Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

«Погуля-я-л! – сочувственно сказал начальник. – Как это тебя угораздило?»

«Меня избили, – хрипло сказал вошедший. – Требую разобраться… Был у прокурора, велели сюда. Вот заявление».

«И заявление есть!»

Карасев принял тетрадный листок, разгладил и прочитал: «От Шумакова Андрея Андреевича. Прошу наказать лиц, которые пришли вечером, а я сидел на диване и смотрел телевизор, и они меня избили. Тогда я взял ружье, но у меня оказалось два патрона, я побежал к соседу занять патронов, а они уже уехали. И на улице меня ударили четыре раза. Теперь с таким лицом, которое они со мной сделали, я не могу быть на тракторе, и я ходил в больницу, чтобы дали освобождение. Так что надо приструнить их, а то они еще кого изобьют».

«И кто же эти варвары?» – Карасев не сдержал улыбки: он не очень поверил написанному.

«Били меня охотники. Их машину я еще утром заметил».

Начальник посерьезнел, покачал головой.

«Когда это было?»

«Под Новый год. Я смотрел телевизор…»

«Что смотрел, я уже уяснил».

«Ну так вот…»

«Не пойму тебя, Шумаков. – Начальник снова взглянул на заявление. – Не пойму: так вот просто пришли и избили и не сказали – за что? Как ты это рассудишь?»

«Они дорогу велели чистить», – вспомнил тракторист.

«Какую дорогу?»

«Из лесу которая. Ее завалили, а они пришли ко мне: „Иди давай чисти, а то в милицию увезем, Новый год там справишь“. И набросились…»

«А кто дорогу завалил?»

«Ванька завалил».

«Какой Ванька?»

«Это я так про Ваньку, поговорка такая. В общем, если проще: откуда я знаю».

«Перевод замечательный – „откуда я знаю“. Твой трактор где стоял?»

«У дома».

«Ах вот он где стоял! И больше в деревне трактористов нету?»

«Есть еще трактор у Мишки Ивакина».

«Ты спрашивал: может, он завалил?»

Тракторист обиделся, за вопросами он почувствовал недоверие к себе.

«Это вы спрашивайте, вы на то поставлены. Мне такие вопросы до лампочки».

Начальник скучливо взглянул на тракториста, отвернулся к окну. Отделение милиции находилось в глубине небольшого парка. Иней на деревьях, сверкающий снег, еще не истоптанный прохожими, благодать, покой, новый год наступил, с началом которого всегда хорошее настроение, ожидание лучших перемен, – тут занимайся кляузным делом, думай, кому поручить: работников в милиции раз-два и обчелся. Опять глянул с подозрением на тракториста. Морду набили. Наверно, за дело набили. А не прими заявление – пойдет писать куда и не придумаешь, вымотают проверками да запросами. Неладная должность, необходимая, а неладная.

«Конечно, спросим, – сказал Карасев, отвлекаясь от бесполезных размышлений. – Но разговор пока о тебе. Кто-нибудь хоть видел, как тебя избивали?»

«Я сидел один, смотрел телевизор».

«Ты, видать, сам не свой до телевизора. Значит, был у прокурора?»

«Только что оттуда. Велели подать заявление. Избивать трактористов – кто землю пахать будет!»

«Тебе так и сказали?»

«Точные слова!»

Карасев поверил: так и сказали. Прокурор Соколова была упряма, настойчива, коли велела подать заявление, легко не отступится.

«В больницу сразу пошел, вечером?»

«Не к кому было идти вечером. Новый год…»

«Так уж!.. – Хотел сказать: больница никогда не пустует, но посмотрел на мужика и устало заключил: – Хорошо. Только сам сообрази: людей мы этих найдем. А свидетели? Где твои свидетели? Как докажешь?»

«Вот мое свидетельство», – тронул тракторист оплывшее лицо.

«Свидетельство уважительное, – сказал начальник. – Иди, разберемся».

Как только тракторист ушел, Карасев позвонил в прокуратуру; подумал: может, все-таки сумеет отговориться, дело-то выеденного яйца не стоит. Да ничего у него не вышло, не дозвонился – начался обеденный перерыв. И самому Карасеву пора было перекусить. В этот день дома его не ждали: жена уехала с дочкой в глазную клинику – у девочки стало плохо со зрением…

В этом месте рассказа Ломовцева Павел Иванович не выдержал.

– Какая еще дочка? При чем она? – недоуменно спросил он.

– Вы не допускаете, что у начальника милиции, человека средних лет, может быть дочка? – ледяным тоном справился Ломовцев.

– Но клиника? Глаза?

Ломовцев оскорбительно передернулся.

– Ах вот как! Но разве мало нынче страдают глазами?

Павел Иванович безнадежно махнул рукой: этого черта не переспорить.

7

Рассказ Ломовцева (продолжение)

– Не знаю, бывал ли кто из вас в чайной… Там два зала. В большом, который выходит окнами на площадь, едят проезжающие шоферы, рабочие мастерских и прочие, кто или не знает, что есть еще чистая комната со своей раздевалкой, с крахмальными салфетками на столах, или не решается туда заходить, потому что в малом зале обедают люди, имеющие отношение к руководству районом.

В маленькой комнате каждый день ровно в 13.05 появляется женщина. На вид ей лет сорок пять или чуть больше. Она в меру полная, лицо строгое, неулыбчивое, глаза чистейшей синевы. Красивые глаза. Такой пусть запомнится вам Варвара Петровна Соколова.

Варвара Петровна неторопливо снимает пальто, оглаживает китель с нашивками советника юстиции третьего класса и проходит к столу у окна. Странно, но к этому времени никогда никто за тем столом не сидит.

– Купленный он у нее, – не удержался от подначки Баранчиков.

– Баранчиков, – сухо обрезал Ломовцев шофера. – Кто взволновал нас сегодня неприятным известием? Ты. И на сегодня с тебя достаточно. У некоторых народов есть обычай: когда собираются в кружок, младший молчит. Ты другого поколения, но тебе полезно это знать.

– Спасибо за подсказку, – смирно сказал Вася. – Я больше не буду.

– …Не садятся за стол, может, из-за необщительности, может, боятся неосторожным словом выказать сочувствие, зная, что ей будет неприятно. Дело в том, что в райцентре считают Варвару Петровну глубоко несчастным человеком и жалеют. Она там живет не первый год и ни с кем не завела знакомств. Дни ее заполнены служебными делами, что делает вечером – никому не известно. Иногда со службы она уносит какие-то папки, и только поэтому догадываются – и дома она занимается все той же работой.

Первое время местные кумушки взяли ее на прицел: пытались узнать, был ли муж, не случилось ли в ее жизни большой беды, но абсолютно неоткуда было взять информацию – она даже писем не получала, – и со временем к ней привыкли, оставили в покое.

В тот день, когда тракторист был у Карасева, она пришла в малый зал ровно в 13.05 – пять минут у нее уходило на дорогу от места работы; сняла пальто и села за свой столик. Не так много там столов, все другие были заняты: обедали женщины из бухгалтерии райпо, девчата из райкома комсомола, еще какие-то, с виду командированные. Только Варвара Петровна вошла, одна из райкомовских, насмешница, вытянула напоказ руку и стала подводить стрелки своих часов на 13.05. Подруги ее фыркнули, но тут же под взглядом Варвары Петровны смущенно уткнулись в тарелки.

Вскоре пришел Карасев. Он подсел к Варваре Петровне – не было больше свободного места. У девчат зачесались носы от жгучего любопытства: впервые на их глазах Соколова сидела за столом не одна, как она поведет себя? Но случилось вовсе непонятное для них, девушки заметили, как оттаяли, стали ласковыми обычно холодные, неулыбчивые глаза Варвары Петровны. Да, да, эта странная женщина, лед в юбке, как язвительно говорили о ней, давно была влюблена в Карасева. Для краткости рассказа я сейчас опускаю эту сторону жизни Варвары Петровны…

– Правильно сделаешь, – одобрил Вася. – Слушать о любовных вздохах старой бабы…

Щуплый Ломовцев грозно поднялся с дивана, встал перед шофером.

– Баранчиков, – судейским тоном возвестил Ломовцев, – в тебе сидят все пороки твоего поколения, и главный из них – крушить все сплеча, не предлагая ничего взамен. Ты говоришь так, потому что не представляешь всей сложности жизни… Камень и тот прослезится, узнай он все горе Варвары Петровны.

– Понял, – сказал задетый за живое Вася, – любви все возрасты покорны и прочее… Но мне тоже натянули нос: девчонка, пока был в армии, вышла за другого, но продолжала писать хорошие письма. Камень может прослезиться, узнай, что со мной было?

– Исключено!

– Понял, – опять сказал Вася. – Как говорил мой командир, если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты? – Обвел взглядом всех и не получил ответа. – Согласен, – без надежды на лучшее заявил он. – Буду и дальше постигать сложности жизни. Продолжай свои враки, не скупись.

Ломовцев презрительно посмотрел на него и, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ:

– Карасев не только не замечал расположения Варвары Петровны, он ее за женщину-то не считал: так, служебная единица, иногда по черствости своей приносящая зло. У него были основания так думать.

Прошлое лето было очень сухое, начались лесные пожары. Везде: на стенах домов, в автобусах – объявления, предупреждения: выезд в лес на время запрещен. Тут и случилось происшествие…

Дружинник наткнулся в лесу на пьяных подростков. Рубили молоденькие сосенки, костер не окопали, не запасли ведра воды. Сделал им замечание, а они обиделись, навалились на него: «Покажем, как нас трогать!» Крепкий был мужик, и все-таки свалили его, стали бить чем попадя. Было уже не до осторожности, не до того, как у нас говорят: «превышение обороны». Вот если тебя забьют до смерти, та сторона отвечать будет, ты, защищаясь, нанесешь кому-то увечье – тебе ответ держать. Конечно, будут учтены какие-то смягчающие обстоятельства, но отвечать придется. Так случилось и на этот раз: в свалке погиб один из подростков.

На суде Соколова потребовала парню десять лет. «Превысил оборону» – держи ответ, в этом ни у кого сомнения не было. Но люди подметили, что выступала Варвара Петровна довольно странно. Она, например, говорила: «Никто его не уполномочивал идти в лес гасить костры» (и это, когда в районе прошли строгие совещания); «Мальчики не знали, что запрещен выезд в лес» (что, «мальчики» неграмотные, что ли?). В их компании были и девушки, и адвокат спросил самую старшую, продавщицу магазина, знает ли она, что выпивки с подростками наказываются. Варвара Петровна вскинулась, предупредила: «Пожалуйста, не запугивайте свидетелей!» – «Я не запугиваю, – сказал адвокат, – я говорю то, что должны были сказать вы».

Подростки уходили с суда победителями. Да и как не быть победителями, если им даже не намекнули, что по сути это они убийцы своего товарища, с них, с их поступков все началось. Они только поняли, их выгородили, можно и дальше продолжать так жить, так вести себя. А взрослым, находившимся в зале заседаний, было ясно, что судебный процесс из воспитательного акта, каким он должен быть, превратился в неумное и вредное представление. И они с удивлением приглядывались к Варваре Петровне.

Карасев хорошо знал дружинника и жалел, известна ему была и дальнейшая судьба его. Теперь за столом он хотел начать разговор с Варварой Петровной, хотя и понимал: что бы ни говорил, ничего не изменится, едва ли она поймет его, но и молчать он не мог, совесть восставала.

«Знаете ли, что за год мы с вами прожили? – спросил он, вглядываясь в круглые, чистой синевы глаза Варвары Петровны. – Как этот год назывался?»

Варвара Петровна удивилась:

«Что это вам вздумалось экзаменовать меня? Год решающий. Сами будто не знаете».

«Ну да, – подавив улыбку, сказал Владимир Васильевич. – Само собой… Наткнулся нынче на возчика с крахмального, Федора Еськина… На лице щетина клочками, взгляд потухший, смертельно усталого человека взгляд. Спрашиваю: „Заболел?“ – „Нет“. – „Неприятности на работе, дома?“ И это не то… „Так что же у тебя?“ – „Драконов год меня подкосил, опомниться после него не могу, – говорит. – Но молю бога и за то, что выжил. Большего и требовать грешно“. И рассказывает Еськин: раз в 99 лет бывает этот год и начинается с понедельника. Все напасти на мужиков в этот год валятся. И меня, дескать, не обошло…»

«Мистика какая-то, – скривила губы Варвара Петровна. – Глупости!»

«Пожалуй, – согласился Владимир Васильевич. – И я сразу подумал: чертовщина какая-то! Потом уж от Еськина отошел, раздумался. Мать честная! А у меня-то сколько хлопот, неприятностей было в ушедшем году по службе и дома! И поверил: существует такой год дракона, когда на мужиков напасти валятся».

Варвара Петровна молчала. Карасев опять взглянул в ее чистые глаза. Подлецом чувствуешь себя, когда, глядя в такие глаза, намереваешься сказать неприятное.

«Варвара Петровна, – хмурясь от неудобства за себя, сказал Карасев, – Еськин-то вот еще что поведал… Помните вы того парня-техника с их завода, что в лесу костры гасил? Дружинника того? Так вот в землю опустили. Заболевание… миеломная болезнь какая-то. Полгода хватило, а мы ему хотели десять лет… Вот он каков, драконов-то год».

Варвара Петровна морщила лоб, думала.

«Не понимаю вас, Владимир Васильевич».

«Да что тут непонятного-то, голубушка. Врачи говорят, от нервного потрясения заболевание развилось. Парень-то не шаромыга какой, душу имел. Ладно бы, уж отсидел как-нибудь, да суд у него из головы не шел: ну-ка – всю вину на него! Оскорбленным себя чувствовал. Мать погибшего поняла, простила. Мы ее тогда еще в глухости материнских чувств упрекали…»

«Вот вы меня действительно в чем-то упрекнуть хотите, – обиженно сказала Варвара Петровна. – Не ожидала от вас таких слов. Для меня, Владимир Васильевич, справедливость прежде всего. И вы это знаете».

Карасев потрясенно молчал.

Морской пушкой только можно пробить Варвару Петровну, непогрешимой считала она себя. Владимир Васильевич еще раз убедился в этом. Не мог он больше смотреть в чистые синие глаза, боялся взорваться; ел рассеянно борщ, глядел в окно на берег реки, где серебрились от мутного солнца заиневшие деревья. Подумал, что к вечеру еще больше разморозится, а жена с дочкой поедут из-города в холодном автобусе, зазябнут.

Не поднимая головы от тарелки, спросил:

«Был у вас тракторист из Выселков? Шумаков?»

«Да. И что?»

«Да то… На место выезжать, считайте, целый день добираться. Людей нет – кто болеет, кто занят. И заявление смутило. Какое-то сомнительное заявление».

«Заявление искреннее, – строго сказала Варвара Петровна. – А красот стиля требовать не приходится. Ему в другом красота нужна».

«В чем?»

«В работе! Неужто вам непонятно! – воскликнула Варвара Петровна. – Пусть разберутся ваши товарищи да всыплют, чтоб знали. Какие-то приезжают, избивают ни за что ни про что, а мы прощать?»

«Пожалуй, и есть – какие-то», – согласился Карасев, убежденный горячностью Варвары Петровны.

8

До Юбилейной площади Сергей Головнин и Николай Студенцов идут вместе, на площади Студенцов садится в автобус. Он по-прежнему удручен чем-то. Не проронил ни слова, пока сидели в кладовке, молчал и сейчас.

– Тебя что, потрясла эта история с трактористом?

– Откуда ты взял? – Студенцов насмешливо оглядывает Головнина. – Вовсе нет. И ехать с вами не собираюсь – времени жаль… Просто тягостно как-то…

– Никогда не видел таким.

– Ерунда. Все утрясется…

Все утрясется, всегда все утрясается. Даже снег, что валит сейчас крупными хлопьями и покрывает мягким ковром улицу, и он утрясется, станет плотным. Не всегда только все утрясается в семейных делах…

– Жена еще не вернулась?

Студенцов поднял воротник, шел, сутуля плечи. Он явно не хотел постороннего вмешательства.

– Это и верно, – сам себе сказал Головнин. – Зачем чужое вмешательство?

Головнин знал, что с женой у Николая давно не ладится, ссорятся по каждому пустяку. Как-то, когда Студенцовы были у них в гостях, она неожиданно заявила:

– Похожа я на негритоску?

У Нинки Студенцовой светлые пышные волосы, которые она еще отбеливает, такая же белая кожа на лице, ухоженные руки. Ее со смехом заверили, что она не похожа на негритоску.

Нинка окончила журналистское отделение в университете, работала в местном телевидении. Характера была веселого, особенно забавно умела передразнивать сослуживцев. Ждали от нее новой шутки. Но она вдруг обозленно спросила:

– Тогда почему я не могу жить там, где хочется? Почему я не имею возможности видеть великих артистов, музеи, выставки? Выдумали закон о прописке, и все делают вид, что это естественно. Категории. Есть первый сорт, есть второй. Так вот я не хочу быть второсортной. Не желаю! Я тоже хочу быть там, где есть возможность утвердиться, выявить себя.

– У моей Нинуши очередной заскок, – спокойно сказал Николай. – Думаете, о чем она говорит, ей это надо? Черта лысого ей надо. Сколько артистов приезжает в филармонию! Ходит она туда?.. Однажды проснулась и решила: жизнь скучная, надо ее менять. И вот пытается менять… Хотя и не знает, как менять.

– Дурачок ты несчастненький, – выслушав его, сказала Нинка. – Не знаю как… Посмотрим! А уж если о черте лысом, так лучше лысого иметь, чем праведника. Так и просидишь в своей санчасти, пока мозги не иссохнут.

Головнин, смущенный перепалкой и на правах хозяина дома, пытался утихомирить Нинку, но она уже села на своего любимого конька. Как же, первый студент в институте и застрял в санчасти завода, когда сокурсники стали уже заведующими отделениями, главврачами, защищают диссертации. Нет, не таким она хотела видеть мужа, не знала, что он будет довольствоваться тем, что предложат. Что из того, что санчасть занимает добрый корпус, имеет современное оборудование, есть возможность отлично практиковаться, санчасть и есть санчасть, больше ее никак не назовешь – ни выше ни ниже.

– Меня устраивает работа, и менять ее я не собираюсь, – пытался отбиваться от ее наскоков Николай. – Тебе своя нравится, мне своя. И хватит об этом.

Ему было неловко, что семейный спор произошел в чужом доме. Как бы ни были дружны Головнины и Студенцовы, особенно жены – Людмила и Нинка, ссоры необязательно разносить по ветру.

Раскрасневшаяся Нинка с нескрываемой враждебностью смотрела на мужа, можно было понять, что дело у них зашло далеко, образовавшуюся трещину, как ни склеивай, все будет заметно.

– Ты опоздал в своих выводах, – говорила она, – мне уже не нравится моя работа. Я живой человек и хочу знать завтра то, чего не знала сегодня, хоть малую крупиночку, но чего еще не знала. А от меня изо дня в день требуют одно и то же: сегодня выступление передовика с завода, как он выполняет план, завтра со стройки, как он выполняет план… С ума свихнешься… На тебя уже не надеюсь, сама решу, что делать.

Головнин опять пытался вмешаться, говоря, что у Николая совсем другое положение, каждый день у него разные больные, с разными болезнями…

– Оставь. Кто ее переспорит? Воля ее, пусть делает, как знает.

У Нинки в Москве жила тетка, с ее помощью она надеялась перебраться туда и перетащить мужа – там-то у них все пойдет по-новому, есть где развернуться.

Ссора с Николаем подстегнула. Нинка взяла отпуск за свой счет и укатила в столицу доказывать, что она не негритоска. Людмиле Головниной пишет длинные письма.

9

До своего дома Головнин добирается на трамвае. Во время застройки микрорайона в горисполкоме работали люди, влюбленные в литературу: как только трамвай вырывается из старых городских кварталов, начинаются улицы Чехова, Радищева, Белинского, Маяковского… всего восемь остановок. Восемь – это и много и мало. Много, когда торопишься, мало, если иметь газету: в пути успеваешь просмотреть третью и четвертую страницы. Головнин сходит на остановке Белинского.

Мужчина в ватнике, к которому он подсел, ерзает, что-то беспокоит человека.

– Почему не вслух? – с предательской улыбкой говорит он.

Головнин не сразу догадывается, что говорят ему, а не вожатому, объявляющему остановки.

– Тунеядцам делать что? Читать в трамвае, – объясняет этот тип. – Кто намахается за день, тому не до газет.

Он презрительно оглядывает Головнина, и тот догадывается, в чем дело. В хорошую минуту Людмила присмотрела ему пальто ленинградского пошива. Он надел его и сам себя не узнал: как здорово может преображать людей одежда. Из зеркала смотрел солидный товарищ с лицом задумчивым, преисполненным достоинства. Сейчас он сидел с человеком, который гордо обижается, что ему приходится «махать». Он принял Головнина за какого-то «тунеядца». В хорошем пальто, с газетой – тунеядец. Головнин знаком с такого сорта людьми: они как раз самые никудышные работники, они не просто работают, а вроде бы делают одолжение и обижены – им приходится «махать»,

Головнин спросил:

– Чего взъярился? Мешаю?

– Читай, если читается, – насмешничает сосед. – Я вот не могу, намахался. Доберусь до кровати – и спать.

Поспать ему совсем не мешает, от него крепко несет винным духом. Маленькие водянистые глаза, морщинистое лицо. Головнин поинтересовался: моложе был, тоже «намахался» – и спать?

– Легче не было. Не помню. – И вдруг говорит: – Теперь один мусор. Откуда он берется? Раньше, когда все работали, меньше его было, нынче только пьяницы работают… Вот он сидит, чертит, а потом скомкал листок и в корзину. Убирай за ним. Хорошо, если небольшой листок, если такой (разводит руки) – самосвалом за ним нужно убирать. То-то!

Мужик начинает царапать ногтем по замерзшему стеклу – посмотреть, где едут.

– Что в газете? Поди, пишут, плохо там живут?

– Хорошего мало. Всюду инфляция…

– Это штука – инфляция, – соглашается сосед. – Вот и говорю: плохо, у них кругом плохо.

– Почему не подберешь работу по силам? Боишься, меньше станешь зарабатывать?

– Где ты ее найдешь, работу по силам?

– Так уж! Другие-то находят. А тебе кучу денег надо. С какого завода?

Мужик взъерошился, опасливо покосился на Головнина.

– Тебе что за дело? – нервно спросил он. – Разреши-ка. Мне на следующей…

Пробрался к дверям и оттуда опять опасливо посмотрел, наверно, думал, что сказал что-то недозволенное, спешил уйти.

Головнин помахал ему рукой. Мужик раздвинул двери и, еще трамвай не остановился, выскочил из вагона.

…Во дворе дома стоит снежный медведь с поднятыми лапами. Головнин вылепил его, когда была оттепель. Сосед принес распылитель, обрызгали медведя водой, и он обледенел, а потом свежий снег припорошил его. Первые дни Головнин не знал покоя, выбегал смотреть – не сломал ли кто. Но обошлось. Перед Новым годом домоуправление поставило рядом елку, плотники сколотили помост с лотком. Теперь во дворе с утра до поздней ночи гомонили ребятишки.

Дочкин голос он услышал, когда подходил к дому. «Иванов, в лоб дам! – выкрикивала звонко. – Петров, не вертись, в лоб дам!» Головнина взорвало – дочка училась в первом классе, такая кроха… «Пигалица, каких слов нахваталась», – подумал сердито. Его, помнится, батька лупил, и крепко. Ну так мальчишкой он был, проказничал много, девочку стегать не станешь. Все же легонько съездил ей по макушке для назидания. Как она взвыла! Побежала в подъезд…

– Мам, мам, папка дерется, а я учительницевы слова повторял-а-а!

Головнину стало не по себе: жалко дочку. Но надо же выдержать взятый тон, отстоять родительскую правоту. Сказал строго:

– Врешь, негодница, не могла учительница говорить такое.

Дочка размазала слезы по щекам, обиженно сказала:

– Да! Ты никогда мне не веришь.

Выяснилось, что в самом деле она «учительницевы» слова повторяла. «Думай, ввек такого не придумаешь», – удивлялся Головнин, стараясь представить молоденькую учительницу-практикантку, которая для поддержания дисциплины в классе выкрикивала: «Иванов, не вертись, в лоб дам! Петров, в лоб дам!»

Ну ладно, практикантка, сама еще девчонка, взрослее станет, научится обращаться с классом, только знала бы она, к чему приводят необдуманные слова, которые ребята схватывают на лету.

– Со своей гулянкой с сомнительными товарищами ты стал невыносимо груб, – сказала Людмила.

– Что ты сомнительного нашла в моих товарищах?

– Вот как! Что нашла? – Людмила стояла в угрожающей позе, от злости еще красивее. В такие минуты она казалась чужой, далекой от него. Была она высокая, с тонкой талией, смуглое лицо с влажными крупными глазами завораживало. Головнин хотел облапить ее, расцеловать, но Людмиле были знакомы эти штучки, чем они кончаются, – попятилась к двери. Ей надо сначала выговориться. Таков у нее характер.

– Сомнительного если и нету, то и хорошего не найдешь, громко возвестила она. – Друзья твои – сплошные охотники. До пьянки они охотники – вот какие охотники…

Она уже приоткрыла дверь в коридор.

– Соседей пожалей, не так уж им хочется слышать твои крики.

Последнее время ему стало казаться, что Людмила сознательно старается очернить его перед соседями и знакомыми, показать хуже, чем он есть на самом деле. Он не понимал, с какой целью она это делает, терялся в догадках. Он не мог сказать наверное, что между ними появился другой, и все же эти мысли не оставляли его. Правда, когда Людмила была ровна, заботлива, думал, что каждый человек имеет право на плохое настроение, при котором бывает несправедливым.

Голос у Людмилы леденяще-оскорбительный:

– Вот что! О соседях позаботился! Не по твоей ли вине мне приходится жить с соседями? Пусть они знают!..

Головнин, как всегда, удивился женской способности перескакивать в разговоре с одного на другое. Незаметно сам втягиваешься в эту чехарду, а когда опомнишься, чувствуешь себя полнейшим идиотом.

– Что ты хочешь от меня? – сдержанно спросил он.

– Хорошего поведения, – сказала Людмила. – Где шатался весь вечер?

Головнину хотелось рассказать, где был после работы, но понял, что жена еще в таком состоянии, при котором не поймет его, будет перебивать выкриками.

– Не иначе ты опять получила письмо от Нинки Студенцовой. После ее писем ты всегда взвинчиваешься.

– Далась им Нинка! – закричала Людмила. – Чуть что – Нинка! Да она лучше всех вас. По крайней мере хоть умеет постоять за себя.

– Что она пишет?

– Она не пишет. Она приехала. Куда уволок ее Николая?

– Николай не чучело, чтобы его куда-то волочь.

Чтобы избежать дальнейшей ссоры, он молча пошел в ванную, но там, как обычно, засел сосед.

Головнины жили в квартире на три семьи. В одной комнате обитали пенсионеры, ласковые, уважительные люди, которые друг без друга никуда не ходили. А смежная с ними комната с недавнего времени стала перевалочным пунктом, жильцы в ней не задерживались больше года. У подъезда стоит груженная кроватями, шкафами, прочей утварью машина, начинается перетаскивание. Это значит, соседи получили более удобное жилье, а въезжают те, кто не имел его.

С месяц назад перевалочный пункт заняла молодая пара. С собой молодожены привезли отъявленного шестилетнего безобразника и кота Ваську. Шестилетний больше походил на семнадцатилетнего, у которого много энергии, явно раздутое мнение о своей личности и отсутствие всякого уважения ко всему на свете. Головнин познакомился с ним в первый день их приезда. Эта незаурядная личность умудрилась поднять на швабру табуретку и приставить к входной двери. Когда Головнин, возвращаясь с работы, открыл ключом дверь, табуретка с грохотом села ему на плечи. Кот Васька нравом был смирнее. Первым делом он решил перезнакомиться с кошачьей колонией всей улицы. Так как колония была большая, работы ему хватало, он только изредка появлялся в квартире. Но если ему сразу не открывали, устраивал душераздирающие сцены. Хуже, когда это происходило ночью, весь день потом пенсионеры маячили в коридоре, как мусульмане, с полотенцами вокруг головы. О самих хозяевах ничего плохого сказать было нельзя. Правда, с точки зрения Головнина, хозяин имел определенный недостаток: после работы он забирался в ванную комнату и там засыпал. Людмила высказала предположение, что он боится спать днем в постели, боится своего шестилетнего канальи, который может подвязать гирю к ноге и потом столкнуть гирю с кровати, вслед за ней полетит, дескать, и сам глава семьи. Гиря у соседей была, по воскресеньям хозяин упражнялся с нею в коридоре.

Прошло немало времени, пока Головнин добудился соседа. Тот вышел с блаженной улыбкой, которая без слов говорила: «Ну и славно же мне спалось!»

– Извините, – сказал он. – Дурная привычка, никак не могу избавиться. Как ни странно, еще с военного времени. Я тогда мальчишкой, после ремесленного, стал работать на заводе… Ночные смены, двенадцать часов, понимаете, не для юнца. К счастью, работал на автоматических станках. Было у нас отделение, гальванические ванны там, но почему-то заброшенное отделение. Я, как настрою станки, отправляюсь туда спать. Так и въелась эта проклятая привычка – стоит попасть в ванну, сразу засыпаю.

Он заметил недоумение Головнина и сказал:

– Вам кажется странным, что я упомянул о военном времени. Мне никто не дает моих лет, я уже привык. Вглядитесь, лицо у меня азиата: пуговичный нос и гладкая кожа… Видимо, предки имели какое-то отношение… А мне на шестой десяток…

– Вы угадали, я никак не думал, что вам на шестой десяток, – сказал Головнин. – Но как же… такой малыш?

– Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, я чувствую к вам доверие, и я вам объясню. Я женат второй раз, исчадие это досталось мне в наследство, в качестве приданого. Но, прошу вас, не рассказывайте…

– Кот Васька – тоже в наследство?

– О нет, что вы! Понимаете, слабость, люблю безобидных зверюшек. На улице подобрал, выходил. Замечательный кот! Поверьте, весит все шестнадцать килограммов.

– Вы не преувеличили? – усомнился Головнин. – Шестнадцать килограммов.

– Что! Вы мне не верите? – сосед даже обиженно сморгнул. – Жаль, его сейчас нет, вы могли бы убедиться.

– Сдается, он здесь, мы могли бы сейчас убедиться. Не хотите ли?

Сосед несколько сбавил пыл, но деваться было некуда. Головнин пошел за безменом – он у него старый, на фунты, – сосед в свою комнату за котом. Принес он его завернутым в толстую шаль, и Головнин заранее решил, что сбросит с общего веса не менее фунта.

Кот вместе с шалью вытянул без малого десять фунтов – что-то около четырех килограммов. Приличный вес для такого повесы.

Сосед стал оправдываться.

– Понимаете, перемена мест, непривычка… В лучшие времена он у меня весил шестнадцать килограммов.

– Все может быть. – Головнин не стал его расстраивать.

Когда он вернулся с полотенцем на шее, разомлевший, увидел в комнате Нинку Студенцову. Людмила поила ее чаем.

– Есть прописочка столичная! – азартно выкрикнула Нинка, увидев Головнина. Шлепнула ладошкой по столу для подтверждения своих слов. Потом не выдержала, дрогнули губы. – Ну что уставился?

Как себя чувствовала Нинка, негритоской или еще кем, – ей знать, но выглядела она подурневшей, с синими кругами у глаз, пышные волосы свалялись в лохмы.

– Значит, у тебя все в порядке?

У нее опять дрогнули губы, но она через силу улыбнулась.

– Мой-то дурачок выгнал меня… Можно, я у вас переночую?

– Конечно, конечно, – поспешно сказала Людмила. Она боялась, что муж станет возражать. – Хватит у нас места.

– Я все сделала, чтобы он мог перебраться, – продолжала Нинка. – Ведь люблю его… А он заладил: здесь у меня положение, меня уважают. Видите ли, он там лишится охоты… великую пользу видит.