Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Глава третья

1

Шаров посторонился от двери, пропуская вперед Татьяну и Машу. Маша неуверенно переступила порог, быстро и настороженно огляделась. Все той же чистой голубизны глаза, но лицо поблекло, усталое. Кос нет, короткая мальчишеская стрижка. Пышная, домашней вязки кофточка скрадывала заострившиеся плечи. И близкое, и что-то незнакомое показалось в ней Шарову. Она подала руку, и он ощутил шершавость тонких пальцев. Словно догадавшись, о чем он подумал, Маша села, спрятала руки в коленях.

– В присутствии тебя он по-прежнему краснеет, не разучился, – сказал Дерябин, скрывая под этими словами свое замешательство, вызванное ее неожиданным приходом.

– За тебя краснею, – огрызнулся Шаров, чувствуя, что говорит глупо, и уже в самом деле краснея.

– Не совестно вам, – укорила Татьяна, выглядывая из своей кухоньки, где приготавливала закуску. – Нашли время ссориться.

– Разве мы ссоримся, – с некоторым смущением проговорил Шаров. – Мы шутим.

– Вот именно, – поддержал Дерябин. – Как пришел ко мне утром, все и шутим. Не думал, что Александр Васильевич такой шутник.

– Мне Таня сегодня говорит: Аркадий пришел, может, будет и Саша. Так обрадовалась, захотелось вас повидать, – робко вставила Маша. – Я так давно вас не видела.

Шаров с тоской, украдкой наблюдал за нею. Когда-то он мечтал о ней, а она потянулась к другому, и этот другой сделал ее несчастной. «Несчастной! Да полно, так ли? – вдруг возразил он себе. – Вон вся светится радостью, увидев Дерябина. Счастлив, несчастлив – понятия относительные».

Татьяна пригласила за стол. Шаров подметил, как она ловко и будто случайно усадила Машу рядом с Аркадием. Неприязненно взглянул на Татьяну, стараясь угадать, для чего ей нужно это сводничество, ведь не подумаешь, что она всерьез после стольких лет хочет помирить их? Дерябину же вроде и невдомек старания сестры, не замечает он и быстрых Машенькиных взглядов.

Непринужденного разговора не получалось. А тут еще в дверь постучали, и вошел высокий худощавый юноша с темным пушком на верхней губе, длинноволосый, по моде. Не ожидая увидеть здесь мужчин, он на какой-то миг растерялся. Неловко, боком подошел к Маше и передал ей ключ.

– Поздно придешь? – тихо спросила она.

Юноша пожал плечами. И Шаров, и Дерябин напряженно смотрели на пего.

– Садись, Игореша, поешь, – пригласила Татьяна.

– Некогда, тетя Тань. Ребята ждут.

Дерябин жадно приглядывался к нему. У парня было смуглое лицо, крупный нос, резкий изгиб ярко-красных губ, по-детски оттопыренные уши. Парень смело встретил его взгляд, на улыбку Дерябина и не подумал откликнуться.

– Какой уже взрослый, – сказал Дерябин, когда дверь за Игорем закрылась.

– Времени-то сколько прошло, – вся вспыхнув, произнесла Маша.

– Ты живешь с мужем?

Опережая Татьяну, по резкому движению бровей которой было видно, что она хочет что-то сказать, Маша торопливо, не глядя ни на кого, ответила:

– Был муж, да сплыл, и не знаю, в каких краях искать его. – Смущенно и в то же время с вызовом повернулась к нему. – Не поможете ли?

Дерябин невесело усмехнулся. Как и всегда, при воспоминании о неприятном в своей жизни он почувствовал легкую тревогу. И, стараясь приглушить ее, поспешил перевести разговор на другое:

– Разреши нам сегодня ночевать здесь? – попросил он сестру.

– Ночуйте, – сказала Татьяна. – Я к Маше уйду.

2

С третьего курса Шаров перевелся на заочное отделение. Дерябин уже работал на новой должности, замом по культуре, как он себя называл.

– К Аркадию Николаевичу нельзя, – сказала Люся. – У него идет совещание.

Шаров сел на стул возле окна, принялся терпеливо ждать. Люся стучала на машинке.

Она была еще очень молода, и ей нравилось производить впечатление занятого человека. А отсюда и сосредоточенные морщинки на гладком лбу, и желание погасить любопытство, вызванное появлением нового человека.

– Сегодня весь день сердитый, – словно невзначай обронила она, кивнув на дверь кабинета.

– Не имеет никакого значения, – беззаботно объявил Шаров. – Все бывают сердитыми, а потом отходят. С сердитыми-то еще и говорить интереснее.

Девушка недоверчиво глянула на него и почему-то после этого еще больше построжела. Розовые ноготки быстро замелькали по клавишам машинки.

– Когда человек сердит, он правду-матку режет, – продолжал развивать начатую мысль Шаров. – Слова у него вылетают необдуманные, от сердца.

Девушка посмотрела на него внимательнее.

– А как ваша фамилия? – спросила она.

Шаров назвался. Его намерение было простое: скрасить томительность ожидания пустячным разговором.

– Что же вы сразу не сказали, – упрекнула Люся. – Проходите, Аркадий Николаевич ждет вас.

Дерябин сидел в глубине кабинета за широким столом. Сбоку возле стены был другой стол, продолговатый. Десятка два стульев приткнуты к нему. В креслах перед дерябинским столом сидели два товарища, их Шаров не знал.

Дерябин попрощался с ними, пошел навстречу замешкавшемуся Шарову, скептически осмотрел потертый костюм вошедшего.

– Не выдержал институтской жизни? Сбежал?

– Без оглядки, – подтвердил Шаров. – Сдал экзамены за первый семестр и посреди года перебежал на заочное. Семнадцатилетним парнишкой, сразу после школы, куда бы ни шло, все впитываешь, все берешь на веру. А когда под тридцать, трудно воспринимать безропотно, что тебе говорят на лекциях, появляется желание уточнять, возражать. Школа жизни, брат, имеет не только плюсы, но и минусы.

В темных глазах Дерябина заблестели веселые искорки. Шаров продолжал:

– В нашей группе учится парень. Имеет скверную привычку при разговоре похлопывать по животу собеседника, как при считалке: «Аты, баты, шли солдаты…» Раз – себе, раз – в живот собеседнику. Преподаватели с ужасом убегают от него: в перерыве отдохнуть бы, а он припрет к стене и давай выпытывать, развивать свою мысль, не забывая похлопывать по животу. Я не хотел уподобиться этому студенту, вот и сбежал. – И, уже перейдя на серьезный тон, спросил: – Зачем я тебе понадобился?

– Не хочешь съездить в район?

У Шарова было свободное время, на работу еще не устроился.

– Охотно. Только что я должен делать?

– Видишь, большая группа городских работников едет в сельские районы. Подготовлен материал для бесед, для разговора с людьми. Попутно еще кое-какие вопросы. Мой подшефный – Марьинский район… район, как знаешь, не из легких, удаленный. Поедешь в моей бригаде. Будем район вытягивать в передовые. Надо!

Дерябин разрубил ладонью воздух, не оставив никакого сомнения в решительности своих намерений.

В Марьино выехали на следующий день. Переночевали в доме приезжих, а утром Дерябин объяснил, кому в какой колхоз следует отправляться. Шарову выпал «Красный холм», в тридцати километрах от районного центра.

Ему запрягли лошадь, старую и смирную. Пока конюх готовил упряжь, укладывал в возок сено, Шаров молил судьбу, чтобы ничего в дороге не случилось. Родился он в деревне, а с лошадью никогда не обращался.

Дорога шла больше лесом. Иногда еловые лапы нависали прямо над головой, с них сыпался серебристый иней. Только скрип полозьев нарушал тишину. Шаров полулежал в легком возке, наполовину зарывшись в сено, пытался представить, как должен вести себя уполномоченный, в роли которого он направлялся в колхоз.

В село приехал в сумерки. Оставил лошадь у конторы и пошел к председателю. Иван Еремеевич Аникин был из местных. Из тех скудных сведений, что Шаров успел добыть в райисполкоме, он знал, что колхоз считается средним, наибольший прибыток дает ему хорошо оборудованная лесопильная мастерская. Многие поля заболочены.

Аникину было за пятьдесят, но выглядел он моложе, был сухощав, крепок, взгляд маленьких глаз сметлив, хитроват. Встретил председатель Шарова почти радушно.

– Зазяб? – участливо спросил он, видя, что приезжий ожесточенно растирает покрасневшие руки. Аникин ждал, что представитель будет из тех, кто сразу начинает распекать, указывать, – в те годы такое считалось нормой. Мальчишеский вид Шарова настроил его на веселый лад. – Может, сразу на печку, а с утра за дела?

– Дел больших нет, – сказал Шаров, – доставая из кармана листок, который вручил ему Дерябин перед отъездом. «Смотри, – напутствовал он, – это повышенный план, который должен быть принят на общем собрании. Чтобы все было в соответствии с указанными цифрами, они выполнимы. Больше могут, меньше нельзя».

Иван Еремеевич мельком взглянул на листок. Потом снял очки со сломанной оправой и устало поморгал.

– Опоздали маленько. Повышенный план мы приняли. Третьего дня были собрания по всем бригадам.

Неприятный холодок пробежал у Шарова по спине: «Больше могут, меньше нельзя».

– И в соответствии? – спросил он, указывая на листок.

– У нас народ понимающий.

По тому, как сказал председатель, Шарову стало понятно, что соответствия нет.

– Сейчас будете знакомиться или отдыхать пойдем? – опять спросил Аникин.

– Давайте сейчас, – Шаров решил быть непреклонным.

Цифры, конечно, не сходились ни по мясу, ни по молоку. И совсем Шаров приуныл, когда увидел запланированную урожайность зерновых.

– Нам, на наших-то полях, овощи выращивать бы, да девать куда? От города далеко, дороги плохие, – как бы между прочим заметил председатель. Он, воздев на лоб очки, щелкал костяшками счетов.

– Что же будем делать? – растерянно спросил Шаров, который понимал, что настаивать на увеличении плана после того, как собрания прошли, было нелепо. Бригады называли цифры, исходя из возможностей. Понимал он также и то, что, если еще и есть резервы, ему их не найти, заставить под нажимом подправить план, что он мог бы, – просто совесть не позволяла.

– Что будем делать? – переспросил председатель. – А вот заверим вашу бумажку, везите ее, докладывайте.

– Как так? – не понял Шаров.

– А вот так. – Аникин уже уверился, что Шаров не представляет никакой угрозы. – План мы взяли по своим силам, подробный, обоснованный. Посылать пока его не будем, едва ли кто согласится с нами. Вы уедете, другой прибудет. Поэтому мы не спорим, мы смиряемся, учитываем замечания. Конечно, в ходе работы будем смотреть и, что найдем, воспользуемся…

Шаров все-таки недопонимал председателя.

– А потом? Как вы выйдете из положения, когда все узнается?

– Потом? Будет «потом» – найдем, что и сказать.

– Но меня-то вы в какое положение ставите?

– А ни в какое! Совесть ваша чиста. Печать-то поставлю я, моя и ответственность. Но, если вы не согласны, докладывайте, как есть.

– Неужели ничего изменить не можете? Какие-то резервы для себя оставили? Не может того быть, чтобы с полным напряжением составлен ваш план.

– Какие там резервы!

Шаров подавленно замолчал. Не получалось из него уполномоченного.

– Бумажка для вас будет подготовлена к утру. И езжайте спокойно, – отеческим тоном заключил Аникин.

– Досадно, что не побывал на собраниях, опоздал, – словно самому себе раздумчиво говорил Шаров. – А у меня и материал для беседы есть.

– Какой материал? – живо откликнулся Аникин.

Шаров распахнул пальто, где во внутреннем кармане, скрученные трубочкой, лежали отпечатанные на машинке листки.

Аникин потянулся к страницам, тщательно разгладил их и стал читать.

– Это хорошее дело, – одобрил он. – Не устали, так сегодня же и съездим в Михеевскую бригаду. У нас люди любят такие беседы… А я как раз туда собираюсь.

Михеевская бригада, как сказал председатель, была за семью болотами. Ехали в председательском возке – по унылой равнине с чахлыми кустиками, угадывались из-под снега моховые кочки. Дорога была сильно переметена, лошадь то и дело проваливалась. Часа через полтора впереди замерцали огни. Аникин подбодрил лошадь. Показались дома с приплюснутыми под толстым слоем снега крышами – пять домов по одному порядку и два чуть в стороне. На задворках чернел бревенчатый скотный двор.

Остановились у крайнего дома. Через темные холодные сени прошли в избу. В избе было парно, полутемно от тусклой лампочки под потолком. В переднем углу на лавке сидели одетые в ватники женщины; двое мужчин– ближе к порогу, на корточках, курили. Председателя поджидали.

Не часто приходилось Шарову беседовать с людьми. Но здесь под рукой был материал, он уверенно, даже с каким-то несвойственным ему подъемом, рассказывал об итогах прошедшего года, какие изменения в сельском хозяйстве предполагаются, сколько средств, техники будет выделено. Слушали его с подчеркнутым вниманием.

Довольный, что говорил удачно, он умолк, ожидая вопросов. Одна из женщин сказала Аникину:

– Стога-то за рекой надо бы перевозить. Снегу все валит и валит. Скоро совсем не подступишься.

– Сделаем, – сказал председатель.

И сразу все заговорили о неотложных делах, все-таки не часто наведывался председатель в эту отдаленную бригаду. Шаров сидел красный, не знал, куда глаза деть.

Ехали обратно, и он задал Аникину мучивший его вопрос:

– Иван Еремеевич, плохо я говорил?

– Это почему? – удивился тот.

– Никакого следа. Сразу заговорили о другом.

– Так ведь бабы, что с них возьмешь, – невнятно ответил Аникин.

Сразу по приезде Шаров отдал Дерябину заверенную бумажку с цифрами.

– Считай, ничего не сделал. Не умею, да и к моему приезду собрания уже прошли.

– Как ничего не сделал? Ты что? А это? – Он ткнул в печать и подпись Аникина.

– А это, чтобы отвязаться. План у них другой.

– Это мы еще посмотрим, как отвязаться. Подпись есть, заставим. Не я буду, а район в передовые выйдет. Нет, это замечательно! А то другие возвращаются, докладывают черт-те что… Он ничего мужик, этот Аникин?

– Наверно, ничего.

– Молодец, Сашок, не зря на тебя надеялся.

Шаров недоуменно смотрел на оживленного Дерябина, который расхаживал по комнате, выделенной ему на время работы, потирал руки.

– Не я буду, а район в передовые выйдет, – опять повторил он.

Утром следующего дня Шаров увидел Аникина в Марьине. Встретились в столовой.

– Какими судьбами? – обрадовался Шаров встрече.

– Вызвали на совещание. Вчера звонок был.

Пошли вместе. В просторном зале уже толпился народ, хотя совещание было назначено на двенадцать.

К ним подошел Дерябин. Размашисто хлопнул по руке Аникина.

– Подготовил выступление, Иван Еремеевич?

– Нет, не получилось…

– Ну, это вы бросьте. Пойдемте со мной.

В пустом кабинете Дерябин усадил председателя за стол, подал бумагу, карандаш.

– Обдумывайте. Ваше выступление будет первым.

– Да о чем говорить-то? – непонимающе спросил Аникин.

– О делах, Иван Еремеевич, о делах. Дела ведь у вас не так плохи, а? Пишите.

– Не умею я выступать на больших собраниях, – сказал Аникин. – Да и остерегаюсь. Чем выше трибуна, тем больше глупости из меня прет.

– На похвалу напрашиваетесь, Иван Еремеевич?

Аникин удрученно вздохнул.

– Не знаю, что писать. Увольте.

Дерябин нервно взглянул на часы, покачал головой. Потом отобрал у председателя бумагу и стал писать. Аникин, сидя рядом, безучастно смотрел в окно, за которым ветер гнал сухой снег.

– Вот с этого и начинайте, а там добавите от себя. Главное – начать, – торопливо проговорил Дерябин, отдавая листки. Аникин не глядя сунул их в карман.

Совещание открыл небольшим докладом высокий мужчина с орденскими ленточками на пиджаке. Шаров с беспокойством поглядывал на Аникина, сидевшего в третьем ряду вместе с бритоголовым человеком, тоже, видимо, председателем. Когда Аникина назвали, он не спеша направился к трибуне. Медленно вытащил из кармана листки, долго расправлял их огрубевшими пальцами, потом с тщательностью нацепил очки со сломанной оправой и стал читать. Должно быть, почерк Дерябина был неразборчив, председатель делал длинные паузы, говорил, как камни ворочал. Его плохо слушали.

– Еремеич, поторопись.

Аникин поднял взгляд на крикнувшего и снова невозмутимо уткнулся в бумаги. Потом вздохнул и проговорил:

– Не пойму, что тут и написано.

– Да ты что, пьяный, что ли, писал?! – крикнули из зала.

– Да разве это я писал? – включился Аникин в игру. – Вот! – и указала на Дерябина.

В зале задвигались, послышались приглушенные смешки. А Аникин собрал бумажки и положил перед багровым от злости Дерябиным на стол.

– С чужого голоса куковать не могу. Не приучен. Не получается, – сказал он и пошел в зал.

Дерябин проводил его тяжелым взглядом.

В перерыве Шаров подошел к Аникину.

– Зачем вам это нужно было? Дерябин не из тех, кто прощает. Уж лучше бы поступить, как все: спорить, ругаться, а не заверять бумажку. Дельнее было бы…

– Не знаю, что дельнее, – возразил председатель. – Теперь меня одного будут трепать, о других забудут. Чуете разницу?

В голосе его Шарову послышались хвастливые нотки: я, мол, понимаю, что приношу себя в жертву, но делаю это ради спокойствия колхозников. «Новоявленный Аника-воин», – подумал Шаров.

Примерно года через два по делам газеты Шаров опять был в Марьине. На автобусной остановке неожиданно столкнулся с Аникиным. Одет тот был в добротное пальто, меховая шапка спускалась на глаза, белые чесанки – все на нем новое, все с иголочки. И это новое, еще не обмявшееся одеяние никак не вязалось с обликом прежнего председателя.

– Здесь, в райцентре, обретаюсь, – сообщил Аникин, предупреждая вопрос. – На льнозаводе…

Рассказ его не удивил Шарова, не зря он говорил, что Дерябин не из тех, кто прощает.

Тогда после совещания Дерябин еще на несколько дней остался в Марьине, ездил по колхозам, побывал в том числе и в «Красном холме». Остался крайне недоволен тамошними порядками: механизмы бездействуют, на скотных дворах грязь, вместо дисциплины – подобие ее. Сумел убедить общее собрание колхозников, чтобы оно проголосовало за нового председателя, присланного из Марьина.

Новому на первом году работы не повезло. Лето выдалось дождливое, сухих кормов заготовили мало. Зимой, чтобы избежать падежа, поголовье скота резко сократили. План по мясу был перевыполнен. За это колхозу вручили переходящее знамя. Нового председателя стали ставить в пример.

Шаров решил проверить, все ли так, как рассказывал Аникин. В результате у него оказался обстоятельный материал, не очень лестно характеризующий руководителей района. Так как начало ошибки исходило от Дерябина, Шаров и явился к нему.

Выслушав его, Аркадий Николаевич потемнел лицом.

– Желание твое понятно, – сухо заметил он. – Вертелось колесо в одну сторону, ты его хочешь раскрутить в обратную: нового председателя погнать, тем, кто его поощряет, дать накачку, Дерябина, который снисходительно относится к безобразиям в подшефном районе, ткнуть в грязь носом. А как быть, если колхозу уже вручено знамя, если по его примеру в других хозяйствах изыскивают резервы и находят? – Видя, что Шаров горит нетерпением возражать, смягчил тон, договорил: – Вмешиваться, конечно, надо, но осторожно и постепенно, чтобы не отбить у других охоту к поиску.

Шаров не согласился с ним. Как это «осторожно и постепенно»? Если это ошибка, ее надо честно и немедленно признать, ведь все равно потом о ней узнают. Узнают – и начнет расти неверие во что-то большое, важное.

– Ты можешь уйти, – выговаривал он Дерябину, – на твое место придет другой, – лучше или хуже, что даже не столь важно. А неверие так просто не уходит.

– Не наводи тень на плетень, – резко сказал Дерябин. – Легче со стороны оценивать работу других: это сделано правильно, это неправильно. Легко и безопасно, тут уж тебе ни на что не укажут. А Ты вот залезь в шкуру тех, кто делает, поймешь – они работают так, как от них требуется. А вообще, у меня давно зуб горит на вас, газетчиков. Напрошусь как-нибудь к вам на собрание.

Вскоре такой случай представился: утверждали редакционный план на второй квартал, Дерябин пришел представителем. Разбор сводного плана делал редактор газеты Поликарпов. Присутствие Дерябина смущало его.

Дерябин выступал последний. Зачем-то подошел к окну, встал вполоборота к журналистам. По тому, как стал говорить, видно было, что выводы он сделал заранее и доклад Поликарпова только утвердил его в своем мнении.

– Пропаганда передового опыта поставлена в газете из рук вон плохо, – заключил он. – И такой результат не столько от неумения, сколько от нежелания вдумываться, искать. Скольжение по поверхности, прикрытое броскостью фраз… Оспаривайте, если не согласны.

Оспаривать никто не решился, все сидели, опустив головы.

– Легко походя указывать на недостатки, которые всегда на виду, – продолжал Дерябин. – Неизмеримо труднее в повседневном отыскать крупицы нового, неизмеримо труднее, потому что тут надо хорошо знать то, о чем собрался писать. Не преувеличу, газета увлекается выискиванием недостатков, для некоторых журналистов это даже стало самоцелью. Возьмите статью из колхоза «Возрождение»…

Шаров мельком глянул на сидевшую рядом с Поликарповым рослую, с могучими плечами Клаву Копылеву, которую в редакции в шутку звали «маленькой женщиной». Речь шла о ее статье. Клава сидела не шелохнувшись, только полные руки ее безжалостно терзали приготовленный для записи блокнот.

– Вместо того чтобы кропотливо разобраться в делах артели, автор остановил внимание на одном неприятном факте. И сделал вывод: все плохо… Допустим, я стою у стены и рассматриваю чернильное пятно, – Дерябин пристально посмотрел на пятнышко на стене, колупнул его пальцем. – Так вот, – встрепенувшись, закончил он, – возьми я и напиши, что стены у вас заляпаны чернильными пятнами. Вроде бы и правильно. А отойду немного – совсем другая картина: пятнышка-то почти и не видно…

– Аркадий Николаевич, – дрожащим от негодования голосом сказала Клава. – А вы отойдите еще дальше – вообще ничего не увидите.

Дерябин побагровел, глаза стали злыми. Но нашел в себе силы сдержаться. Ровным голосом договорил:

– Во всех сферах деятельности наши люди проявляют инициативу. И мы обязаны поддерживать эту инициативу, рассказывать о ней в газете.

Шарову часто потом приходилось слышать о Дерябине, но они уже больше не встречались. Дерябин работал и не позволял себе усомниться в правильности того, что делает и как делает.

3

Шаров высыпал медяшки на полочку перед телефонным аппаратом. На стене карандашом было написано: «Васенька, я тебя люблю, и мне страшно».

Он поцокал языком и сочувственно вздохнул: «Вот она, современная любовь. Бедная, как же ты влюбилась в человека, которого боишься? Или женат твой Васенька? Не повезло тебе».

Потом прочитал еще раз и подбодрил:

– Крепись, такая любовь дается не каждому.

Он опустил монетку и набрал номер. Рычажок тотчас же щелкнул.

– Это ты, маленькая женщина?

– Конечно! Я тебя слушаю, Сашенька.

– Клава, прости, что не приехал. Давай перенесем мое появление на завтра. Я с этим письмом живо разделаюсь. Так и можешь сказать редактору.

– Саша, ты знаешь, я всегда рада тебя видеть. Но редактор уже считает, что хода письму давать не следует. В институте все утряслось и так…

– Ты ему не говорила, что у него семь пятниц на неделе?

– Я оставила такую возможность тебе. Мне не хочется вылетать с работы.

– Да, конечно. Тогда передай ему мою глубочайшую признательность.

– Это можно.

– Клава, знаешь, что мне теперь часто приходит в голову?

– Скажи.

– Тогда на реке, в тот солнечный чудный день, я был наивен и глуп.

– Что с тобой тогда было?

– Видишь ли, выражение «носить жену на руках» тогда я еще воспринимал буквально. Ты мне показалась тяжелой ношей. Я спасовал.

– Спасибо, дорогой. Ты в самом деле отличался наивностью. Но это было так давно, и потому я не сержусь.

Шаров опустил еще монету. Долгие протяжные гудки были ему ответом. Но он отличался терпеливостью, а терпеливость вознаграждается.

– Добрый день, Ирина Георгиевна. Шаров вас беспокоит,

– Какой Шаров? – не очень приветливо спросили его.

– Александром Васильевичем, помнится, величали.

– Ах, это вы…

– Я хотел сказать, что с Аркадием Николаевичем ничего не случилось.

– По-вашему, ничего не случилось? Спасибо.

– Я не об этом… – Он усмехнулся, вспомнив, что и прежде, когда приходилось разговаривать, они с трудом понимали друг друга. – Ирина Георгиевна, я хотел сказать, что он жив-здоров. С ним ничего не случилось в физическом смысле, что ли… Ясно я выражаюсь?

– Мне все ясно. Он всегда думал только о себе. И поделом ему, он своего достукался. Я даже рада, что его сняли…

– Ирина Георгиевна, – вмешался Шаров, – таких людей, как Аркадий Николаевич, переводят на другую работу, а не снимают. Об этом даже Ефимовна знает.

– Какая еще Ефимовна?

– Наша приятельница, старушка.

– Вы дело-то будете говорить?

– А я все сказал.

– Он даже не поинтересовался, как я тут… Он никогда не заботился…

«Понимаю Дерябина, отчего он не пошел домой, – подумал Шаров, отстраняя от уха звенящую трубку и осторожно укладывая ее на аппарат. – Она устроила бы ему сущий ад». И рассерженно проворчал, обращаясь к той, что оставила надпись: «Васенька, я тебя люблю…»:

– Ты думала, любовь – цветочки, семейная жизнь – рай? Как бы не так.

Он взял еще монетку, полюбовался на нее, но набрать домашний телефон медлил.

Знаю сам я пороки свои. – Что мне делать?

Я в греховном погряз бытии. – Что мне делать?

Пусть я буду прощен, но куда же я скроюсь

От стыда за поступки мои. – Что мне делать?

– Это квартира Шаровых? – как можно ласковее спросил он.

– Вы не ошиблись, – прозвенел тоненький голосок. – Между прочим, впервые за утро. До этого все ошибались.

– Наташка, – мягко укорил Шаров. – Какое же утро?

– Это ты, папа?

– Эге. Кто же еще!

– Тогда: жил-был король! – крикнула Наташка.

– И жила-была королева, – продолжал Шаров. – Королева ходила на работу, а король – на базар за картошкой.

– Не так, – запротестовала девочка.

– Почему, Наташенька? Бывают и отклонения… Эй, куда ты пропала?

– Это ты?

Вопрос был поставлен ребром, не будешь отпираться.

– Я, родная моя, я, – виновато отозвался Шаров.

– Как же так получается. Ребенок целый день один, голодный, а ты гуляешь?

– Я, видишь, не то что гуляю, я в некотором смысле на работе.

– Замолчи! С тех пор как ты ушел из газеты, ты только бездельничаешь.

– А кто же за меня пишет книги? – обиделся Шаров. – Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Почему Наташку не накормил? Оставил голодную?

– И опять зря говоришь, будто Наташка голодная. Я ей оставил сыр. Покупал сто граммов превосходного сыру. Вполне питательно.

– Беспечный дикарь! Возвращайся немедленно домой.

– Видишь ли, я не могу, – заупрямился Шаров.

– Это еще почему?

– Я тебе после объясню, ты не беспокойся.

– Скажи на милость! Он целыми днями не бывает дома и говорит: «Не беспокойся». Тиран! Слышишь, сейчас же заявляйся! Бросай бродяжничать, ты не мальчик!

– Я понимаю, я не мальчик, – тоскливо сказал Шаров, – но я не могу.

– О господи! И почему я вышла за тебя замуж?

– Вот этого я не знаю.

– Зато я знаю. Я тебя представляла нормальным человеком.

Для нее все его друзья-литераторы и он сам – ненормальные. А он когда-то считал писателей полубогами. Вот что значит трезво смотреть на жизнь.

Трубка стала издавать короткие гудки. Он положил ее и опять взглянул на надпись: «Васенька, я тебя люблю, и мне страшно».

– Ничего, – успокоил Шаров напуганную влюбленную. – Не страшись. Ты еще свое возьмешь. Не было бы страшно твоему Васеньке.