылатых комаров, – он мог бы поклясться, что среди них летала Танька Терешкина. Лицо плохо проглядывалось, а знал, что она там была.

– Глупый какой-то сон, – подумав, сказала Танька.

– Так и я о том же, – подхватил Алеша. – А вон Венька: расскажи да расскажи. – И он незаметно показал Веньке кулак: «Если есть совесть, заткнись».

– И все не так, – поскучнев, сказала Танька. – По глазам вижу – не так, ты ведь врать не можешь…

Сколько же в те дни приходило эшелонов из Ленинграда? Ребята не удивились бы, увидя пустые пути, но эшелон стоял, и у вагонов были изможденные люди, мелькали в белых халатах с носилками санитары.

Уже после войны выяснилось, что, взбешенные стойкостью исстрадавшегося и несдающегося Ленинграда, гитлеровцы готовились забросать его химическими снарядами – безудержна была их ненависть к городу – символу Октября. Но сильнее вражеской ненависти была всенародная любовь к городу, носящему имя вождя: все делалось для его защиты, а сейчас спасали его детей, его будущее.

…Сеня, завороженный увиденным и обескураженный, резко остановился, тяжелая клеенчатая сумка, которую нес, показалась ему жалкой.

– Что теперь делать? – растерянно спросил он, переводя взгляд с одного на другого.

– Что делать, что делать? – сердито передразнил Венька. – Если б можно было что делать… Давай, Леха, ты заводила.

– Ребята, совайте горбушки за пазуху, а то примут за барыг, если с сумкой пойдем. Отдавайте самым слабым.

Читатель, наверно, помнит, в начале говорилось, что Алешка – листопадник, осенью ему стало четырнадцать лет, поймет его и не осудит…

Он увидел мальчика, тот сидел у вагона на черном снегу, плечи и спину его покрывала клетчатая накидка. Почему-то прежде бросилась в глаза эта яркая, в крупную клетку накидка. Руки мальчика были бессильно опущены, голыми ладошками он упирался в снег, стараясь не упасть на бок. Было ясно, что его вынесли из теплушки, но еще не успели отнести в здание станции, сам он идти не мог. Алеша наклонился к нему, вытащил из-за пазухи мягкую горбушку.

– Бери, ешь…

У него сердце разрывалось от жалости, горячий комок стал в горле.

– Да бери, вкусный…

Мальчик не понимал. Лицо его в тени вагона казалось зеленым, было сморщено.

– Ну что же ты?

Мальчик вдруг судорожно вдохнул в себя воздух, запах хлеба вывел его из забытья, он потянулся грязной рукой к горбушке. Алеша поддержал его, чтобы он не упал, стал ему отламывать мякиш…

Женский возмущенный окрик оглушил его:

– Что же ты делаешь, окаянный!

Женщина в белом халате сильными руками отшвырнула его от мальчика.

– Что же ты, я спрашиваю, делаешь, убивец?

Алеша почти с ужасом смотрел на нее. Что это она? Разве люди не помогают попавшим в беду? Убивец?..

Женщина поднимала мальчика на ноги. А к Алеше подбежал милиционер, схватил за шиворот. Держал его за воротник Вася топ-топ, коренастый, с оплывшим лицом. Алеша даже не удивился этому. «За что она так?..»

Вася топ-топ повел его в здание станции, втолкнул в комнату, над дверью которой в стеклянном колпаке светился красный крест. Это был медицинский пункт при станции. На деревянном диване у стены с опущенными головами сидели Танька Терешкина и Сеня Галкин. Быстро вошла и села за стол та самая женщина в белом халате, которая обругала Алешу.

Вася топ-топ подтолкнул Алешу ближе к ней и сказал:

– На несчастье людей барышей ищут. Этого я знаю, встречались. Таким все нипочем.

Алеша с удивлением смотрел на Васю топ-топа Ковырнева, не мог понять, как тому удалось узнать его: и сталкивались-то с Васей в темноте на площади перед фабрикой, ну, еще один раз ненадолго в отделении милиции. А Вася топ-топ не только узнал, но уже и сделал вывод – «таким все нипочем».

– Ты понимаешь… Вы что говорите-то? – вскинулся он на милиционера. – Вы думаете, что говорите?

– Им верить нельзя, – убежденно продолжал Вася топ-топ. – Закоренелые хулиганы. Я их знаю.

Алеша беспомощно развел руками. Не часто приходится вглядываться в бесстрастное лицо человека, который незнамо для чего злобно врет: нет у него ничего такого, чтобы говорить так.

– Идите, – сказала женщина милиционеру и показала рукой на дверь. – Разберемся… без вас.

И когда Вася топ-топ, недовольный услышанным приказанием, протопал огромными сапожищами и скрылся за дверью, она посмотрела на ребят с горькой усмешкой и укорила: – И как вы не могли понять, что уж если вырвали их из того ада, то в беде не оставят. А вы? Им сейчас кусок грубого хлеба – верная смерть. – Она взглянула на Таньку, покачала головой: видимо, Танька показалась ей старше Алеши и Сени. – Ну они-то мальчишки глупые, а ты? Не могла их остановить?

– Я не знала, – сказала Танька, и Алеша увидел на ее глазах слезы.

Снаружи стукнули в дверь, женщина – она была врачом, заведующей медицинским пунктом – крикнула, чтобы входили. К замешательству ребят, появился Венька Потапов.

– Тебе чего? – удивилась заведующая: разгоряченное, румяное, с обильными конопушками лицо Веньки говорило, что вошедшему не требуется медицинская помощь.

– Я тоже… я с ними, – мужественно признался Венька и встал рядом с ребятами. – Сначала убежал…

– Убежал и ладно, чего уж там, – сказала женщина-врач, пряча улыбку. – Зачем вернулся?

– Так вместе были! – Венька упрямо взглянул ей в глаза: не понимает, когда все проще простого – раз были вместе, придется вместе и ответ нести. Таковы правила чести.

– Солидарность, видите ли, – хмыкнула врач. – Жертвенно разделить участь приговоренных к повешению. Садись… Или уж чего там… – Она вышла из-за стола. – Идите-ка вы, ребятки, домой. И не делайте больше ничего такого. Сама не могу, когда вижу все это, – дрогнувшим голосом сказала она. – В день по нескольку эшелонов. А из вагонов и трупики выносим… Уходите, того не хватало, чтобы при вас разревелась.

Ребята только сейчас заметили, что у нее доброе и усталое лицо.

Они вышли на станционную площадь. Сене Галкину было не по пути с остальными. Все еще ошеломленный случившимся, Сеня сказал:

– Во, в училище когда… обещали: благодарность получим за просто так. Получили… Нажалуются в училище, еще получим. За просто так… А хлеб что-то стоит…

Ребята эти, когда повзрослеют, сами о себе скажут: «Мы были озорными мальчишками. Мы были все-таки добрыми мальчишками. Мы еще в училище стали взрослыми мальчишками». А Алеше Карасеву долго будет помниться истощенный мальчик в клетчатой накидке, сидящий на черном от угольной гари снегу, и, когда ему придется работать на заводе, оборудование которого было вывезено примерно в то же время по Дороге жизни, и он встретит женщину-мать, и она расскажет, что ее мальчик погиб уже здесь, в этом городе, он переживет потрясение, ему постоянно станет казаться: он виновник гибели ее сына.