Текст книги "Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Дорога в длинный день

Глава первая

1

Дерябин старательно прикрыл дверь, прошел к столу. Но опустился не в кресло, а на диван, масляно поблескивающий желтой кожей. Пружины были твердые, и он подумал, что, должно быть, долго сидеть на таком диване мучительно. Он всегда удивлялся, почему те, кто часто бывал у него, избегали садиться на диван, предпочитали стулья. А новички садились, и диван их выталкивал. Все долгие заседания они боролись с ним. Теперь ему было понятно, отчего они ерзали и ежились. А он думал, его слова доходят до глубин сердечных, заставляют беспокоиться.

Сам он первый раз сел на этот желтый диван, придвинутый к глухой стене, до этого как-то не приходилось, и теперь испытывал чувство, похожее на удивление. «Не верю в ведьм, не верю в чертей, – пробормотал он, – но могу поверить в злые диваны».

Отсюда кабинет выглядел непривычно, казался не таким большим. Другое дело от стола, когда сидишь лицом к двери.

От стола удобно было наблюдать за посетителями. Многие входили самоуверенно, но, пока шли по длинной ковровой дорожке, робели, начинали спотыкаться. И тогда он, шумно отодвинув кресло, вставал, встречал с радушно протянутыми руками. Все его движения были отработаны до точности, и это действовало. Любили ли его, он не знал, да и не задумывался: может быть, его уважали, если не сказать – побаивались.

Вспоминая сейчас об этих точно рассчитанных движениях при входе посетителя, он усмехнулся: «Позер! Старался произвести впечатление».

Так уж у него было с детства. Правда, это раньше называлось бахвальством. Одно время он старался следить за собой, старался сдерживаться, но потом забылся…

В открытое окно с тихой зеленой улицы доносился слабый запах распустившихся лип. Дерябин потер лоб, резко, до красноты. «Когда-то вот так же пахло липами», – сказал он себе и почувствовал легкую тревогу. Что-то неясное, смутное промелькнуло в памяти. Липы напоминали женщину, вину перед ней… Он потряс головой, стараясь, как всегда, избавиться от воспоминаний, которые тревожили его: он вообще многое хотел бы выбросить из своей жизни.

Двойная тяжелая дверь бесшумно приоткрылась, заглянула Люся. Высоко взбитые волосы прикрыты тонким, просвечивающим шарфом, полные губы подкрашены.

– Аркадий Николаевич, я еще понадоблюсь?

Люся уже знает все. Скоро ей придется заботиться о привычках другого.

Полчаса назад, когда он увидел, как вслед за Трофимом Ивановичем все подняли руки, его захлестнула обида, горькая, недоуменная. Было бы не так тяжело, если бы это были чужие люди, а не те, с которыми он так долго работал.

– Пожалуй, нет, не понадобишься, – вяло ответил он.

– Вам вызвать машину?

Видимо, Люся удивлялась, почему он сидит не за столом, а на диване, с натугой упираясь ногами в ковровую дорожку. Она смотрела не мигая.

– Не надо, – выдавил он, – ты иди. Я посижу немного и тоже пойду.

Он видел многих, кого снимали с работы. Чаще на их лицах было ожесточение. Со стороны это было хорошо заметно. А он в те минуты не владел собой и не знает, как выглядел. Какая-то навязчивая мысль преследовала его; совсем она была не к месту, и он еще подивился на себя: «А что, если бы он по-прежнему оставался на заводе? Кем бы он был сейчас? И кем бы был Трофим Иванович, воспротивься он переводу на партийную работу?» Вот что ему думалось в то время, когда решалась его судьба. Трофим Иванович еще в институте проявлял недюжинные инженерные задатки. После учебы не захотел сразу стать начальником смены: работал на станке, затем – мастером; потом началась головокружительная карьера: полгода не прошло – главный технолог завода; успевал еще заниматься научной работой. И вдруг – перевод. «Конечно, и тут нужны его способности, но кем бы он мог быть, оставаясь на заводе?»

«Какая чертовщина лезет в голову! Кем был? Кем Трофим Иванович мог быть? Главным инженером, директором, могли перевести в министерство…»

Дерябин последний раз в своем кабинете. Люся еще продолжала стоять в дверях. На пухлом личике участие, желание чем-то помочь. А может, просто так кажется, обычная секретарская предупредительность.

– Не погулять ли нам нынешним вечерком? – внезапно раздражаясь, спросил он тоном завзятого греховодника и засмеялся, противно так засмеялся.

Люся растерянно взметнула крашеные бровки, густо покраснела.

– Пошутил я, извини, – поспешил успокоить он, устыдившись своей выходки. Люся всегда была скромна, толково справлялась со своими обязанностями, не следовало обижать ее.

– До свидания, Аркадий Николаевич. – Девушка все еще не могла перебороть смущения: давно сложившееся впечатление о нем начинало рушиться.

– Иди. Спасибо тебе за все.

Люся ушла, еще раз бросив подозрительный взгляд.

Задумавшись, он тронул подбородок и удивился его колючести. От кого-то он слыхал, что в жару волосы растут быстрее. Ему сегодня было жарко.

О том, что решение подготовлено, он догадался с утра.

Дерябин любил пройтись перед работой по набережной: бодрило на весь день.

Как всегда, вышел рано. Воздух еще не успел пропитаться дневными зловониями города, а близость реки делала его влажным, с запахом тины. Дышалось легко, и чувствовал себя Аркадий Николаевич отлично. Он не думал о предстоящих делах, не думал о чем-то другом, просто шел и наслаждался. Приятно было ступать по мокрому от поливки асфальту и разглядывать ровные, подстриженные кусты, на листьях которых блестели чистые капельки воды. Внизу, у пристани, стоял белый туристский теплоход, пришедший, очевидно, только что: с него на берег валили толпы неугомонных пассажиров, ярко одетых; сбивались в группы возле экскурсоводов.

Минуя туристов, Дерябин нос к носу столкнулся со своим сослуживцем Строкопытовым. Всегда радушный, лоснящийся от уважительности, тут Строкопытов сухо кивнул и быстро прошел.

Аркадий Николаевич растерялся. Внезапная перемена в Строкопытове насторожила его, заставила искать причину. За собой он знал, что в последнее время стал каким-то раздражительным и раздражал, пусть невольно, других; на совещании мог подкинуть едкую реплику – и не всегда к месту, – не считаясь с положением человека, мог оборвать кого-то; то вдруг стал защищать управляющего трестом, которому давали головомойку: бетонные панели ухлопал на дорогу к объектам, чтобы скрыть их брак, – панели выпускал завод трестовского подчинения. «Какого дьявола мне нужно было вмешиваться, тем более, никаких дружеских чувств к управляющему не испытывал?» Но об этом он подумал сейчас, а тогда пошел всем наперекор и был удовлетворен собой.

Вскоре после этого Трофим Иванович пробовал расспросить его, что с ним происходит, может, в семье неладно, может, отдохнуть следует. От отдыха Дерябин отказался, ничего вразумительного о том, что с ним происходит, тоже не сказал. А на него начали коситься: заноситься, дескать, стал. Но он особенно не заботился об этом, он поступает так, как подсказывает совесть. Так ему казалось. И вот эта встреча со Строкопытовым… Строкопытов всегда был завистником, завидовал всем, в том числе и ему, хотя, в сущности, что такое зам по культуре, как Дерябин называл себя сам…

Да, был еще один злосчастный случай, вызвавший склоку в НИИ.

Там умер начальник отдела Беляков, его Дерябин хорошо знал. Рассказал об этом секретарь парторганизации института Викентий Поплавский, старый знакомый семьи Дерябиных. Он зашел с человеком, при появлении которого Дерябин внутренне напрягся. И еле сумел сдержаться, только сжимал и разжимал кулаки, когда Поплавский кивнул на приведенного человека и сказал, что вот его в институте прочат на место Белякова. И сам Поплавский и тот человек были ему неприятны.

Дерябин, проводив посетителей, немедля позвонил в институт, всего-то сказал: «Неужели не могли подыскать более подходящего человека?» И в голову не могло прийти, что этот звонок вызовет такой переполох.

Опять была беседа с Трофимом Ивановичем, и тот держался на редкость сухо.

На работе в этот день он отметил повышенный интерес к себе. Были те, кто молчаливо сочувствовал, были внешне безразличные, но с таящейся вредненькой усмешкой на глазах, были просто любопытствующие.

Ко времени обсуждения он устал от напряжения, от необходимости притворяться веселым, спокойным.

У него была подготовлена оправдательная речь. Ведь ничего сверхнеобычного он не допустил. Для него не было сомнения: коллектив института ошибся – уж он-то знал этого человека, – вот он и позвонил, посоветовал исправить ошибку. Может, резко, грубо вмешался, но поступил правильно.

Об этом он и хотел говорить в оправдание. Смущало только: придется рассказывать о том человеке, и причина может показаться неубедительной.

Так он хотел говорить. Но в последние минуты почувствовал настрой собравшихся и решил – что бы ни сказал, его сейчас не поймут; отделался обычными в таких случаях словами; да, понимает, да, виноват.

– Что ж, – заключил Трофим Иванович, – сказать вам, видно, больше нечего. – И все же чего-то ждал от Дерябина, не было уверенности, что все выяснено, все понятно…

В вестибюле у столика с телефоном стоял дежурный Клюкин. Он всегда напоминал Дерябину того знаменитого человека, который не пустил в Кремль Владимира Ильича без пропуска. Одно время ввели за правило показывать дежурным пропуска. Дерябин показывал Клюкину удостоверение по нескольку раз на день. Злился и показывал. Взбешенный, однажды, вместо того чтобы дать пропуск, с усердием пожал протянутую руку дежурного. Потряхивая слипшимися пальцами, Клюкин невозмутимо сказал: «Этого мало».

Сейчас дежурный козырнул, почтительно вытянулся. «Для тебя я еще фигура, – усмехнулся Дерябин. – Как будешь провожать завтра, когда узнаешь…»

На улице прошел теплый весенний дождь. Темнели под ногами лужи. Дерябин шел и с наслаждением вдыхал сырой воздух.

2

Дерябин позвонил. Было очень поздно. Татьяна смотрела на его мокрые волосы, плащ, с которого стекала вода. На улице опять шел дождь.

– Что случилось, Аркадий? – пропуская его в дверь, встревоженно спросила она. – Тебе плохо? Как ты оказался здесь?

Татьяна жила на окраине города, в фабричном поселке.

– Почему? – вымученно улыбнулся он. – Никогда не чувствовал себя так хорошо. Можно у тебя переночевать?

Сестра, близоруко сощурившись, разглядывала его.

– Ты поссорился с Ириной?

– Н-нет… – Он удивился, почему ей это пришло в голову. – Просто забрел в ваши края. Я ведь здесь рос… И трамваи уже не ходят. Я – на кушетке.

– Да пожалуйста. Сейчас уложу.

Татьяна отошла к шкафу, стала доставать белье. Дерябин смотрел на ее поседевшие волосы, на мелкие морщинки за ушами. Почему-то подумал: «Когда у женщины морщинки за ушами, это старость. Я на семь лет младше… Что ж, значит, и я? Нет, я пока ничего не чувствую. Просто у Татьяны не сложилась жизнь».

– Все-таки что с тобой? На тебе лица нет.

– Так уж и лица нет, – смущенно хмыкнул он. – Не придумывай. Просто меня выгнали с работы.

– Что ты, Аркадий? Как же так?

Ее испуг вызвал у Дерябина улыбку. На самом деле ему было тоскливо. Тот, из института, Викентий Поплавский – ее бывший муж. Он устроил в институте свару и сам ходил с жалобой к Трофиму Ивановичу. Об этом Дерябин узнал во время обсуждения. Только Поплавский и виноват в том, что произошло. Памятливый, он долго ждал расплаты и, воспользовавшись случаем, отплатил полной мерой. А в кабинете у Дерябина сидел тихо. Сидел на диване, и диван выталкивал его. Как все глупо вышло!

Татьяна подала полотенце.

– Вытри голову. Ты насквозь промок.

– Ничего, дождь освежает.

– Да… – Она была огорчена, жалела.

– А у тебя уютно. Что-то новое в комнате? Никак не пойму.

– Ремонт сделала. Новые обои. Да ты уж бывал после, неужели не замечал? Кстати, когда тебе было замечать, все второпях…

– Забегал наскоком, – согласился он. – А ты и совсем не заявлялась.

– Ты знаешь почему.

– У Ирины скверный характер. Это у нее семейное. Вся семья – нелюдимы.

– Она будет волноваться.

– Какая беда. Пусть немного…

– Погасишь свет. Костюм повесь на стуле, завтра отглажу.

– Ты с утра на работу?

– Да.

Сестра работала в конторе текстильного комбината. Ему всегда казалось, что она могла делать большее, и все хотел подыскать ей другое место. И не успел. За повседневными заботами себя не помнил, не только ли что. Но, как уже не раз за этот день, усмехнулся невесело: «Все ищу оправданий. Себя не помнил? Помнил, и сейчас помню».

– Может, не пойдешь завтра? Поболтаем немного. Я у тебя отдыхаю душой.

– Спасибо. Но надо идти. – Пошутила, помедлив: – А то и меня выгонят.

До него не сразу дошла шутка, удивленно сказал:

– Ну уж, выгонят! Позвоню…

И поежился от ее взгляда, понял, что ляпнул глупость.

– Тебе очень плохо? – снова участливо спросила она.

– Спи. Встаешь рано.

Татьяна легла, затихла, а к нему сон не шел.

– Рассказала бы, как хоть живешь?

– Ничего особенного, чтобы рассказывать. Работа и книги – вся моя жизнь. Видишь, сколько у меня книг, – указала она на полки вдоль стены. В ее голосе слышалась горделивость.

– Неужели вы ни разу не встречались с ним… Поплавским?

Татьяна долго молчала. Потом сказала с тоской:

– Зачем, когда исправить было нельзя? Мудрый наш отец советовал тогда заболеть или уехать на время, пока все утрясется с Викентием. Верил в него, верил, что ничего за ним нет. Послушай я отца, все было бы иначе. А я ведь тогда была активисткой, с собрания – на собрание, поручения. А тут такое с мужем! Вот и решилась. Своим умом хотела жить.

– Ты его любила, и он мог простить, понять наконец. Ты же была еще зеленой девчонкой. И такое время! Нет, видно, был в нем изъян, настоящий человек распорядился бы умнее, не поступил так.

– Молчи, Аркадий. Он мог бы простить, я себе не прощала.

– Ну, это излишняя строгость, упрямство. Поплавский был у меня на днях. Смешно, но из-за него-то, собственно, я и остался не у дел. Использовал мою промашку – и к Трофиму Ивановичу. Пользуется влиянием.

– Да так ли это? – усомнилась Татьяна. – На него непохоже такое…

– С тех самых пор у него к нам лютая ненависть…

Сестра промолчала, но чувствовалось, что не согласна с ним. Он достал сигарету, спросил:

– Курить у тебя можно?

– Кури. Открой окно.

Дерябин долго возился с набухшими рамами. Дождь все моросил. Пахло липами. Он опять почувствовал легкую тревогу, обозлился на себя за способность вспоминать неприятное.

– Машенька Костерина… давно не видела ее?

– Почему? Работаем в одном отделе. – Татьяна вдруг засмеялась. – Все скучные отчеты с ваших совещаний мне известны: прибежит и – на ухо: «Аркаша выступал, гляди». А Аркаша… – Татьяна помолчала, не сразу решаясь сказать то, что давно думала о нем и Маше, чудесной девушке, которая так его любила и которую он оттолкнул. – Аркаша в небесах.

– Не все получается, как хочется, – недовольно сказал Дерябин.

– Брось, Аркадий! Ты не хотел. Ты тянулся вверх и соответственно подбирал жену.

– И это говорит сестра, – упрекнул он.

– Я никогда не одобряла твой выбор.

– Просто тебе казалось, что Машенька – лучший вариант.

– Вариант! – По голосу он понял едкую усмешку сестры.

– Довольно, – раздраженно сказал он. – Не хватает еще, чтобы мы поссорились.

– Спокойной ночи, – пожелала Татьяна.

3

Утром в квартире Александра Васильевича Шарова раздался телефонный звонок.

– Это квартира?

– Вы не ошиблись, – охотно откликнулся хозяин. – Между прочим, впервые за утро, до этого все ошибались.

Александр Васильевич любил покричать и пошутить, если удавалось.

– Сашенька, как я рада тебя слышать. Это Татьяна Дерябина. Помнишь?

С высоты своего роста Шаров скосил глаза на телефон, удивился:

– Татьяна Николаевна! Вот никогда бы не подумал!

– Да, – со вздохом произнесла Татьяна. – Мы как-то потеряли друг друга из виду. Родители наши жили дружнее.

– Это, наверно, потому, что в деревне их дома стояли рядом.

– Возможно…

– И еще, наши родители были добрее к людям.

После некоторого молчания Татьяна спросила сдавленно:

– Ты хочешь меня обидеть?

– Да нет, что вы! – Шаров устыдился за сорвавшиеся слова. – Татьяна Николаевна, сказал не подумавши.

– Ну извини, не поняла. Как и раньше бывало, не понимала: всерьез ты или шутишь.

– Я человек серьезный, – поспешил заверить Шаров.

– Сашенька, вчера ко мне пришел Аркадий. Ему очень плохо.

– Заболел?

– Если бы так! Что-то у него произошло на работе.

– Печально. Впрочем, у многих что-то происходит на работе. Вы и позвонили, чтобы сообщить мне об этом?

– Я хотела просить тебя, чтобы ты повидался с ним. Он у меня. Никогда бы не решилась, но ему очень плохо. Поверь, я-то уж его знаю.

Шаров выглянул в проем коридора, где стоял у столика с телефоном. Его пятилетняя дочка Наташа сидела на коврике посреди комнаты и потчевала кукол воображаемым обедом. Подумал о ней, но сказал другое:

– Не знаю, Татьяна Николаевна, стоит ли мне ехать. Вы знаете, что с вашим братом, мы не так близки, особенно последнее время.

– Кто с ним был близок последнее время! И все-таки, Сашенька, сделай это, я боюсь за него. А с тобой он оттает.

Шаров понял, что надо ехать. Опять обернулся, озабоченно прикидывая, как быть с дочкой. Забыв про кукол, она теперь пытливо смотрела на него. Она хорошо знала, чем оканчиваются для нее долгие телефонные разговоры.

– Хорошо, съезжу, – неуверенно пообещал Шаров, – хотя и не представляю, какая в том польза.

– Я очень благодарна тебе.

Треск разбитой чашки заставил Шарова вздрогнуть, красные черепки подкатились ему под ноги. Наташка терла кулачками глаза, готовилась зареветь.

– У тебя слышен какой-то шум, – обеспокоенно сказала Татьяна.

– Да что! – отмахнулся Шаров. – Дочка разбила чашку из своего кукольного сервиза.

– Посочувствуй за меня.

– Не стоит! – Шаров сердито разглядывал дочку. – Наташка сделала это нарочно, услышав, что я должен уйти, и протестует. Она всегда так протестует.

– Сколько же у нее осталось чашек?

– Из второго сервиза, вы хотите спросить? Из второго сервиза у нее осталось две чашки.

– Неправда! Все неправда, – звонко выкрикнула Наташка. – Две и одна с трещинкой.

– Дочка поправляет меня: две и одна с трещинкой.

– Бедная, – сказала Татьяна. – Ты прости, я не знала, что ей так часто приходится протестовать. Саша, уж если так, не с кем ее оставить, тогда…

– Пустяки, – успокоил ее Шаров.

Он положил трубку и сел на пол рядом с дочкой, заискивающе улыбнулся.

– Не хочу одна, – сказала она торопливо.

– Наташенька, – ласково сказал Шаров. – Много людей испытывает одиночество. И сами люди не всегда в этом повинны. А ты вовсе не одна. У тебя есть любимая кукла Катя.

– Она не живая, – возразила девочка.

– Будто я живой! – Шаров задохнулся в притворном гневе. – Я рохля! Не мог отказаться и теперь должен ехать к человеку, который…

– Ты живой, – оборвала его дочка.

– Спасибо, добрая душа. – Шаров потрепал ее светлые кудряшки, сказал с чувством: – Ты моя радость! Ты просто прелесть! Я съезжу к дяде и быстро вернусь.

Снова зазвонил телефон, и снова из трубки послышалось:

– Это квартира Шаровых?

– Вы не ошиблись, между прочим, впервые за утро.

– Здравствуй, Саша. Это Клава Копылева.

– A-а, маленькая женщина, – бодро приветствовал Шаров. – Жму твою мужественную руку. Что ты хотела мне сообщить?

– Есть интересное письмо. Что-то произошло в НИИ… Редактор хочет, чтобы ты взглянул и сказал, сможешь ли сделать статью.

– Добро! Кроме пользы, которую надеюсь принести, я еще и подработаю. Свободному художнику не мешает. Ты согласна?

– Разумеется. Приезжай немедленно!

Настроеиие Шарова сразу упало.

– Клавочка, столь спешно никак не могу. Ты же знаешь, я кормящий папа.

– Забавно! – Голос у Клавы стал металлическим. – Насколько я знаю, твоей Наташке пять лет.

– Это что-нибудь меняет?

– Еще бы! Часок может посидеть и одна.

– У тебя светлая голова, Клава. Сам я до этого не додумался. Я заеду сегодня.

– Только, Саша, побыстрее. Жду! А сейчас у меня рвет трубку Матвей Серебряков, ему поговорить надо с тобой.

– Надо ли? – Шаров недолюбливал заведующего отделом информации. Конечно, у него припасена какая-то новость, он будет сообщать ее и опасливо оглядываться. Руку подает здороваться – и то оглядывается: не усмотрели бы в том недозволенное.

– Шаров, привет, – пробасил в трубке густой голос. – Ты ничего не слыхал?

– О, господи! – тяжко застонал Шаров, благоразумно зажав ладонью трубку.

– Точно, ничего не слыхал?

Матвей ко всему доверчив, как ребенок: верит самым несуразным сплетням; этим часто пользуются други и недруги.

– Как не слыхать! – Шаров, измученный частыми звонками, решил поизмываться над беднягой. – Удивительное на этом свете рядом. Летом – и снег… да еще зеленый. Там такая паника поднялась! Шутка ли, слой чуть не в метр, и зеленый.

– Где? – Голос у Матвея тяжелый, с присвистом.

– Да тебе что, неизвестно? – удивился Шаров. – А я-то думал… У Завражья. Через час специальный самолет с синоптиками вылетает.

– Сам придумал? – Слышно, как Матвей трудно дышит. Сколько раз его обманывали, но он неисправим, не научен. – Скажи, что сам?

– Ну, знаешь! За кого ты принимаешь меня? Только что с аэродрома звонили.

– Поистине дела, – хрипит Матвей. Ему уже хочется звонить на аэродром, уточнять подробности.

– Да, – спохватился Матвей, – встретил случайно Люсю, секретаршу Дерябина, вот уж новость так новость. Дерябина с работы того… сняли.

– Разве? – Шарову хочется узнать, за какую провинность сняли Аркадия Николаевича. – Причина-то какая?

– Вот то-то меня и мучает. Кого ни спрошу – не знают. Но дело-то не в этом: вчера, как ушел с работы, так и пропал.

– То есть как «пропал»?

– Так вот и пропал. Никто не может понять, где он. Жена звонила – переполох… Как думаешь, куда он мог деться?

Сказать Матвею, что Дерябин у сестры, Александр Васильевич не решился: никто его на это не уполномочивал.

– Обнаружится, конечно, не спичка, – продолжал между тем Матвей. – Утопленники и те всплывают.

– Ты что хочешь сказать? – злея, спросил Шаров.

– Ничего не хочу сказать, но человека-то нету.

– Трепло несчастное, – объявил Шаров. Уж если Матвея бить, так прямо с ног, мелкими ударами его не проймешь. И, кажется, удалось. Матвей обдумывал: обидеться или нет?

– Послушай, Шаров, – вдруг снова заговорил он. – Дерябин и ты всегда друг к другу тянулись. Может, он у тебя? А?

Его снедало любопытство, это даже чувствовалось через трубку. И Шаров решил поддразнить Матвея:

– Нет, он не у меня, но я, примерно, знаю, где он. – И положил трубку. Подождал, станет ли Матвей еще раз набирать номер, – видно, не решился.

Шаров опять подошел к дочке.

– Жил-был король…

Наташка обрадованно сверкнула глазенками: сейчас они вдвоем будут составлять сказку. Кто откажется составлять с папой сказку!

– И жила-была королева! – подхватила она. – Король пошел на работу, королева – на базар за картошкой.

– Гм-м… – Продолжение сказки озадачило Шарова. Сурово посмотрел на свое чадо. – Такого не бывает.

– А я хочу, чтобы так было. – Она хитро поглядывает на отца, ждет. И он вынужден согласиться: сердиться ему невыгодно.

– Пусть, – махнув рукой, говорит он, – пусть твоя королева ходит за картошкой, мне-то что…

Он старается казаться недовольным, отводит глаза. Дочка в восторге – победила папу.

– Наташенька, – говорит он, – теперь я поеду на работу, как тот король.

– Ты к дяде, – поправляет она.

– Дядя – тоже моя работа.

Дочка задумывается над сказанным. И снова звонит телефон.

– Проклятье! – рычит Шаров. Он рывком снимает трубку и орет: – Да!

Сначала на том конце провода напряженное молчание, потом женский голос робко спросил:

– Александр Васильевич, голубчик, ты почему такой злой?

Александр Васильевич поперхнулся от неожиданности.

– Ольга Андреевна, простите, нечаянно. Было много звонков.

– Случается. – В трубке послышался легкий смешок. – Не с одним тобой такое. Александр Васильевич, голубчик, оказывается, ты знаешь, где Дерябин. Мы тут расстроены, не знаем, на что подумать, а тебе известно, и ты молчишь. Не хочешь открыть, где он, тогда передай: пусть срочно домой явится. Ночь не был, жене разное в голову приходит. Подумать только, скрыться, никому не сказав, где и что… Как на него похоже…

– Вы не допускаете, что он может переживать случившееся?

– Переживай, да не так, – твердо сказала Ольга Андреевна. – Кстати, голубчик, что это за зеленый снег ты выдумал? Никакого снега в нашей области не выпадало.

– И… и это вам Матвей рассказывал?

– Да. Я по отделам, у того, другого… таращат глаза – никто ничего не знает.

– Ольга Андреевна, не смею советовать, но все же Матвея вы не слушайте, похоже, он сплетник, ни за понюшку табаку подведет вас. Вы поняли?

– Сашенька, голубчик, как не понять. Когда ты побываешь у Дерябина, сразу позвони мне. А снегу не было, это я точно узнала.

4

Как-то Шарову, уже взрослому, довелось побывать в родном селе. Вернее, села, какое осталось в памяти, не было, он приехал на то место, где оно было; поразился – не серые камни-голыши, что со скрежетом вываливались из-под плуга, – крошка красного кирпича усеяла поле. Он чуть не ревел, когда шел по полосе, как он считал, удобренной его родным очагом. Он нашел место своего дома и остановился в растерянности: в детстве дом казался таким огромным, с пятью окнами, со светлым чердаком с отцовскими книгами, – тут выходило, что большим он быть не мог. На задворках стоял клеверный сарай. С Аркашкой Дерябиным они ставили у ворот капканы на зайцев. Пробирались до сарая на лыжах. А остатки его, оказывается, находятся в полуста шагах от дома. Все сместилось, все оказалось в уменьшенном виде. Даже ручей, заросший по берегам осинником. Мать другой раз будит: «Пока печь топится, сбегай-ка, принеси грибков». Далеко казался этот ручей. Ан нет, под самым селом. И дома стояли тесно друг к другу. Вот это темное пятно – здесь был дом Шаровых, а это – Дерябиных. Сразу же за домами шло поле, потом – лес. Напротив высилась на горе церковь с проржавленными куполами, в которых гнездились галки. Церковь была окружена черемухой и сиренью. Заросли кустов спускались к реке, зараставшей летом осокой.

Шаров запомнил летний, очень теплый день. Все – стар и млад – собрались у церкви. Стояла подвода, нагруженная мотками толстых веревок.

Распоряжался Николай Дерябин, сельский активист, рослый, чернобородый мужик с вьющимися, как у цыгана, кудрями. Его старший сын Панька, забравшись на крышу церкви, привязывал концы веревок к куполам. Мужики тянули…

Купола с грохотом катились вниз по склону к реке. Из них вылетали оглушенные галки. Старухи, стоявшие в стороне, крестились и пророчили всякие беды на головы безбожников.

Бед, больших и малых, в первые годы жизни колхоза было в достатке.

Весной вместе с лошадью провалился под лед председатель колхоза Василий Шаров. До дому добрался сам, но слег в горячке, больше не поднялся…

С отцом у Шарова связано единственное воспоминание. Он сидит на печи, мать у кровати больного. Бессвязные слова отца тревожат. Чтобы лучше разглядеть, что происходит внизу в передней комнате, он просовывает голову между верхом перегородки и потолком. Теперь ему все видно. У матери вздрагивают плечи, подолом передника она утирает глаза. Мальчик жалеет ее, ему хочется бежать к ней, он старается высвободить голову, но она обратно не проходит, мешают уши. От страха и боли он ревет на весь дом.

После смерти отца в доме стало пусто, и вскоре мать отдала его под контору колхоза. Жить они стали в маленькой спаленке, соединенной с кухней.

Теперь в доме стало не протолкаться: толпились люди, густой табачный чад драл горло. Тишина наступала только поздним вечером.

Дольше всех задерживался счетовод Балакирев, человек городской: он приехал к сестре в голодный год и прижился. У Балакирева были жесткие рыжие усы и громовой бас. Он любил петь. Мать занимается своими делами, а он поет ей.

Его песни не были похожи на те, что пели в деревне. Он называл их ариями. Когда Шаров подрос и впервые услышал по радио о композиторе Балакиреве, он счел, что речь идет о том самом счетоводе с громовым басом.

К работе Балакирев относился легко: мог уйти на целый день на реку, в лес, мог валяться в постели и на все вопросы отвечать: «Занят-с». Под стать ему была и его старшая сестра Анфиса.

Делают ли прополку льна, подбирают ли за лошадью картофель, всё она далеко в хвосте. Налегая на плуг, пройдет мимо Николай Дерябин, усмешливо заметит:

– Глянь-ко, Фиса, на козе твою работу поверять едут.

Сухопарая, высокая тетя Фиса распрямит спину, беспокойно оглянется.

– И де, Николаха?

После поймет, что обманута, плюнет с досады, крикнет хохочущему мужику:

– Чтоб пузо те разорвало, охальнику!

Пророчество старух, налагавших всяческие кары на безбожников, продолжало сбываться. В престольный праздник, ильин день, подвыпившие мужики сидели на кладбищенском бугре возле черемух. Шастала тут же молодня. Панька Дерябин висел на корявом дряхлом дереве, обламывал ветки, бросал вниз. Ягоды на черемухе крупные, как вишня, иссиня-черные. Панька был щедр и бесстрашен. Мужики подзадоривали: Панька бледнел и не сдавался, лез выше, а верхушка дерева раскачивалась. Потом раздался треск…

Панька лег спиной на старую могильную ограду. Какая поднялась суматоха! То ли эта людская суматоха передалась лошадям, что стояли в конюшне, то ли кто нарочно настегал их и выпустил, – лошади носились по деревне, поднимая густую пыль, ни одну долго не могли поймать, чтобы запрячь в дрожки, отвезти Паньку в больницу – семь километров надо было везти до больницы.

Но вот поймали крупного мерина, прозванного мужиками Чемберленом, уложили Паньку. На полдороге к больнице он скончался.

Беда не ходит одна. Осенней ночью с колхозного амбара был сорван замок. В амбаре были мешки с мукой, накануне привезенные с мельницы: ее должны были делить на трудодни. Мучная пыль задворками явственно тянулась к дому Дерябиных.

В этот день в колхозной конторе было много крику. Постановили сделать у Дерябиных обыск. Впереди комиссии, колюче выставив рыжие усы, вышагивал счетовод Балакирев.

Николай Дерябин сник после гибели сына, с мужиками не ладил, считал их убийцами, и тем больше восстановил их против себя. Он покорно отдался на волю комиссии. Тех, кто был совестливее, кто виновато топтался у крыльца, даже подбадривал: «Ищите, ищите, обязаны…» Жена его, тетя Дуся, тихо плакала. Обозленно смотрела на мужиков Татьяна – ей было тогда шестнадцать лет, и она понимала, какой позор свалился на семью. Маленький Аркашка носился по двору, старался ничего не пропустить: лез за мужиками на сеновал, спускался в подполье. Ему все казалось интересным, и он не догадывался, почему у отца дрожат руки, когда он свертывает цигарку, почему прячет глаза.

Обыск ничего не дал, но многие думали о Дерябиных плохое: откуда же взялась мучная тропка на их задворках! Больше других кипятился Балакирев. От его громового баса звенели стекла в конторском доме. Он требовал вызвать милицию, арестовать преступника.