Текст книги "Золотые яблоки"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
– Давай, чего там миндальничать, – мрачно проговорил Перевезенцев.
Плотные ряды ребят настороженно притихли. Кобяков убрал со стола задрожавшие руки. Сидел он бледный, опустив глаза.
– Этот Гога нарисовал себя на лошади, – четко продолжал Илья. – В руках кнут. Им он стегает толпу людей, то есть нас, грешных, всю бригаду Евгении Першиной. Смысл рисунка не совсем понятен. Видно только, как Гога Соловьев думает о нас.
– Вот заноза! – вырвался у Генки Забелина чистосердечный возглас.
– Я бы еще сказал, кого они изобразили, но это так безобразно, что не хочется упоминать. Они мнят о себе куда как высоко, а на деле – простейшие пошляки. Если ты от души сделаешь что-нибудь хорошее, они обязательно скажут, что с низкой целью. Им наплевать, что мы строим завод, который нужен. Им-то он не нужен. Они только посмеиваются… Я все упоминаю Соловьева. Не один он все это делает. Гога – пешка. Рядом за столом сидит всем известный Виталий Кобяков, Гога его в президиум выкрикнул. Не знаю точно, но не ошибусь, если скажу, что он-то и есть у них главный верховод. Он их снисходительно поощряет, а они из кожи лезут, чтобы заслужить одобрение. Тем более, что и в газете, о которой я говорил, ему посвящена серия рисунков, не карикатур – рисунков. Себя они не пачкают. В этих рисунках рассказывается, как он окончил институт и приехал к нам на стройку, в столицу медвежьего края…
– Товарищи! – сдерживая волнение, обратился Кобяков к комсомольцам. – Разрешите пояснить. Постараюсь сказать накоротке.
– Я кончил, – сказал Илья. – Можешь пояснять.
Более двухсот пар настороженных глаз уставилось теперь на Кобякова. И он, не чувствуя поддержки присутствующих, несколько растерялся.
– Я не буду повторяться, я быстро, – вначале скороговоркой сказал он. – Конечно, некрасиво все то, о чем мы сейчас слушали. Мне только показалось, переборщил выступавший здесь товарищ. Ну нельзя же, в самом деле, баловство с газетой выдавать за что-то серьезное…
– Хорошо баловство! – выкрикнули с места.
Он попробовал отыскать взглядом выкрикнувшего и нашел: на него смотрели насмешливые, злые глаза парня в замазанной спецовке.
– Может быть, – попытался Кобяков подстроиться под настроение комсомольцев. – Может быть, и надо за такие шуточки взгреть строго. Видимо, надо, – поправился он. – Рисовать в таком виде уважаемых строителей – безобразие, прав Коровин. Разобраться и взгреть, чтобы поняли. О себе как-то неудобно говорить, но раз мое имя впутали в эту историю, придется сказать. Коровин напраслину возвел на меня. Не отрицаю, иногда заходил к Соловьеву, и каюсь. Но это не значит, что я вместе с Соловьевым. У него свой ум, у меня – свой. Пригласили – пришел, ничего плохого нет, все в гости ходят. А Коровин сделал поспешный вывод: заодно, да еще и «верховод». Хоть неудобно, но раз речь зашла, придется говорить. Коровин сердится на меня за то, что я… словом, я отбил у него девушку.
– Хватит, – резко оборвал его Иван. – Не туда клонишь!
– Если мне не дают говорить, я сяду. – Кобяков пожал плечами, надеясь вызвать сочувствие комсомольцев. На него смотрели холодно, и он, понурив голову, пробрался на свой стул.
Иван шепнул что-то круглоголовому Захарову, тот кивнул утвердительно. Тогда Иван тяжело поднялся и сказал:
– Я думаю, на сегодня достаточно и того, что выслушали. Комитет во всем разберется и доложит вам. Важно, чтобы вы поняли: такие людишки путаются в наших ногах, мешают жить и работать. Что ты ни сделай, они говорят тебе: дурак, идиот, зачем тебе это нужно? Послушаешь раз, два, да и сомнение возьмет, об этом сомнении – другому. Так и ползет нечисть, разрастается. Ни во что верить не хочется. Важно, чтобы вы поняли, – повторил он, – и не давали им житья, обрывали всегда на полуслове… А сейчас перейдем к основному вопросу нашего собрания – выбору комсомольского бюро третьего участка. Товарищи не комсомольцы могут быть свободны.
– Погоди, – досадливо сказал Колосницын. – Речь завели, взбудоражили, а теперь комкаете… Видит человек– лежит мяч. Пнул, а не заметил, что мяч к резинке привязан. Довольный, хотел идти прочь, а мяч ему по мягкому месту. В расчете, будто и не пинал. Вот и мы в своей работе: ударим по хозяйству, а получаем в ответ за упущения в воспитании людей… Так что ты погоди. Я хочу сказать.
– Пожалуйста! – несколько удивленно проговорил Иван, знавший, что прораб мало когда выступает на собраниях.
– Человек не орех: сразу не раскусишь, – словно оправдываясь, сказал Колосницын. – Вдруг осенило дурня. Кладовщик, о котором речь шла, подал докладную: просит списать бракованный цемент – тридцать две тонны. Крыша у склада худая, а дожди были, вот и схватился цемент, в брак пошел. Проверил я – оказалось, крыша в самом деле худая, есть и негодный цемент… Но не тридцать две тонны, а около пяти. Остальных совсем нет на складе, исчезли. Я сначала подумал: неопытный еще кладовщик, недодали ему, а он не заметил или, может, сам передал. Хватился он и решил списать, докладную подал. Неприятное дело, а все же я сначала хотел замять, кладовщику же пригрозить, чтобы в следующий раз в таких делах честнее был. Не хватает – лучше приди и скажи. Словом, замять решил. А сегодня послушал, меня и осенило. На какие шиши в квартире у него ежедневные сборища? Ведь не просто собираются… Никаких денег не напасешься. Налево спускает цемент, не иначе… – Он отыскал взглядом Гогу и спросил: – Так ли это? Скажи при всех, не прячься!
Гога встал. Выглядел он затравленным зверьком, испуганным и злым.
– Тоже еще! – неожиданно плаксивым голосом выкрикнул он. – Все на меня. Один я виноват, да? Тоже еще, навалились…
Двести пар глаз смотрели на Гогу со злым любопытством.
Глава восемнадцатая
– Встречай, Анюта, гостей. Это Гена, ты его знаешь, слышала много раз. А это Илья. Он пришел к нам на стройку совсем другим, а сейчас настоящий строитель и секретарь комсомольского бюро нашего участка. На днях выбрали. Еще Оля, ты ее не очень знаешь. Она совсем недавно у нас, но мы ее любим. А это Григорий Перевезенцев с Варей. Они живут хорошо, не пышно, другой раз у соседей слышно. Встречай, Анюта, дорогих гостей. И больше внимания последнему – Ивану Григорьевичу Чайке. Начальство надо уважать. Оно любит. Ему мы обязаны, пока здесь жить будем.
Эта торжественная речь была произнесена Серегой Тепляковым в одно из воскресений на пороге своей замечательной комнаты. Некоторым она, может, покажется не очень замечательной, но Серега делал ее своими руками – ему-то она казалась такой.
Она сверкала белизной и за неимением мебели выглядела просторной. Стояла кровать, покрытая атласным одеялом, на ней чинно восседали два белоголовых мальчугана. С другой стороны прижалась к стене маленькая кроватка – девочка лет трех, такая же белоголовая, причмокивала во сне припухшими губами. И еще был стол, великолепный стол, сколоченный на скорую руку, а на нем – батарея бутылок, разделанная селедка с аппетитными кружочками лука, большое блюдо винегрета, тоненькие ломтики сыра и колбасы.
– Очень рады, – говорила жена Теплякова, невысокая женщина с ласковым взглядом. – Мой-то все уши прожужжал – ждал этого дня. Вы на него не обращайте внимания: он уже приложился, не стерпел.
– Мои отпрыски! – выслушав жену, возвестил Серега, показывая на мальчиков рукой. – Старший – Костя, учится во втором классе, младший – Миша, арифметик большой, до тысячи считает, ходит в первый класс. А это Верочка, она спит. Но вы орите сколько захочется, она не проснется.
Перевезенцев незаметно прошел в коридор и принес оттуда сверкающую пластмассой люстру. Аня, сияя радостью, с поклоном приняла подарок. Иван Чайка вытащил из кармана игрушечный легковой автомобиль, управляемый металлическим шнуром, – нажмешь рычаг – и поедет, – отдал белоголовым Серегиным сыновьям. Тогда и ребята принесли из коридора четыре новеньких стула, которые были оставлены там до подходящего момента.
– Извините, – сказал Илья. – Но такой подарок, наверно, пригодится вам больше, чем какая-нибудь барышня из гипса.
– Мы думали, думали и решили – стулья, – поддержал его Генка.
Стулья сразу пошли в ход. На двух усадили белоголовых мальчиков, два другие были предоставлены Оле и Варе. Остальные прекрасно чувствовали себя на табуретках.
Скоро стало весело и шумно. С удовольствием уплетали сочные блины в сметане, ели винегрет, селедку и пили душистый чай. Аня успевала видеть каждого и не оставляла без внимания. Иван Чайка краснел и бесконечно благодарил: ему и в самом деле оказывали больше уважения, чем другим. Но внимание это было искреннее, и он не сердился.
– Нашел «черненького Валерия»? – улучив момент, спросил его Илья.
– Какое! – горестно махнул тот рукой. – Семерых опросил, и все отказываются. Вот уж выйдет из родилки, вместе искать будем. Чертова кукла…
– В первую голову куплю радиоприемник, – между тем говорил Серега. – Телевизор не надо, дорого стоит, а ломается. Афера одна. Приемник – другое дело. Поймаю музыку, окна настежь – танцуй, пожалуйста, за вход не плати.
Аня слушала его и по-доброму усмехалась.
– Выдумщик, – ласково сказала она. – Вскоре после войны, в голодный год, продал последнюю шинелишку и купил мешок картошки. Будем, говорит, садить по-новому, как в Прибалтике, – больше вырастет. Вырыл три ямы, высыпал в них картошку и привалил землей. Как ростки появятся – еще, мол, будем подсыпать, пока ямы не заровняются. Я, говорит, покажу, как надо хозяйствовать. Все лето возился. Придет с работы – и к ямам. Осенью все начали картошку копать, и он тоже. Разрыл свою яму – хоть бы картошина была, одни белые стебли.
Серегины сыновья переглянулись и хихикнули.
И Оля залилась колокольчиком. Она сидела между Ильей и Генкой, в простеньком платье с короткими воздушными рукавами, и вся светилась радостью. Генка украдкой поглядывал на нее, с трудом подавляя вздохи. Повернись к нему Оля, посмотри с улыбкой в глаза – и он был бы бесконечно счастлив. Но она не знала, о чем он думает (чего сердце не заметит, того глаз не увидит), и чаще, чем Генке хотелось бы, награждала милой улыбкой Илью. А Илья принимал это как должное, немножко горделиво.
Ох, как нескладно устроены людские сердца! Любящие, добрые, злые, холодные, а в сути своей нескладные.
Спели песню. Серега попробовал сыграть на губах барыню, топал одновременно, не слезая с табуретки. Потом пристал к Илье:
– Давай пляши. Я видел, как ты перед девчонкой выкомаривал. Здорово получалось.
Оля спросила тихо:
– Перед Галькой?
– Да, – ответил Илья. – Перед ней. Было такое дело.
– Спляши, посмотрю хоть, на что способен, – попросил Иван. Серега выслушал его и поддакнул:
– Не капризничай, Илюша, раз начальство просит. Ивана Григорьевича уважать надо. Он человек стоящий.
– Сергей Матвеевич, это уже явный подхалимаж, – заявил Илья.
Серега не смутился, прикрыл глаза, чтобы не каждый увидел, что думает, проговорил:
– Видишь, Илюша, благодарность и подхалимаж разделяются самой тоненькой ниточкой. Не всегда и заметишь, как переступишь ее. А к Ивану Григорьевичу у меня особое расположение. Жилье он мне выхлопотал. Мне его даже расцеловать не зазорно.
– Повело, – усмехнулась Аня. – Уже уподобился, Сергей Матвеевич, в кровать просишься.
– Никогда! – возразил Серега. – В обществе я всегда трезвый. Я сейчас в коридор охладиться выйду.
Илья тоже вылез из-за стола и пошел за ним.
– На этой земле, старик, у меня остался памятник, – сказал Серега в коридоре, усаживаясь на корточки. – Иду по стройке, сюда посмотрю – есть моя работа, туда гляну – вот она, матушка! И дома у себя памятник. Видел моего арифметика? Женись, Илюха. Только на чернобровой, на Ольге женись. Расцветет она от твоей любви, большой души человеком станет…
Вышел из комнаты Генка и тоже пристроился на корточках рядом с Тепляковым. Посмотрел пристально на Илью, сказал:
– Ты поосторожнее на поворотах. Я ведь не ты, просто так Олю не уступлю.
– Генок, – сдержанно сказал Илья. – У тебя начинает портиться характер.
– Старею, – сказал Генка и ткнул пальцем в верхнюю губу, где у него начал пробиваться едва заметный пушок.
Серега обнял его и ласково сказал:
– Ты, Гена, еще котенок. Что увидишь, тем и играешь. Потому-то я тебя и люблю. А ты похитрее будь. Ходи по лесу – не хрястай, люби девушку – не хвастай.
Когда они вернулись в комнату, Перевезенцевы уже собирались уходить. Иван Чайка показывал белоголовым мальчуганам, как управлять игрушечным автомобилем. Оля стояла у кровати и смотрела на девочку, которая не проснулась, несмотря на шум.
Григорий Перевезенцев говорил Ане:
– Теперь вы все вместе, и с вами всегда будет счастье.
– Нам надо почаще встречаться, – сказал Тепляков. – Мы уважаем друг друга, а живем не всегда дружно. Я очень горд, ребята, что вы пришли ко мне. Мы – строители, и, может, нам в первую голову надо строить хороший мир.
Глава девятнадцатая
В больнице им дали застиранные халаты и посоветовали долго не задерживаться – больному нужен покой, да и за халатами стояла очередь.
Василий лежал на втором этаже, в светлой палате, куда днем ненадолго заглядывало солнышко. Солнце было осеннее, уже холодное, но больные ему радовались, как посланцу добрых вестей. Больные подходили к окну и время от времени рассказывали, что делается на улице. Василий не вставал совсем.
Лицо его обтянулось, потемнело, глаза, казалось, стали больше и печальнее. Илья не сразу узнал в этом слабом человеке прежнего Василия.
– Вот так, ребята, – сказал он глухо. – Мне уже отсюда не выбраться.
– Что ты, Вася! К чему так думать, – сказал Илья, чувствуя в своем голосе неуверенность.
Генка был притихший, молчаливый. Он вынимал из сумки стаканчики с вареньем, яблоки, печенье и все это убирал в тумбочку,
– Женя позднее придет, – сказал он Василию. – Велела утром отнести. Некогда сейчас ей.
На лице Василия мелькнуло подобие улыбки.
– Представить себе не можете, – сказал он. – Сын у меня будет. Сын!.. Я еще на фронте был, мечтал: приеду, женюсь, и будет у меня сын. На рыбалку пойдем… Трудно вам понять, – с грустью закончил он.
– Вася, ты расписаться с ней должен. Неудобно как-то, – хмурясь, сказал Генка.
Василий долго молчал, прикрыв глаза ресницами. Большие исхудалые руки лежали поверх одеяла, больничная рубашка с завязками у ворота открывала тонкую шею и выпиравшие ключицы. Он был очень бледен, дышал прерывисто.
– Правильно, Генок, – после некоторого молчания сказал он слабым голосом. – Вот только как я… не согласится она сейчас.
– Ничего, ты еще поправишься, – опять сказал Илья. – Мы с Геной на свадьбе погуляем.
– Чертова каталажка! – ругнулся Василий. – Все тело словно свинцом налито. Есть желание вскочить, удрать отсюда – сил нет.
Побледневший, он откинулся на подушку, тяжело дышал, сжав в ярости зубы.
– Мы еще поскрипим, Генок. Выше голову, – почти бодро проговорил он. – Другим трудней приходилось. Помню, на фронте… Ну, что скисли? Расскажите, как у вас на стройке? Работает та девушка, что в клубе отшлепала вашего кладовщика?
– Как же, работает, – улыбнулся Генка и покраснел. – Контрольным мастером будет.
– Серега Тепляков новоселье справлял, – добавил Илья. – Жена с ребятишками приехала.
– Меня в комсомол приняли. Секретарь вызвал, говорит: «Давай, давно пора». Илья рекомендацию написал.
– Молодец, – одобрил Василий. – Надо, Гена, тебе ведь одному придется бедовать.
– Да брось ты, – рассердился Генка. – Заладил… Выздоровеешь, как миленький. Что ты, первый раз, что ли?
– Не буду, – покорно согласился Василий. – Значит, приняли. Это хорошо.
– Теперь ни одна сволочь не упрекнет, что я был в колонии, – с мальчишеским торжеством проговорил Генка. – Косятся, а сами будто лучше. Григорий сказал, что через неделю меня поставят работать самостоятельно. Сменщиком. Тогда заживем, – весело подмигнул он Василию. – Никаких ковров брать не будешь. Рисуй, что хочешь. Картины твои я обернул газетами и завязал. Так что не беспокойся, в полной сохранности будут.
– Я не беспокоюсь, – сказал Василий и спросил Илью: – Женя тебя не обижает?
– Ну что ты! Как она меня может обидеть! Рыжий у нас один есть. Из колхоза, а руки – как у новорожденного, непослушные. Она пришла как-то утром, злющая, учила, учила его опалубку ставить, а он не понимает. Першина тогда ему: «Иди к прорабу и скажи, что ты способен на большее. Он тебе хорошую работу подыщет». Рыжий, не будь дурак, бегом к Колосницыну. Минут через пять выскакивает из будки, словно ошпаренный. «Что?» – спрашивает его Першина. «Да ничего, – говорит. – Лучше я еще раз повозжаюсь с этой проклятой опалубкой». – «Ну повозжайся. Может, к концу строительства освоишь». – «Я буду стараться».
Василий улыбнулся, поправил костлявыми длинными пальцами волосы и гордо сказал:
– Женька пошутить умеет. С ней ухо держи востро. Зашла медсестра и дала знать, что пора уходить.
– Выздоравливай, Василий, – прощаясь, сказал Илья. – Как-то веселее с тобой.
Василий проводил их тоскливым взглядом.
* * *
– Зачем так, Гена, теперь уже ничего не поправишь.
– Я знаю. А вот как согласиться с тем: был человек, недавно только смеялся, говорил с ним и – нет… Жутко. Ох, как жутко!
Они шли по улице удрученные. Кругом была жизнь, прекрасная, веселая. Город был расцвечен флагами и транспарантами – готовился к Октябрьским праздникам. На площади перед театром на стальных фермах подняли огромный глобус, вокруг него с писком кружился спутник, вспыхивали лампочки.
Зрелище получилось довольно впечатляющее – толпа народу не убывала.
Хорошо, что горести скрываются в отдельных сердцах, о них не подозревают остальные. Может быть, хорошо. Иначе трудно было бы жить.
Шел гражданин навеселе, покачивался на нетвердых ногах и пел себе: «А ночка темная-а была-а!» Встретил его милиционер, спросил: «Что, дядя, успел набраться? Не дождался до праздника?» – «Я с горя, понял? – сказал дядя и уставился удивленно в безусое лицо милиционера. – Жена забеременела, понял?» – «Чудак, какое же это горе? Лучше радуйся». – «Так ви-ить седьмым! Что делать буду? Понял?» – «Иди домой, скажи ей, что она мать-героиня». «И-и пойду, – заторопился гражданин, – Я скажу-у!»
Всякое бывает горе.
Около винного подвальчика Генка невольно замедлил шаг. Илья взглянул на него и толкнул дверь.
Внутри магазин было не узнать. За прилавком стоял все тот же черноволосый Дода Иванович, на полках разместились коробки конфет, мармелада, бутылки с красным вином. И все же магазин было не узнать.
– Прошу, молодые люди, – без желания сказал Дода Иванович. – Что вам, бутылку вина на вынос? Коробку конфет для девушки?
– Сколько Василий должен?
– Теперь мне уже никто не должен, – сказал Дода Иванович. – Новый порядок, в розлив не продаем.
Он порылся в ящике и бережно вытащил картонку с фамилиями должников. Фамилия Василия была обведена траурной чертой.
– Сколько он должен? – опять спросил Генка.
– Зачем так говорить? – вспылил Дода Иванович. – Никто мне не должен! Кто не приходит вовремя, уже не должен.
– Помер Василий…
Продавец взглянул на ребят странными налившимися болью шоколадными глазами.
Потом вздохнул и пошел запирать дверь. Из-под прилавка достал стаканы, налил вина.
– Ты остался один?
– Да, – сказал Генка и еще повторил: – Да. Когда-то у меня отец искал счастья с двугривенным в кармане.
– Не нашел?
– Не нашел…
– Что счастье? – впав в меланхолическое настроение, сказал Дода Иванович. – И я был счастлив. Заходили молодые люди выпить стаканчик. Чудесные люди, как дети. Чем обидел, не знаю. Новый порядок. В розлив не продаем.
Он грустно покачал головой, сполоснул стаканы и убрал вместе с бутылкой под прилавок. Снова открыл дверь.
– Хочу уехать… Куда уехать?.. Тоска грызет. Чем обидел, не знаю…
* * *
Дома у Генки – Женя Першина. Глаза припухшие, заплаканные. Приставлены к стене картины. На одной в окопе убитый солдат, вьется дымок папиросы. Веет от нее жуткой простотой: жизнь – щелчок по комару. В стороне рисунок с Перевезенцева. Василий успел сделать его только вчерне. И в куче цикл набросков – «Завод и люди».
– Григорию надо отдать, – сказала Женя, взяв в руки рисунок. – А солдата дай мне, если можно…
– Все твое… Бери, что нужно. Уйду в общежитие. Я здесь жить не могу. Я дня не могу остаться.
– Как странно, – грустно улыбнулась Женя. – А для меня каждый предмет, запах – родной.
– Жень, может, останешься? Тебе нужна будет комната. Живи, а я уйду.
– Спасибо, – сказала она. – Мне в самом деле понадобится комната. Дадут на стройке.
– Здесь Василий жил, – хмуро сказал Генка.
Першина обняла его, по-матерински тепло поцеловала. Генка зарделся: никто так его не целовал с тех пор, как себя помнит.
– Сколько лет прошло после войны, – горько сказала Першина. – Люди уже забыли, какая она, и в то же время она везде и всюду! В каждом из нас, как гадюка, живет она. У кого семью поразбросало, кого убили. Сколько женщин одиноких, без мужей! С кого спросить им за свою судьбу? Ребята сиротами растут, не зная отцовской ласки. А у таких, как Василий, она сказывается на каждом шагу, каждая боль напоминает о войне…
Она села на край кровати, жалко улыбнулась.
– Он ведь не умер, правда? Он будет жить в моем мальчике, нашем мальчике. Он повторится, мой милый, славный… Война – как гадюка. Она будет помниться и маленькому Василию. Я бы этого не хотела… Ой, как не хотела, малыш мой…
Илья тронул Генку за рукав, они потихоньку вышли. Першина все так же сидела на краю кровати. Наедине с горем.
Всякое бывает горе.
* * *
Что бы там ни было, завод должен работать.
Вышла из строя машина – ее заменяют новой. Ушел человек – на его место встает другой…
Дня через два Илья обедал в столовой и услышал сзади себя взволнованный голос Першиной:
– Простую сетку вяжут, а огрехов уйма, – приглушенно рассказывала она. – Подошла к одному. «Не то делаешь, – говорю, – не умеешь». А он взглянул на меня да этак пропел: «Не умею, не умею-у. Да катись ты к черту! Учить вы все мастера». Вот эту бригаду арматурщиков, товарищ Колосницын, и дай мне. Ребятишки, видно, толковые, да что с них сейчас взять. А мне хочется поработать с ними…
Жутко было слышать ее голос, в котором звучали и боль, и отчаяние. «Это она с тоски, точно», – подумалось Илье. – Как тогда с ласточкой: «Закрутилась ты, как я, горемычная…»
– Неожиданно это все, – голос прораба прозвучал недовольно. – Твоя бригада – основная. Как все пойдет без тебя? Извини, не могу.
– Я и не ждала, что сразу скажете: «Давай, Першина, действуй». Надо не знать дядю Мишу Колосницына, чтобы думать так. Понятно, чего боитесь. Только, если бригада в мое отсутствие снизит выработку, гоните меня вообще со стройки. Давно как-то я слышала… Одна американская фирма отправила директоров заводов в отпуск, сразу всех. А потом уволила тех, чьи заводы за это время стали работать хуже. Завод – не бригада, но общее есть. Я уже думала о замене. Можно бригадиром Теплякова или Коровина. Оба…
– Ты еще из детского сада поищи замену, – рассердился прораб, не дав ей договорить. – Парень только выклюнулся, а она его в бригадиры. И слышать не хочу! Останешься в своей бригаде, и точка…
Колосницын ушел, вслед за ним вышла и Першина. Илья догнал ее у гаража.
– Что ты выдумала?
Она удивленно взглянула на него, потом грустно улыбнулась.
– Как птаха перелетная… Сначала поселок строился… первые дома. Была у меня комплексная бригада – хорошо работали. А как стали создавать третий участок, потянуло сюда: все-таки строительство самого завода. Вот и дали нынешнюю бригаду. Народ разный был: один работает, семеро поглядывают, как получается. Это еще без тебя, Гена, наверное, рассказывал. Сердилась, ругалась и была довольна. А теперь уйдешь на полдня – вы без меня хоть бы хны, знай работаете. Вернешься – никаких происшествий. Значит, уже лишняя, без меня прекрасно обходитесь… Надо идти… Может, кому и понадоблюсь… А как он мне пропел, – вспомнила она: – «Не умею, не умею-у… Да катись ты к черту! Учить вы все мастера». Мне его слова – как в жаркий день свежая вода на голову. А Колосницын согласится. Не может он не согласиться.
– Спорить с тобой бесполезно, это я знаю. А вот что так о своей бригаде говоришь – обидно.
– Обидно! – всколыхнулась Першина. – Какая тут может быть обида? – И добавила еще уверенней: – Никакой обиды не вижу…
Глава двадцатая
Прошло еще немало дней, много разного принесли они. Генка перебрался в общежитие, оставив комнату Жене Першиной, и поступил учиться в вечернюю школу. Перевезенцевы все так же «жили не пышно – другой раз у соседей слышно». И только Сергей Матвеевич Тепляков неузнаваемо переменился; появилась горделивая осанка, радость не сходила с лица. С получки притащил он радиолу и торжественно водрузил ее на тумбочку. Говорят, он уже получил замечание от соседей, но это отнюдь не помешало ему все так же любить громкую музыку, «которая с воем и громом».
Как-то Илья проснулся и увидел на крыше соседнего дома густой серебристый иней. Первый морозец приятно обрадовал его.
Было еще рано – около шести. В комнате полумрак. Хлопнула дверь на кухне. Это мать спешила приготовить завтрак.
Екатерина Дмитриевна работала все в той же самой разумной организации – «Горзеленстрое». Но теперь она выращивала цветы не на газонах и клумбах, а в оранжерее – наступали холода.
Илья выскользнул из-под одеяла и ступил на холодный пол. Начал прыгать и размахивать руками – сгонять сон. Из-за полоски туч на горизонте начинало ярко светлеть, всходило солнце.
День начинался обычный и необычный. Он был обычный потому, что сейчас надо идти к автобусу, и необычный по настроению.
– Вчера так поздно пришел, что я думала, не проснешься, – сказала Екатерина Дмитриевна, когда он вышел умываться. – Хорошо погулял?
– Неплохо, – ответил Илья, повернув к ней намыленное лицо. – Разве не спала? Я старался не шуметь. Сразу кувырк в постель – и захрапел.
Позавтракав, Илья натянул поверх ватной фуфайки брезентовую спецовку и вышел.
На автобусную остановку он пришел, когда там почти никого не было. Красный автобус «Центр – Нефтестрой» с застекленным верхом стоял вплотную к тротуару. На чугунной ограде, окружавшей садик с чахлыми деревцами, сидела кондуктор – полная женщина в синем халате поверх пальто. Она озабоченно пересчитывала в кожаной сумке рулончики билетов.
– Скоро отправимся? – спросил у нее Илья просто так, чувствуя потребность говорить.
– Придет время – отправимся, – недружелюбно ответила женщина, не переставая перебирать билеты.
Илья не обиделся: человек занят делом и сердится, когда его отрывают.
– Я не про то, чтобы быстрей ехать, – миролюбиво сказал он. – Мне еще лучше, если запоздаете.
Женщина подняла голову от сумки. Лицо у нее было заспанное и помятое, во взгляде таилась недоверчивая усмешка: где видано, чтобы пассажир не спешил?
– Мне к восьми на работу, – пояснил Илья. – Жду друга. Без него я никак не поеду. Вместе мы. Так что лучше, если запоздаете. Сколько надо ехать до строительства?
– Не больше двадцати минут.
– Так я и думал, – согласился он. Помолчал, завел снова:
– В старину была такая наука. Наука Гоги и Магоги… Слово демагогия, пожалуй, оттуда… Вот один такой ученый-магик и появился в Петербурге. Всем его поглядеть хочется, испытать, на что способен. А способен он, говорили, на такие штуки, что просто не верилось. Самый богатый вельможа первый перехватил магика: вот, мол, мой дом, вот мои гости – показывай свое искусство. Гости-то у него были знатнее знатного: князья, графы, фрейлины царского двора. Окружили они магика, глаза на него пялят, монокли наставляют, чуть ли не в рот заглядывают. Чем-то и досадили этому ученому. Хозяин дома ходит, руки потирает от удовольствия, ждет удивительных происшествий. И дождался: враз все дамы остались в костюме Евы, а одежда их повисла по стенам залы. Понятно, все растерялись, слова вымолвить не могут. Вельможа, злой, как черт, ищет того магика с намерением за порог выбросить, чтобы не позорил знатных людей, а его и след простыл. Разобиженный вельможа к царю: так и так, государь, вот что случилось. Прикажи сыскать и наказать примерно. Царем в то время был Павел, который любил играть оловянными солдатиками, и живых солдат мечтал сделать оловянными. «Как посмел моих фрейлин в неприглядном свете выставить! – взревел он. – Привести!» Не шутка, когда царь в ярости. Целый день по всему Петербургу искали магика, а как нашли, поставили перед царем. Не успел Павел глаза округлить, как он делал всегда в большом гневе, магик ему и сообщает, что умрет он в постели, задушат его. «Не верю! – крикнул Павел. – Шутки шутить изволишь?» И, не долго думая, велел заточить магика в крепость. Тот только усмехнулся: ладно, говорит, посижу немного, а как захочу, уйду. Царь велел следить за узником строго, глаз не спускать да еще по всем заставам петербургским приказ отдал: не выпускать, ежели удастся убежать и поедет. Сторожить узника поставил самого свирепого служаку… Так вот тот служка сказывал: едва узник станет царапать или углем на стене писать, выводя круги и какие-то знаки, сразу у него в камере появляются стол, стул, кровать и всевозможные кушанья. Сколько раз у него отбирали, а наутро все появлялось снова. Писал он то круги, то цифры, то знаки, которые даже академики не могли разгадать. Раз перепуганный служка прибежал к царю: так и так, коня на стене рисует, собирается удрать. Как, говорит, дорисую, на нем и уеду. «Не выдумывай, – сказал царь, – как это он на рисованном коне может поехать?» Только не успел он договорить, со всех петербургских застав прискакали офицеры: проехал, мол, не могли задержать. И каждый утверждает, что через его заставу проехал, и каждый показывает один и тот же час. Вот…
– А как же он все-таки на рисованном коне уехал? – с сомнением спросила кондукторша.
– Так ведь он магик, – пытался втолковать ей Илья.
– Что ж, что магик! Конь-то не живой. Плетешь незнамо что.
– Да как вы не понимаете…
Ему хотелось говорить, но женщина отвечала неинтересно, и он отступился. Расхаживая взад и вперед по тротуару, задерживался у угла чугунной решетки, откуда были видны часы на большом здании почтамта.
Было то самое время, когда город начинает шумно просыпаться. Из парка все еще выходили трамваи, полусонно катились по рельсам в разные направления. На улицах, прилегающих к центру, стали появляться автомобили, спешили пешеходы.
Илье нравился утренний город с чистым, морозным воздухом. Как зачарованный смотрел он на площадь, спускавшуюся к реке мимо древних белых стен монастыря, недавно реставрированного и теперь похожего на игрушечный. На южной башне стены, испещренной бойницами, поворачивался на ветру позолоченный флюгер в виде медведя с секирой. Медведь с секирой – герб города, дарованный его основателем, мудрым киевским князем. Илья знал об этом, но сегодня рассматривал герб будто впервые. Затем взгляд его перекинулся на полукруглые ворота в стене. По обеим сторонам ворот развевались кумачовые флаги. Тут был вход на областную выставку народного хозяйства. Прочитав надпись, Илья улыбнулся, вспомнив, как бывший секретарь комитета комсомола Трофимов вручал Перевезенцеву «персональные» билеты. Теперь Иван Чайка, вполне освоившись с делами, ведает комсомольским хозяйством стройки. С Ильей у него такие же добрые отношения.
