Текст книги "Золотые яблоки"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Умер для Доды Ивановича. – Василий огляделся, недоумевая: – Собственно, куда вы меня тащите?
– Сейчас узнаешь, – сказал Генка. – Только веди себя тихо. Она девушка такая, что с ней надо тихо.
– Вона! – удивленно присвистнул Василий. – Ты что же, изменил своей артистке цирка?
– Так то было не по-настоящему, – смутился Генка.
Василий, узнав, что надо подниматься на второй этаж, идти отказался. Генка не посмел, и Илья пошел один.
Старушка вышивала, дед, вооружившись очками, читал затрепанную книжку. Оля хлопотала на кухне. Увидев Илью, зарделась, огладила фартук, который делал ее очень домашней. Эта отчаянная девчонка, оказывается, в самом деле красива.
– В клуб хотим пойти, – сказал Илья. – Хочешь с нами?
Глаза у Оли расширились от изумления и радости, она заспешила, все повторяя:
– Скоренько я, сейчас. Одну минутку.
Закончила дела на кухне и скрылась за дверцей шкафа. Сначала оттуда полетели тапочки. К ногам свалилось ситцевое платье, вытянулась до плеч голая рука, подхватила со стула кофточку, юбку, и через минуту, не больше, появилась Оля, мало похожая на ту, что была в фартуке.
– Бесстыдница, – ласково пожурила ее бабка. – Шла бы одеваться на кухню. Ить парень!
– Эко дело, парень! – вступился старик. – Не сглазит. – И, подмигнув Илье, добавил: – Всем взяла, только хлеб не умеет резать. Наковыряет – не знаешь, какой стороной в рот совать.
В простенькой белой кофточке, черной юбке Оля казалась нарядной.
– Как посмотрю, все и кажется – Веруська, – всхлипнула бабка. – Такая же была озорная.
Оля чмокнула стариков, подхватила Илью под руку и повлекла к двери.
– Счастливенько! Не ждите скоро!
– За словом в карман не лезет, – сказал старик.
Когда спустились с лесенки, Оля просто, без смущения поздоровалась с Василием, потом с Генкой.
– Пошли, что ли, мальчики? – сказала она.
Василий даже хромать стал легче, у Генки язык прилип к гортани. Прежде чем что-нибудь сказать, он смущенно и долго откашливался, бормотал невнятное и все невпопад. Илья втихомолку посмеивался. Было понятно, отчего у Генки немеет язык.
* * *
Илья никак не ожидал встретить в клубе столько знакомых. Здесь был Григорий Перевезенцев с женой, рослой блондинкой. «А ведь я ее где-то видел, – стал вспоминать он. – Точно, на башенном кране, и ребята кричали ей: „Эй, подавай веселее!“ Тоже, наверно, как и Григорий, не умеет быть середнячком».
В компании приятелей стоял длинноволосый Гога Соловьев, в темно-зеленых, расклешенных брюках, дорогом, песочного цвета пиджаке с накладными карманами.
«Что он, не может стоять на месте?» – с досадой подумал Илья, видя, что Гога пританцовывает, вихляет всем телом, будто оно у него на шарнирах.
И вдруг вздрогнул, заметив на диване Кобякова и Галю. Они тихо разговаривали, не обращая ни на кого внимания. «Значит, и они здесь», – с тоской проговорил он, понимая, что вечер для него безнадежно испорчен. На первый танец его увлекла Оля. Он чувствовал ее податливое, гибкое тело и видел большие глаза с влажным блеском. Но ему все было безразлично. Оставив Олю с Генкой, он прошел в конец зала, к буфету, огороженному барьером, и сел рядом с Василием. Вскоре за соседний стол сели Перевезенцевы. Григорий что-то оживленно рассказывал, а жена, смеясь, нежно смотрела ему в глаза. Василий достал из кармана блокнот и украдкой стал набрасывать счастливую пару. Хорошо, что Григорий не видел, иначе могла выйти неприятность.
– Бедный Генка, – сказал Василий, глянув в зал, – как он старается. А девушка на зависть, и имя хорошее – Оля.
«Да, девушка на зависть», – повторил Илья.
Им принесли пива, холодного, пенистого. Убрав блокнот в карман, Василий медленно сдул пену к краю кружки и проговорил:
– Генка еще мальчишка, ты посматривай за ним.
– Я у него учусь, где уж мне смотреть, – сказал Илья. – Брат у вас чудесный.
– Не брат он мне. – Василий с досадой встряхнул головой, а поймав удивленный взгляд Ильи, повторил: – Какие мы братья…
«У него было много горя», – подумал Илья, глядя в печальные глаза Василия. Они оставались такими, даже когда Василий смеялся.
– Пришел я из госпиталя… Без ног, с шальным настроением. Работать постоянно не мог – болел часто. Вот сижу с тобой, болтаю, а чувствую себя прескверно. После контузии у меня это. Временами с нервами непонятное… Все годы после армии жил на пенсию, иногда прирабатывал: плакат ли, копию с картины. Я перед тем, как на фронт идти, три курса художественного училища закончил. Забросила судьба в поисках приработка в детскую колонию – товарищ по армии служил там, вот и зазвал. Стал временным оформителем, кружок еще вел. И ходил ко мне парнишка. Встанет сзади и, чувствую, смотрит, пристально смотрит. А говорить – куда там, дикий волчонок, не доверяет… Братишкой его звал. Сначала мои слова – как об стенку горох, потом, гляжу, привык. Подаст, сбегает, куда попрошу. Выяснил: ни отца, ни матери у него нет. Войной разбросало. Жил с сестрой. Не понравилось. Убежал искать счастья. Но связался со шпаной и, как часто бывает, попал в колонию. Спросил я его: будешь у меня жить? Молчит. Опять стал подозрителен. Думаю, заберу, договорюсь с начальником колонии, отдадут. И забрал. Хотел учить – не пошел, говорит, привык к работе: в колонии четыре часа учатся и четыре работают. Вскоре я опять залядел, положили меня в госпиталь. Думал, убежит, но нет, привязался. Ходил каждый день, сядет на койку и молчит… Сколько я намучился с ним, пока работу искали! «Из колонии? Не требуется!» Вот и весь сказ. Говорю: «У вас же объявление о найме висит, люди вы или кто?» – «Уже набрали». На какой завод ни сунусь, один ответ. И не доказать, что душа у парня чистая… На стройку взяли. Спасибо Першиной, к себе в бригаду зачислила. Руки у нее цепкие, приглядывает. Курсы бы ему какие окончить, парень-то башковитый, да нет пока курсов. А ты почему в институт не пошел?
– Можно было и в институт, – неохотно ответил Илья. – А лучше сначала поработать. Наглядишься, научишься кое-чему и тогда знать будешь, чего тебе хочется.
– Сейчас не знаешь?
– Представьте, да.
– Но это же странно!
– Может быть. – Илья пожал плечами, рассеянно оглядел танцующих.
– Я в самом деле не понимаю, как это не знать, чего тебе хочется?
– Ну, может, не так сказал… Конечно, человек должен чего-то добиться в жизни, зачем он и на свет тогда появляется. Но я пока просто с удовольствием просыпаюсь утром, знаю, что день будет новым. На работе мне приятно, если все ладится. Не думаю, что это плохо, если каждый день для тебя новый. Встречаешь разных людей, видишь, как они к жизни, к работе относятся, и себя понемногу открываешь.
Увидев, что к буфету подходит Кобяков под руку с Галей, замолчал, весь как-то внутренне подобрался.
– Добрый вечер! – сказал Кобяков, здороваясь с ним. – Садись, Галина, отдохни.
«Наслаждается, скотина, – подумал Илья. – Почему-то надо было придти за наш столик».
Галя как будто только увидела его, натянуто улыбнулась, сказала:
– Кого я вижу! Как дела, Илюша?
– Дела?.. Если тебе интересно, то дела прекрасные. Что у тебя дома?
– Что дома? – вспыхнув, переспросила она. – Все в порядке. Зайди как-нибудь. Братишка из деревни приехал, все лето у отца был, черный, как головешка…
– Много сегодня наших, – сказал Илья, не отвечая на ее приглашение, и, увидев Гогу, шагающего по залу вихляющей походкой, добавил: – Даже Гога пришел… Может, потанцуем, Галя? – Попросил как можно обычнее, стараясь скрыть дрожь в голосе.
– Ой, как не хочется! – смеясь, сказала она. – Очень устала…
Она была в светлом платье, ладно облегавшем фигуру, в тех же самых туфельках с каблуками-гвоздиками. Серые глаза спокойные, чистые. Илья вспомнил, как она скандалила в райкоме комсомола, и улыбнулся.
– Ты чего? – растерянно спросила Галя, побоявшись насмешки.
«Я лучше дворничихой в домоуправление пойду», – сказала она тогда. Робкий поцелуй возле могучей липы и радостное чувство, когда он, отбросив топор, стал отплясывать перед ней, пока не увидел Генку, вертевшего пальцем у виска: «Чокнулся?» И вот все нарушилось. Видно, не было у нее даже маленького чувства к нему, просто школьная дружба. Случайно встретились, случайно вместе пришли на работу, и достаточно было маленькой случайности, чтобы отойти друг от друга.
– Почему же Гоге не быть здесь? – услышал он запоздавший вопрос Кобякова. – Разве есть запрещение? Или он хуже других?
Виталий явно задирался – продолжал беседу в более подходящем месте, как и обещал.
– Как можно! – поспешно согласился Илья. – Уж он-то, по крайней мере, думает, что лучше всех.
– Давно ли были мальчишками, – сказал Василий, впрочем, больше обращаясь к себе. – Помню, как бегали на вечеринки, с девчонками провожались. Таких, как ваш Гога, с нами не было, гоняли.
– В чем же провинился Гога? – повернувшись к нему, спросил Кобяков, и такой у него был удивленно-растерянный вид: Василия он видел впервые и не знал, как к нему отнестись. – Вы не можете его знать.
– Странно, не правда ли? – улыбнувшись, сказал Василий. – Но порой мне кажется, о вас я больше знаю, чем вы о себе.
– Ну, если вы такой провидец, скажите, послушаем, – усмехнулся Кобяков. Он отодвинул пустую кружку и стал лениво грызть сыр. – Прежде всего о Гоге. Он вам не нравится. А чем? Везде и всюду чувствует себя свободно? По-моему, это здорово – чувствовать себя свободным человеком. Ничто над ним не тяготеет, живет без оглядки, как и подобает. Кто-то из древних сказал, что тот человек счастлив, кто здоров телом и спокоен душой. Таков Гога. Это-то в нем кое-кому и не нравится. А я чуть постарше, присматриваюсь и завидую ему, стараюсь быть похожим, потому что знаю: у чуткой молодежи всегда есть что-то новое, свежее.
– Так, так, – поощрительно кивнул ему Василий. – Кстати, и в наше время было отребье. И тоже находились люди, старавшиеся оправдать их потуги. Новое! Свежее! Не за то выдаете. Где вы увидели раскованность в нем? В расхлябанной походке, в вызывающем поведении? Ума много не надо, чтобы усвоить это. Вы лучше уж к другим присматривайтесь, если не хотите прослыть косным старцем. – Он показал в зал, где у стен стояли парни и девушки, с усмешкой посматривавшие на Гогиных приятелей. – Вот вы сказали мысль кого-то из древних, на эту же извечную тему я могу привести другое изречение: «Жить для людей – величайшее счастье!» Души у ваших дружков сужены. И вы знаете это не хуже меня. А почему к ним тянетесь, их защищаете, это уже другой вопрос, пока для меня непонятный… Ваш Гога все делает ради себя, ради своей выгоды, но так как его жалкие потуги себялюбца наталкиваются на сопротивление, он наливается желчью, ненавидит окружающих.
– Странное у вас понятие, – раздумчиво сказал Кобяков. Он не подымал глаз и раскаивался, что затеял этот разговор при Гале. – Допустим, я с вами кое в чем согласен. Но давайте разберемся хотя бы в одном. Гога, по-вашему, пришел на стройку для себя – ему, чтобы поступить в институт, трудовой стаж нужен. Но он работает, и польза от него есть. Потом он окончит институт, станет инженером и опять будет работать для себя, чтобы подняться. Не вижу в этом ничего плохого – от него опять явная польза. Он поставил себе цель и добивается ее. Зачем же толкать его к тем, у кого жизнь серее: без мечты, без взлетов. Да еще и требовать от него, чтобы он любил их.
– Я так и думал, – спокойно сказал Василий.
Кобяков насторожился, чистая желтая кожа собралась у глаз в складки.
– Не понимаю вас, – сказал он, пристально рассматривая Василия.
– Да чего же не понять, – ответил Василий, поудобнее устраивая протезы под столом. – Я когда говорил, что знаю о вас больше, чем вы сами о себе, – недалек был от истины. В вашей философии себялюбца ровнешенько нет ничего нового. Иди вперед, хотя бы и по костям ближних, ибо они серые, без взлетов, тебе же предназначена иная судьба. Видишь плохое – закрой глаза и скажи: «Не мое дело, пусть как знают». Какая уж, к черту, порядочность! Мы росли – считали: чтобы человеком стать, надо иметь цельную натуру. Непримиримую душу…
– Не знаю, – торопливо сказал Кобяков. – Работал, побывал во многих местах. Особо цельных натур не привелось встретить.
– Вам по характеру встречались такие, одно к одному тянет.
– Можете говорить обо мне как угодно, – сказал Кобяков. – Но только нельзя требовать от людей, чтобы они были такими же, как в двадцатые или тридцатые годы. Тогда все было проще. Скажут надо – идут, раз надо, не раздумывают. «Сидят папаши, каждый хитр: землю попашет, попишет стихи…» – единственная хитрость, которую допускали, а в остальном – душа нараспашку… Кое на чем обжигались, умнели. А нынче – надо? А кому надо? Для чего надо? Мне надо ли?.. На практике не всегда выигрывает тот, кто стремится дать людям радость и счастье.
Их отвлек шум в зале. Разгневанная Оля хлопала по щекам растерявшегося Гогу Соловьева. Он пригласил ее танцевать, и девушка согласилась. Гога обхватил ее, как дерево, и стал дрыгать ногами, стукая ее по коленкам. Оля вспыхнула, подумав, что Гога над ней насмехается, вырвалась и надавала незадачливому кавалеру пощечин.
Все еще возбужденная, с красными пятнами на чернобровом лице, она подошла к столику и села рядом с Ильей. Ее всю трясло. Следом за ней появился Генка с глупым и счастливым лицом.
– Спасибо, Оля! – с чувством сказал Илья.
– За что? – удивилась девушка.
– И за меня спасибо, – проговорил Василий.
– Ничего не понимаю, – смутилась Оля.
– Спасибо за веселую сценку. Удовольствие доставили им, – сказал Кобяков, поднялся и собрался уходить. Илья, не спуская с него потемневших глаз, тоже поднялся, толкнул плечом. К несчастью, сзади Кобякова стоял стул, он наткнулся на него и перевалился на другую сторону.
И так уж многие поглядывали на Олю, севшую за столик, а тут новый скандал. Быстро собрались любопытные. Виталий, побледневший, с гримасой боли на лице, поднялся с пола, резко повернулся и почти побежал через зал к выходу. За ним, неопределенно глянув на Илью, заспешила Галя.
* * *
Шли домой. Скрипели протезы Василия. Никто ничего не говорил. Густая темнота вокруг, которую еле раздирали редкие лампочки на столбах, дальний звон проходивших трамваев и шуршание листвы, опавшей с деревьев. В конце аллеи остановились: Илья и Генка должны были проводить Олю, Василий направлялся домой.
– Ты, брат, не того… грубо, – смущенно сказал Василий, протягивая на прощание Илье руку.
Илья посмотрел на свои руки, точно удивляясь самому себе, своему поступку, сказал, оправдываясь:
– Я слушал, слушал его – противно.
– Твои уроки, – фыркнув и пряча смеющееся лицо, сказал Василию Генка. – Теперь, погоди, он пойдет всем носы квасить.
Глава десятая
В воскресенье утром Илья проснулся и долго ходил по комнате из угла в угол, не зная, чем заняться, и думая о том, что произошло вчера в клубе. Нескладно получилось, никогда не замечал в себе такой прыти. И это все разговор, в который он не вмешивался, хотя весь кипел. Именно потому, что кипел, и не вмешивался: спорить без выдержки – это только веселить людей и себя на смех поднять. «Да, нескладно получилось… А как посмотрела Галя…»
Он подходил к окну, день был солнечный, воздух по-осеннему прозрачный, раза два брал книгу, но читал, не понимая, о чем речь. Матери дома не было – ушла на рынок. Чтобы чем-то занять руки и меньше думать о вчерашнем вечере, он пошел в сарай и с удовольствием стал прикладывать дрова, привезенные недавно. Именно с удовольствием, еще никогда не испытанным и таким успокаивающим душу. «Это, наверно, потому, – думал он, – что я начинаю находить вкус в работе». Под руки попался приемник, который он мастерил, занимаясь в школьном радиотехническом кружке. Илья с улыбкой осмотрел его и отшвырнул в угол, но потом подумал, бережно поднял и убрал на полку. Все-таки память.
Вдоволь наработался и умаялся, а затем взял полотенце и пошел на реку, до которой было рукой подать.
С высокого берега хорошо просматривалась вся южная часть города, с шумливым вокзалом и многочисленными заводскими трубами. От моста асфальтовая дорога шла по дамбе, мимо вокзала, и поднималась к старинному пригородному селу с белой церковью на горе. Правее села строился нефтеперерабатывающий завод. С реки его не было видно, но Илья мог точно указать, где размещается второй участок, в каком месте заложен фундамент ТЭЦ.
Южная часть считалась рабочим районом и связывалась с центром двумя мостами. Ниже мостов река огибала полукруг и сливалась с Волгой, образуя стрелку.
Когда-то весь город умещался на стрелке, был окружен высокой стеной, но сейчас разросся и далеко шагнул во все стороны. О прошлом напоминают многочисленные церкви, затерявшиеся среди многоэтажных домов. Летом целые толпы туристов осматривают их, фотографируют, и им не надоедает. Коренные жители города равнодушны к достопримечательностям, они больше присматриваются к самим туристам и относятся к ним с благодушной предупредительностью. Но гораздо большей популярностью пользуются туристы у мальчишек, которым всегда хочется иметь необыкновенную почтовую марку, необыкновенную наклейку на спичечном коробке или просто памятный значок.
Было время, Илья увлекался собиранием всего необыкновенного, а сейчас стал ближе к категории «коренных жителей», для которых ничто не ново в своем городе…
Илья спустился к песчаному пляжу. Вода уже охолодала, и купаться он побоялся, а только вымылся до пояса. Потом сел на камень и стал смотреть на ребят, ловивших на отмели пескарей. В компанию рыболовов затесалась голенастая девчонка в коротком платьице. Она забралась в воду и оглашала воздух радостным визгом. Самое удивительное было то, что мальчишки, видимо, смирились с нею. По крайней мере, визжала она безнаказанно. Придет время, и кто-то из мальчишек будет смотреть на эту девчонку с восторгом, от одного взгляда ее становясь счастливым или глубоко несчастным. Может случиться и так, что девчонка предпочтет другого, а этот, затаив грусть, станет ходить за ней по пятам. Все может случиться…
Илья считал, что надо как-то бороться за свое счастье, но как? «Конечно, – размышлял он, – после вчерашнего Галя и смотреть на меня не захочет».
Охватив руками колени, Илья долго сидел на берегу и думал.
Если раньше он скользил по лицам людей, отмечая только внешние стороны, то сейчас за каждым старался угадать всю жизнь, отметить каждую черточку характера… кто он, чего он хочет.
Его размышления прервал Генка Забелин, неожиданно оказавшийся на берегу.
– Вон ты где, – облегченно сказал он. – Мне мать сказала, что, наверно, на речке. Все ходил и смотрел, с километр отмахал. Упарился.
– Посиди, – пригласил Илья.
– Какое сидеть! – отмахнулся Генка. – Забыл, что ли? К Сереге в гости собирались, подымайся давай, еще ко мне нужно зайти. Я с самого утра ушел.
…К их удивлению, в комнате Василия хозяйничала Першина. Пол блестел чистотой, передвинут был шкаф, за который бросали все, что было можно. Василий – в рубашке-безрукавке, побритый и праздничный – сидел на маленькой скамеечке и не сводил глаз с Першиной. А она, накалив утюг, размашисто гладила на столе белье.
Приход ребят несколько смутил их. Василий кашлянул, как всегда в минуты растерянности.
– У нас, Генок, видишь, гость, – сказал он.
Генка давно знал, что Василий неспроста спрашивает о Першиной, но не думал, что его чувство приведет к чему-то путному. Поэтому он сегодня и удивился и обрадовался приходу бригадира, обрадовался за Василия. Генка взглянул в смеющиеся глаза Першиной и сказал:
– Вы тут занимайтесь. Мы в поселок сейчас. К Сереге Теплякову жена должна приехать. Звал нас в гости.
Першина сложила выглаженное белье в ящик, осмотрела комнату, проверяя, все ли на месте. Села, всплеснула руками, сказав с довольной улыбкой:
– Хорошо как у вас.
Василий просиял, в волнении затеребил ворот рубашки.
– Как, Генок, не отпустим ее? – спросил он. – Оставим у нас жить?
– А чего! – охотно откликнулся Генка. – Давай.
Першина погрозила ему.
– Смотри, командовать буду и на работе, и здесь. Взвоешь. – Потом спросила Илью: – Нравится тебе работа?
– Не жалуюсь, – сказал Илья.
– И тебе не надоедает каждый день делать одно и то же? Ничего нового – бетон и земля.
– Все это так, зато я чувствую, что сам зарабатываю на себя и что-то, пусть небольшое, но нужное, делаю…
– Значит, тебе в самом деле нравится работа? – уже рассерженно спросила она.
– Пока доволен, не знаю, как дальше будет.
– Но не век же ты будешь разнорабочим? Незачем было и десятилетку кончать.
– Конечно, не век. Я сначала привыкну к любой работе, а там видно будет, кем стану.
– А ты, Гена, кем станешь?
– Я? – оживился Генка. – Э! Я буду сначала экскаваторщиком, как Григорий. Года два поработаю – к этому времени завод построим, – поучусь немного, и меня поставят мастером или прорабом. Поработаю и опять поучусь – и поставят меня начальником участка. Вот тогда я вас в бараний рог сверну.
– Почему нас? – с улыбкой спросила Першина.
– Не вас, конечно, – поправился Генка. – Я бездельников и негодяев колошматить буду, житья им не дам.
– Гена, – весело вмешался Василий, – негодяи и бездельники к этому времени все переведутся.
– На мой век останутся, – отмахнулся Генка.
– На кого хотел бы ты учиться? – продолжала допытываться у Ильи Першина.
– Еще не знаю. Ничего не случится – поступлю в строительный институт, на вечернее отделение. А сейчас совсем неважно, кем я работаю – плотником, бетонщиком или каменщиком. Мне важно себя проверить – могу ли с охотой работать на стройке.
– Зря, Женя, напустилась на парня, – сказал Василий. – Ты хочешь, чтобы он разложил свое будущее по полочкам и сказал, в каком году кем будет. Это только наш Генка может, – прищурился, кольнув Генку взглядом, и уточнил: – Немного полегкомысленнее он… Поработает на стройке, среди народа, и будет ясно, что делать дальше. Неплохо и грамотным рабочим стать, не всем быть инженерами. Кто у тебя отец? – спросил Илью.
– До войны работал слесарем на фабрике, – ответил Илья, думая прежде всего о том, что первый раз услышал имя Першиной. К ее грубоватой силе как-то не шло мягкое имя – Женя. – Потом он ушел на фронт, и мама получила извещение: погиб на Курской дуге…
– Да-а, – досадливо протянул Василий.
После некоторого молчания Першина сказала:
– Будь по-вашему. Ты уже, кажется, где-то до этого работал? Вот так. А теперь иди в плотники, потом машинистом башенного крана и еще кем-нибудь. Мечешься, а пора бы остановиться.
В годы войны Першина, не доучившись до седьмого класса, пошла в строительное училище. И уже начала ходить, но бросила – показалось тяжело. А сейчас жалела: на каждом шагу приходится чувствовать, как мало знаний. Может, по этой причине и завела разговор с Ильей. Конечно, неважно, кем будет работать – простым рабочим или инженером, но чтобы не шел ощупью, как приходится подчас ей.
– Времени хватит, – беспечно сказал Илья. – Еще останется.
Она покачала головой и проговорила:
– Жизнь летит незаметно. Не успеешь оглянуться, а она уже прошла. Коротка она…
И, заметив, что ее слова произвели на Василия впечатление, подошла к нему, потрепала волосы. Василий прижался щекой к ее руке.
– Ну, мы пойдем, – заторопился Генка.
* * *
Они приехали в поселок во второй половине дня. В комнате, где жил Тепляков, стояло четыре кровати, стол и четыре тумбочки. На одной из тумбочек тикали два совершенно одинаковых будильника. Серега сидел за столом, подперев руками голову.
– Привет, – сказал Генка. – Где же твоя жена?
– Не приехала, – уныло сказал Серега. – Не знаю, что и подумать. Написала: приеду, хочу посмотреть место, где будем жить. Без ребят хотела приехать… И нету.
– Может, еще подъедет, – сказал Илья.
– Нет, поезд уже пришел, – с тоской сказал Серега. – Теперь не приедет. Хорошо, что пришли. Совсем скучно одному. Сейчас чаю согрею, – засуетился он и, хлопнув дверью, вышел. Потом вдруг вспомнил, вернулся. – Григорий звал телевизор смотреть. Киножурнал какой-то о стройке покажут. Можно было и в общежитии посмотреть, да у нас телевизор испортился. Крутили, крутили, и испортился. Столько денег стоит, а портится.
Серега опять хотел скрыться, но Илья задержал его:
– Не надо чаю. Пойдем к Перевезенцеву. Его и Генку будут по телевизору показывать.
– Что ты! – удивился Серега. – За что их? Гена, ты что-нибудь натворил?
– Кажется, натворил, – вздохнул Генка, на его лице и вправду появился испуг. – Не знаю, как у меня в кино получится. Я вроде здорово работал, но кино – это совсем другое дело. В спортивных киножурналах другой раз замедленно показывают прыжки: летит человек с десятиметровой вышки в воду, как пушинка, – медленно-медленно. Получается красиво. А что, если им вздумается показать мою работу медленно? Каждый, кто посмотрит, скажет: гнать его надо в три шеи…
– А я люблю только такие кинокартины, на которых плачу или смеюсь, – сказал Серега. – Все остальное – ерунда.
Его замечание разобидело Генку:
– Глупость из тебя так и прет. Только ты не обижайся, – поправился он.
– Я не обижаюсь, – покорно сказал Серега. – Я уже близок к тому возрасту, когда трудно сдержать глупость. Молодые еще могут сказать вовремя: «Стоп!» А старики – как дети…
И опять, как бывало и до этого, Илья с удивлением посмотрел на Теплякова: не так уж он и прост, как все принимают его. О таких говорят: себе на уме.
Перевезенцев занимал однокомнатную квартиру с ванной, кухней и газом. В комнате, рядом с высокой, блестевшей никелем кроватью, умещались по стенке диван и тумбочка с телевизором. По другую сторону были шкаф и еще тумбочка с радиоприемником. Жена его, Варя, радушно усадила гостей и, поймав взгляд Григория, поставила на стол бутылку вина.
– Богато живешь, – сказал Серега, с интересом поглядывая на радиоприемник с зеленым мерцающим глазком. Передавали концерт по заявкам строителей.
– Живем не пышно, другой раз у соседей слышно, – самодовольно сказал Григорий, подмигивая жене.
– В семейной жизни бывает, – знающим тоном проговорил Серега. – Дерешься, целуешься – сам черт не разберет. У меня будет комната, тоже куплю радиоприемник, выберу самый большой, чтоб орал на весь дом. Музыку слушать буду. Сам не свой до музыки. Особенно до такой, которая с воем и громом, – джаз называется. Включу на полный голос, окна настежь – не плати за вход, танцуй сколько влезет. Телевизор покупать не хочу, он ломается. Радиоприемник – куда как здорово.
Пока Серега разглагольствовал, по радио пели песни. Бетонщики, каменщики, штукатуры со всех строек страны – все больше знатные – наперебой заказывали песни из кинофильмов, и их просьбы послушно выполнялись. Диктор объявил, что следующим номером поется современная грузинская песня, в которой есть слова; «Я вношу свою лепту в строительство коммунизма». Песня, очевидно, была хорошая, тем более что, кроме приведенных слов, ничего разобрать не удалось. В заключение была исполнена песенка о покорении космоса, которая, правда, к строителям непосредственного отношения не имела, но зато откликалась на события дня.
Гости слушали и чинно разговаривали. Генка выпил стопку вина, раскраснелся и стал посмеиваться. Потом залепетал: «Ла-ла-ола-ла». Это надо было понимать: я тоже строитель коммунизма и тоже вношу свою лепту.
– Ко мне всегда заходите, – сказал Григорий. – Жена у меня гостей любит. А вот на рыбалку со мной не стоит идти, если не хотите заклятого врага нажить. Такой уж у баб характер: сиди все время дома – лучше тебя во всем свете нет. А уйдешь – и такой, и сякой, и немазаный. Ревнивые…
– Думала тебя, дурака, ревновать, – сказала Варя с улыбкой. – У самого, поди, сердце обмирает, когда задерживаюсь.
– Бабам не положено задерживаться, – строго сказал Григорий.
– Вот-вот, – проговорила Варя. – Бывает, привидится человеку во сне, что он падает, – в поте лица сразу просыпается. Говорят, такое чувство у нас еще от дальних предков – обезьян: во сне они с деревьев сваливались. Мой Гриша вроде бы не падал ни разу, но домостроем от него несет на версту, дедовские привычки крепко въелись.
– А я бы согласился приобрести его привычки, – сказал Илья.
– Нет уж, брат, приобретай-ка свои, – шутливо заметил Григорий. – Захребетники нынче не в почете. – Указал на жену: – Понимаешь, учиться выдумала на старости лет. Ты тут по хозяйству, а она в школе. И ничего не скажи – сразу домостроевщина.
– И тебе надо бы поучиться, – сказала Варя. – Хоть вы, ребята, объясните ему. Все равно вечера у телевизора просиживает.
– Ладно, не разоряйся, – сказал Григорий, – может, еще и буду учиться. Вот с Серегой вместе.
– Куда уж мне, – отмахнулся Серега. – Вы молодые, а я прожил свое. Как говорил Павка Корчагин: прожить жизнь надо так, чтобы было что вспоминать. Я прожил, мне есть что вспомнить.
Илья засмеялся, хлопнув Серегу по плечу:
– За такое толкование Павка Корчагин тебе по макушке съездил бы.
– Может, я и не так сказал, – заскромничал Серега, – мне – не вам, мне все прощается.
– У меня отец искал счастья с двугривенным в кармане, – неожиданно сказал Генка. – И я искал…
– Не расстраивайся, Генок, – сказал Григорий. – У каждого из нас что-нибудь случается. У тебя все счастье впереди…
Григорий включил телевизор, и, пока на экране мелькали поперечные полосы, Серега успел сказать:
– Дорого стоят, а ломаются.
Показалось лицо диктора, который объявил программу передач. Потом они увидели крупный заголовок: «Труд, достойный чести».
И пошла под тихую музыку панорама стройки. Как зачарованные смотрели они знакомые места, радуясь каждому предмету, попавшему в объектив. Тут были громадные, как хищные птицы, краны, дымили отработанным газом груженые самосвалы, гребли землю неуклюжие бульдозеры. Показался Григорий, и диктор сказал, что это экскаваторщик, недавно завоевавший звание ударника коммунистического труда, что на своем веку он вырыл не один котлован. Затем начался рассказ о Генке Забелине: он и очень добросовестный, и очень понятливый ученик, у него уже есть опыт – хоть сам другому передавай. Генку показывали крупно, мелко и средне, спереди и сбоку. А он сидел в кабине за рычагами и даже не косился в объектив. Он был занят важным делом и держал себя так, словно все шестнадцать лет только и работал на экскаваторе. Перед концом в кадр ворвался Перевезенцев, указывая что-то рукой. Это когда он кричал Генке: «Не спеши!»
– Я правильно сказал: экскаваторщик из тебя выйдет ловкий, – с удивлением в голосе проговорил Григорий, все еще находясь под впечатлением увиденного. – И даже я получился. Смешно!
Генка молчаливо и гордо улыбался. Как-никак похвалил его сам Перевезенцев! «Ла-ла-ола-ла», – возбужденно пропел он под веселый смех остальных.
Глава одиннадцатая
Утром Илья отпросился у Першиной, вскочил на подножку попутного самосвала и поехал в управление, где помещался комитет комсомола. Надо было встать на учет.
