Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

И дальше нигде не мог долго держаться. На последней работе в исследовательском институте начудил. Приехал большой руководитель, на заводах побывал, посмотрел. Спрашивает: «Какой процент у вас составляют транспортные рабочие?» – «Десять примерно», – отвечают. «Ну вот, а в развитых капстранах всего пять».

Замечание-то ни к чему не обязывающее. Но его приняли к сведению. Разогнали всех работников института по предприятиям: составляйте расчеты, как уменьшить процент транспортных рабочих. Все трудятся в поте лица, выполняют указание. И мой мужик трудится. Только выводы-то у него оказались не те, что у других. «На самом деле, – докладывает, – транспортные рабочие у нас составляют примерно те же пять процентов, а их оформлено больше, и работают они, грузчики, шофера, механики, руководителями спортивных кружков, футболистами, культурниками, даже секретарями-машинистками, составлять расчеты на сокращение транспортников – то же, что делать мертвому припарки». Вот те и раз! Прими его соображения, значит, ломай установившуюся систему, доказывай, порти нервы, а жизнь-то дается один раз. Вот такая сыворотка.

Студенцов смерил рассказчика взглядом, в котором были недоверчивость и недоумение, тусклым голосом спросил:

– Ты же хотел о яркокрасногубых?

– Вот голова! Я же и рассказывал о них. – Головнин выдохнул сигаретный дым в форточку, поморщился – навстречу дохнуло сероводородом из дымящейся трубы ТЭЦ. – Что-то уж больно много стало яркокрасногубых, которых ничего не трогает, кроме собственного благополучия. А злы! Попробуй, затронь их благополучие – сомнут. Мужик-то мой, что живет напротив, с кем курим на лестничной площадке, говорит: тоже хочу быть яркокрасногубым, о себе думать буду… Ничего у него не получится, не из того теста вылеплен. Жена подыскала ему комнату в нашем доме; сам знаешь, все неустроенные собираются в нашем доме. Такой уж дом. Разменяла квартиру…

– Да мне-то какое дело до твоего мужика! До его квартиры! – Студенцова грызла досада, ему вдруг подумалось, что весь рассказ о странном мужике имеет к нему отношение, и это было неприятно, раздражало, не мог понять чем, но раздражало. И он вспомнил сегодняшний день, нелепый разговор с заведующим отделением Яковом Фридриховичем. Тот получил бумагу из милиции, смутился, растерялся. Студенцову было смешно и жалко на него смотреть, жалко было старика. «Голубчик, не хотел огорчать, боялся, отразится на работе. С утра ведь эта бумага печенку мне ест», – говорил он это к концу дня, когда Студенцов собирался домой. Такой скорбный, совестливый вид был у заведующего, что за него было стыдно. Никогда бы не сказал такого, уважал человека, а тут вырвалось: «Нашли вы, Яков Фридрихович, чем голову забивать. Не первый год живу, ко всему привык, за поступки отвечаю сам». – «Вот и хорошо, голубчик. – Старик будто не заметил грубости. – Вот сам и напиши на себя характеристику, требуют. Кто больше тебя знает, если не ты?» Был какой-то вывих, злость, понимал, что старый врач ни при чем, а оскорбил его, написал всего три строчки, смысл которых был: плохого за Студенцовым не водится.

– Есть что-то в нас такое дрянненькое, нехорошее, – сказал Студенцов, тут же подумав, что разговор с заведующим происходил в конце дня, письмо в милицию еще не успело уйти, надо будет завтра переписать характеристику, сделать серьезнее. – Лезет оно наружу. Подавляешь, стараешься подавлять, а оно все равно лезет, и в самые неподходящие моменты.

Заметив, что Головнин сосредоточенно морщит лоб, старается понять ход его мыслей, усмехнулся.

– А за женой я не поеду и сочувствовать тебе не собираюсь.

16

И теперь, когда прошло столько времени, Головнин отчетливо помнил все подробности посещения начальника районной милиции. Они были так измотаны неясностью, чего от них хотят, вопросами следователя, наконец непонятной шуткой Ломовцева, что на хорошее не оставалось даже робкой надежды. И если бы Иван Кузьмич накричал на них или просто не принял, сосчитали бы за должное. Но то-то и оно – ничего такого не случилось, и все обрадовались и не заметили в его словах того оттенка, с которым он сказал: «Если только это вас беспокоит».

Тогда Головнин чувствовал смутную тревогу. Вот как бы после крепкого застолья на другой день просыпаешься с ощущением вины, знаешь, ничего плохого не делал, и все равно гнетет. Примерно такое было у него чувство, когда вышли от майора. Но, раз все были довольны, не хотелось ничего говорить.

Он остался с ночной смены на утреннюю за Олега. Вот тоже парень с заскоками: стоит проиграть любимой команде, и он натурально болеет весь следующий день. Подменяй его! Но, пожалуй, и хорошо, что остался, своими глазами увидел запрос из района.

К Николаю Александровичу, начальнику цеха, по разным причинам у него было недоверие. Но начальство не выбирают…

В сущности в разговоре ничего такого не было. Николай Александрович вел себя попросту, пытался даже мальчишествовать, выглядеть этаким рубахой-парнем.

– Олега Иванова надо поставить на место – работает в зависимости от выигрыша или проигрыша «Спартака», – сказал он. – Куда это годится? Почему ты обязан гнуть за него спину?

Разговор происходил в конторке. Что больше всего не нравилось, начальник выгнал женщин – технолога и экономиста, сидевших за столами: «Разговор будет наедине». Какое там наедине! В цехе все стало известно в несколько минут.

– Олегу Иванову я задолжал смену, сегодня пришла очередь оплачивать ее. У нас договоренность. Главное, чтобы всегда кто-нибудь был на работе.

«Не ради же этого вызвал», – посчитал Головнин. Прежде никогда не вмешивались в такие дела, важно было, чтобы служба слесарей работала без срывов, а кто дежурит – Сидоров ли, Петров – было безразлично.

– Ты рассуждаешь, будто не надо никакой дисциплины. Каждый обязан выходить в свою смену.

– Я не считаю, что дисциплины не надо, но бывает, когда позарез нужен свободный день.

Припухшее лицо в красных прожилках, острый, прямой нос и неприятная снисходительная усмешка – все это Головнин схватил мгновенно и насторожился еще больше.

…Это было на вечере по случаю окончания года – завод получил грамоту министерства, – Сергей и Людмила только вышли из буфета; Николай Александрович катышком подкатился к Людмиле. Людмила и просяще и робко взглянула на Сергея: Николай Александрович был в хорошо пригнанном пиджаке, при модном галстуке. Сергей кивнул. Поразило его выражение лица у жены, расцвела, как не цвела и в первый год замужества. Вечер был испорчен. И как ни пыталась она после ласково заглядывать ему в глаза, ласково говорить, он не мог преодолеть отчуждения, возникшего у него во время танца.

– Нужен ему свободный день позарез, как же, – продолжал Николай Александрович. – Но не за тем я тебя позвал. Отзыв на тебя требуют из милиции.

Готовый ко всему худшему Головнин спросил с видимым равнодушием:

– Какой им нужен отзыв?

– О том же и я подумал. И позвонил, справился… Лично по мне, так вы правильно сделали: нашкодил – отвечай. Все по русскому обычаю… Сильно вы его избили?

Головнин с ненавистью, с нервной дрожью смотрел на него. «Ну что за люди! Почему у них проявляется злорадное любопытство? Выспрашивают подробности и находят в том утешение. Сильно не сильно – зачем это все ему?»

– Не били мы никого, понимаете, не били!

– Ну это ты говори дяде да в милиции, мне-то зачем? – Николай Александрович кривил губы, смеялся. – По делу, вам собраться да добавить, чтобы не жаловался. Ладно, ладно, – предупреждающе поднял он руку, видя, что Головнин пытается что-то возразить. – Есть у меня связи, все можно сделать, все уладить. Но сам понимаешь, должен же я знать в подробностях, что там у вас вышло. Как же иначе…

– Не били мы! – выкрикнул Головнин. Он был взбешен. «Ненавижу этого человека… Ору глупо, а ненавижу…»

Увидев в глазах Головнина злую неприязнь, Николай Александрович сам взорвался, отбросил лежавший под рукой карандаш, – будто мешал ему, – крикнул:

– И дураки! За это вас теперь бьют! Конокрадов раньше как лупили – не жаловались!

– То конокрадов.

– А он кто? Трактор спер, стального коня, как раньше говорили. Спер из гаража – и по своим делам, дебоширить…

– Нет у них гаража.

– Неважно! Из конюшни или еще откуда… Писать-то характеристику придется. Может, подскажешь, что писать?

– Вы это лучше сможете.

– Злишься, а почему – не знаю. Но ты прав: характеристику придется писать мне.

– Могу я быть свободным?

– Иди. Кто тебя держит.

Головнин вышел из конторки, сел на лавочку – место для курения. Все у него перепуталось. Редко кто говорит прямо в глаза, больше отмалчиваются, боятся осложнений. Вот и они хотели-то малость – показать мужику, что гнусно пакостить, а оказались виновниками. Зачем милиции понадобились характеристики? Разве не проще было написать: такой-то и такой-то вел себя непотребно, просим принять меры по административной или как там еще… другой линии. Это было бы честно. А здесь все неясно, с загадками. Для чего? Почему? Бумага-то идет не лично от майора Попко, не от следователя Колобкова, она идет из учреждения, и она считается официальной. Никак не могут понять, что человек, работающий в учреждении, еще не само учреждение, и если ты заботишься о своем покое, то аморально прикрываться вывеской учреждения… Сложно все это, что происходит…

К нему подошел мастер участка и профорг Игорь Сенькин, присел рядом. Игорь излишне полноватый, с залысинами на крупной голове, с короткими усиками, которые ему идут; вообще, он весь впечатляет. Уверившийся однажды от папы с мамой, в ту очень далекую пору, в своей неотразимости и необыкновенности, он научился разговаривать с равными себе людьми свысока, с ухмылкой. К тому же подражал Николаю Александровичу. Здесь уже другое дело. Жизнь распорядилась смотреть в рот вышестоящим: он долго приглядывался к их повадкам, прислушивался к словам – и перенимал.

– Я и не знал, что ты охотник, – осклабясь, заявил он. – Здорово!

– Что здорово-то? – враждебно спросил Головнин.

– Да так, к примеру… Никогда не думал…

– Ты не юли. Говори, что понадобилось?

– Что мне понадобилось? – Игорь весело оглядывал Головнина.

Если Головнин видел Игоря Сенькина пустым человечишком, умеющим по поводу и без повода выступать на собраниях, то тот, в свою очередь, считал Головнина неудачником, слабаком, а сегодня у него были все основания разговаривать с превосходством. Игорь прямо-таки торжествовал.

– Просто говорю, здорово! Есть смысл быть охотником?

– Ты разве сам-то не охотник? – поинтересовался Сергей.

У Игоря заблестели глаза, добрый тон принял за расположение. Ему ведь тоже хотелось человеческого тепла.

– Да нет, как-то не пришлось…

– Зря. Я, как узнал, что Николай Александрович любит охоту, тут же купил ружье. Но, оказывается, Николай-то Александрович тоже не по своей воле охотится. Петр Григорьевич, главный инженер, вынудил.

– Неужели и Петр Григорьевич охотник?

– Петр Григорьевич – еще ничего бы. Директор Иван Васильевич сам не свой до охоты. Все с него и началось: ну-ка пригласит с собой, а у тебя ружья нету. Неудобно получится…

– Ты смотри, как люди умеют устраиваться. Ну и Головиин! Сколько там надо платить, чтобы в охотниках состоять?

У Игоря была такая серьезная физиономия, что Сергей еле сдерживался, боялся рассмеяться.

– Пустяки. Прогуляешь больше за воскресенье.

– Как раз за воскресенье-то много и не прогуляешь. Законы тут всякие, запреты. Разве что в ресторане… Крепко вы этого, как его, кормильца, избили?

Головнин быстро, пытливо и настороженно посмотрел на него.

– Сенькин, ты когда у Николая Александровича был?

– Такие дела втихую не проходят. Как получили бумагу, созвал нас, надо было определяться… Очень уж он взбеленился. Для него радость, если другому сможет ножку подставить. Так что жди, он еще свое слово скажет. – Игорь блудливо усмехнулся, добавил: – Тем более тебе…

– Сенькин, к чему такой поклеп? Не боишься, что передам? И почему – тем более мне?

– Да так уж, – уклонился Игорь, заставив Сергея помрачнеть еще больше. – А бояться я не боюсь, что передашь.

– Это почему? – Головнина поразила уверенность Игоря.

– Не станешь связываться – раз… Я ведь тебя хорошо знаю. А потом невыгодно: мне придется собрание вести, обсуждать тебя.

– Ах, вы и обсуждать будете!

– Вот голова! – Игорь удивленно уставился на Сергея. – Что же, тебя по волосикам гладить? Как всех, кто в милицию попадает. Разве сам не бывал на таких собраниях?

Головнин сумрачно оглядывал улыбающегося Игоря.

– Я вроде в вытрезвитель не попадал. Вины за мной никакой нет. О чем говорить-то будете? – Но тут же внутренне чертыхнулся, будто оправдывается перед Сенькиным.

– О том и будем говорить: кормильца избили, в милицию попал. Надо же додуматься, а? – Голос Игоря начал звенеть, как с трибуны. – Не знаю, как там те, с которыми был, ты-то должен был сообразить. Каждое лето сколько шлем людей в деревню! Почему? Не хватает потому что механизаторов. И нам во вред… – Игорь, видно, почуял что-то неладное в поведении Головнина – тот сжался, как перед прыжком, – и сразу сбавил тон. – Тебе не повезло, понимаю, хоть бы чуть позднее попал – тринадцатая зарплата на носу… стимуляция, так сказать…

– Уйди, Сенькин, – поморщившись, сказал Головнин. – Уйди лучше и не дергайся, в лоб дам!

– Но, но! – Игорь отступил, но не потерял воинственного пыла. – Это можно избить тракториста, одного в доме, а я здесь на виду. Учти! И вообще…

Когда Игорь Сенькин говорил, что он «на виду», он вкладывал в эти слова более широкий смысл. Сколько он себя ни помнит, он все время был на виду. В школе аккуратно вымытый Игорек умилял взрослых степенным поведением, здравыми рассуждениями, и пусть некоторые бросят иногда, удивляясь, что этот мальчик родился без смешинки во рту, что с того: нужно выбрать старосту класса, у учителя невольно срывалось с языка: «Как вы, дети, если Игорек…» – и ребята, переглянувшись, тянули руки; кого «наметить» в совет пионерской дружины – как же, Игорек. Все это ему нравилось. Но особенно он полюбил бывать в больших, ярко освещенных и заполненных людьми залах – школа находилась в центре города, считалась образцовой, для особо торжественных случаев – конференций, праздничных собраний – подбирали самых достойных пионеров. Под гром барабанов они входили в зал, несли в президиум цветы и произносили приветствия. Самым звонкоголосым был Игорек.

Он и в институте уже с первого курса втянулся в общественную работу, причем положил себе за правило никогда не отказываться ни от каких поручений: участвовал, организовывал. Для серьезных занятий времени всегда не хватало, и самое неприятное, нехороший такой осадок, который у него остался от студенческой поры, – это время зачетов и курсовых экзаменов. Другой раз трудно было и определить, кто больше краснеет – студент за свои незнания или профессор за своего студента. Но все обходилось: с преподавателей тоже был спрос за состояние институтской общественной работы. Таким вот по распределению и прилетел он на завод. Направили его в цех мастером, там, мол, приглядимся, посмотрим, будет хорошо справляться с делами – дорогу не закроем. Игорь от такого назначения в восторге не был (хоть бы начальником участка, начальник – звучит), но роптать не стал, – тем более, как оказалось, работа мастера на этом не очень передовом предприятии сводилась в основном к тому, чтобы достать, обеспечить, и всё – детали, детали… А поди «выбей» эти детали! Придет в заготовительный, а там люди сидят – сами без работы, в домино дуются. Попробовал раз призвать бездельников к совести, стал произносить «прочувствованную» речь, так на него только посмотрели – ноги сами независимо от желания вынесли из цеха. Как бы все повернулось для молодого специалиста – неизвестно, но тут начались в комсомольских организациях отчетно-выборные собрания, а Игорь не зря все время был на виду. У Игоря Сенькина характеристика (в институте таковой запасся) – еще только к глазам поднесешь – слюна набегает, будто тебе тарелку с медом подсунули. Отметили! Выбрали! Уходил с завода, так и не успевшего стать ему родным, в приподнятом настроении. Тут уже была его стихия. Организовывал! Участвовать в делах приходилось меньше, разве только присутствовал на собраниях в качестве представителя, на диспутах, молодежных вечерах, в качестве наблюдателя. Все дни в хлопотах, но, если бы его спросили, в чем же конкретно заключается его дело, пожалуй, надолго бы задумался. Ну в чем? Ага, субботник организовал, он запомнился. Как-то «взрослая» организация, которая ведает зелеными насаждениями, обратилась за помощью: выручайте, ребятки, привезли деревца для посадки вдоль дороги, людей нет, погибнут деревца. Игорь отнесся сочувственно, обзвонил секретарей комсомольских организаций: от вас столько-то, от вас вот столько-то (в зависимости от количества людей в организации). Собрались, повтыкали деревца. Уже на следующий год кто-то, с кем был на субботнике (Игорь и не помнит теперь кто), спросил его: заметил ли, что многие деревца не отродились, надо бы, пока весеннее время, подсадить свежих. Игорь с упреком к нему, этому говорившему: «Да ведь мы же отчитались. Что же теперь, подсаживай – и опять отчитывайся: мол, так-то и так на той же самой дороге проводили субботник. Да ведь за „липу“ сочтут, отчет-то наш». Вот и запомнился субботник.

А время летит так быстро, года по-воробьиному скачут в горку. Игорь стал замечать – хлопотливость надоедать начала, подолгу утром стоял перед зеркалом, разглядывал появившиеся залысинки. По служебной лесенке все эти годы он продвигался, город быстро рос, и теперь он работал в новом роскошном здании, где почти у каждого был свой кабинет. Вот в этом кабинете он и подзадержался, комсомольский возраст вышел. Сам он ничего не предпринимал, ждал…

Какой-то очень ехидный человек раз появился в их здании, ходил из кабинета в кабинет. Что-то ему понадобилось. Справка, что ли? Ругался, что толку тут никакого не добьешься. А потом, не очень стесняясь, во всеуслышанье объявил: «Поглядите, сидят, ровно сычи, замерли, ждут не дождутся попасть на партийную работу». Игорь даже и не подумал на него обидеться. А как же иначе! Все-таки за эти годы опыт работы с массами накоплен, и немалый. Другой-то, со стороны, собрание как следует не проведет, не найдет нужной мобилизующей линии…

Но дальнейшее продвижение у Игоря Сенькина что-то застопорилось. Предложили ему снова пойти на завод.

На заводе, ничего не скажешь, встретили его уважительно, понимали, из какой он организации рекомендован. Одного только Игорь не знал: заводчане долго думали, куда человека пристроить. И вот попал он снова в цех, то ли техником, то ли каким наблюдающим. Оплату положили сносную.

Собрание проходило в обеденный перерыв в красном уголке, в большой комнате с рядами стульев и столов для игры в домино. Словно зная о собрании, явился к этому времени сменщик Олег Иванов. Олег худощавый, с нервным лицом, глаза у него немножко раскосые, и оттого, как на портретах больших мастеров, с какой стороны ни подойди, всюду они преследуют тебя. Олег заикался, особенно, когда был взволнован.

– Отлежался? – спросил Головнин.

– А-а! – Олег безнадежно махнул рукой. – Понимаешь, они, па-а-разиты, снесли Шадрина, ослабили все звено… Травмировали…

– Проиграли?

– Слу-учайно! Совсем слу-учайио. Не везет нашей Арине: не родит и не ро-о-дит. Хорошая поговорка, мне нравится. Что тут будет? – указал он глазами на Игоря Сенькина, уже стоявшего за столом, поджидающего, когда соберется побольше народу.

– Говорильня…

– A-а! Понятно. – Олег покорно сел рядом с Головниным. – Ты мо-ожешь идти, я ведь вы-ышел… Доработаю смену.

– Что ты вышел – вижу. Только, брат, не уйдешь, обо мне говорильня будет.

– Ну-у да! – удивился Олег. – У тебя вроде кры-ылья ангельские не вы-ыпирают…

Сенькин хозяйски стучал карандашом по столу, оглядывал наполовину пустующие ряды стульев.

– Начнем, – наконец возвестил он. – Остальные подойдут. Выходи, Головнин, кайся.

Сергей, не вставая, недобро ответил:

– Мне в чем каяться? Если у тебя есть что, выкладывай.

– Ты не своевольничай! – повысил голос Сенькин. – Ты выйди и расскажи, как попал в милицию. Шуточки ему!.. Не бойсь! Если поругаем – только на пользу. Если настоящий человек – исправишься. Не захочешь – поможем.

– Вот дает! – восхитился Олег. – Кра-а-сиво говорит. А ты выпил крепко, да? В милицию?

– Помолчи…

Сергей скосил глаза на собравшихся – все больше женщины и девчата, после еды благодушные, с любопытством поглядывают на него и на Сенькина.

Игорь пояснил массе:

– Они на охоте избили одного мужика, тот пожаловался на них в милицию. Тут есть над чем призадуматься. Жалуется человек – надо разобраться и честно ответить, прав он или не нрав. Не правы, конечно, те, кто избивал. Из песни слова не выкинешь… Головнин, наоборот, считает, что он прав. Коли так, борись, не становись в позу обиженного.

– Вот да-а-ет! – прошептал Олег.

– Каждый должен стать бойцом, – вдохновенно продолжал Сенькин. – Верно, один в поле – не воин. Но если все будут так рассуждать, где же взять армию?

– Пра-а-вильно, Сенькин! Се-е-рега зря бить не бу-у-дет! Я зна-а-ю Серегу!

С этого началось настоящее собрание. Сенькин стал доказывать Олегу, что тот его не так понял, женщины закричали, что они вообще ничего не понимают, зачем их привели сюда. Со стула вскочила прессовщица Аня Анохина, «законодательница мод» в цехе, миловидная, со стрижкой «шведский мальчик». Она осадила Игоря Сенькина:

– Что же в милиции-то не разобрались? Где так они это хорошо умеют. Откуда мы можем знать, кто прав? Ты, что ли, битый-то? Тебя спрашивать?

– Постой, Анохина, всё не так, – стараясь утихомирить собравшихся, убеждал Сенькин. – В милиции разобрались и сделали выводы. Вполне понятно, просят дать характеристику на Головнина, как нарушившего наши законы…

Анохина всплеснула руками:

– Свет ты мой батюшка! Отец родной, Сенькин! Что же ты плетешь тогда вологодские-то кружева? Так бы сразу и сказал: нужна характеристика на Сергея. Так вот слушай, любимый, это моя характеристика: случись что с машиной, не к тебе иду, идолу, – Серегу разыскиваю. Он не балабонит, делает… Сережка к нам мальчишкой пришел, ласковый паренек, другой раз и взорваться надо бы– смолчит. А уж если довели, избил кого-то, – наверно, за дело. Правильно Олежка кричал: «Серега зря бить не будет!» Записывай мою характеристику, председатель.

– Анохина, ты уводишь линию собрания!

– Это еще какую линию? – напористо спросила бабенка. – Совесть потеряли, крикуны записные! Ты уж зубы стер, на собраниях-то выступавши. Шельмовать парня не дадим, учти, прокуда! – Впилась злыми глазами в Сенькина: – Осекся в чем-то, так давай по-человечьи, не хай огулом. Потоньше подходи к живой душе…

– Чем я не тонко? – защищался Игорь. – И… вообще, твое мнение одиночки… Смекалина хотела выступить. – Игорь поискал глазами по рядам. – Давай, Смекалина!

Поднялась высокая девушка, светловолосая, в аккуратном халатике, первогодок в цехе, после десятого класса. Строго уставилась на Анохину.

– А что, собственно, произошло? – звонко, с веселой наивностью спросила она. – Вы считаете, эту историю надо разбирать потоньше? – помедлила, наслаждаясь наступившей тишиной. – Потолще, уверяю вас. Эдак что же получится? Сегодня избиение, завтра – грабеж. Подумаешь, затронули достоинство! Да если я не виновата, кричите на меня, останусь спокойной. Разве мы не имеем права вмешиваться в жизнь своего товарища?

– Вы-ы-учили, – сказал Олег.

– Нет, я просто удивляюсь вам! – закончила Смекалина.

– Удивляться будешь, когда каши побольше съешь! – выкрикнула Анохина. – Ишь вскочила, активистка…

– Товарищи! – взвыл Сенькин. – Давайте направим собрание по руслу.

– Пошел ты с этим руслом, обед кончился. Работать пора.

– Товарищи, товарищи! Не расходитесь! Давайте постановим: профком разберется и сделает выводы. Доверяете профкому?

– Доверяем.

На выходе Анохина толкнула упругим плечом Головнина.

– Он что, зайца чужого спер, кому начистили?

– Коня.

– Вот сволочной народ! – удивилась Анохина. – До чего люди доходят! Ты не расстраивайся, в обиду не дадим. Мы, если надо будет, в эту милицию отпишем. Прислушаются. А обормоту Сенькину просто так не пройдет, я ему сделаю…

Головнину хотелось протестовать: «Не надо ничего делать обормоту Сенькину, ерунда все это, как плохой сон: привиделось и забылось», – но Анохина уже шагала по пролету меж станков к выходу из цеха.

Он еще не передал смену, когда ему сказали, что зовут в завком.

– По-ошла писать гу-у-берния, – сочувственно сказал Олег, который начал понимать, что с его напарником случилось что-то в самом деле неприятное. – Меня во-от так же та-аскали от одного к другому: в са-анаторий путевку уговаривали взять. Горела… Ве-еришь?

– Верю. Теперь всему верю.

– Ну и ду-урак, – обиделся Олег. – Ню-юня!

На втором этаже административного корпуса Головнин столкнулся с Игорем Сенькиным – тоже шел по вызову к Ивану Егорычу.

Иван Егорыч Смолин, председатель завкома, – из тех неглупых, расчетливых людей, которые знают, когда и что сказать, кого поддержать, когда промолчать. Хорош ли, плох ли – никогда не скрывал своего нутра, будто говорил: принимайте, какой есть, любите, если люб, не нравлюсь – противиться не стану. Ходовая его поговорка: умный в гору не пойдет, умный гору обойдет – бесила только ханжей, которым безрассудная смелость других – лакомая пища для собственного нудного морализирования. Принимается коллективный договор, обсуждаются итоги работы – Иван Егорыч мягко и настойчиво доказывает: люди мыслили за вас, заботились, вон сколько понаписали, напридумывали, чего вам остается? Возражения есть?

Всегда находится кто-то, кто крикнет: «Нету-у!» И все предложения Ивана Егорыча проходят большинством.

Ему к пятидесяти, роста он высокого, сухощав, вытянутое узкое лицо в косых морщинах, густые темные волосы почти без седины.

Рядом с ним на стуле Анохина воинственно уперлась кулачками в мягкие бока.

Ивану Егорычу смешно оттого, что просунувшаяся в дверь физиономия Сенькина глуповато-испуганная, смешна ему воинственная поза Анохиной, смешон и нелеп сам случай с Головниным, но от него ждут справедливого решения, и он напускает на себя вид неприступного судьи.

– Входи, входи, гренадеры, – едко-ласково приглашает Иван Егорыч. – Входи, не стесняйся.

Сергей садится поодаль. Он ждет слов, оскорбляющих его достоинство: натерпелся за день, готов ко всему.

– Сенькин, что за маскарад ты устроил в красном уголке? – слышит Головнин слова Ивана Егорыча, он переводит взгляд на миловидную Анохину; Аня подмигивает ему зеленым глазом, таким он кажется от падающего света из окна, пришторенного зеленой занавеской, шевелит пальцами разжавшегося кулачка – Сергей не понимает ее.

– Скажи, Сережа, все, как было. Чтобы не болтал Сенькин. Что-то много воли он взял. Пусть перед народом извинится за свое хамство.

Головнин недоуменно смотрит на нее и молчит, у него раскалывается голова, будто не спал несколько суток. Он ничего не хочет говорить, он хочет, чтобы его оставили в покое.

– Да что же это такое! – распаляет себя Анохина, и опять кулачки ее упираются в мягкие бока. – Какой-то гусь присваивает себе право лезть в чужие души! Одному неповадно, так он подговаривает глупую девчонку. Что это такое, спрашиваю?

У «гуся» дрожат от обиды усики, большой лоб с залысинами багровеет. Иван Егорыч досадливо морщится: он не переносит крика, тем более в своем кабинете. Поднял руку, успокаивая Анохину, строго уставился на Сергея, потом на Сенькина. У Ивана Егорыча трудная задача: сделать, чтобы все трое ушли от него довольными.

– Зачем же так волноваться, милуша, – ласково укоряет он Анохину. – Вредно, и пользы мало.

И пока женщина не успела раскрыть рта для ответа, сразу же Сергею:

– Стукнул, и ладно, правильно… Хотели только выяснить, а ты в амбицию. Мальчишка!

– А тебе нечего раздувать несуществующие грехи! – Это уже Сенькину.

Всем успел высказать свое мнение Иван Егорыч.

– Так вы же сами говорите – стукнул, – пробует защищаться Игорь. – Как же не разбираться?

– Экой ты! – сердится Иван Егорыч на непонятливость Игоря. – Поговорили бы вдвоем – и всему конец.

– Поговоришь с ним! Как собака бросается.

– Да, конечно…

Головнин словно в тумане видит маленькую упругую фигуру Анохиной у самого стола председателя. Ей не нравится разговор, не ждет она от него никакой пользы.

– Понабрали себе помощничков, – презрительно говорит бабенка. – Бесхребетники!

– Ты что это? Ты что? – Иван Егорыч пристукивает кулаком по столу. – Не забывайся, Анохина.

– Пошли вы все…

Маленькая Анохина гордо отстукала каблуками, распахнула дверь. Дверь спружинила в притворе. Иван Егорыч растерянно и стыдливо улыбнулся.

– Ну, баба… – И тут же успокоился, спросил: – Сенькин, есть у тебя дети?

Игорь выпучил и без того выпуклые глаза.

– Не понимаю, Иван Егорыч…

– И я не понимаю. Ты зачем Сергея ославил? Что он тебе сделал?

– Так ведь… по делу…

– «По делу». Деловой какой… Иди, иди. У меня и своих дел полно.

– Я уйду, но вы неправильно… – Игорь хлопал белесыми ресницами и не двигался с места.

– Это о детях-то? Правильно! Не надо плодить себе подобных. Учитываешь?

Хлопнула и за Сенькиным дверь, так же отпружинив в притворе.

– А ты чего набычился?

– Так ведь… – сказал Головнин словами Игоря и впервые за этот день улыбнулся.

– Завидую тебе, Серега, – расслабленно произнес Иван Егорыч. – Хоть какую-то отдушину нашел, спасаешься. А тут… Не то что заседания, совещания – здесь я, брат, тщеславный, люблю покрасоваться за красным столом, – отдыха нету. Взяли бы как-нибудь и меня, а? В тягость не буду, костерок, чай – это будет по моей части.

«Странные люди, какие все-таки странные люди, они искренне хотят быть хорошими. Что же им мешает быть хорошими?»

– Тринадцатую зарплату тебе урежут, тут уж я, Сережа, против цехового начальства, можно сказать, бессилен, без стимуляции придется… А защитить тебя – защитим!

Головнин кисло улыбался, слушая доброго Ивана Егорыча. Наконец хлопнула и за Сергеем дверь. Еще вчера он шел на работу с высоко поднятой головой, теперь опускал глаза, боясь встречных взглядов, будто и вправду совершил дрянной поступок.

17

– Отец Сергий! Какая встреча!

– Ломовцев! – Сергей не верил своим глазам. – Как ты здесь оказался?

Они встретились на заводском дворе. Головнин шел к проходной, никак не ожидал увидеть Григория. Тот был в добротном пальто, меховой шапке – непривычный.

– Как ты тут очутился?

– Наконец-то пришла пора доказать, какая я высокая фигура. Только что ввел в страх вашего коммерческого директора, теперь удивляю тебя. – Ломовцев был весел, смеялся.