Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

…Трофим Иванович выложил перед Дерябиным письма сотрудников института – в них возмущение за непрошеное вмешательство и давление. «Порядка там нет, в институте. Я же этого человека, кого они хотели поставить на место Белякова, знаю», – вырвалось у Дерябина. Трофим Иванович внимательно глянул на него, жесткая складка прочертила лоб. «Надо навести порядок. И хорошо, что вы знаете, с чего начать». Сказано было так, что у Дерябина будто что оборвалось внутри. «Не понимаю», – проговорил он. «А вы подумайте, торопить не будем».

Тогда он никак не мог уяснить смысл этого разговора. А сейчас, оказавшись не у дел, все стало ясно. Трофим Иванович уже принял решение, и говорил он, что Дерябину предстоит работа в институте.

Кажется странным, но сейчас, смирившись с неизбежным, Аркадий Николаевич не чувствовал разочарования, не было у него и тоски по прежней работе. У каждого человека время от времени наступает такое состояние, когда он начинает задумываться, так ли я живу, то ли делаю. Это естественное состояние, и счастлив тот, кто, переболев, нравственно поднимается на новую ступень. Раздумывая обо всем происшедшем, Аркадий Николаевич с удовлетворением думал, что он еще полон жизни, что впереди его ждет много интересного.

– Значит, зарубили петуха? – сонно спросил Шаров, приглядываясь, где едут. Вася выруливал на площадь районного центра.

– Зарубили. – Шофер тряхнул густой шевелюрой и бодро добавил: – Ничего, на наш век петухов хватит. Нового готовим.

Возле белокаменных старинных торговых рядов на стоянке приткнулось несколько машин и автобус. Вася притормозил.

– До чего кстати, – удивился Шаров, разглядывая автобус. – А ведь это тот самый, из которого нас выгнали.

И Дерябин, и он торопливо вышли из машины, надеясь как-то заявить о своих правах, но еще не зная, как заявить. Правда, им и шагу не пришлось сделать: шофер автобуса открыл дверцу и поспешил навстречу. Было ему под сорок, пряди слипшихся темных волос спадали на морщинистый лоб, серые глаза воспалены.

– Товарищ Дерябин, вы уж меня простите, – покаянно заговорил он. – Ну, не видел! Маруська спорит, подумал, обычные безбилетники… После только сказали, что были вы… Узнали вас…

В другое время Дерябину польстило бы: как же, даже узнают в автобусе, в другое время он снисходительно выслушал бы покаяние, как давно привык выслушивать провинившихся работников, сейчас все это мало интересовало его, что-то в нем надломилось, он Дерябин, но нет в нем прежнего Дерябина. Стоял с каменным лицом, и его неприступность еще больше пугала шофера:

– Черт знает, как произошло! Поверьте, такое со мной впервые. И все это кондукторша Маруська, не любят у нас ее. – Шофер повернулся в сторону автобуса, где была та самая злосчастная Маруська, желваки ходили на его скулах. Должно, будет Маруське на орехи.

– Ерунда какая-то, – брезгливо проговорил Дерябин, открыл дверку и сел в машину. – Трогай, Вася, – сказал он словами Шарова.

Тот пожал плечами, явно не одобряя строгость своего пассажира. Из обрывочного разговора он начинал понимать, что Дерябин – какой-то начальник, шофер автобуса провинился перед ним.

Газик неуверенно стал выворачивать на дорогу. А когда отъехали от площади, Вася спросил Дерябина:

– Зачем вы с ним так? – в нем говорила шоферская солидарность.

– Правильно, что так, – ответил за Дерябина Шаров. – Нашкодил, ну и умей хоть держаться. Унижаться-то чего?

– Чего? – переспросил Вася, удивляясь непонятливости пассажиров. – Да знаете, о чем он сейчас думает? Вот нажалуетесь вы управляющему, и выкинут его с работы вон. А у него приличный заработок, а дома семья, детки… Иди потом устраивайся, ищи… Придраться всегда найдется к чему, когда хотят выгнать. По нужде лебезил, вот чего!

– Первое умное слово от тебя услышал, Вася! – торжественно объявил Шаров. – Вот так, унижаясь и лебезя, мы и плодим непререкаемую боярскую спесь некоторых.

– При чем тут боярская спесь? – обиженно спросил Вася. – Я правильно сказал. И не очень-то…

– Не ершись, Вася, – миролюбиво сказал Дерябин. – Давай дальше, нам еще ехать и ехать.

– Мне что, – без желания отозвался Вася. – Были бы тити-мити.

5

– Это квартира Шаровых?

– Вы не ошиблись. Между прочим, впервые за утро.

– Приветствую тебя, Сашенька. Это Клава Копылева.

– Здравствуй, маленькая женщина. Почему-то я ожидал, что ты мне позвонишь. Опять что-нибудь в институте, и редактор просит, чтобы я посмотрел и сказал, могу ли по письму сделать статью?

– И да и нет. Статья уже написана и завтра идет в номер. Она об институте.

– Кто же тот несчастный, что отбивает хлеб у бедного литератора? Я вызову его на дуэль и убью.

– Статья написана Дерябиным, директором НИИ. Это что-нибудь тебе говорит?

– Ой, Клава! Ну, знаешь, я был наивен и глуп…

– Сашенька, я тебе уже говорила, что то было давно, и я не сержусь.

– Ах да, ты об этом… Спасибо, что позвонила. Я обязательно прочту его статью.

– Понимаешь, мне показалось, что он уже влез в дела института. Он принес статью сам, и редактор распорядился сразу же дать в номер.

– Он всегда отличался оперативностью. И в этом его самая сильная сторона.

– Кому больше знать, мне или тебе, какая у него оперативность. Слава богу, почти десять лет, как я под его началом.

– Это ты о редакторе?

– О ком же еще! Не такой-то он решительный, как ты думаешь.

В тот день, когда ездили в деревню, Дерябин удивил Шарова своей кротостью, задумчивостью; Дерябин совсем сник, увидев ровное поле с крошками красного кирпича; помял щепотку земли в руке и тут же заторопился обратно, в пути то и дело подгонял Васю, создавалось впечатление, будто ему предстоит сделать что-то важное, не терпящее отлагательства, и он спешит скорей сделать это. Наверняка он уже тогда думал о будущей новой работе. «Что же есть человек? Вот знаю его с детства, знаю, сколько плохого он делал, но делал искренне, он так понимал жизнь. И он не отталкивает, меня тянет к нему, мне с ним интересно. Значит, в нем больше хорошего. Нет же на свете просто плохих людей и просто хороших…»

– Клава, мы сегодня что-то неважно понимаем друг друга. Не перенести ли нам разговор на завтра, когда я прочту статью?

– В чем же дело! Ты знаешь, Сашенька, твоя воля надо мной неограниченна. Давай перенесем разговор на завтра.

1981

Не говори, что любишь

1

К шоферу стройуправления Василию Баранчикову приехал из сельского района работник милиции. Шофер был в гараже, готовил машину к выезду, торопился. Куда-то торопился, как видно, и милиционер.

– Ну, запираться будем или всё – как на духу? – без обиняков спросил он.

Баранчиков стал бледнеть. Все события последних дней мгновенно пронеслись в памяти, но что-либо припомнить, в чем он был виноват, не сумел. Утешаться тем, что не числит за собой грехов, тоже не мог: мало ли случалось, когда шофер становился виновником гибели пешехода, не зная об этом сам.

– Что запираться-то? – неуверенно выговорил Баранчиков. – В чем?

Лицо рыжеватого милиционера стало еще суровее: парень робеет, значит, есть от чего. Спросил строго, въедливо:

– Был под Новый год в Выселках?

Определенность всегда легче, знаешь, о чем идет речь. Баранчиков повеселел.

– Ты рожу-то не скаль. Спрашиваю, в Выселках был?

– Был. И что?

– «Что»! Один был или как?

– Почему один. С охотниками… – Баранчиков стал перечислять, кто с ним сидел в машине. Когда упомянул, что среди прочих был доктор Студенцов, милиционер ввернул мрачно:

– Вот именно – доктор. Кто лечит, кто калечит. За что вы его избили? Тракториста?

– Мы? Избили? Шутите, товарищ милиционер.

– Правильно подметил, – с той же мрачностью сказал работник милиции. Шутки шутить к тебе приехал. По морозу, в холодном автобусе. Одно удовольствие, хочешь знать. Завтра давайте к следователю. Будем разбираться.

– В чем разбираться? – злея, спросил Баранчиков.

– Какой непонятливый! Да в том, что человека избили. Заявление он нам написал…

Когда охотники ходили в дом к трактористу, Василий сидел в машине. Машина стояла на большаке возле автобусной остановки. Если что-то и произошло в доме, он никакого отношения к тому не имел. Поэтому, услышав от милицейского работника, чтобы завтра все были в сборе, «под твою ответственность», – он уже не мог сдержаться:

– Как говорил мой командир: если тебе не нравятся сонеты, не говори, что их любишь. Кстати, что такое сонеты?

Василий полез в машину, но милиционер придержал дверь, не дал захлопнуть.

– Ты чего? – ошалело спросил он.

– А чего? – невинно спросил Баранчиков.

– «Чего»? – милиционер тоже обозлился. Он понимал, если самому разыскивать каждого, дня не хватит. – Ездили-то на твоей машине. Так? Тебе и отвечать.

Василий Баранчиков недавно вернулся с воинской службы, где приобрел шоферскую специальность. За ним были закреплены две машины: «газик», на котором он возил начальника по районам и на рыбалку (начальник был страстный рыбак), и «Волга» для разъездов по городу. Парень он был старательный, еще не женат, в ночь за полночь, не считаясь с выходными днями, отправлялся в поездки, никогда ничем не выказывая недовольства. Начальник к нему благоволил, обещал квартиру, это добавляло старательности.

Появление напористого милиционера обеспокоило шофера. Ну-ка, в самом деле, что-нибудь серьезное – хлопот не оберешься, доказывай потом, что не верблюд. Начальство меченых не любит.

Сбавляя тон, сказал:

– Объявлю каждому, а вот как они на то посмотрят – не мое дело. И стращать ответственностью нечего, не из пугливых.

Как только милиционер ушел, Баранчиков позвонил в управление, сказал, что едет на заправку. Сам отправился на машине к Павлу Ивановичу Гущину, более опытному и свободному из тех, кто ездил в тот раз в Выселки. Павел Иванович сможет скорее оповестить остальных, кое-что еще и предпримет, чтобы не разгоралась свара…

2

В то утро после оттепели дорога стала как стекло. Машину Баранчиков вел осторожно и все же считал нужным подбадривать пассажиров.

– Ничего, мальчики, не надо морщиться. За рулем Васька-гусь, я ухабов не боюсь.

И при каждом заносе или встряске все мужественно и напряженно улыбались.

На переднем сиденье устроился Павел Иванович, без трех недель пенсионер. Возраст давал ему право распоряжаться, советовать, навязывать свое мнение.

Сейчас он говорил:

– Не шути, не дрова везешь.

Вася Баранчиков отлично понимал, что везет не дрова, а охотников, которые крепко надеялись на успех сегодняшнего дня – без надежды незачем ехать на охоту. В кармане у Павла Ивановича было разрешение на отстрел кабана, в их распоряжении была машина – в этот выходной Васин начальник не поехал на рыбалку, позволил шоферу взять «газик». Славный оказался у Васи начальник, славная у него машина, крепкая, ухоженная.

На жесткой боковой лавке сзади Павла Ивановича сидел Студенцов, хирург, специалист по костным переломам. Был в теплой куртке с молниями, меховой шапке с козырьком – все новехонькое. У него приятное лицо, гибкая юношеская фигура и мягкий нрав. Вообще он весь положительный: привязан к больным, семье и рыжему псу Еремею, которого сейчас ласково обнимал. Пес Еремей, исключая хозяина, – всеобщая ненависть. Пес умел на привалах внезапно выхватывать из рук куски колбасы, сыр, сливочное масло, а потом носиться по полю и делать стойки у мышиных гнезд. Больше Еремей ничего не умел делать.

На другой лавке напротив Студенцова расположился Григорий Ломовцев. Посмотреть Ломовцеву в глаза – совсем еще молодой, глянешь на худую сутулую спину, седые волосы – за пятьдесят человеку. Защитного цвета тужурка была опоясана ременным патронташем. Ломовцеву дай горбушку хлеба и свободные от работы дни – и он не вылезет из леса. Зимой лес всегда разный: искрящийся на солнце, тревожный во время ветра, жестокий и неуютный, когда закружишься и затемняет. О Ломовцеве рассказывали: заблудился и выходил по звериной тропе. В маленькой лесной деревушке, где остановился отдохнуть, хозяйка сказала: «И-и, милай, блудиться тут негде: если бы так и шел – Вологда перед глазами, правее – костромские леса да сплошь деревни». – «До Вологды далеко ли?» – спросил Ломовцев. «И-и, милай, раньше-то считали семьдесят верст, кто мерил…»

Сейчас Ломовцев исподтишка и настойчиво отпихивал пса Еремея, который норовил устроить свой зад у него на коленях. Характер у Ломовцева неровный: то он говорлив до надоедливости, то молчит, слова не вытянешь. Нынче он молчал.

Пятый из ехавших, Сергей Головнин, откинулся в самый угол, курил, пускал дым в щель между брезентом и кузовом и тоже был занят своим.

Было еще темно, и свет фар выхватывал чахлый печальный осинник; когда машина поднималась на взгорок, виднелись впереди огни – Выселки, от которых надо было свернуть вправо и километров шесть ехать проселком.

Так они двигались, уверенные в удаче, в ожидании загонов, томительных стояний на «номерах» и того непередаваемого чувства, какое возникает с приближением зверя. Но, увы, жизнь иногда выкидывает штуки, когда все добрые намерения летят псу Еремею под хвост.

Прежде всего, на въезде в село, еще до повертки, кошка дорогу перебежала. Павел Иванович нагнулся к лобовому стеклу, проследил путь четвероногой бестии и ругнулся:

– Чтоб тебя…

– Хорошего теперь не жди, – мрачно поддержал его Ломовцев.

– Моего Еремея спустить, показал бы ей, – азартно сказал Студенцов и ласково потрепал пса за ухо. Тот с возгласом зевнул, будто ответил: «Можем, дорогой, но стоит ли?»

– Взрослые люди, а… – с осуждением буркнул Головнин.

– Ерунда, мальчики, – бодро возгласил Вася Баранчиков. – Если бы черная, тогда неприятностей жди. Но кошка-то серая, с подпалинами. Едем дальше… Раз-два и – Вася не чешись!

И он свернул на проселок.

За разговорами не заметили, что под открытым навесом возле трактора стоит человек в стеганке, пристально провожает машину и что-то прикидывает. Трактор со скребком. Скребок, от долгой работы зеркальный, алчно поблескивает.

Им надо было в первую очередь этого человека заметить.

3

К вечеру все так устали, что с трудом передвигали ноги. Неудачи начались сразу. В городе, с тепла, с постели, мороз не был так заметен, но вот остановились в деревушке у крайнего дома – там жила Васина мама – почувствовали звенящую тишину. Баранчиков ушел в дом, остальные разбирали ружья, готовили лыжи и прислушивались. Ветерка, даже малого, не было, серый туманный воздух расплавил очертания леса. Павел Иванович вдруг приложил ладонь к уху, попросил замолчать. Все замерли. И тут отчетливо послышался хруст снега. Он нарастал, становился громким. Потом из-за бугра вынырнула черная точка: от соседней деревни шел человек. Они слышали его шаги.

– Такой шум… тут за километр не подойдешь, – сказал Ломовцев. – Никчемное занятие – бродить нынче по лесу.

– Может, в лесу и помягче.

Вышел Баранчиков, расстроенный.

– Всё, мальчики, остались без собаки. Дядька гостит, ушел на охоту. Где его искать, не знаю.

Было от чего приуныть: без хорошей собаки на зверя – какая охота.

– Без собаки нечего делать…

– Разве Еремей без четырех ног? – обидчиво спросил Студенцов.

Посмотрели на Еремея и решили: раз уж приехали, день все равно пропал, надо идти в лес.

В лесу было чудесно. Белые шапки висели на деревьях, трогательно и беззащитно выглядели совсем засыпанные маленькие елочки.

Перед болотом нашли след одиночки-секача. След был утренний, крупный.

Студенцов остался с Еремеем: он, выждав, толкнет зверя. Остальные пошли расставляться по «номерам».

Дали большой круг, и все-таки кабан услышал шум, поднялся с лежки и ушел.

Баранчиков, выросший в этих местах, махнул призывно рукой и бросился в обход нового «куста» с плотным ельником-подростом. По его расчетам, зверь там мог задержаться…

Легкий на ногу Студенцов продирался сквозь чапыжник. Пес Еремей старался не отставать от него. Когда доктор, весь обсыпанный снегом, вышел к кромке леса, увидел охотников, спокойных, безучастных, – кабан, не задерживаясь, ушел краем в лес, который сплошняком тянулся на десяток верст. Нечего было и думать достать его.

– Вспомнишь Индуса, – тяжело дыша, говорил Павел Иванович, когда возвращались к машине. – Не собака – профессор был. Как работал! Уж бегать не мог от старости, а чутья не терял: посмотрит на тебя и в ту сторону, где зверь находится. И хоть бы раз ошибся.

– Не торопите события, и Еремей еще «проснется», – вступился за честь своего пса Студенцов.

– Он у тебя по утрам просыпается, с него достаточно, – желчно сказал Ломовцев.

Понимали, что охоте помешал мороз и безветрие, стронутый кабан пошел ходом – и, будь Еремей хоть семи пядей во лбу, ничего бы не получилось, но все были раздражены, а раздражение – великая вещь, надо найти живого виновника, тогда полегчает. И виновником признали рыжего Еремея. И всем полегчало. Кроме Студенцова..

Студенцов надулся, не пожелал даже перекусить вместе со всеми, ушел в лес смотреть рябчиков. Сам Еремей был менее обидчив: стоял сзади обедавших охотников и зорко следил, нет ли среди них зевак.

Короткий зимний день кончался.

– Ничего, мальчики, еще не все потеряно, – сказал неунывающий Вася Баранчиков. – Охотника минута кормит.

Охота закрывалась через две недели, в двух оставшихся выходных уйма минут, и, поразмыслив, все согласились с ним. Отчаявшийся охотник – не охотник.

А возвращались невесело. Молчал Павел Иванович, внимательно вглядываясь в дорогу, дремал от постоянного недосыпания доктор Студенцов. Иногда поднимал голову Ломовцев, в черных глазах которого таилось такое, что наводило на мысль: ведь знает человек что-то, чего не знаем мы, и не говорит, не хочет поделиться…

Сергею Головнину вспоминалась прочитанная недавно книжка Смуула. В ней он наткнулся на страницу, прочел и снова стал перечитывать. Герой отправлялся на пароходе в плавание. Перед отплытием в каюте появился таможенник. Таможенника не интересовали чемоданы, он только вежливо спросил:

«Нет у вас ничего лишнего?»

«Нет у меня лишнего», – сказал путешественник.

«А у вас имеется личное мнение?»

«Разумеется…»

Таможенник объяснил, что это как раз то, что является лишним, что принесет неожиданные хлопоты. Личное мнение никому еще не помогало: личное мнение, высказанное о друге, превращает друга во врага, еще хуже высказывать личное мнение о начальстве.

«Сдайте его, – сказал таможенник, – в вашем путешествии оно может оказать вам плохую услугу».

До знакомства со своей женой Людмилой Головнин был вхож в один дом, в котором среди многочисленных жильцов обитала приятная во всех отношениях особа. Когда она перечисляла, что они приобретут после свадьбы, это еще не тревожило. Но однажды ее мама загнала его в угол, улизнуть было невозможно. «Вы должны уже сейчас отказаться от некоторых своих привычек», – сказала мама. По ее словам, его привычки в доме, куда его примут, будут казаться странными, по меньшей мере странными. «Что за привычки?» – спросил он. Оказывается, как-то за столом он спорил с человеком, с которым нельзя было спорить: это был нужный человек; неуважительно отозвался о гостье, опять-таки нужной дому. Удивительная память оказалась у мамы. «В порядочном обществе себя так не ведут», – сказала она. «Но я говорю и поступаю, как думаю, – возразил он ей. – В конце концов, это мое личное мнение». – «Лучше уж вы держите при себе свое личное мнение. Людям будет спокойнее», – отрезала мама. Головнин еще раз высказал свое личное мнение и больше не приходил в тот дом.

С Людмилой было не так: день на третий после первой встречи они уже высказали друг другу свое личное мнение и поженились. А вот теперь что-то мешает им говорить откровенно, и это очень плохо. На Людмилу оказывает влияние Нинка Студенцова, которая жалуется, что муж не может устроить жизнь, достойную ее. «Нам следовало быть прямее, потому что мы любим друг друга и основные взгляды на жизнь у нас не расходятся. Нам надо отказаться от чужого, наносного мнения».

И Головнин решил сегодня же за праздничным столом сказать Людмиле: «Не будем оглядываться на других, давай и говорить и жить так, как нам, тебе и мне, хочется».

Внезапный толчок бросил его с лавки на Ломовцева – это Вася Баранчиков резко затормозил. Находились в ложбине перед самыми Выселками.

Баранчиков непонятно сказал:

– Мальчики, должно быть, в этих краях было землетрясение.

Павел Иванович вывалился из машины, прошел вперед, заслоняя свет фар.

– Везувий, – вернувшись, дополнил он сообщение Васи. – Какая-то скотина перетащила снег с поля на дорогу.

Теперь уж выбрались все. Даже Еремей проявил любопытство, подняв заднюю ногу и приглядываясь к снежным завалам.

– Какая дикость! – с чувством сказал Студенцов, отпинывая в сторону ком смерзшегося снега с желтой еремеевской отметиной.

Сверху с холодной высоты выглянул месяц, высветился во все свое широкое лицо. При его свете стал виден исковерканный участок дороги метров в двести.

Головнин предположил, что у трактора испортилась гусеница, он крутился, пытаясь выбраться на дорогу, и все перепахал. Баранчиков снисходительно взглянул на него. Во взгляде одно – экий ты, братец, недотепа.

– За рулем Васька-гусь, – раздумчиво сказал он. – Нет, мальчики, проехать по такому завалу не берусь. Сугробы выше капота, невозможно… Доктор, – обратился он к Студенцову, – зачем мы возим с собой бутылку НЗ?

– На случай, если застрянем, тракториста придется просить…

– Во! Дельные слова. Доставайте, мальчики, бутылки и выбирайте, кому бежать до тракториста. Его можно добрать по следу, по отпечатку на снегу – на правой гусенице два трака обломаны. Все объясняется просто: трактористу захотелось под Новый год выпить, и он поработал. Надо его уважить.

– В бутылке-то на донышке, – виновато улыбаясь, доложил Ломовцев.

Достали бутылку НЗ, она была аккуратно заткнута, но в ней действительно было на донышке. Наступило многозначительное молчание.

Не выдержал Павел Иванович.

– Как же так? Это ни на что не похоже…

– Да как-то так получилось, – потерянно сказал Ломовцев, отводя взгляд. – Я виноват…

Неожиданное признание Ломовцева всех расстроило. Один Вася сохранил боевой дух.

– Возьмем, мальчики, лопаты и будем мужественно сражаться со стихией. Мы должны поспеть к праздничному столу.

Месяц продолжал скалиться. Закроется облаком, как стыдливая красавица платочком, и опять высовывает нахальное широкое лицо. Ему и не горе, ему наплевать, что смерзшийся снег тяжел, соскальзывает с железной лопаты. Охотники расчищали полосу, отступали в стороны, и Баранчиков храбро бросал машину вперед.

– Не знаю, чего ему захотелось пригласить меня, почему я-то согласился, – в минуту передышки стал рассказывать Баранчиков о каком-то своем знакомом, – Он все время лип ко мне, стою на ремонте – лезет помогать… Наверно, любопытство меня разбирало, похоже так… В общем, лады, дал согласие. «Хорошо Новый год встретим», – сказал он мне. Вот приехали в его деревню, выпили по стопочке из того, что привезли с собой, и пошли с гармошкой по улице. Метель такая – с ног валит! Даже свет в окнах какой-то мутный. Прошли в один конец с песнями – пусть деревенские слушают, прошли обратно с песнями – пусть слушают. А деревня вроде нашей. У соседки Михеевны есть песик Кузька. Летом было… Потревожил он пчел и, удирая от них, стал носиться по деревне из конца в конец. На завалинке учетчица Валька Мухина с девками сидела. Она и подсчитала: из конца в конец Кузька пробегал за девять с половиной секунд. Такая же деревня и у них… Я все чего-то жду, не зря же ехал с ним в такую даль! А он и говорит: «Ну, пошли теперь домой, выпьем и на боковую…» Веселее Нового года я еще не встречал.

– Хорошо бы так-то встретить, – вздохнул Павел Иванович.

– Он недоразвитый, твой знакомый-то? – вдруг очнулся Студенцов.

– Кто его знает? Не видел ничего, ну и этому рад…

Часа через два машина, натужно взвыв, пролезла последние метры развороченной дороги и остановилась на чистом месте, заворковала мирно.

– Такое большое село, – раздумчиво сказал Павел Иванович. – Тут должен быть участковый.

– Тут есть сельсоветская контора, есть колхозная контора, но они закрыты. Не забывайте, мальчики, о времени. До милиции вообще не добраться, она в сорока километрах и не по пути.

4

Собрание в полевых условиях

Первым взял слово Павел Иванович Гущин (стенограмма неполная):

– Мне пришлось пройти всю войну. Это была прогулка, от которой я побелел. Я прожил долгую жизнь, всего видел, но я еще не видел, чтобы машины служили для заваливания накатанных дорог. По должности я снабженец, я достаю разные машины, но я не знал, что они служат и для таких целей.

– Славно, Павел Иванович! – Ломовцев с чувством пожал Гущину руку. – Вы все объяснили славно.

При свете месяца польщенный Павел Иванович выглядел монументом.

Затем выступил Студенцов (вместо ручки, застывающей на морозе, секретарь собраний догадался вытащить карандаш. Стенограмма полная):

– Когда мы возвращаемся из леса в нашу избушку, куда нас по доброте своей пускает Васина мама, вы, едва успев стащить сапоги, валитесь на постель. Я в это время бываю зол, как тысяча чертей, мне хочется каждого из вас сдернуть на пол. Но я сдерживаюсь и иду в соседнюю половину дома, где меня ждут люди всей деревни, они ждут помощи… Я осматриваю их, выписываю рецепты, достаю им лекарства, если им негде их взять. Некоторые из них совсем плохи, каждую минуту может потребоваться срочная помощь… Вы видите слева освещенное здание? Это больница. Больница на всю округу. Студентом я практиковал здесь, мне пришлось убедиться, какую важную роль играет сельская больница. Оснащена она была плохо… Теперь совсем не то… В каждой деревне есть телефон, каждую минуту к заболевшему может выехать машина с врачом, у них есть все, чтобы спасти человека… Но находятся питекантропы! Кто бы он ни был, вспахавший дорогу, загородивший машинам путь, я отказываю ему в звании называться человеком! Не пяльте на меня глаза. Да, я мягок, покладист, но, прошу прощения, к подобным безобразиям, во имя доброты и справедливости, иначе отнестись не могу.

– Предлагаю питекантропа, как назвал его доктор, протащить носом по дороге. Больше у меня предложений и слов нету, – вставил Головнин.

Очередным, заключающим оратором стал Ломовцев:

– Факт тот, что мы столкнулись с явлением необычным. Наше общество существует не для того, как правильно заметил Павел Иванович, чтобы машины вредили дорогам, людям. Я хорошо понимаю душевный взрыв доктора Студенцова, который работает больше нас, возмутившегося тем, с чем мы столкнулись. Это преступление против человека, и оно не должно остаться безнаказанным. Предложение товарища Головнина протащить питекантропа носом по дороге, думается, следует неторопливо обсудить. Одно ясно: мы должны как-то довести до общественности, что использование дорогостоящей техники в корыстных целях стало повальным и безнравственным. Поездки на тракторах на гулянки, на свадьбы, а потом их перекувыркивание, как мы недавно имели возможность наблюдать у Козлова, – никуда не годится. Подводя итог, скажу: питекантропы неистребимы, они только видоизменяются, и все-таки противостоять им надо. Одна из первых заповедей нашего общества – не проходи мимо! Мы не имеем права спокойно проходить мимо безобразий. Чтобы не оставаться голословным, считаю, надо увидеть этого человека. Кто он? Как выглядит? Что ответит на наш резонный вопрос: «Зачем?»

– А то и ответит, – вмешался Вася Баранчиков, обиженный, что никто не предложил ему высказать свое мнение. – Скажет: не вышло – и ладно, в следующий раз хитрее придумаю. А о технике, которую используют в личных целях, поосторожнее: мы здесь тоже на машине моего начальника.

Вынесли резолюцию: добрать тракториста по следу.

5

Павел Иванович без трех недель пенсионер. У него большие руки мастерового, хотя они никогда не касались станка. Работает он в монтажном тресте.

Вечером после работы собрались у него в кладовке.

Кладовка завалена запасными частями к механизмам, которые лежат и на масленом, в пятнах, полу и на стеллажах. У окна, забранного решеткой, тяжелый стол с резными ножками, выброшенный за ненадобностью из канцелярии. Павел Иванович сидит возле него на обшарпанном стуле. Лицо крупное, сероватое, в морщинах, руки в буграх вен. Он взбудоражен больше всех: намеревался выйти на пенсию и остаться на прежней работе, которая его устраивала. Вызов в милицию мог обернуться плохой стороной.

Павел Иванович вглядывается в щуплого Григория Ломовцева, и во взгляде неприкрытая злость.

Ломовцев, Сергей Головнин и Николай Студенцов расположились на диване, откидная дерматиновая спинка которого пестрит клочьями выбившейся ваты. Вася Баранчиков пристроился на корточках у стены.

Только что Ломовцев пытался «представить в лицах», как тракторист принес заявление и что потом последовало. Что-то в его тоне было нехорошее, насмешливо-издевательское, и это разозлило собравшихся, а больше всех Павла Ивановича.

Лицо у Ломовцева все время меняется, нет ничего постоянного, выразительны только глаза, глубоко спрятанные. Он, как вошел, объявил:

– Попали, что курята… Теперь замотают…

– Да почему замотают? – вскинулся Павел Иванович, хотя и сам думал об этом. – В чем замотают-то? Мы ведь только напомнили ему о совести. Мало ли что он там написал.

– Дак от милиции просто так не отделаешься, – сказал Ломовцев, усаживаясь на диван. – То да се, глядишь, и приобрел славушку… – Лицо его при свете пыльной лампочки казалось желтым – был сейчас чем-то похож на исхудалого филина.

– Надо было отвезти его тогда в отделение. Черт с ним, лишних сорок километров… Не было бы нужды собираться здесь.

– Правильно, Павел Иванович, только мудрость-то всегда следом ходит, не рядышком, тем более вперед не забегает. Стеснительная она, язви ее душу. Вот и обжигаемся… Представляю, что будет дальше…

Ломовцев обволакивает лица собравшихся гипнотическим взглядом своих темных глаз, и каждый тоже старается представить: «что будет дальше».

Николай Студенцов без интереса прислушивается к разговору, думает о чем-то своем. Сергей Головнин, не проронивший пока ни слова, вдруг нервно вскакивает с дивана:

– Ничего не будет дальше! Слышите, ничего! Подано заявление, вызывают для объяснения. Надо же им знать истину! Всегда так делается. Раскаркались.

От его сбивчивых слов стало легче. Но опять вмешался Ломовцев:

– Головнин, наивная душа! Надо видеть суть, главное…

Снова начинает казаться, что Ломовцев знает больше, чем остальные, но не хочет сказать прямо, крутит что-то. Павел Иванович злится, злятся другие, смотрят на Ломовцева с ненавистью.

– Создавшуюся ситуацию я представляю так… – невозмутимо говорит Ломовцев.

6

Рассказ Ломовцева

– К начальнику районного отделения милиции Владимиру Васильевичу Карасеву явился тракторист из отдаленного колхоза «Лесные Выселки». У мужика нос ушел в щеки или щеки выдались до кончика носа. Чтобы выглядеть так, надо было стукнуться обо что-то твердое и широкое. Был первый рабочий день нового года.