Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

В таком маленьком районном поселке искать нетрудно. Прокуратура располагалась на другой стороне улицы в двухэтажном доме, почти напротив милиции. Крыльцо было из железа на двух витых столбах.

Несмело вошли в помещение, где пахло легким угаром натопленных печей. В одной из комнат с раскрытой дверью увидели молодую женщину в белом свитере, с приятным лицом и живыми глазами-угольями. Ничто в ней не говорило о строгости и недружелюбии. Она болтала по телефону и смеялась. Из этой комнаты шла еще дверь. Очевидно, то была приемная.

Женщина посмотрела на вошедших и, зажав ладонью трубку, вежливо справилась, кого им.

Павел Иванович стянул с головы шапку и выступил вперед.

– Мы хотели видеть Соколову.

Она не отнимала от уха трубку, в которую ей продолжали говорить, и, видимо, не поняла, кого спросили.

– Прокурора района Варвару Петровну Соколову, – повторил Павел Иванович.

Женщина удивленно посмотрела на него, сказала в трубку, что позвонит позднее, сейчас у нее люди, потом снова уставилась на Павла Ивановича.

– Это прокуратура? – нетерпеливо спросил он.

– Да, – подтвердила женщина, удивление ее стало расти. – Простите, но у нас нет никакой Соколовой.

– Как же… – Павел Иванович растерянно оглянулся, поискал глазами Ломовцева. И тут вошедшие заметили, что Ломовцева нет с ними.

– У нас вообще нет никакой Соколовой, – продолжала женщина. Она задумалась, легкая складка легла на переносице. – И не было, – уверенно закончила она. – Я работаю здесь больше пяти лет.

– Может, у вас вообще прокурора нет? – неловко пошутил Вася Баранчиков.

– Да, его сейчас нет, – серьезно ответила она. – Евгений Петрович болен.

– Вот что! – Павел Иванович начал сердиться, но это не относилось к женщине. – Евгений Петрович…

– Да, Евгений Петрович Корнешов. Но здесь заместитель, можно пройти к нему. Вы по какому делу?

– Спасибо… – Павел Иванович замялся. – К заместителю не надо. Мы хотели видеть самого Евгения Петровича.

Вася Баранчиков раздумчиво пропел:

– Как говорил мой командир, если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

– Ну, сонеты… – стала объяснять женщина, – это такие стихи…

Павел Иванович бесцеремонно подтолкнул Васю к двери, тот во время толчка успел недовольно буркнуть: «Вот, единственный случай, когда хотели объяснить, – не дали».

А женщина недоуменно смотрела, как они спешили уйти из приемной. Хватит ей сегодня разговоров, что вот на службу явились странные посетители, которые вели себя более чем подозрительно, требовали какую-то Соколову, спрашивали про сонеты. Она набрала телефон и сказала в трубку:

– Алё, ты меня слушаешь?

Ломовцева и на улице не было.

– Разыграл, как в театре, – ошеломленно сказал Павел Иванович, приглядываясь к редким прохожим. – И куда мог исчезнуть?

– Я сразу заметил, еще в автобусе, что какой-то он виноватый, – сказал Баранчиков. – То на одного посмотрит, то на другого, будто хочет повиниться и не решается.

– Вася все первый подмечает, – с ехидцей поддакнул Головнин.

Баранчиков всколыхнулся:

– А что? Не так? Когда Индус убежал от тебя из леса, я сразу сказал – не будешь хорошим охотником.

– Пойдем или нет к начальнику? – спросил Головнин Павла Ивановича, нарочно не замечая Васиного выпада.

Он тогда почти первый раз шел с ружьем. Васе было некогда: помогал матери управляться по хозяйству. «Покажи Индусу ружье, и он отведет, где есть дичь», – напутствовал Вася Головнина. Индус и в самом деле резво побежал в лес. Головнин едва успевал. Прошли уже много, когда Индус посмотрел на спутника, а потом задрал морду кверху. На высоченной ели сидела какая-то птица, очевидно, рябчик. Головнину видна она была не вся, один хвост. Он выстрелил, птица сорвалась и улетела. Индус глянул на горе-охотника и затрусил прочь. Головнин кричал ему, приказывал, умолял вернуться, собака не оглядывалась. Самое неприятное было то, что Головнин, понадеявшись на собаку, не примечал, куда шел, а уже начало смеркаться. Поплутав изрядно, часам к одиннадцати он вышел к Васиному дому. Индус лежал под крыльцом. Намаявшемуся Головнину хотелось дать ему пинка, но побоялся, пес мог ответить зубами…

Они стояли и смотрели на кирпичный особняк в глубине парка.

– Не удивлюсь, если начальником милиции окажется баба, – вздохнул Павел Иванович. – А страстей-то сколько наворочал! Я спать не мог, все гадал, какой разговор с этой Соколовой будет. Вот тебе и Соколова… Евгений Петрович. Ум за разум заходит, не могу найти объяснения, почему он это сделал?

Кабинет начальника милиции был на втором этаже. На двери висела табличка: «Майор Попко Иван Кузьмич». Павел Иванович чертыхнулся.

– Дам я ему по пятое число, – пробормотал он, имея в виду Ломовцева.

– Может, мальчики, сперва перепишем табличку на майора Карасева, с которым так свыклись, потом войдем, – пошутил Вася.

Павел Иванович открыл дверь, попросил разрешения войти.

Когда-то дом, наверно, принадлежал богатому заводчику. Сохранились высокие двустворчатые двери с медными причудливыми ручками, изразцовые печи. В кабинете начальника стояли часы под потолок в футляре из черного дерева, такого же дерева громадный стол с львиными головами у основания ножек. За этим столом сидел человек лет сорока с одутловатым лицом, с белесыми бровями, с короткой стрижкой таких же бесцветных волос. С близоруким прищуром оглядывал он вошедших.

Павел Иванович назвался и хотел уже объяснять, что привело их сюда. Майор слабо махнул рукой.

– Знаю, – сказал он утомленным голосом. – Колобков докладывал, как вы стукнули дверью. Следователь молодой, вполне понятно, что-то и недоглядел, но он честно хотел разобраться…

– В чем разобраться-то? – спросил Павел Иванович. – Неужели вы всерьез относитесь к жалобе Шумакова? Чего стоят его рассуждения о ружье и двух патронах.

– Я видел его и, признаюсь, поверил ему. Что о ружье, так то обычная человеческая слабость, бахвальство или, лучше сказать, неутоленное тщеславие… я, дескать, тоже не промах, да вот не повезло… Не стоило бы ему упоминать об этом. Мужика мы знаем немножко, знаем и не с лучшей стороны, но мужик, в общем-то, неплохой, хороший работник. Советовал бы поладить с ним миром.

– Это, значит, извиниться перед ним?

Иван Кузьмич пожал плечами: зачем, мол, задавать вопросы, когда все ясно.

– Не могу взять в толк, так все это нелепо, – опять сказал Павел Иванович. – Я пожилой человек, совершенно ни в чем не повинный, должен идти к человеку, который оклеветал меня, просить извинения… И ради чего? Ради своего спокойствия? И чтобы после этого мне жилось спокойно? Да я до конца дней буду презирать себя, сделай так. Нет уж, лучше применяйте закон, пусть будет подсудное дело.

– Кто вам сказал, что ваше дело подсудное? – удивился майор.

У посетителей вытянулись лица. Вот так так! Зачем же их вызывали сюда, заставили нервничать? Зачем работники милиции занимаются пустопорожним делом?

– Зачем тогда все это разбирательство? Дан ход заявлению?

– Заявление мы обязаны были принять. – Глаза у Ивана Кузьмича прикрылись веками, не хотел показывать смертельную тоску в них, усталость. – И не только из-за боязни, из-за того, что Шумаков может написать жалобу еще куда-нибудь, хотя и это немаловажно, разбираться все равно придется. По долгу службы мы обязаны были принять заявление.

– Даже если оно заведомо ложное?

– Пожалуй.

– Простите, еще вопрос. Если бы мы первые написали на него жалобу, мы выглядели бы обвинителями?

Иван Кузьмич опять сказал:

– Пожалуй.

– Но это же неправильно!

– Что тут неправильного-то? На то мы и поставлены, осуществляем охрану порядка.

– Простите за нескромность. Как бы вы поступили на нашем месте, окажись перед снежными завалами?

– Я разыскал бы кого-то из руководителей колхоза или сельсовета и составил акт, а не лез с кулаками в чужой дом.

– С кулаками к нему не лезли, это его выдумка… Вы запамятовали, что вечер-то был предновогодний. Если бы никто не пошел с нами, тогда как?

– Ну, если… Много бывает «если», можно обойтись и без «если».

– Больше вы нам ничего не скажете?

– Я вам сказал, что дело ваше не подсудное, можете успокоиться, если только это вас беспокоит. – Майор рассмеялся. – Видите, сам не мог обойтись без «если».

Посетители с облегчением простились с ним.

В коридоре Павел Иванович горделиво сказал:

– С умным человеком куда как легко разговаривать. Умный человек твои доводы с полуслова понимает.

Вася Баранчиков обрадовался его словам, не к месту довольно громко пропел:

 
Тише, парни, топайте,
Пол не проломите.
У нас под полом вода,
Вы не утоните.
 

Головнин с легкой усмешкой смотрел на них. Ему казалось, узнав о главном, они упустили подробность.

«Почему майор сказал: „Если только это вас беспокоит“? Хотел спросить его и постеснялся».

На улице, подпирая дерево, их ожидал озябший Ломовцев. Вид у него был как у побитой собаки: кутался в воротник пальто, виновато косился. Павел Иванович стал собирать деньги на билеты – автобус уходил в город через двадцать минут. Павел Иванович намеренно не замечал Ломовцева.

– Ребята, сейчас подойдет машина. У меня знакомый здесь. Я договорился…

– Соколовой или Карасева машина? – почувствовав общее настроение, осведомился Баранчиков.

– Ну зачем вы так?

Павел Иванович гневно вскинулся:

– Он спрашивает: зачем? Ты-то прежде ответь: зачем сам-то все это сделал? Наплел, в посмешище превратил.

– Ребята, честное слово, не нарочно я… Взбрело в башку – не остановиться было. Главное, заранее не придумывал, так прямо на месте, стих какой-то нашел.

– Стих у него! Поезжай-ка лучше один. Мне твой стих за одну ночь здоровья на год унес.

Головнину было жаль Ломовцева – тот совсем скис. «Ведь знали, что выдумщик, могли не верить, – оправдывал он его. – Правда, он бессовестно воспользовался общей растерянностью, правда и то, что восстановил против несуществующей Соколовой, но так ли уж виноват он? Значит, где-то есть такая Соколова – из ничего ничего не бывает! Не силы же небесные нашептали ему о ней!»

– Надо ли верить всему, что рассказывают? – сказал Головнин Павлу Ивановичу. – Он этого, кажется, с нас не требовал. Бери столько, сколько надо, не будь жадным, не хватай все целиком. Чего из пустяка делать трагедию?

Переменчивый Вася Баранчиков поддержал его:

– Мальчики, весело же было! Будто впервые у нас розыгрыши. И потом. Ведь знаете же, что Григорий пишет, писателем хочет стать, а как он проверит, хорошо ли, плохо ли пишет, когда его не печатают? На нас он проверку сделал. Вышло здорово! Мы ему поверили. Молодец, Григорий!

– Подальше от таких писак, – сумрачно сказал Павел Иванович.

– Не куксись, Гриша, никто на тебя не сердится, – продолжал Вася, не обратив никакого внимания на замечание Павла Ивановича. – Что касается меня, за милую душу послушал бы еще что-нибудь. Я еду с Григорием на машине. Автобус мне претит.

Ломовцев, благодарно взглянув на Васю, качнулся на ногах, повеселел. Но чуть опять все не испортил, когда вдруг сказал, улыбаясь:

– Вы здорово выглядели, когда вывалились из прокуратуры. Жалел – камеры с собой не было, а то бы…

Павел Иванович так злюще посмотрел на него, что Ломовцев на полуслове поперхнулся. Головнин поспешил сказать:

– Деньги, что на билеты собрали, употребим достойно. Ломовцев не кинул нас, как сперва подумалось, оказался настоящим парнем. Пообедать нам не мешает… Тут-то, наверно, не выдумал ты: есть маленькая комната в чайной, ну та, что с крахмальными салфетками? С раздевалкой?

– Тут всё точно, – сказал Ломовцев.

– Делайте, что хотите, – обидчиво отмахнулся Павел Иванович, – я уже ничего не понимаю.

14

Нинка Студенцова, подобрав ноги, сидела на диване, читала. Похоже, она получила прописку не в столице, а у Головниных. Мило улыбнулась Сергею.

– Я, как видишь, за хозяйку, одна… Будешь обедать?

Сергей разделся, сел к столу. Наблюдал, как Нинка, шлепая босыми ногами, широкопятая, прошла за перегородку, где было подобие кухни. Подумал: всегда живая, сообразительная, тут никак не может понять его неудобства перед Николаем – приютил изгнанную жену и вроде бы тем самым оправдывает ее. А какое ему дело до их жизни, впору свои отношения уладить.

– Людмила еще не приходила?

Она вскользь глянула на него и тут же опустила глаза, с преувеличенным вниманием стала собирать на стол. Кастрюля, которую она принесла, была обернута газетами, чтобы не разогревать лишний раз, сохранить тепло.

– Сегодня на первое лапша грибная, на второе пирожки с грибами. Разгрузочный день. Ешь, мы уже обедали.

Нинка храбрилась, старалась казаться бесшабашной, хотя и видно было, что ей неудобно за нахлебничество в чужой семье.

– Люда ушла по делам. Галя у бабушки.

«Последнее время она часто уходит „по делам“, не скрывает радости, когда в доме есть кто-то посторонний, словно боится, что наедине может произойти объяснение, не хочет этого объяснения. Ей важно уходить „по делам“…»

А Нинка все приглядывалась к Сергею, ждала нужных для себя слов.

– Почему сама не позвонишь? Или, куда лучше, пришла бы прямо на работу.

– Чего проще! – В глазах Нинки появились слезы, лоб наморщился, и Сергей поспешил отвернуться: чего доброго, из жалости еще примет ее сторону. – Куда как просто! Но ни то ни другое у меня не получается. Как только он слышит мой голос, бросает трубку, как только ему говорят, что его ждет жена, ссылается на занятость. Это для вас он легкий, с добрым сердцем, на самом деле он упрямей десяти ослов.

«Эта ищет защиты у знакомых, ей необходимо, чтобы ее оправдывали, защищали. Дома она творит черт-те что, но ей надо, чтобы ее защищали».

Наблюдая за ее кошачьими, мягкими движениями, он думал, что ее «очередной заскок» оказался серьезнее, чем она предполагала, и, хотя никому не сознался бы, испытывал нечто вроде зависти к Николаю, решившемуся на разрыв.

– Сережка, не смотри на меня так, – попросила Нинка.

Он не понял.

– Когда смотрят сквозь тебя, думают о другом, бывает неприятно и страшно.

– Ребенка у тебя нет. Бесишься, потому что у тебя нет ребенка.

– Вот как! – Нинка подалась к нему, ощупывая злыми воспаленными глазами. – Если сейчас мне достаются крохи его внимания, что будет потом, когда появится ребенок! Какие вы олухи, мужики. Может, не всегда умеем привязать вас, не удается, но сами-то вы… считаете, заполучили в жены – и нет больше нужды… А это и тебя, Сережа, касается, хоть у тебя и чудесный ребенок.

– Никто никогда не поймет, что вам только нужно. Ищете, носитесь – все ради чего? Сто раз будь хорошим муж, все равно мало, все не так.

– Мы женщины, Сережа.

– Вы избалованные кошки. Серые, с подпалинами.

– Почему серые… и с подпалинами?

Сергей опомнился, усмехнулся.

– Мы ехали раз на машине… перебежала дорогу… Парень, которого я люблю, славный парень, смешливый, сказал: «Ничего, мальчики, если б черная кошка, тогда да». Вы серые кошки.

– У тебя нынче плохое настроение, тебе хочется кому-то сделать больно.

– Я приучаю себя к хорошему настроению, но еще не научился. Тебе я не хочу сделать больно, и все-таки… Ты затюкала Николая, изводишь его капризами. Зачем? С какой радости? И надо ли все это ему? Человек живет, как умеет жить. А и неплохо живет! Понять бы должна, дура, почему все ваши знакомые относятся к тебе с предупредительностью, с уважением! Разве только из-за твоих личных качеств? Слов нет, ты и красива и умна, но в этом ли только дело? Не его ли обаяние косвенно падает и на тебя?

– Сережка, я тебя возненавижу!

– На здоровье.

– Он только на людях хороший!

– Такого не бывает, он везде хороший, а уж если срывается в отношении с тобой, – почаще взглядывай на себя, в душу свою взглядывай, не в зеркало.

«Она ждала, чтобы я ей помог. Теперь она взбешена, что я не могу ей помочь. Не хочу».

В коридоре слышался рокочущий голос соседа. «Налаживается лечь в ванну».

– Для тебя я дрянная, не знаю своего мужа…

В дверь постучали. Головнин решил, что соседу что-то понадобилось. Но вошла девушка, почти подросток, с замученным острым личиком. Огромная шапка куполом с желтыми ворсинками, пальто в крупную клетку, на ногах модные сапожки. Оглядев его и Нинку, смущенно спросила:

– Я Галина учительница. Головнины здесь живут?

– Присаживайтесь, пожалуйста. – Сергей указал на диван. Под настроение хотелось добавить: «И не вертись, в лоб дам», – ведь именно так она разговаривала с учениками.

– Вы Галин папа, Сергей Александрович? – учительница смешалась, заметив на его лице усмешку. Украдкой она продолжала разглядывать Нинку: никак не укладывалось, почему вместо Людмилы Николаевны, с которой была знакома, в доме хозяйничает другая женщина.

– Собственно, я шла к Людмиле Николаевне.

Головнина стала забавлять ее растерянность. Что она думает сейчас о нем и Нинке?

– Людмила Николаевна в отлучке. Вот ее единоутробная сестра. Не находите, очень похожи?

– Галин папа сегодня не в духе, – пояснила Нинка.

– Меня зовут Елена Петровна.

– Рад с вами познакомиться, Елена Петровна. Все собирался прийти, да вот… Считал, раз девочка, и ходить на собрания должна мама.

– Это неправильно, – решительно сказала Елена Петровна.

– Принимаю упрек. – Головнин покорно склонил голову в полупоклоне. – Что Галка опять натворила?

– Галя очень своевольная девочка, с ней трудно заниматься.

– Все же? Надеюсь, воробей у нее больше не чирикают?

– Вы, очевидно, нерегулярно проверяете ее домашние задания. Сегодня она не выучила стихотворение. Отказалась учить! Оно, видите ли, неинтересное…

– Может, оно в самом деле неинтересное?

– Как?! – священный ужас отразился в кротких глазах Елены Петровны, порозовела от волнения. – Что вы такое говорите? Девочка обязана работать вместе с классом. Она еще не понимает…

– И я не понимаю. Почему не заставить было рассказать то, что ей интересно? Вы считаетесь с личным мнением?

– Вопрос: с каким и когда. – Елена Петровна требовательно посмотрела на Нинку, ища поддержки. Та собирала со стола, старалась казаться равнодушной. – Галя только-только приобщается к общественной жизни, и воспитывать ее так – преступление.

– Так уж и преступление! – Решительность молоденькой учительницы очень нравилась Головнину.

– А что вы хотите? Противопоставлять себя коллективу в таком возрасте? Что потом из нее будет?

– Я выпорю Галку и скажу, чтобы она не противопоставляла себя коллективу.

– Ужас что слышу! – удивилась Елена Петровна и опять с мольбой посмотрела на Нинку. – Я так и думала, что на Галю действует нездоровое семейное влияние. Скажите Людмиле Николаевне, нам надо серьезно поговорить. До свидания!

– Я вам говорила, у Галиного папы сегодня плохое настроение, – сказала Нинка.

Головнин подозрительно посмотрел на нее – защищает или насмешничает? Учительнице предложил:

– Не хотите ли грибной лапши? На второе пирожки с грибами.

– Спасибо! Я сыта. До свидания!

– Будьте здоровы, Елена Петровна.

Как только закрылась дверь, Нинка обрушилась на Головнина:

– Ты не подумал, что устроил Галке веселую жизнь? Разве так разговаривают с учителями?

– Ты садись и читай, как читала, когда я вошел. А то в лоб дам!

Головнин рывком сорвал с вешалки пальто, шапку…

– И не дергайся!

Нинка ошарашенно уставилась на него.

Вася Баранчиков оказался в гараже, обрадовался звонку.

– Сережка, жди! Сейчас заеду.

Головнин подождал его на углу Пролетарской улицы, возле телефонной будки. Вася лихо подрулил на «Волге».

– Сначала съездим по заданию шефа, это недолго, потом уж к Студенцову.

– Я не спешу.

Баранчиков направил машину к гостинице. Это была новая гостиница в городе для иностранных туристов, на берегу реки, красивая.

– Человека одного в Дом культуры отвезти велено, – пояснил Вася.

Они поднялись на пятый этаж гостиницы и уселись в кресле возле лифта. Все здесь блестело свежей краской, в кадках и по стенам – зелень. За столом коридорная в синем форменном платье, пожилая уже. Сбоку от нее на откидной подставке красуется электрический самовар, тут же сахарница, печенье.

Женщина больше всего заинтересовала их. Раздавался короткий звонок, распахивались двери лифта, и выходили молоденькие девчонки. Коридорная ласково спрашивала:

– Вам что, девочки?

Девочки мялись, стеснялись сказать, зачем поднялись сюда.

– Ах, у вас горячий чай! – восклицали они.

Их собралось у самовара уже четыре пары. Шли они с надеждой увидеть приезжую знаменитость, остановившуюся на пятом этаже. Вася Баранчиков тоже ждал эту знаменитость – певца, но ждал, чтобы посадить в машину и увезти в Дом культуры строительного треста, который заказал концерт для рабочих.

А девочкам нужны были автографы, и, чего не случается, может, знаменитый артист пригласит к себе в номер: как интересно посмотреть, подышать воздухом, каким дышит он.

Но женщина с мягкими манерами оберегала их, дурех, останавливала на полпути и поила чаем. Девицы давились печеньем, обжигались кипятком и втихомолку кляли на чем свет стоит «заботливую мамашу».

Еще коротко звякнул лифт, и снова появились две пигалицы – почему-то приходили они по двое. Увидев соперниц, пьющих чай и не скрывавших своего отвращения, они хотели спуститься снова вниз, но дверь лифта уже захлопнулась.

– Девушки, там уже нет места, садитесь к нам, – добродушно улыбаясь, пригласил Вася.

– А вы кто? – спросила одна, приглядываясь.

– Я Вася.

– А вы кто, Вася? – Девчонки, видно, решили смириться на малом: может, и этот чем-то знаменит.

– Я просто Вася.

– Просто! Вообще!

Стали спускаться по лестнице на нижний этаж и еще добавили с презрением:

– Во-о-о-бще!

Вася смущенно посмотрел на Головнина и сказал:

– Слышал? Я не просто Вася, я во-о-бще! Ты встречал человека, который не человек, а во-о-бще? Я изгоняю из себя раба, стараюсь быть человеком и вдруг оказываюсь – во-о-бще! Справедливо это?

– По-моему, это из книжки? – спросил Головнин.

– Какое из книжки! Жизнь учит. Начальник мой учит. Нет, я их сейчас догоню.

Догонять девчонок Васе не пришлось. Появился артист, и как раз в ту минуту, когда ждать уже больше нельзя: могли опоздать на концерт. Распаренные девицы повскакивали от самовара. Поднялся и Вася.

– Машина у подъезда, – доложил он.

Певец кивнул. Окруженный девчонками, он улыбался. Это был упитанный молодой мужчина, с крепкой шеей. Глядя на эту шею, Головнин решил, что она у певцов и должна быть такой: через нее проходят звуки, которые заставляют дрожать зал.

В машине артист сидел плотно, удобно. Головнин с заднего сиденья глядел на него и все думал, как бы удачнее завести разговор.

– Не надоедает вам постоянное внимание? – вежливо справился он.

Артист полуобернулся, глаза с искринкой, насмешливые.

– А вы как считаете?

Головнин никак не считал.

– Разве лучше быть совсем без внимания?

– Это так, – солидно согласился Вася. – Меня другой раз вызовут – шефу надо ехать. Сидишь, сидишь, а он на тебя ноль внимания. Злость берет.

– Завидую вам, столичным, – опять вежливо сказал Головнин. – Случается, приеду – глаза бегут: чего только нету! Вы как государство в государстве, все у вас по-иному. А афиш всяких – голова кружится. Только вот пойдешь куда – и ничего не добьешься, потому как со всей страны к вам едут, каждому хочется хоть раз в жизни на чудо взглянуть.

– Билет в театр я вам устрою, – пообещал артист. Он, видимо, принял Головнина за человека, причастного к устроителям нынешнего концерта. – Разыщите, когда будете.

– Спасибо на добром слове. Только не об этом я. – Головнин осмелел: артист казался не занудой, понимающим. – Девку одну знаю, Нинкой зовут. Прописаться она решила в столице. Ну, то, се… и я, мол, наособицу жить хочу. Хочу пробиться в люди.

– Пустите Дуньку в Европу, – пробормотал артист.

– Именно! И Николай, муж ее, про то же: куда с таким-то рылом в калашный ряд. Там вон какие люди живут!

– Всякие живут, – сказал артист, смущенный тем, что Головнин услышал его замечание.

– Ну, ездила, билась… Кошкой драной вернулась оттуда. А и в самом деле, почему ей нельзя туда, если хочет? По мне, пропади оно пропадом, это чудо-юдо, мне здесь утех хватает. Батьку будто спрашивала: «Всю жизнь на окраине прожил, раньше-то хоть что-нибудь видел?» – «Всю жизнь на энтузиазме и прожил», – ответил. Вот я и спрашиваю…

– Не надо меня спрашивать, – сухо сказал артист. – Это не по моему ведомству. Билет в театр я вам достану.

Долго молчали, поглядывая сосредоточенно в окна на несущиеся мимо заснеженные дома. Потом Вася посоветовался с Головниным:

– Подумываю пересесть на грузовик. Все-таки заработки больше и график. Не все дни с утра до вечера мотаться. Как смотришь?

– Это не по моему ведомству, – сказал Головнин.

Артист обернулся к нему и засмеялся.

15

Вася не стал подниматься к Студенцову на пятый этаж: ему надо было опять к Дому культуры, за артистом; Головнин пошел один.

Еремей встретил его ворчанием. Головнин состроил свирепую рожу, шаркнул ногой – пес залился радостным лаем.

– Молчи, дурак, – остановил собаку Студенцов. Он был в трусах, валялся на кровати с книжкой, лицо помятое, сумрачное.

– Начинаешь прозревать, – кивнул Головнин на собаку. – Тебе Еремеева общества достаточно?

– У меня еще есть друзья вроде тебя. Не забывают, – недружелюбно отозвался Николай.

– Верно! Кроме того, есть жена, которая покаялась в своих грехах и ждет, когда всемогущий бог доктор Студенцов сменит гнев на милость.

– Это касается ее и меня. Только! – отрезал Николай.

– Опять верно. Но каким-то чудом и я оказался причастным. Вторую неделю она живет у нас.

– Спросил бы ее, почему не едет туда, где прописалась,

– Я всегда был о себе высокого мнения, и сейчас, видишь, мой приход тебе уже помог: у тебя проявился интерес к ней. Благодари! А почему не едет? Сдается, никакой у нее прописки нету, все выдумала, чтобы встряхнуть тебя. – Под впечатлением встречи с артистом спросил вдруг: – Ты в театре когда с ней был?

– Это что-то новое. – Студенцов оживился, с любопытством смотрел на Головнина. – Какой еще театр?

– Вот это мы! – торжественно провозгласил Головнин. – Что требуется молодой жене? Внимание. Коробку конфет, цветы, что-то еще… Она женщина! Ты что ей предлагал? Надоел рассказами о сложных операциях. Вон у тебя книжки – сплошь медицина. Что читаешь? – Головнин бесцеремонно вырвал из рук Николая объемистую книгу. – «Общая хирургия». Понятно. Все для себя, все о себе. Что оставалось ей?

Студенцов насмешливо наблюдал, горячность Головнина его забавляла.

– Как они быстро тебя обработали, вдвоем-то. Новый человек!

– Сознаюсь, да, новый. Собирайся, поедешь за женой. Хватит ей скитаться по углам. Почудили, довольно.

– С этого бы и начинал. – Николай сел в кресло у письменного стола, вытянул длинные ноги. – Сочувствую тебе, дружок, от одной едва отбиваешься, представляю, когда наваливаются вместе. А ехать – я никуда не поеду.

– Ты этого не сделаешь. – Головнин посерьезнел, подсел на стул напротив: ему в самом деле хотелось помочь Студенцову устроить семейную жизнь; за то время, пока Нинка живет у них, он уверился: любит она Николая, что-то наносное мешает им быть вместе. – Ты не сделаешь этого, – повторил он. – Она же у тебя отличнейшая баба, понаблюдал, вижу… Чего вам не живется? Квартира-то какая! Одни, отдельно, никакая сволочь не встревает с советами. Ты посмотри – неделя без женщины – и как в сарае. Выгони пса и приведи ее. Нинка тебя любит, ты это знаешь. Даже завидно, как любит.

Студенцов прикрыл глаза, они у него голубые, не по-мужски ласковые. Тот сослуживец, которого он никогда не жаловал, говорил ему… Он собирался домой, был трудный день, и тот говорил:

«Понимаешь, встретились на Ярославском вокзале.

– Нина, ты?

– Кто же еще?

– В каком вагоне?

– В четвертом.

– Я в шестом.

– Жаль, не могу поведать свои печали.

– Я приду к тебе…»

В поезде мягкие сиденья, располагающие ко сну. Но не спалось, приглядывался к пассажирам – каждый нагружен до предела: палки колбасы, фрукты заморские, в коробках детские игрушки. Он поиграл с ребятами в карты – надоело. Пошел проведать.

«– Ну, что у тебя печального?

– С сегодняшнего дня я москвичка.

– Ха! Поди врать. От мужа сбежала?

– Никуда не сбежала. Все надоело. Сначала, после студенческого безделья, обрадовалась – есть серьезная работа… Потом надоело: не за кем тянуться. Я не ахти какая, а никого сильнее нет.

– Но позволь! Как удалось? Такие рогатки!

– То-то, рогатки. Удалось вот.

– Мужа переводят?

– Что ты! Я бы могла, и предлагала ему перевестись. Да разве поедет! „У меня здесь квартира, я фигура на заводе, а там будешь марионеткой“. Я ему: гляди, деловой какой. Копит на „Волгу“. Я сначала тоже копить помогала, А потом растратила все денежки, к черту… Не хочет, одна поеду. Да и что связывает – привычка. Вот привычку-то труднее оборвать. Поживем отдельно, там видно будет. Надоело все! С работы идешь, как связанная: то надо, это… Одна была бы, может, и не пошла никуда. А тут втемяшится пойти в библиотеку, зарыться в книги, начитаться до одури. А он дома ждет: картошку надо чистить – мне нельзя, я хирург. Я свое белье стираю, песенки пою, а его – сам сможет, так же занят. Посмотрю, не захочет уехать – одна буду жить. Паспорт сегодня получила с московской прописочкой. Не знаю, куда идти: к соседям или домой. Домой придешь, скандал будет. Для него своя работа – лучшее, что есть на свете. Того не понимает, что уже ревнивицей меня сделал…

– Как же тебе все-таки удалось?

– Шесть кило потеряла за это время. Плевать!

– Чары девичьи?

– Чары… Вот на работе обрадуются, что увольняюсь: насолила кое-кому…»

Студенцов достал стопки, плоский пузырек, наполовину наполненный жидкостью. Порылся в столе и выложил пачку печенья.

– Больше ничего нет, дома не готовлю. Будешь разбавлять?

– Разбавленного-то я и в магазине возьму, невидаль! Эх, Коля, твои бы беды да на мою бы голову. Набей морду этому сукину сыну, который о Нинке плохо говорил. Придумал он.

– Я мог рассказать с оттенком. И все же не из пустого возник этот рассказ. Что-то все же было!

– Что-то было… Ни черта не было. Врет он.

Отступление по поводу яркокрасногубых

– Врет он! – решительно сказал Головнин. – Поди, из яркокрасногубых. Расскажу тебе об одном мужике, на лестничной площадке с ним сходимся… Не таращь глаза: курим на лестнице, он, я – курим. Честнейший мужик! И не лестничный разговор, от твоей же Нинки много о нем узнал, сам он не расскажет. Она как услышала, кто это, увидела нас, сообщила: человек – легенда, до сих пор о нем на телевидении вспоминают…

После войны прибился к инженеру, который носился с идеей открыть в городе телевидение. Сейчас-то смешно это, а тогда только в Москве да, может, в Ленинграде счастливилось людям глаза на экран пялить. Пока бы дошла очередь! Инженер заручился поддержкой местных властей, рассовал чертежи по заводам, штат технарей набрал, и немалый штат. Государство их, технарей, на кормежку и брать не хочет, потому как самодеятельное предприятие, изыскивайте деньги, где знаете. Вот моему мужику и вменили в обязанность искать деньги на зарплату людям, которые монтируют аппаратуру. Как он искал? Каждый завод имеет деньги на техническую пропаганду. Звонит: можем сделать фильм о вашем передовом опыте, цена такая-то. Такому звонку, естественно, рады: родной, приезжай, все покажем, все расскажем. Он знакомится, пишет сценарий, после вызывает оператора, осветителей – снимают фильм и выдают зарплату изголодавшимся технарям. Но… Все талантливо сделанное кажется для сторонних легким. Нашлись люди, в таких случаях они всегда находятся, – а в штате уже появились режиссеры, сценаристы, – которые стали поговаривать: мы-де что, хуже можем? Нисколько не хуже. Но почему-то нам не позволяют, условий не создают. Тогда самому крикливому позволили. На просмотр короткометражки прибыли люди с завода, всегда так делалось. Смотрят и удивляются: на экране создатель фильма, то лицом к публике, то боком – все берет интервью. «Подарите эту ленту ему, создателю, – сказали заводские. – Нам такой опыт не нужен». Естественно, и деньги не заплатили. Поохали на студии, поговорили и снова впрягли моего мужика, выходных не видел. Только после этого случая завистники совсем проходу не стали давать, любой промах раздували, я те дам. А кто работает, у того и промахи, это нет промахов у тех, кто нервы себе не портит, не лезет с инициативой, отбоярит службу и на покой. Завистники-то, подлые люди, еще и жену его взяли на прицел. Она у него баба ничего, но глуповатая и заводится с полуоборота. Ее бы организм на изучение моторостроителям, в заводных ручках отпала бы надобность. Звонят ей: «Твой-то шляется». – «С кем? Да кто говорит?» – «Доброжелатель. А с кем – сама узнаешь». В доме катавасия началась, не приведи господи. Мужик к начальству: отпустите, сил больше нету. А начальство тоже не очень им довольно: то одно предлагает, то другое, во все дыры лезет. А чего лезет? Не работается ему, как всем. Хлопот доставляет. А нужны ли хлопоты, когда все образовалось, когда государство приняло студию на свое обеспечение. Скатертью дорога!