Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Из спаленки вышла мать Шарова. Она строго посмотрела на распалившихся мужиков, и они притихли.

– Или совсем ополоумели? – сказала она. – Малому дитю понятно: кому-то выгодно ославить Николая. Вы осатанели, ослепли от злости. А ты, Митрофан Сергеевич, – обратилась она к счетоводу, – ты еще умным человеком считаешься…

Балакирев раскраснелся, заерзал на стуле, зашевелились жесткие рыжие усы.

– Конечно, – пробормотал он, – могло быть и так.

В деревне уважали Катерину Шарову за прямоту. Ее внезапное заступничество успокоило мужиков. А спустя неделю милиция нашла настоящих воров – ими оказались братья Воробины из соседней деревни.

Николай Дерябин с тех пор всех сторонился. Зимой стало известно, что он продает дом и уезжает в город.

Катерина Шарова помогала их сборам, была сердита. И, когда вечером задержавшийся по обыкновению Балакирев запел одну из своих арий, она остановилась перед ним и устало сказала:

– Шел бы ты, Митрофан Сергеевич, на улицу. Ведь оглушил совсем.

Счетовод побледнел, губы под рыжими усами дрогнули. Уже от порога он сказал уязвленно:

– Ах, Катерина Ивановна, как вы жестоки. Извиняйте за беспокойство.

День, в который уезжали Дерябины, был пасмурным, с резким ветром. Аркашка, в каком-то большом не по росту, рыжем от старости полушубке, в валенках с рваными голенищами, тоскливо оглядывался. Ах, как славно жилось здесь! Летом – река, зимой – коньки, лыжи. Коньки и лыжи делали сами. Для коньков строгали прямоугольную деревянную чурку, вместо полоза прилаживали проволоку. Еще как каталось по гладкому льду на этих самоделках! Для лыж брали тонкие гладкие доски, распаривали их в кипятке и выгибали. На таких лыжах с любой кручи катались – в снег не вопьются.

– Ты их береги, – сказал Аркашка, передавая Шарову свои лыжи. – Мы, может, еще вернемся. Вон мамка ревет, как дурная. Батьку лает: на погибель везешь. Батька уговаривает, а сам тоже не очень-то хочет, упрямый: раз решил – надо. Мамка его переговорит.

Едва ли Аркашка и сам верил, что вернутся: дом-то уже продали.

– Из города я тебе напишу, – хмуро пообещал он.

Письмо пришло примерно через год, и не от Аркашки.

Писала тетя Дуся, советовала продать корову и дом и тоже приезжать.

Катерина Шарова так и сделала. В городе на вырученные от продажи дома деньги она купила мазанку в том самом поселке, где жили Дерябины. Поселок называли «Шанхаем». Это один из тех поселков, которые, как грибы, росли вокруг города, без плана, без разрешения.

Николай Дерябин работал на железной дороге. Татьяна закончила десятилетку и поступила в институт.

Сашу Шарова зачислили в тот класс, в котором был Аркадий. В первый день после уроков одноклассники окружили Сашу. Рослый и нахальный Сенька Крепов засучил рукава и предложил драться. Саша отказался. Тогда Крепов заявил, что драться все-таки придется, таков порядок приобщения новичка к классу.

Саша растерянно оглядывался на Аркадия: только он мог защитить его.

– Пусть новичок подберет любого по силам, – сказал Аркадий. – Пусть вон с Кобзиком дерется.

Мальчишка, названный Кобзиком, с очень нежным лицом, худенький, сглотнул слюну, спрятался за спины одноклассников: драться ему не хотелось.

Аркадий быстро освоился на новом месте, ничем не отличался от городских ребят, и когда Сенька Крепов, его товарищи, возмущенно загалдели: Дерябин действует не по правилу – остановил их:

– Это не правило. Шаров только из деревни, всего боится. Пусть сам выбирает. – И с этими словами вытащил из-за спин готового зареветь Кобзика.

– Нечестно так, – неуверенно сказал Крепов.

– Справедливо, – отрезал Аркадий.

Одноклассники были не согласны. Умный Аркашка рассудил: пойти наперекор – сделать вред себе, своей репутации. И он заявил, что с новичком будет драться сам.

Шаров с трудом понимал их перебранку и опешил, когда Дерябин ударил его.

После Аркашка уверял:

– Знаешь, они избили бы тебя сильнее. Хорошо, я оказался рядом. Так что будь доволен.

Шаров не был доволен, но справедливость его слов признал. И опять дивился и завидовал, как быстро Аркадий привык к городу.

В семье Дерябиных все ладилось: дядя Коля работал на железной дороге, тетя Дуся была дома по хозяйству, Татьяна училась хорошо.

В институте Татьяна познакомилась с аспирантом Поплавским. Круглолицый, с глазами навыкате, такого красавцем не назовешь. Но это для всех. Для Татьяны он был красивым и умным. Поплавский был из семьи обрусевших поляков.

Преподаватели тоже отличали Викентия Поплавского, прочили большое будущее, в институте он был на виду. Но быть на виду – неизбежно вызывать зависть других, подлых.

Свадьбу играли веселую. Были друзья из института, были знакомые с поселка. Татьяна, чернобровая, с тяжелыми косами за спиной, цветущая молодостью и счастьем, горделиво сидела за украшенным столом. Жених только оттенял ее красоту.

Аркашке жених явно не нравился. Он уже слышал, что Поплавский будет жить у них, и не понимал, зачем пускать в дом чужого человека; сердился на отца, мать, которые старались выполнить каждое желание этого пришельца.

В институте Поплавский часто задерживался до темноты, Татьяна его ждала, приходили они вместе. Аркашка зло фыркал, завидев, как они возвращаются под руку, довольные друг другом. В мазанке сделали перегородку, молодые стали жить там, где до появления Поплавского стояла Аркашкина кровать: Аркашке дядя Коля устроил полати.

Будь Поплавский повнимательнее к мальчику, наверно, сумел бы переломить отчуждение, но тот полностью был занят своей наукой и свалившимся на него счастьем. Аркашку просто не замечал.

Однажды Татьяна пришла раньше обычного, одна, зареванная. Что-то шепнула отцу. Тот побледнел, велел Аркашке сматываться на улицу, а когда мальчишка замешкался, пригрозил ремнем.

Татьяна сказала, что Викентия внезапно арестовали, за что – никто толком не знает. В институте все переполошились, ее уже вызывали в комитет комсомола, и нашлись люди, которые советуют не закрывать себе дорогу, публично отказаться от мужа. Дядя Коля уговаривал ее не спешить, подождать хотя бы, пока все не прояснится, как мог, успокаивал. Он сам поехал узнать о судьбе зятя. Возвратился расстроенный, но Татьяне сказал:

– Не торопись, дочка, сколько бывало – разберутся и выпустят. Надо обождать. Поезжай-ка куда-нибудь на время. Хотя бы в нашу деревню. В институте твое отсутствие я сам улажу.

Татьяна не знала, как поступить. На днях будет собрание, кое-кто уже намекнул: ее молчание будет грозить отчислением из института. Подруги отшатнулись от нее.

– Ко псу под хвост таких подруг! – рассердился дядя Коля. – Подруги! Это не подруги, коль, чуть беда, шарахаются в сторону. Торопыжки!

Видя, что не убедил Татьяну, она колеблется, сказал тогда в сердцах:

– Можешь поступать, как знаешь. Но домой после не являйся.

– Да что ты говоришь-то такое, – пыталась утихомирить его тетя Дуся. – Дочку выгнать?

Аркашка, вертевшийся тут, вдруг объявил отцу:

– Раз так, выгоняй и меня.

Старший Дерябин глянул на него, лобастого, набычившегося, и дал волю гневу: зажал мальчишку меж ног, хлестал ремнем и приговаривал:

– Не суди о том, в чем не смыслишь.

Предупреждение было проговорено с расчетом на будущее. Запомнить бы его младшему Дерябину, но он жестоко обиделся на отца за порку. И, когда Татьяна не вернулась домой, сбежал от родителей и Аркашка.

Два дня пропадал на вокзале, потом, голодный, чумазый, заявился к Шаровым. Катерина Шарова накормила его, умыла и уложила спать, сама пошла к Дерябиным.

Аркашка вернулся домой. Вспоминая о своей боли и позоре, он рассудил, что во всем виноват Викентий Поплавский, еще больше возненавидел его и радовался, что с ним случилась такая беда.

Как-то вскоре после этого Саша Шаров был у Аркадия – они безуспешно старались наладить старый приемник. В дверь раздался нетерпеливый стук. Вошел Поплавский. Широкое бледное лицо его заросло щетиной, костюм помят. Он нерешительно переминался с ноги на ногу.

– Тани нет? – хрипло спросил он.

Аркадий враждебно разглядывал его. Разве мог он подумать, что Поплавского так скоро отпустят, что арестовали его за то, что кто-то написал на него донос, будто в институте он создал враждебную организацию, что в органах во всем разобрались, извинились и отпустили. Появление Татьяниного мужа никак не укладывалось в Аркашкиной голове. Может, от растерянности, а верней всего – от беспощадной мальчишеской злости, которую он хранил в себе, Аркашка грубо, со злорадством сказал:

– Нету для вас Тани, и не ищите ее.

Поплавский поежился, словно у него саднило шею. Смотрел на подростка с грустной внимательностью, очевидно, считал, что Аркашка говорит не от себя, передает слова взрослых. Он ничего больше не сказал, повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Когда Поплавский появился в институте, Татьяна бросила учебу, поступила на текстильный комбинат. Поладить они уже не смогли и расстались.

Глава вторая

1

Дом Татьяны Дерябиной – в поселке Текстильщиков. Он деревянный, двухэтажный, со сквозными коридорами. Шаров помнил: Татьянина дверь вторая от лестничной площадки, обитая синей материей. Так ничего и не изменилось с тех пор, как он бывал здесь: те же громоздкие лари у стен под всякую рухлядь, которая не нужна и выбрасывать жалко, тот же кислый запах пеленок и стираного белья. Помедлив, он позвонил.

Дерябин открыл не сразу. Стоял в дверях и разглядывал Шарова. Наверно, он только что из постели – взлохмачен, крупное лицо с желтизной, на голые плечи наброшен пиджак.

– Заходи, – сказал он, не выразив ни малейшего радушия, ни удивления; добавил потом ворчливо, по-своему догадавшись, почему Шаров здесь: – Сестрица моя всегда заботилась о других, забывая малость: заботиться о себе. Сочувствовать пришел?

Шаров несколько растерялся от такого приема, с кривой ухмылкой сказал:

– Придумалось тебе. В голову не приходило, чтобы сочувствовать.

– Да! – Дерябин неуклюже прыгал на одной ноге, стараясь надеть на весу ботинок. В то же время пристально смотрел на Шарова, прищурившись, собрав морщинки у глаз. – Тогда рассказывай.

Шаров прошел к столу, стоявшему посередине комнаты, покрытому серебристой льняной скатертью, сел, огляделся. Резкими для глаз казались золотистые обои, к тому же слепил свет, отраженный от свежепокрашенного пола: сидел, думал, что сказать, и не находил слов.

– Ты любопытный, – говорил Дерябин, тем же способом, подпрыгивая, он надевал второй ботинок. Сесть на стул и спокойно обуться он не догадывался.

– В чем же мое любопытство?

– В чем? Он спрашивает! Стоило Таньке позвонить – несется. Интервью будешь брать? Бери.

– Пошел ты! – уязвленный Шаров вскочил, направился к двери. – Я у тебя и в лучшие-то времена интервью не брал. Тошно было.

– Стой! Вот порох. – Дерябин загородил дорогу, вдруг улыбнулся и стал тем Аркашкой, который так знаком был Шарову. – Сиди. Обидчив больно.

Он тоже подсел к столу, внимательно и добродушно вгляделся в Шарова.

– Старина, старина, изменились-то как! Седеешь… Так о чем будем говорить?

– Если бы я знал! – Шаров был искренен: он не знал, о чем говорить с Дерябиным.

– Тогда зачем ты пришел? – с недоумением спросил Дерябин. – Сочувствовать не хочешь, говорить о чем – не знаешь.

– Татьяна Николаевна просила, не мог отказать.

– Верно, верно, – произнес Дерябин, на миг задумавшись. – Перед женщинами ты всегда пасовал. И все-таки неужели не испытываешь от встречи никакого чувства? Хотя бы злости?

– Нет, злости не испытываю. Наоборот, пока добирался к тебе, кое-что промелькнуло в памяти. Может, издалека так кажется, стерлось многое – доброе шевельнулось.

– Было доброе, – поддержал Дерябин. – Последнее время все чаще завод вспоминается. Хорошо! Помнишь Мишку Соломина, из цеха которого выкинули? Не забыл его?

– Вспоминаю, по-моему, в научно-исследовательском институте работает.

– Как же, ученый! – Лицо Дерябина стало злым. – Прочили вместо Белякова в руководители. Встречался, наверно? Умнейший дядька был. Ну, а я восстал. Хоть и имею к этому косвенное отношение, но уважением пользуюсь. Увидел этого Мишку, и все всплыло: завод, и каким путем он в наш цех пришел, для чего. Взорвался: ни за что не допущу, чтобы Мишка Соломин вверх лез, людьми распоряжался… Но, видно, гнев в таких делах не помощник. По-другому надо было.

– В самом деле, чего уж так? – Возбуждение, с каким говорил Дерябин, удивило Шарова. – Времени-то сколько прошло! От того Соломина, поди, только оболочка осталась. Люди меняются…

– Меняются! – усмехнулся Дерябин. – А я так скажу: уж если в человеке что заложено, оно и остается. Не успевает меняться, конец приходит. Амба!

– Решительно ты, да… И окружение не влияет?

– На внешнее поведение – да, на нутро – нет. Условия заставляют иногда вести себя так или иначе, а уж что тебе от матушки-природы дано – не вытравишь. Другое дело, не каждый знает, что ему дано, жизнь кончается, начинает стонать: ах! ох! не так жил, все наперекосяк шло! Ты-то, допустим, счастливец, у тебя все ясно, знаешь, что можно делать, что нельзя. Счастливец ты, братец Саша, ой, какой счастливец!

– Откуда тебе знать?

– Знаю.

– Ну, отсутствием самоуверенности ты никогда не страдал. – Шаров пытливо всмотрелся в темные глаза Дерябина. – Скажи, неужели Мишкино дело – причина, что тебя освободили?

– Не будем об этом. – Дерябин невольно поморщился. – Все в прошлом, что-то было и раньше, не только это. Наверно, было.

Он ушел за перегородку, где у Татьяны было устроено нечто вроде кухоньки, зазвенел там крышками кастрюль, искал еду. Шаров рассеянно разглядывал комнату. На стене у кровати висела в рамке пожелтевшая фотография. Тетя Дуся Дерябина и Катерина Шарова стояли на крыльце, скрестив на груди руки. У их ног примостились Татьяна и Шаров с Аркашкой. Татьяна в легком безрукавом платье, они в майках, в заплатанных штанах, босые. Карточка была сделана незадолго до отъезда Дерябиных в город.

– Напрасно тревожишь себя, – с иронией заметил Дерябин, появляясь из-за перегородки и наблюдая за Шаровым. – Все отошло… Вчера я появился здесь и теперь словно живу в ином, новом мире. Никаких воспоминаний, все забыл. Хорошо! Рвется человек к власти, добивается наград, а потом… хватит кондрашка – и нет его. Зачем, спрашивается, мельтешил, орал, подавлял инаких. Неужели суть жизни, такой короткой, в этом? – Заметил недоуменный взгляд Шарова и оборвал себя. – Все ерунда. Да. У тебя есть деньги? У меня, как назло, ничего не оказалось. И у Татьяны не было. Принесет вечером.

Шаров подал бумажник. Дерябин деловито вычистил его, небрежно бросил на стол.

– Посиди, я недолго.

– Жене позвони, – напомнил Шаров.

– Это еще зачем? Что тебе пришло?

– Полагаю, беспокоится.

– Ты что, адвокатом у нее?

– Матвей Серебряков, из редакции, решил – утопился ты. По всему городу раззвонит. Подумай-ка.

– Невероятно! Почему ему вздумалось?

– Не был дома, жена в панике – нетрудно и такое подумать. Ольга Андреевна ради всего на свете наказывала разыскать тебя.

– И эта ввязалась, – презрительно фыркнул Дерябин, – хотя чего уж там…

2

Выпускников ремесленного училища «первого военного набора» направляли на заводы. Им предстояло делать танки, пушки, снаряды, все то, что называлось оборонной продукцией. Шаров и Дерябин попросились вместе на один завод, в один цех.

Чахоточный, длиннолицый и невозможно скучный от своих болезней начальник инструментального цеха понизил им разряд.

– Не учили вас, а мучили, – хладнокровно объяснил он свое решение. – Какая уж учеба.

Выпуск был ускоренным. В ремесленном, куда они поступили с началом войны, их научили стучать молотком по зубилу, правильно держать напильник, а потом группа уже выполняла военный заказ – изготавливали взрыватели для мин. Учили инструментальному делу мало, начальник был прав. Шарова не очень затронуло: не в том суть – третий или четвертый разряд, важно, что делать. Аркадий был уязвлен.

– С таким разрядом мне будут давать самую грубую работу, давать и приговаривать: гордись. Пусть сперва испытает, узнает, что можем, потом своевольничает.

И скучный начальник инструментального подловил Аркадия на простой детали: дал на «притирку» стальные кубики с мелкой насечкой, велел подправить насечку. Больше ничего не сказал, не объяснил, как подправить; самолюбивый Дерябин расспрашивать не стал. На чугунной плите, смазанной грубой пастой, притер кубики, поверхность сделал ровную, зато насечка пострадала.

Начальник цеха, принимая работу, злорадно сказал:

– Я же говорил: не учили вас, а мучили.

Дерябин после этого невзлюбил начальника, невзлюбил и цех.

Летом сорок третьего город часто бомбили. В начале июня ночью десятки немецких самолетов выбросили на парашютах осветительные ракеты, стало светло, как днем. Самолеты сквозь огонь зениток пробивались к железнодорожному мосту через Волгу и к заводским районам.

Во время налета Шаров был на крыше своего дома и видел, как в стороне их завода полыхнуло пламя.

Бомбы разметали корпус, что выходил фасадом на шоссе. В нем стояли дорогие автоматические прессы.

Несколько дней разбирали битый кирпич, вручную, на катках, выволакивали тяжелые станки из-под развалин.

Аркадий не отходил от мастера, руководившего работами, следил за каждым его движением, за каждой командой. Мастер нервничал, кричал на людей, которые, как ему казалось, неосторожно обращаются с оборудованием, боялся, чтобы чего не сломали. Незаметно стал покрикивать на рабочих и Дерябин – мужикам в голову не приходило, что он никакого отношения к станкам не имеет.

Когда автоматы установили в другом помещении, Аркадий стал подолгу пропадать там. Однажды возбужденно сказал Шарову:

– Знаешь, что я сделал? – И, видя, что Шаров не пытается напрячься, чтобы отгадать, поспешил договорить: – Оформил переводку в новый цех. И тебя. Наладчиками. У них с людьми туго, так что с радостью. Подучимся, обещали организовать вторую смену. Во!

– В новый цех я переходить не собираюсь, – недовольно сказал Шаров, обиженный тем, что Аркадий распорядился за него.

Дерябина не смутил отказ, для него чужого мнения не существовало. И странно, Шаров подчинился, оправдывал себя: не из-за Аркадия, самому любопытно поработать на станках; на деле он весь был во власти Дерябина: было в Аркадии что-то такое, что заставляло подчиняться.

Новая работа захватила с первых дней. Было интересно узнавать капризы умных машин, потакать этим капризам. На вертушке рулон стальной ленты, зажимы втягивают ее в пасть станка, надо следить, чтобы лента подавалась ровно, чтобы острым был режущий инструмент.

Месяца три чувствовали себя учениками, потом в самом деле организовали вторую смену, молодежную, старшим поставили Аркадия Дерябина. По существу, на нем лежали обязанности сменного мастера, но мастером не утвердили – Аркадию было всего шестнадцать с немногим.

В первой смене за каждым наладчиком были закреплены два-три станка, каждый работал на свой страх и риск. Въедливый Дерябин заметил: кто-то быстро и хорошо выполняет одну операцию, кто-то – другую; предложил работать на станках сообща. Попробовали – и получилось: один затачивает инструмент, другой собирает «узлы», третий делает их замену на станках. Выработка в молодежной смене сказочно подскочила.

На заводское комсомольское собрание пришел секретарь горкома, только что демобилизованный по ранению младший лейтенант, очень худой, с впалыми щеками. Он часто кашлял, подносил платок ко рту и виновато моргал, как бы извиняясь за свой недуг. Смысл его речи был: завод должен выпускать как можно больше продукции, так диктует жизнь военного времени.

Собрание проходило в столовой. Аркадий сидел непривычно нервный, с красными пятнами на лице. Шаров не знал, что еще до собрания его просили выступить, Аркадий почему-то не сказал об этом, может, думал, вдруг по какой-то причине выступить не дадут, к чему заранее распространяться?

Когда его вызвали, он сорвался с места и почти вприскочку покатил к трибуне. Это после он научился говорить складно, любовно поглаживать ладонями трибуну. А здесь ему впервые пришлось выступать на собрании, и он сначала путался, проглатывал второпях слова, часто заносил руку, чтобы поправить и так хорошо приглаженные волосы.

Но ребята не переживали за него, они кипели возмущением. От их имени он хвастался: «Стали первыми и будем первыми!» Болезненный секретарь горкома комсомола одобрительно кивал, улыбался и подносил платок ко рту.

Аркадий не мог не заметить отчуждение, с каким его встретили товарищи по смене.

– Надо понимать, какое время, – с неутихшим возбуждением обрушился на ребят. – Я должен был сказать.

Никто с ним не спорил, наверно, так и надо было говорить. Но почему утайкой от них и с такой похвальбой? Выходило, речь шла не столько о деле, сколько о том, чтобы самому покрасоваться. Им было неловко, они отводили глаза и помалкивали.

Потом-то Шаров понял: зря промолчали. Проще простого: зарвался человек, ты его ближний, толкни его под зад, укажи, в чем он не прав. Сами растим пустобрехов: один, поумнее и хитрее, промолчит или еще слово одобряющее обронит с целью посмотреть, что из человека дальше попрет; другой угодливо крутится возле, поет в уши хвалу – это те, кто хочет покровителя иметь; третий – его вообще ничто не трогает.

Конечно, не думали они тогда так, просто растерялись от неожиданности, подобно тому, как совестливый человек теряется перед явным нахальством, – и все же зря ничего не сказали Аркадию.

Ребята по-прежнему работали хорошо, их хвалили, о них писали в газете, больше о старшем, о Дерябине. Он стал заметен. На комсомольской конференции его ввели в состав горкома.

Теперь Дерябина часто вызывали на совещания, после которых он возвращался радостно-возбужденный, рвался к работе, стараясь наверстать упущенное. С некоторой виноватостью спрашивал:

– Как вы тут без меня?

– Да как, – отвечали ему, – работаем, тебя вспоминаем.

Чуя насмешку, Аркадий дулся, но все оставалось без изменений.

С начала сорок четвертого стали задерживать на заводе тех, кому подходило время идти в армию. В войне наступил перелом, чувствовалось, дело шло к концу.

Аркадию Дерябину полагалось призываться весной, но его не тревожили. Вот тогда-то и появился в цехе крупный чернявый парень Мишка Соломин. Он как-то быстро перезнакомился со всеми, к работе особой охоты не имел. Раз после наладки станков сидели, отдыхали. Мишка разоткровенничался:

– Везет же мне. Совсем случайно узнал о вашем заводе. Прокантуюсь, пока война, а там… – Мишка мечтательно поднял глаза, щелкнул пальцами.

Было неприятно смотреть в его нахальное лицо, почему-то сразу бросились в глаза смачные толстые губы, которые он часто облизывал, рыхлый подбородок с ямкой посередине.

Гнетущее молчание, наступившее после его слов, удивило Мишку, он ничего не понял.

– Вы чего? – С улыбкой спросил он.

– Ну вот что, – с угрозой, но стараясь сдерживаться, сказал Аркадий. – Сгинь, или мы тебя вынесем отсюда.

Но Соломин не сгинул, и непохоже было, что испугался.

– Будто сам не потому здесь, – осклабясь, сказал он Аркадию. – Твой-то год уже на фронте.

То, что Мишка сравнил его с собой, усмотрел в нем какую-то нечестность, сразило Дерябина. Он беспомощно оглянулся на ребят. Внутренне он протестовал: ведь начал работать с четырнадцати лет, выполнял в ремесленном военные заказы, здесь, на заводе, по двенадцать часов в смену, без выходных, никогда не помышлял об ином, лишь бы делать все с полной отдачей, и, раз ему дали отсрочку, значит, так нужно, значит, сейчас он здесь нужней. Но в то же время выходило, что Мишка прав: он находился в более выгодных условиях, чем его сверстники, попавшие в пекло войны.

Чернявого Мишку Соломина изгнали из молодежной смены, просили начальство вообще уволить, но его перевели в другой цех: у Мишки нашлись заступники. Вместе с тем ребята лишились и своего старшего. Через неделю Дерябин прощался с ними. Как он договорился с директором и военкоматом, не распространялся. Прощаться пришел уже без шевелюры – у него оказалась круглая, как шар, голова, отливающая синевой.

Вскоре на завод пришло письмо, в котором Аркадий сообщал, что зачислен в артиллерийскую часть. И после этого замолчал.

А воина уже шла на территории врага. Однажды Шаров проснулся от восторженного крика, разносившегося по коридору их большого дома. Войне конец! Он перевернулся через голову и свалился с кровати на пол. И, хотя было очень рано, помчался на завод.

В столовой было полно народу. На противнях лежали куски хлеба, жареные котлеты. Стояли большие эмалированные чайники с разведенным спиртом. Люди кричали, пели, целовались.

Мишка Соломин цепко схватил Шарова за плечи, жарко дышал в лицо, орал:

– Кончено! Дождались!

Шаров брезгливо стряхнул его руки.

3

Дерябин вернулся из магазина оживленный, будто даже помолодевший. Поставил сумку на стол. Вынул мясо в слюдяном пакете, банку рыбных консервов и хлеб – сразу две буханки.

– Не мало? – с иронией спросил Шаров.

– Что? – всполошился Дерябин.

– Хлеба, говорю, не мало ли?

– Как раз, – с веселой беспечностью отозвался тот. – Подал по рассеянности две монетки, попросил хлеба, вот и вручили две, отказаться бы, да посовестился. А до этого меня обругали. Возле магазина длинные столики с навесом, вроде рынка. Продают красный лук. Я, грешный, люблю красный лук, он сочный, сладкий. Но тут такая дороготня, а лук мелкий-мелкий, как бобы. Я возмутился…

– Тю, дурень, – хохотнул Шаров, – будто и не в деревне родился. Это же сеянец, а он всегда дороже.

– Какое мне дело, сеянец, – отмахнулся Дерябин. – Показалось дорого, и все. А деревня… я, брат, уж и забыл, что из деревни, давно было… Жаль, Татьяны нет, придется просить Ефимовну, соседку. Услужливая старуха.

– Ты позвонил жене?

– И не думал. Позвони, так сейчас же прибежит. А я никого сегодня не хочу видеть. Взбунтовался! Устроим себе выходной, потом Татьяна придет.

Он стал вынимать мясо из пакета, пересохшая обертка звенела, как жесть. На лице блуждала беспечная улыбка. Шаров не очень лестно подумал о Татьяне, которая всполошила его: ни в чьем участии Дерябин не нуждался. «Видно, в самом деле не переживает, – подумал он, приглядываясь к Дерябину, – не может же так искусно играть. Надоела руководящая работа? Едва ли, он так любит быть на виду. Неисповедимы пути господни, темна людская душа».

– Все-таки надо было сообщить жене.

– Плевал я на твое «надо». – Положил мясо на сковородку и вышел из комнаты. Не возвращался он долго, и Шаров уже хотел идти искать.

Дверь широко распахнулась.

– Входи, Ефимовна, – бодро сказал Дерябин, пропуская вперед низкорослую старуху в мятом халате. Она несла накрытую тарелкой сковородку. В комнате остро запахло лавровым листом.

Поставив сковородку на стол, старуха жеманно поклонилась. Запавшие острые глазки быстро ощупали Шарова.

– Знаешь, кто это? – сказал ей Дерябин. – Писатель. Он мне показывал письма, которые ему присылают читатели. Хорошие письма… Но почему-то пишут больше солдаты и молоденькие девицы. Для меня это загадка.

Сообщение его никакого впечатления на старуху не произвело. Она охотно села рядом с Дерябиным, взяла стопку, которую тот протянул ей, не морщась, лихо опрокинула в полный крепких зубов рот. Только глаза пошире открылись.

– Сильна, – сказал Дерябин, то ли о Ефимовне, то ли о водке.

Проглотив кусок мяса, старуха отложила вилку, всем видом показывая, что знает, с кем сидит, как себя надо вести при этом. Теперь глаза ее масляно поблескивали.

– Уж видала людей на своем веку, – вдруг сладко запела она, – а такого умницу, такого красавца встречаю впервые. Радость глядеть-то на тебя, Аркадий Николаевич.

Дерябин откинулся на спинку стула, ухмылялся, и было непонятно, или ему нравится лесть старухи, или давал возможность Шарову понаблюдать за ней.

– Истинная радость, – не утерпев, поддакнул Шаров.

Дерябин покосился на него и словно очнулся.

– Ты это брось, Ефимовна, – запоздало возразил он. – Ты лучше взгляни на его рожу, – указал он на Шарова. – Сдается, таит он что-то на меня плохое. Вот только что таит?

– Аюшки, Аркадий Николаевич, – подхватила Ефимовна. – Кажется тебе, не иначе. Разве решится кто плохое-то тебе сделать. Другой и рад бы, ан не осилит, пощелкает зубами, с тем и спокоится. Ты у нас…

– Постой, Ефимовна, побереги красноречие, – оборвал ее Дерябин, опасаясь, что она опять начнет распространяться о его уме и красоте. Давай-ка лучше выпьем еще по одной. Как говорится: за себя!

Старуха так же храбро опрокинула и вторую стопку. Дерябин завистливо крякнул.

– А ты что жеманничаешь? – спросил он Шарова.

– Успею.

– Ефимовна, он остерегается, – пожаловался Дерябин.

– Кого здесь остерегаться, не на службе, – мудро заметила старуха. – Вот если к нему на работу идешь, тогда остерегайся. Аркадий-та Николаевич в отца, строга-ай.

– Тебя, Ефимовна, все что-то не туда заносит, – раздосадованно упрекнул Дерябин. – Расскажи лучше, как тут люди живут. Вон и писателю интересно.

– Хорошо живут, – сладко облизнув губы, сказала Ефимовна. – Уж что хорошо, то хорошо, ничего более не скажешь.

– Врешь, поди. – Дерябин рассмеялся. Ему подумалось, как бы Ефимовна запела, узнай, что его освободили от должности. – Ты ведь хитрая, – добавил он.

– Что уж мне с тобой хитрить, Аркадий Николаевич. Привычки такой не имею. Потом сам посуди: если мы таким, как ты, врать будем, хорошего мало получится.

Дерябин взглянул на Шарова. Тот играл вилкой и посмеивался. Не обычное добродушие в светлых глазах увидел он, а ехидный огонек.

– Ефимовна, а ведь меня с работы погнали, – неожиданно сказал Дерябин.

– Да полно шутить-то, – отмахнулась старуха. – Кто это тебя может погнать, когда ты сам всему голова?

– Вот, не верит, – растерянно произнес Дерябин. И опять приступил к ней: – И надо мной начальства много. Прогнали, не обманываю тебя. Вон хоть его спроси.

– Зря насмехаешься над старухой, – обидчиво заявила Ефимовна. – Уж если на то пошло, не снимают вас, не гонят, а ставят туда, где вы снова на виду. И зря ты об этом, не хочу слушать. Вот что сестрицу свою не забываешь, не гнушаешься заходить сюда, уважаю тебя за это еще больше. Действительно, доброму человеку бог счастья не дает. Так все одна и мается. Сватался было вдовец – начисто отказала. Гонору, видишь ли, у него много оказалось, условия начал ставить. А и она не промах: то же и ему…

– Опять ты, Ефимовна, что-то не то говоришь, – недовольно заметил Дерябин. – Ты лучше о себе. О себе-то всегда складнее получается.

– Да куда как складно, – охотно согласилась старуха. – Только слушать меня интерес малый. Я лучше помолчу.

– Ну, молчи.

На этот раз Ефимовна обиделась окончательно. Всплеснув руками, поднялась из-за стола.