Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Глава вторая

1

За плотиной у фабрики ремесленников встречал милиционер, которого за низенький рост и огромные сапоги звали Васей топ-топ.

Когда они ездили через весь город на трамвае, много длинней был путь, да и не всегда попадали на трамвай, – комендантский час их заставал далеко от дома. Другое дело – полем, если хорошей рысью, так и успеть можно.

Но той предвоенной весной прорвало старое русло Которосли, вода пошла мимо плотины. Прорыв забросали камнями, всяческим хламом, сверху выложили дамбу из мешков с глиной. В сырую погоду мешки становились скользкими, с трудом удавалось пройти, теряя много времени, эти тридцать – сорок метров. Так что к началу комендантского часа они только успевали к плотине. И на площади, у магазина-лабаза, их подстерегал милиционер Вася топ-топ. Конечно, Вася топ-топ не нарочно поджидал их, просто у него здесь был пост. Стоять ему долгие часы скучно, томительно, появлению ребят он радовался: пока то да се – время скрадывалось.

До дома оставалось совсем немного, но ничего не помогало: ни ученический билет, ни уговоры – Вася топ-топ четко придерживался инструкции. Он вел их в отделение милиции и сдавал дежурному, а тот запирал мальчишек до утра в большой пустой комнате с нетопленной печью.

Васю топ-топ хорошо знали в поселке. Он от рождения был нездоров. Его сверстники к десяти годам бегали наперегонки, днями пинали мяч, а он издали наблюдал, тоскуя оттого, что не может быть вместе с ними. Мальчишки – народ безжалостный, задирали его, дразнили, и он понемногу злобился. Что он мог поделать, если вся его внутренняя сила была распределена как-то неразумно: он отставал в росте, зато к пятнадцати годам носил ботинки сорок пятого размера. Позднее плоскостопие лишило его призыва в армию. Глупые насмешки сверстников, сознание своей неполноценности накладывали на его характер отпечаток угрюмости, замкнутости. С начала войны его взяли в милицию, поредевшую людьми в связи с отправкой на фронт. И тут Вася почувствовал, что казенная форма возвысила его, отношение стало другим, понял, что может приказывать и его станут почтительно слушать, пусть не всегда соглашаться в душе, а уж слушать будут без возражений. Перемена эта обогрела его бедную душу, сделала бесконечно счастливым.

Раз он заступил на пост возле фабрики. Приближался комендантский час. Стоял он, стоял, маясь от тоски, и вдруг из темноты вынырнули подростки, мальчишки, от которых так много горя и унижений перетерпел он в свои двадцать лет. Вася топ-топ подтянулся, начальственно окликнул их. Как они ни просили, он торжественным шагом повел их в отделение милиции.

В милицейской камере какой сон! Располагались на полу: под головой фуражка, снизу ватная фуфайка – сверху холод; если сверху фуфайка – снизу холод. Потому на работе отчаянно хотелось спать.

– Слушай, Веньк, вот бы на спине крылья – перелетать площадь, – говорил Алеша Карасев. – Чудо!

Алешка – мечтатель, выдумщик, Венька это с первого дня знакомства понял. И всё «бабушка». Как что ни скажет, прибавит: «Бабушка говорила». – «Что у тебя за бабушка такая, – понасмешничал Венька. – Прямо-таки всезнайка». Оказалось, что у Алешки в самом деле была бабушка, которая знала много сказок, но выдумки у него больше от книг, вернее, он и сам путается – что от бабушки, а что от книг, не всегда помнит. В их деревенском просторном доме на светлом и чистом чердаке была куча книг. Отец свалил их, чтобы они не мешались в избе, пока не сделаны полки, да так и не удосужился перенести. По словам Алешки, книг было так много, что о них спотыкались, когда зимой бегали на чердак за рябиной, загодя заготовленной: мороженая рябина вкусная и сладкая, почти без горечи. Из-за этих книг Алешке и попадало. У них в деревне на троицу парни и девушки обряжали березку: увешивали ее разноцветными ленточками, потом хороводы водили вокруг нее. А где ты наберешься ленточек – в деревне каждый клочок ткани в дело шел. А что у Карасевых на чердаке много книг, парни знали. Вот и попросили Алешку: «Сбегай-ка, принеси с чердака книжек. Мы из них ленточек нарежем да раскрасим, красивая березка будет». Тот глупый еще, загордился: поди-ка, взрослые молодцы к соплюну обращаются, – помчался домой за книгами, набрал охапку, принес. Знать, интересные книги попались: у парней глаза горят, листают, шепчутся о чем-то. «Тащи еще, – говорят, – этого мало». А Алешку, видно, домашние из окна заметили, наблюдали, как он тащил книги. Вот спускается он по лесенке с чердака с новой охапкой книг, а навстречу отец, сердитый, смотрит так, что у Алешки душа в пятки ушла. «Катерина, – кричит Алешкиной матери, – подай– ка сюда можжуховый веник». У них за деревней можжухи много росло, веники делали для бани да и для подметания пола. Спустил батя с него штаны, настегал, потом указывает на книги, что у лесенки рассыпались: «Отнеси назад. И за теми, которые отдал, сходи, варвар». Ну, Алешка бежит к парням, ревет, задница настеганная горит, пот всего прошибает – это витамины, которые в можжухе были, действовали. «Отдайте! – кричит. – Батяня ругается». Отдали без слов, сами поняли, что не дело задумали. Все бы и ничего, да два дня не мог сидеть, а спал на брюхе. Вот после этой витаминной порки и появился у него интерес к книгам. Бабушка, будто, буквы показала, слова складывать научила. И читал все подряд: что попадется под руку, то и читает, не понимает, а все равно страницы переворачивает. Знал, говорит, что книги люди пишут, а тут подвернулась книжка – и там, где всегда фамилия стоит того, кто книжку написал, читает: «Сталь», Что такое? Не может железо писать. К одному, другому– объясните! Бабушка объяснила, что на свете не только Коровины, Богатовы да Карасевы, есть и другие фамилии. Сталь – это фамилия, а уж если точнее – Сталиха, потому что женщина, да еще и очень известная революционерка.

Рассказывал он еще Веньке, что в их деревне стоял учительский дом, в нем же и школа; жили в доме две старые учительницы, сестры Марья Ивановна и Анна Ивановна. Приехали еще молоденькими с благородной целью просвещать народ, так и состарились, обжившись на одном месте. По Алешкиным рассказам, у них тоже каких только книг не было. И радио будто впервые у них услышал, через наушники. Сзади учительского дома был сад с кустами смородины. Попросит старшая, Марья Ивановна, набрать корзиночку ягод, а потом дает наушники, сиди и слушай. Там он про «Человека-невидимку» спектакль слушал.

Вот невидимкой перед Васей топ-топ Венька согласился бы стать: подкрался бы сзади, шлепнул слегка по затылку, Вася оборачивается, а Венька хвать его за нос и загробным голосом: «Не смей больше задерживать ремесленников, работают они аж до гула в ушах, фронту помогают. Понимать ты это должен или нет?» Представить только, как залопотал бы Вася: «Что вы, что вы. никогда больше не буду. Недопонимал…»

Венька чертыхнулся про себя: это что же такое выходит, похоже, как и Алешка, выдумывать начал? Нет уж, пусть тот остается, какой есть, его малолеткой выучили читать, а вот как жить в мире, в котором удостоился быть полноправным гражданином, забыли научить, – наверно, учительки сами этого не знали. Ну и пусть живет в сказках, а Венька останется самим собой. Крылья ему, видите ли, на спину…

– Какие там крылья, – усмешливо сказал он. – Недоделанный ты, Алеха. По берегу надо пробираться, вдоль фабричного забора. Вася топ-топ туда не сунется.

Но раздуматься – и это тоже не выход: попадешься на задворках в такое время, как объяснишь, почему здесь шляешься, когда есть прямая дорога? Да и противно ловчить: они же с работы идут, не их вина, что не успевают домой вовремя.

В мастерской Максим Петрович вглядывался в серые лица своих воспитанников, считал: хоть и в столовой питаются, но не ахти какое питание, от недоедания, от изнурительной работы их болезненный вид. И вот когда узнал, что им нередко приходится ночевать в милиции, всполошился.

«Старый дурак, – ругал он себя, – считал, что все знаю о своих „бесенятах“. На вот тебе…»

Сегодня он вызвался идти с ними. Он поставит Васю топ-топ головой на землю, сапогами сорок пятого размера к звездам, – может, поумнеет.

И вот идет.

Но какая ночь, какая ночь! Сыплет водяная пыль, не дождь – пыль. Нет ни огонька – в городе действует затемнение.

Максим Петрович приглядывается к ребятам. Сбоку широко шагает Венька, ноги ставит твердо, размахивает руками и сопит. Маленький, шустрый Алеша чуть впереди, бережно придерживает за пазухой несъеденную горбушку хлеба: у него больная мать и у нее продуктовая карточка последней категории. Просто удивительно, как в такой теми Алеша не сбивается с дороги. Но еще больше удивился бы Максим Петрович, узнай, что с этой осени, начиная с сумерек, Алеша почти ничего не видит: к нему возвратилась «куриная слепота», которая обычно-то мучает его по веснам. Он идет на ощупь, потому что знает на этой дороге каждый бугорок. Что там музыкант, что, играя на пианино, не замечает своих пальцев, – в сплошном тумане, который застилает глаза, перебирать ногами, обходя знакомые ямины, наверно, посложнее.

С ним такая беда первый раз случилась еще в деревне. Весной в водополицу вдруг почувствовал, что ослеп. Было это в сумерки, они со старшим братом Панькой шли с реки. Уцепился за Паньку, изрядно напугав последнего. «Ты что, ты что?» – зачастил тот. «Не вижу, совсем ничего не вижу», – плача, ответил Алеша. «Неужели ничего?» – «Огонек впереди вижу». – «Так это учительковский дом, свет из окна». – «Веди меня прямо туда».

Дома при свете лампы глаза стали видеть так же остро, как и раньше, утром тоже никаких последствий внезапной слепоты, а вечером повторилось, что и накануне. Алеша ничего не сказал родителям, но, еще солнце не скатывалось за лес, забирался в избу. Зато Панька рассказал об этом удивительном происшествии ребятам, и они, проявляя чудеса изобретательности, к вечеру заманивали Алешу подальше от деревни, а потом разбегались. Спасал Алешу все тот же «учительковский» огонек в окне, он брел напрямик к нему, сваливался в ямы, наполненные водой, карабкался на четвереньках по буграм. Приходил домой мокрый, измученный. Потом мать узнала, повезла к врачу. У него оказалась «куриная слепота», что появляется от недостаточно разнообразного питания. В городе весной он не замечал своего недуга – на улицах было много огней. Сейчас изо всех сил старался, чтобы не заметили его слепоты, и это вроде удавалось.

Максим Петрович тяжело дышал; от непривычно грязной дороги, от напряженного ожидания встречи с неумным милиционером он совсем ослаб.

– И чего ты, Петрович, все время ищешь себе дело? – вдруг нарушил молчание Венька. Он шлепал по дороге старыми отцовскими сапогами и недоумевал. – Вот поперся, чудик, с нами. В милиции ему захотелось переночевать.

– Цыц! – сварливо ответил на это Максим Петрович. – Мое дело, куда иду. Ума не накопил, чтобы так разговаривать со мной. – Ботинки у него разъезжаются в грязи, того гляди упадет, но храбрится.

– Я ведь тебя жалею, Петрович. Как же…

– Нашелся, жалельщик. Тебя плохо воспитывали. Ты почему меня все время «тыкаешь»? Что я тебе, ровня?

– Вона-а! – донельзя удивился Венька, и будь это днем, Максим Петрович заметил бы на его лице озорную ухмылку. – Небось сам говорил: «Считайте меня за папку родного». Во, чудик! Что я со своим папкой «выкать» буду? Не городи не дело-то.

– Дряннуха ты, Венька, – потеплевшим голосом сказал Максим Петрович. – Другой бы и любить тебя не стал.

– Ладно, рассопливился. Только меня этим не проймешь. Ты лучше приготовься: счас плотина будет, дамба перед ней. Ты давай в середке, мы по краям, держать нас будешь. И запомни: дернешь меня, я от дороги буду, – в воду свалимся, а глубина тут саженная, мы уже с Лешкой меряли, сваливались; его дернешь – в грязи плавать станем. Вася топ-топ посмотрит на нас, грязных, от хохота упадет, а ему нельзя падать, он на посту.

Где-то впереди них должна быть фабрика. До войны она освещалась снизу доверху, красивой казалась со стороны.

– Я вот все приглядываюсь, – сказал Максим Петрович. – Ты, Веня, похож на Сашку…

– Какого Сашку? – Венька, заинтересованный, приостановился. Максим Петрович тоже был рад передышке: впереди самые трудные метры, надо собраться с силами.

– Брат у меня был. Неугомонный…

– Чем же он таким отличался, неугомонный? Ты ведь, Петрович, ничего нам о себе не рассказываешь. Выходит, у тебя и брат был?

– Братьев нас было четверо, а вот Александр больше всех в памяти остался. Специальность у него была отличная, механиком на волжских пароходах плавал. Потом красногвардейцем захотел стать. И все по неугомонности своей…

– Ну, Петрович, вот это да! Чем же плохо – красногвардеец? – У Веньки даже нотки обиды в голосе проявились. – Он новую власть защищал, наверно. Не дело говоришь ты, я бы гордился.

– Да разве я о том, что он винтовку взял! Вот, как и в тебе, дисциплины в нем не было, вывертыш, одним словом. Его уж из уголовного розыска уволили, там он после работал.

– За что уволили-то?

– Бандитов каких-то ловили, да не так, как надо было. Он заводилой-то оказался, вот его и…

– Бандитов-то поймали?

– Поймали, конечно, как же. Не то совсем плохо было бы.

– Ну, Петрович, самое интересное не можешь рассказать. Как бандитов они ловили?

– Я с ними не был, что ты допытываешь? Сказывали, что нарядились в богатые шубы, шапки, сорили в трактире деньгами. А подозревали, что среди посетителей те бандиты, гнездо у них в том трактире было. При расчете подняли крик: «Я плачу… Нет я!» – показывали набитые бумажники. Потом вышли. Ну, и те за ними, а на улице приказали: «Раздевайтесь, голубчики!» Вот разделись, бумажники бросили им под ноги: «Берите, раз такое дело». Когда те подхватили шубы, стали деньги собирать, грозить да ругаться, а на них уже и дула наставлены. Говорят, опасные были бандиты те, одевались обратно по очереди, потом привели в милицию.

– Так за что же его уволили-то? – не понял Венька. – Здорово ведь все сделали, да, Лешка?

– Еще бы!

– А вот за то, что уж больно опасный путь выбрали при поимке, им советовали как-то по-другому, а Александру показалось – так неинтересно, придумал по-своему. Того не сообразил, что их могли убить, когда из трактира выходили. Опасность он создал для себя и товарищей.

– Они же, бандиты, их за буржуев приняли, чего им рисковать было – людей убивать. Что-то тут не то. И где он сейчас, Александр?

– Всех жизнь разметала…

Максим Петрович сказал так, что было понятно: не хочет он больше об этом говорить. Он взял ребят за руки и осторожно пошел по горбатым скользким мешкам: Венька со стороны разъезженной дороги, Алеша со стороны реки. Мальчишки старались оберегать старика, не делать резких движений. Шаг за шагом благополучно миновали дамбу.

И, конечно, как всегда, на площади их встретил Вася топ-топ.

– Явление сорок первого года! – неловко пошутил он. Вася видел, что с ребятами взрослый человек, и был настроен миролюбиво. – Скорее разбредайтесь, опаздываете.

Максим Петрович остановился, отдышался.

– Так это ты и есть Вася топ-топ? – грозно спросил он без всякого уважения приглядываясь к милиционеру. Хотя глаза его привыкли к темноте, Васино одутловатое лицо казалось ему овсяным блином.

– Что?! – Вася топ-топ задохнулся от возмущения.

– Так это ты ребят хватаешь? – не сбавляя грозного тона, продолжал Максим Петрович. – Ты вредствуешь?

– От, Старая беда, – приглушенно фыркнул Венька. И Алешка, схватившись за живот, давился в смехе.

– Я вас спрашиваю, кто вы такой? – пыжился Вася отступая. – Вы почему так?

– А как? Как еще с тобой? Веди давай туда, где их на ночь запираешь. – Рассерженный Максим Петрович взмахнул рукой в сторону, противоположную милиции.

2

Они идут в отделение милиции. Теперь Вася настроен решительно, за ним власть, за ним его правота. Гулкие сапоги его даже в такую мозглую погоду отдаются в ушах, мешают думать. А старому мастеру хочется думать. Почему люди так злы друг к другу, не бывают снисходительны, более того, готовы уничтожать подобных себе? Максим Петрович не то чтобы много задумывался о жизни, пытался вмешиваться в ход ее, он не борец, он мастеровой, и этим все сказано, но он жил в окружении людей, читал газеты, читал книги, делал выводы. Особенно возмущало: вроде бы рядовой человек, родился от рядовой матери, а в силу каких-то, часто необъяснимых, причин возвысился над остальными – и стало с ним происходить нечто ужасное: он уже стал считать возможным распоряжаться судьбами других, не поднявшихся на его служебный уровень, спокойно казнить инакомыслящих; их беды, переживания – какое ему дело, он тешит себя, глух к другим. И все им, вознесшимся над другими, сходит с рук, хотя их надо вздергивать на первом дереве, по ним плачет петля.

– Шуточки, понимаете ли, – между тем обиженно бормотал Вася топ-топ, замыкая шествие: ребятам не надо было показывать дорогу, знали ее. – Я не посмотрю, что взрослый. Я ведь молчать не стану.

– Веди, веди, не заблудись только, – очнувшись от своих размышлений, подбодрил Максим Петрович. – Должность у тебя скромная, но ничего, получишь другую: ты исполнительный, а исполнительных отмечают.

С таким вот настроением Максим Петрович и дошел до милиции.

Отдел помещался в двухэтажном доме, первый этаж каменный, там помещения для арестованных и дежурная комната; второй, деревянный, обшитый досками, – для следователей и начальника.

За деревянным барьером сидел дежурный, воспаленными глазами смотрел на входивших.

– Ага, – сразу догадался он, цепко глянув на Максима Петровича. – Вы что, лучшего времени не нашли для объяснения?

– Для таких дел годится любое время, – воинственно ответил ему Максим Петрович, расправил плечи, готовый броситься за своих «бесенят» в драку.

Дежурный, привыкший на этом посту к разного рода буянам, ничуть не удивился словам старика, наоборот, скучливо спросил:

– Вы получили наше предписание?

Бедный Максим Петрович, он растерянно воззрился на дежурного, поморгал глазами.

– Я что-то не понимаю, любезный…

– И я не понимаю, – строго отчеканил дежурный, и краска гнева легла на его лицо. – Мальчишки не успевают вовремя домой, вы пальцем не ударили, чтобы что-то сделать. Весь распорядок в городе менять ради них? – Дежурный устало махнул рукой. – Ковырнев, – сказал он Васе топ-топу, – разведи их по домам.

Все происходящее сейчас казалось Максиму Петровичу кошмарным сном. Куда же девать то воинственное настроение, которое он накапливал, направляясь сюда? Какое еще предписание, о котором говорит дежурный милиционер? Ни о каком предписании он не слышал. В конторе училища ничего об этом не знают, иначе предупредили бы. Максим Петрович решил отстаивать истину, не сдаваться.

– Но позвольте! – возвысил он голос, блеклые губы его плотно сжались, какое-то мгновенье он не мог продолжать, перехватило горло. – Позвольте! Все-таки не дело так обращаться с ребятами. Я не могу не говорить об этом. Моя вина – я и отвечу. И нечего ссылаться на военное время. А сейчас отправляйте нас в камеру, куда вы их запираете, сам хочу испытать. Утром будем разбираться.

Максим Петрович шел на самопожертвование.

Венька, который с живым интересом прислушивался к разговору, хлопнул ладошками по бокам, сказал с отчаянием:

– От Старая беда, и все-то он на рожон лезет! Чего споришь? Идем домой.

– Молчи! – одернул его Максим Петрович.

– Уводи их, Ковырнев, веди на улицу, – уныло сказал дежурный. – Старый человек, а… – Он не досказал, порылся у себя за барьером и подал большой драчовый напильник. – Вот возьмите собственность ваших воспитанников В печке нашли после их ночевки. Хороши гаврики. Не иначе как для холодного оружия заготовка.

Отданный напильник совсем доконал старого мастера, на него было жалко смотреть. Да что это такое, что они творят, бесенята? Он так в них верил, вот пришел защищать от несправедливостей – и на тебе! И напильник-то не так уж нов, засаленный, уж брать– так брали бы новый, не стершийся.

– Скажете уж вы – холодное оружие, – вяло возразил он дежурному. – Просто для домашнего обихода, учатся слесарному делу.

– Воруют, значит, берут, что плохо лежит. Ну и порядки у вас.

– Этого еще не хватало! – Максим Петрович старался не глядеть на собеседника. – Старье, негодный, иногда разрешаем домой взять, не на свалку выбрасывать.

– Гм, сомневаюсь. – Дежурный явно не верил старому мастеру.

«Грех-то какой на душу взял, – беззвучно бормотал Максим Петрович, когда шли по улице к Алешкиному дому – от проводника Васи топ-топа Ковырнева отказались, ушел к плотине. – Ввели старика в грех. Ах, беда какая!»

– Ты, Петрович, хуже малого ребенка, – выговаривал Венька; тому что, даже обрадовался такому забавному происшествию: «Опростоволосился Старая беда, с самого начала говорили: незачем знакомиться с милиционером Васей топ-топом». – На работе ты, Петрович, мастер – лучше не сыщешь, – с воодушевлением продолжал он, – а в жизни вон как Алеха. Из-за такого пустяка расстроился! И что мне с вами делать?

– А мне что с вами делать? – вспылил старик. – Подвели своего мастера, честь рабочую опозорили. Этому я вас учу? И как взяли этот напильник, я всегда проверяю, весь инструмент проверяю.

Очень уж он был расстроен их обманом, ребятам даже стало не по себе.

– Не сердись, Петрович, – виновато сказал Венька. – Это я взял напильник, и не у тебя.

Теперь уж не выдержал и Алеша:

– Почему ты? Зачем это? – срывающимся на крик голосом подступился он к Веньке. – Вовсе не ты, я взял. Понадобился для дела. Мы зашли в другую группу, а там все разбросано, – пояснил он мастеру. – Ну, и не утерпел. Очень нужен…

Венька все это выслушал и согласился.

– Ну ты так ты, – миролюбиво сказал он. – Я ведь почему признался: все равно Максим Петрович на меня подумает.

– Еще бы не на тебя! Ты – заводила, каких нет. Завтра же отнесете. Чужая группа у них… Нет чужих! Вы своих товарищей подвели. Объясните хоть, зачем в милиции оставили? Чтобы позору мастеру больше было?

– Видишь, Петрович, боялись, обыскивать будут. Объясняй потом… Сразу, как попали в камеру, в печку сунули, она у них почти никогда не топится. А утром нас разбудили, взять уже не пришлось. А напильник мы отнесем, ты не переживай, не завтра только, завтра воскресенье, в баню пойдем. Давай и ты с нами, белье я тебе соберу, отцовское. И вообще, Петрович, ты считай нас отъявленными озорниками: попадемся на чем – тебе же легче будет, потому что ты от нас ожидал чего-то такого. Верно, Лешка?

– Конечно! – горячо поддержал тот. – Будете думать о нас: плохие, плохие, а мы иногда чего-нибудь хорошее сделаем. Вот нам приятно и станет.

– Ты, Петрович, не смотри, что Лешка такой тихий, – продолжал развивать тему Венька. – Просто он еще не совсем освоился в городе, не осмелел, а внутри у него чертики так и прыгают. Он чуть фашистский самолет не сбил, из рогатки. Это штука! Жаль, не было рогатки. Правда, Лешка?

Алеша не понял, посмеялся над ним Венька или похвалил, но вынужден был подтвердить.

– Конечно!

– Я вот еще что думаю, – говорил Венька, – не тебе о нас – нам о тебе надо заботиться. Тебя, Петрович, каждый может обидеть. Верно, Лешка?

– Я вот вам! – незлобиво замахнулся на него Максим Петрович.

3

Увидев мать Алеши, Максим Петрович удивился: да она еще совсем молодая. Темные волосы, зачесанные назад и заколотые гребенкой, округлое миловидное лидо, хотя и с болезненной бледностью, взгляд чуть печальных внимательных глаз – все в ней располагало, вызывало доверие. Ему понравилось, что приняла его приход в такое неурочное время без замешательства, какое, к примеру, бывает у родителей с внезапным появлением школьного учителя – «Не иначе, натворил мой олух чего-нибудь». Комната в деревянном доме оказалась достаточно просторной, в два окна, прихожая от передней отделялась перегородкой из досок, оклеенной веселенькими обоями, с проемом вместо двери. Стоял старый диван с высокой резной спинкой, на нем сложенная постель, прикрытая байковым одеялом. Максим Петрович знал, что семья незадолго до этого приехала из деревни, диван, видимо, привезен оттуда. «Алешка, знать, тут спит. Не богато, совсем не богатое жилье», – отметил старый мастер. К дивану был придвинут непокрытый стол, потемневший от давности, на нем лоскутки материи и ручная швейная машинка, понятно было, что хозяйка только что шила. Кроме всего, стояли три железные простые кровати, застеленные лоскутными одеялами. Заметив его несколько растерянный, недоумевающий взгляд, Екатерина Васильевна с улыбкой пояснила:

– Да ведь у меня помимо его еще двое, правда, дочь редко появляется с завода, на казарменном положении она. Но бывает. А старший, Павлуша, как и многие, там… Грозился побывать, недалеко он, под Калинином, да, видно, дела у них плохи, не наступают, а отбиваются. Письмо вот прислал, жив, значит…

Максим Петрович сочувственно кивнул: общая беда всех нынче семей – разбросаны по сторонам. Поинтересовался, указав взглядом на швейную машинку:

– Заработок?

– Какой нынче заработок, – смутилась хозяйка. – У кого и было что перешить, все поменяли на продукты, не привыкли еще к карточкам. Так, чтобы не сидеть в безделье, пока его ждешь.

Она кивнула на Алешу, который в прихожей разжигал керосинку, чтобы согреть чаю: на керосинке готовили пищу, она же согревала комнату, дом был с печным отоплением.

Алеша прислушивался к голосу мастера с недовольством: «Дотошно расспрашивает о сестре, о брате, как будто что изменится, если он все будет знать, только мать расстраивает».

Галина, сестра, училась в химико-механическом техникуме, когда началась война. Учащихся отправили рыть оборонительные сооружения – на трудфронт, как эти работы назывались. Теперь она работает на нефтяном заводе неподалеку от города, поэтому домой наведывается от случая к случаю. Она стала удивительно молчалива, слова от нее не добьешься в те короткие часы, когда она оказывается дома. Алеша так и думал, что раз завод, то и работает она в цехе или в лаборатории, где же еще? А однажды услышал, как мать спросила Галину, где они прячутся в бомбежку, и сестра ответила: да там же, неподалеку от макетов, в вырытых в земле щелях; когда бомбы начинают сыпаться, не всегда успеешь добежать до укрытия. Никак не мог понять Алеша, о чем они говорят, после уж только выпытал у матери, что не на заводе сестра работает, не в цехе, – на пустыре, не так далеко от заводских корпусов, из досок и фанеры строят они подобие заводских цехов – макеты, а во время бомбежек еще и подсвечивают их огнями, наводят самолеты на ложную цель. Вот какая у него боевая сестра, не смотри, что пальцем можно перешибить, работает на опасном месте, недаром мать переживает за нее не меньше, чем за Паньку, хотя тот все время в боях и пуля или снаряд не заказаны.

Максим Петрович прошел в прихожую, где Алеша ждал, когда закипит чайник. На узком кухонном столе в тарелке лежала вечерняя Алешина пайка хлеба. Сразу за столом висела ситцевая занавеска, отделявшая угол. Мастер откинул ее и даже вздрогнул от неожиданности: к деревянной стене была прилажена широкая доска, заменявшая верстак, и к ней привинчены слесарные тиски, каких уже давно не выпускали, – не иначе со свалки какого-нибудь заводского двора, – разбросаны были железные обрезки, стопка старых ржавых замков разной величины. Среди обрезков Максим Петрович увидел заготовки тяпок, без которых не обходится любая хозяйка, но больше заинтересовал его топорик для щепания лучины: лезвие прикреплялось к выгнутому из листового железа обуху двумя заклепками. Мастер не сразу сообразил, зачем Алеше потребовались топорик и тяпки, зачем ржавые замки?

– Топорик кто научил делать?

Алеша густо покраснел, никак не ожидал, что мастер заглянет в его угол: снова станет возмущаться, говорить: «Позорите меня».

– Кто делать-то научил, говорю?

Ничего грозного в голосе Максима Петровича не было, Алеша осмелел:

– Никто не учил, – буркнул он, не глядя на мастера. – Для обуха оправка есть, в тисках выгибаю. Железо-то не толстое.

– Продаешь?

– Кто тут купит в городе. С мамкой в деревню ходим, меняем на картошку. Одежку-то всю променяли, да теперь и не берут ее там. Набрались…

– А это берут?

– Это берут. Ключи к замкам делаю, их берут, тяпки берут. Тут килограмма два дадут, там два, так и набираем, чтобы только унести.

Максим Петрович вернулся в переднюю, заметил, что Екатерина Васильевна боязливо отвела глаза, руки ее нервно перебирали лоскутки на столе. «Боится, что буду ругать Алешку, – догадался он. – Только за что его ругать? Войну, которая калечит людей, заставляет пускаться на ухищрения, голод… вот что надо ругать».

– Он у меня тихий, послушный, – вдруг слабо сказала Екатерина Васильевна, и столько было в ее голосе унижающего самое себя, что у старого мастера защемило от жалости сердце. А она, будто умоляя относиться к Алеше без зла, добавила: – Поверьте, никогда слова поперек не скажет.

Максим Петрович знает, что Алеша и тихий и послушный, и отличает его за это, щадит, если тот в чем провинится. Но не слишком ли тихий и безответный?

– Зачем же вы растите его таким – тихим? – Максим Петрович почувствовал внезапное раздражение. – Тихим и беззащитным?

– Как же, – растерянно проговорила Екатерина Васильевна, с испугом взглядывая на него. – Всегда говорю: уважай людей, считай их лучше себя. И тебя ценить станут…

– Уважать людей – почему не уважать, уважать надо. Но и в жизни с разными приходится сталкиваться, и многие окружающие нисколько не лучше его. Другим вон с пеленок вдалбливают обратное: родился ты самым умным и дельным, таким и иди по жизни, расталкивай всех, никому не уступай. Надо ли уважать таких? А как он пойдет по жизни, ваш сын, если не сумеет постоять за себя и других, несправедливо обиженных? Не приведи господь, если столкнется с хамством, с безобразиями. Нет уж, пусть будет готов и к хорошему и к худому, пусть и дерется, коли вынудят. Вот что ему следует втолковывать. Иначе что из него станет? Вон у него дружок Венька, тому палец в рот не клади, откусит. Никому спуску не даст, и ему легче.

– Венька из корпусов, испокон века живут в общей казарме, они там все оторвы.

– И Алешке надо быть чуть оторвой. Не повредит.

– Да ведь на то вы и учителя, – с сомнением высказалась Екатерина Васильевна. – Больше знаете…

«И чего пристает? – возмущался Алеша, до него доносилось каждое слово. – Говорит, будто меня и нет».

Он достал с полки полотняный мешочек с сушеными травами, бросил пригоршню в кипяток. Настоящего чаю у них давно не было. Подождал, пока настоится, потом отнес чайник в переднюю комнату.

Мать уже сняла со стола швейную машинку и достала чашки, которые выставляла только при гостях; когда налила, ароматный настой защекотал в носу.