Текст книги "Золотые яблоки"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Слушая его, мать догадалась, что новая работа – это уже не пустое увлечение, тут серьезно. Что бы ни было, но она уже и тем довольна, что не вспоминает больше о Сибири.

– Хочется, чтобы все кругом делали друг другу только хорошее, понимали друг друга, – неожиданно сказал он в ответ на какие-то свои мысли.

– В конце концов так и есть, – заметила Екатерина Дмитриевна с улыбкой. – Только люди-то выражают свою любовь и уважение каждый по-своему.

Илья прикрыл глаза, и в памяти снова поплыл весь прошедший день: вспомнил и Кобякова, и кладовщика Гогу, и Першину, и даже Генку.

– Хорошенькое дельце, если они так выражают свою любовь.

Глава шестая

Стройка делится на три участка

– Поселок – первый участок.

В новом поселке стоят еще не застекленные добротные дома. Глядишь – и зависть берет: почему не тебе придется жить в них, а рабочим будущего завода.

На ровной и просторной площадке около пруда достраивается школа. Наискосок белеет здание поликлиники.

Второй участок – километрах в двух, за новым хлебозаводом.

День и ночь на втором участке кипит работа, потому что здесь заготавливают материалы всему строительству. Работают цехи железобетонных конструкций, лесопилка, арматурные мастерские и большой бетонный завод.

Дальше, в обширной низине, заросшей кустарником, роют котлованы под нефть, делают насыпи дорог и готовятся к закладке фундамента ТЭЦ. Отовсюду поднимаются каменные остовы различных сооружений будущего завода.

Где-то здесь, ближе к городскому шоссе, со временем остановятся электропоезд, и к проходной густо потянутся рабочие. Среди них будут и те, кто только что окончил школу. При случае им скажут: «Тут было голое место». Они поверят, но не представят…

Самый большой и самый ответственный участок – третий – строительство завода.

Чтобы попасть из центра города на строительство, нужно ехать автобусом до нового поселка. Часть рабочих остается здесь, остальные идут к бетонной дороге, попутные машины забирают их и везут дальше, на другие, дальние участки.

Утром второго дня работы Илья сел в кабину самосвала к черному, как жук, шоферу. Шофер оказался разговорчивым.

– Эх, ты! – протяжно говорил он. – Поверь Ивану Чайке: каяться не будешь. Вот ведь, – ткнул он себя в грудь пальцем, – работал, дурак, в облпотребсоюзе. Послали меня раз на Менделеевский завод, познакомился я там с начальником цеха. Чудо, что делают! А сырья нехватка: из Баку им возят. Ждут они не дождутся, когда наш завод начнет работать. Мы им парафин, и все, что надо, а они синтетическую химию на первый план. Хватит, братцы, кожу для ботинок пищевым жиром пропитывать – сами едим, а на то есть синтетические жиры. Второй год работаю здесь. Честное слово, хорошо! Подымешься со дна котлована – аж дух захватывает от широты стройки, от ее размаха. Машины рокочут, ковши экскаваторов бухаются в землю, и ты – тоже не песчинка: в общем деле участвуешь…

Так он и не замолкал, пока вез Илью. Громоздкий самосвал с ревом несся по бетонной дороге. Кажется, справиться с этим норовистым чертом можно только с большим напряжением сил и внимания. Но шофер успевал говорить, поглядывать по сторонам и на Илью и будто едва касался руля большими загрубелыми руками. На прощанье он сказал:

– Еще встретимся. Иван Чайка по всему строительству гоняет…

Съехав с дороги, самосвал направился к котловану, неуклюже переваливаясь бортами. Обласканный радушием шофера, Илья с минуту смотрел ему вслед, потом бодро зашагал к прорабской будке.

У кладовой уже получали инструменты. Генка Забелин взял у Гоги топор и попробовал его острие о бревно, валявшееся рядом. Мимо проходил озабоченный прораб Колосницын – грузный, в сером выгоревшем плаще. Он слегка съездил Генке по макушке и, не останавливаясь, скрылся в будке. Генка почесал затылок и опять принялся рубить бревно.

Илье тоже дали топор. Положив его на плечо, он пошел к девчатам, среди которых увидел Галю. Сегодня она повязала голову цветной косынкой и стала похожа на матрешку. Бригада бетонщиц тоже шла на рубку кустов.

– Кажется, нам повезло, – сказала Галя, – и перекрикиваться не придется – рядом будем. – Осмотрела Илью с ног до головы, добавила: – Ты напоминаешь дровосека из сказки. Жаль, кушака нет.

– И еще бороды, – в тон ей сказал Илья. – Ты на первом автобусе ехала?

– Наверно. Понимаешь, вечером ложилась – думала, никогда не встану. А утром ранешенько поднялась, даже мама удивилась. Только руки болят. Смотри, даже не сгибаются…

– Я тебя ждал на остановке. Втемяшилось, что ты решила не идти на работу. Хорошо, что не побежал к тебе, а то бы сам опоздал. Вечером зайду, если не очень устанешь.

– Конечно, – охотно откликнулась Галя, шагнула к нему и, полуобняв за шею, стала выправлять воротничок рубашки поверх пиджака. – Так красивее. – И засмеялась: – Люблю все красивое, что ты скажешь…

– Поцелуй меня, – попросил Илья и зажмурился от удовольствия.

– Смешной ты какой, – испугалась Галя. – А люди?..

– Скорее, а то подниму на руки и понесу. Будут тебе тогда «люди».

Галя быстро оглянулась и робко чмокнула его в щеку.

– Хочешь, спляшу? – предложил Илья.

– Что с тобой сегодня? – удивилась девушка.

Илья бросил топор, раскинул руки, и ноги будто сами заходили, заклубилась пыль под каблуками. Лицо сияющее, в глазах удаль и гордость: «И мы не лыком шиты». Не успел опомниться, как вокруг собрались любопытные, смотрели удивленно: с чего бы расплясался?

Генка, встретившись с Ильей взглядом, приложил к виску палец, спросил глазами: «Чокнулся?»

Илья поднял топор и, взяв Галю за руку, вывел из толпы, сказал беззлобно:

– Повеселиться, черти, не дадут.

А сзади хлопали в ладоши, не потому что понравилась пляска – по привычке после представления.

Только остались одни – откуда ни возьмись Кобяков. Спортивная голубоватая куртка расстегнута у ворота так, чтобы был виден белый в крапинку галстук. Чуть скуластое лицо с выпуклым подбородком – умное, красивое лицо – и неизменный синий берет. Небрежно, как старому знакомому, кивнул Илье, слегка поклонился Гале.

– Вы меня извините, – сказал, – я к вам с деловым вопросом.

Нашел время деловые вопросы обсуждать!

– Кладовщик говорил, что вы хотите перейти в другую бригаду. Нам как раз требуется грамотный человек. Подумайте. Если не против, я переговорю с начальником.

Галя, застигнутая врасплох, молчала, не зная, что ответить. Илья, у которого еще не улеглось радостное возбуждение и озорство, сказал словами Гоги Соловьева:

– Послушай, мальчик. На исходе лето, впереди бледная осень: Б-р-р! Зачем ей с нивелиром таскаться по болоту? И тут не так уж плохо.

Уж на что опытен Виталий Кобяков, а здесь растерялся.

– Но ведь вас-то, кажется, не спрашивают, – вымолвил он.

– Что верно, то верно, – согласился Илья. – Но и вас не просят. Вы что, на правах папы или маменьки заботитесь о ней?

– На правах друга, – отрезал Кобяков.

– Иди-ка ты… друг, своей дорогой.

– Извините, – скорбно сказал Кобяков Гале. – Побуждения были самые лучшие. Не знал, что за вас решают и думают.

Не так уж прост Кобяков: удар по самолюбию девушки – верный удар.

– Мне другие не указ, – обиженно сказала Галя. – Сама догадаюсь, что делать.

Но слова ее полетели вдогонку – Кобяков уже отошел. Галя смотрела ему вслед, и непонятно было, что она думает.

Илья ругнулся в душе, чувствуя себя в чем-то виноватым.

– Галь, прости, что вмешался. Не знаю, как вырвалось. – И добавил резко: – Не нравится он мне! Видеть его не могу!

– Не знала я, что ты такой, – отчужденно сказала Галя. – Напрасно человека обидел.

И пошла к своим бетонщицам.

«Человека! – подумал Илья. – Такого человека обидеть – что тенятника убить: сорок грехов спишется».

Накануне бульдозер прошел всего метров триста, оставив за собой глубокий прямой след. Из черной торфяной земли торчали ободранные корни, по бокам валялись груды срезанного кустарника. Отсюда и начали рубку.

Першина расставила бригаду цепочкой, а бетонщицы, не теряя времени, принялись стаскивать выкорчеванный ивняк в запылавшие костры.

Илья оказался между Серегой Тепляковым и Генкой, Руки у него горели: хотелось показать, чего он стоит. Вот подойдет Першина, а у него изрядная площадка расчищена, пусть посмеет сказать, что он не умеет работать.

Поплевав на ладони, Илья размахнулся и ударил. Куст спружинил, топор отбросило назад. Илья озадаченно посмотрел на острое лезвие и стукнул еще. То же самое. Закусив губу, он со всего размаха ударил третий раз – топор опять отскочил, оставив едва заметную зарубку. С куста сыпались листья и сухие сучки. «Резиновый, что ли?» – с недоумением подумал он. Взял пониже и всадил топор глубоко в землю. Чертыхаясь про себя, он с остервенением стал бить куда попало. Куст наконец дрогнул, повалился. Тоненькая веточка полоснула по лицу, щеку зажгло, но Илья на такой пустяк не обратил внимания. Торжествуя, оттащил куст в сторону и принялся за следующий. С обеих сторон раздавалось мерное постукивание топоров. С трудом вырубив второй куст, довольный собой, Илья взглянул на Серегу и обомлел: тот уже каким-то чудом сумел расчистить довольно широкую площадку. Илья повернулся к Генке и присвистнул: сзади Генки тоже были навалены большие груды срубленного ивняка.

Илья засопел от досады и принялся за новый куст. Когда он его откинул назад, Генка еще продвинулся на несколько шагов. Серега в это время достал из кармана новенькой спецовки папиросы и неторопливо закуривал. «Это тебе не булки есть», – говорил его внимательный, чуть грустноватый взгляд.

«Свалюсь в изнеможении, а догоню Генку, – решил Илья. – Не может быть, чтобы я остался последним. Последнего и собаки рвут». Он не видел, как сзади появилась Першина, Стрельнула неодобрительным взглядом по сторонам. Серега, не докурив, поспешно погасил папиросу и только проворчал:

– Бригадир баба – и покурить некогда.

Першина даже не обернулась на его голос, ее заинтересовал Илья. Она отобрала у него топор, наступила ногой на куст и легонько размахнулась.

Подрубленный под корень куст хрустнул и повалился. Подошла к следующему, приловчилась – свалила с одного удара и этот.

– Так вот и делай, – посоветовала она. – А то танцуешь, как ворона вокруг навозной кучи.

Илья проглотил обиду, но совету внял: старался одной рукой прижать куст к земле, а второй рубил.

С боков и сзади трещали горящие ветки, поднимая к небу золотистые искры и пепел. От работы и горячего воздуха стало жарко. Илья сбросил пиджак, стер со лба пот и снова принялся за дело. Теперь, шаг за шагом, он приближался к Генке, работавшему молчаливо и сосредоточенно. Илья старался изо всех сил, но и Генка заметно спешил.

– Привет! – весело крикнул Илья, когда сравнялся. – Смотри, Генок, не лопни с натуги.

– Постараюсь, – ухмыльнулся тот. – Сам не сломайся, малыш.

Оставив топор, Илья оглянулся. Сзади образовалась широкая площадка, заваленная кустарником. Девушки не успевали сносить кустарник в костры, им помогали рабочие из бригады Першиной. Илья подумал, что Галя, словно нарочно, старается держаться подальше. Он так и не увидел ее. С их участка убирал сучья рыжий детина, которого Илья уже встречал в столовой.

– Ишь, навалили, – бурчал он себе под нос, – кабы за вами лошадь…

– Когда лошади нет, и осел – скотина, – сказал Генка.

Рыжий выпрямил могучую спину, пожевал губу, почуяв в Генкиных словах что-то обидное.

– Кто скотина? – подозрительно спросил он.

– Осел. Я же сказал, – пояснил Генка.

– То-то же, – успокоился рыжий. – Смотри у меня.

Першина объявила передышку. Ребята пошли к костру.

– А девчонки заработались, – сказала Першина, – надо бы крикнуть им.

– Я крикну, – попросил рыжий, усаживаясь поближе к огню.

– Давай, – разрешила Першина.

– Эй-еий! – заорал рыжий. – Отдыхать зовут!

– Ну и глотка, – восхитился Генка. – Смотри, воробей летел мимо – сдох.

– Где? Чего врешь? – встрепенулся рыжий, потом успокоился, стал рассказывать: – В нашей семье все большеротые. Косили в лугах, мамка куда-то ушла и – нет. Батя кричит: «Иван-н-а!» А она не отвечает. Говорю ему: «Дай я, я большеротее. Иван-н-а!» Далеко слышно, только эхо в лесу перекатывается…

Посмеялись. Илья устроился на ветках рядом с Генкой. Подошла Першина, и Генка подвинулся, уступая ей место. Она разрумянилась, волосы выбились из-под ситцевого платка. Взяв в губы шпильку, стала поправлять их.

Генка развернул пиджак, лежавший у него под боком, бережно вытащил затрепанную книгу и углубился в чтение.

– Как называется? – с уважением спросила Першина.

– «Приключения барона Мюнхгаузена».

Илья не сдержался, фыркнул.

– Ты чего? – обидчиво спросил Генка.

– Да так, – сказал Илья, пряча смеющиеся глаза. Он читал эту книжку лет десять назад и искренне считал, что она годится для самых маленьких.

– Так, – передразнил Генка. – Знаю, о чем подумал. Я и другие читаю. Недавно «Похвальное слово глупости» закончил. Соседка дала – все равно у ней без дела валялась, в печку хотела, а я попросил. Там мысли, которые тебе и во сне не снились. Я даже запомнил одно место: «Если тебя никто не хвалит, ты правильно поступишь, сам восхвалив себя». Здорово? И о Мюнхгаузене интересно. Не каждому удается так соврать. Способности нужны… Метелюга воет, ночь, а Мюнхгаузен в пути. Видит крестик – кругом бело. Ну и подумал, что кладбище это. Привязал лошадь к крестику, а сам рядышком лег спать. Ночью, однако, потеплело, снег растаял. Барон, когда проснулся, видит, что лежит около церкви, лошадь откуда-то сверху ржет. Поднял глаза и ахнул: лошадь висит, привязанная за уздечку, на самом церковном кресте. Не каждый сумеет так соврать, – повторил Генка.

Першина сказала:

– Правильно. Если уж врать, то так, чтобы было интересно и чтобы сразу можно понять, где вранье, а где правда. А вранье без выдумки – обычное очковтирательство, плохое вранье.

Илья слушал, приглядывался к каждому, оценивал. Больше всего интересовала его Першина – грубоватая, прямая в оценках и, видимо, неудачливая в личной жизни. Не зря же она говорила тогда ласточке: «Закрутилась ты, как я, горемычная».

Одна за другой подходили к костру девушки, а Гали все не было. Илья не вытерпел, пошел искать ее.

Она стояла возле небольшой березки, прислонившись спиной к стволу, и смотрела на геодезистов, работавших неподалеку у ручья. Илья видел, как Кобяков с тетрадкой в руке перемахнул через ручей и быстро пошел к ней. Презирая себя, Илья тоже прибавил шагу.

Они подошли к девушке почти вместе, оба натянутые, хмурые. И доли самоуверенности не было на красивом лице Кобякова.

– На огонек к вам, – сказал Кобяков, обращаясь к Гале. – Если разрешите, конечно.

– Что ж, места хватит, – сказала Галя с неестественной бодростью. И это оживление больше всего огорчило Илью: «К чему она так?»

– У нас, изыскателей, профессия не очень благородная – все одни, все вдали, вот к людям и тянет, – сказал Виталий, извиняясь тем самым за свою настойчивость. И, чувствуя, что его слушают, продолжал: – Здесь еще что, не работа – одна радость. А вот когда в тайге, звери и птицы – единственные собеседники. Ни новой книжки, ни даже песенки по радио. Не очень приятно, особенно без привычки. Говорят, это романтика. Какое! Поработаешь лет двадцать и безнадежно устареешь – жизнь далеко уйдет… Обидно, не правда ли? Где-то все кипит, разгораются страсти, а твой удел – одно и то же, одно и то же. Но и то верно: попадешь после долгой командировки в город – все кажется раем, впечатления впитываешь куда острее. Потому и люблю свое дело. Со школьной скамьи хотел стать изыскателем, не отказываться же теперь.

Галя слушала, мечтательно улыбалась. Видимо, представляла себе и тайгу, где затерялась горстка людей, и Кобякова, вернувшегося после долгой командировки в город. Это была другая жизнь, совсем не схожая с ее жизнью, – красивая, полная лишений, требующая большого мужества. И совсем уже по-другому взглянула она на Кобякова – ласково, ободряюще: пусть он что-нибудь еще расскажет.

А Илья хлестал прутиком по траве и злился. Он-то ничего не мог рассказать интересного. Да и не получилось бы: о себе он не умел говорить. Вспомнил, что осталось в Генкиной памяти из «Похвального слова глупости»: «Если тебя никто не хвалит, ты правильно поступишь, сам восхвалив себя». Разве Кобяков неправильно поступает? Конечно, правильно.

Илья тяжело повернулся и зашагал к костру.

– Зря сердится, – сказал Кобяков Гале. – Нет к этому никакого повода. Давно здесь работаете?

– Второй день, – вздохнула Галя. – Очень уж непривычно как-то. Меня до этого остерегали от всякой работы…

Все уже поднялись и снова рубили и стаскивали кустарник в пылающие костры, а они продолжали разговаривать, не замечая, как быстро идет время. Никогда еще Галя не чувствовала себя так легко, ни с одним парнем.

* * *

– Серега!

– Что, Гена?

– Ты зачем купил с получки пару будильников? Нес, я видел. Давно тебя хотел спросить.

– А чтоб звенели громче. По обе стороны кровати ставлю. Как зазвенят, вся комната сразу просыпается. Только никогда не звенят в один голос, точности нет.

– Устаешь?

– Сплю крепко.

– У тебя никого нет, что ли? Почему ты живешь в общежитии?

– Есть, Гена, есть… Жена прогнала. Закладывал много.

– Уж много! – не поверил Генка, ощупывая взглядом тщедушную фигуру рабочего. – Куда в тебя лезло?

– Сам удивлялся.

– Ха, Илья, слушай: сам удивлялся. Так не пил бы!

– Не понимал. Все мы так…

– Что же ты, один и будешь?

– Привезу жену. Заработаю побольше, а там дом поспеет. Выстроим, наверно, к зиме. Как думаешь?

– Вполне можно выстроить, даже раньше, чем к зиме.

– Аня у меня – правильная женщина, – после некоторого молчания сказал Серега. – Убил я человека. С этого и пошло кувырком…

Ребята глянули на Теплякова с состраданием.

– Как убил человека? – почти шепотом спросил Илья.

Серега долго молчал, собираясь с мыслями, а потом медленно стал рассказывать.

После армии он выучился на шофера и работал в пионерском лагере. Однажды под вечер возвращался из далекой командировки. От усталости закрывались глаза, руки дрожали. Неожиданно перед самой машиной старушку увидел. Сигналить было поздно – могла растеряться и броситься на дорогу. Свернуть тоже нельзя – глубокая канава. Решил: проеду, места достаточно. Как и опасался, услышав шум машины, старушка метнулась, и ее задело бортом.

Трясущимися руками открыл Тепляков кабину. Старушка лежала без движения. Нахлынуло все: только жить стал по-человечески, жена с ребенком… Взял и оттащил в кусты – все равно мертвая. Сел в машину – и, как вор, домой.

– Аня поцелуя ждет, – рассказывал Серега, прижав пальцы к виску, – а я дрожу как лист осиновый, слова сказать не могу. Говорю ей: «Беда…» – «Да может, живая?» – спрашивает Аня. И пошли с ней. Сами пошли…

Судили Теплякова и дали семь лет. Но отбыть наказание не пришлось: попал под амнистию. Шоферские права отобрали, он устроился на фабрику кочегаром. С тех пор как будто что оборвалось в человеке. Потерял уверенность в себе. И дома не ладилось. «Уходи», – сказала жена. И Серега, потрепав за волосы ребятишек, – их уже было трое – ушел.

– А приедет она к тебе? – с сомнением спросил Генка.

– Уговорю… Она верит, – тихо сказал Серега. Он прислушался к далекому шуму самосвала, вздохнул и принялся рубить куст.

– Хотел бы я посмотреть на его жену, – сказал Генка притихшему Илье. – Это, наверное, не то, что некоторые твои знакомые.

– Молчи, – сказал Илья. – Не твое дело.

– Молчу, – сказал Генка и, взглянув на Илью, злого, встрепанного, добавил примирительно: —Брось! Была нужда из-за девчонки хмуриться…

– Одного только не пойму: неужели не чувствует, какой он есть, – нерешительно проговорил Илья.

– Чувствует. Он красивый, умный, чуточку хвастливый. Что еще надо! А ты дурак! – отрезал Генка.

– Спасибо, Гена. От тебя другого, пожалуй, не услышишь.

Глава седьмая

По дороге к автобусу Илья и Генка остановились у котлована полюбоваться работой экскаваторщика Перевезенцева. Ковш экскаватора летал, как перышко, и без усилий загребал слежавшуюся землю.

Генка дрожал от восторга, видя, как моментально наполняются кузова самосвалов. Забыв обо всем на свете, он пожирал глазами чудо-машину, страстно желая забраться в пыльную кабину и потрогать рычаги. Он так увлекся, что серьезно рисковал попасть под ковш. Перевезенцев, парень лет двадцати шести, живой, с веселыми глазами, привыкший, что около его экскаватора всегда толпятся любопытные, хотел ругнуть непрошеного гостя, но узнал Генку.

– Здорово, Генок! – сказал он приветливо.

– Здравствуй, Григорий Иванович! – почтительно сказал Генка.

Перевезенцев не удивился, что его назвали по имени-отчеству. Мало ли чему он не удивлялся. За два года работы наслушался и насмотрелся всего, и теперь его сердце не волновалось, даже если он видел свой портрет в областной газете.

– Работаешь? – спросил Генка.

– Работаю, – сказал Перевезенцев.

– А мы к тебе вдвоем, – сообщил Генка. – Это Илья Коровин. Знакомься.

Перевезенцев дружелюбно кивнул Илье, который во все глаза разглядывал знаменитого экскаваторщика. Теперь ему был понятен смысл шеста с выцветшей надписью на фанерке. Илья подумал, что Перевезенцев, несмотря на громкую славу, вовсе не заносчив и располагает к себе.

– Вы уже домой? – спросил Перевезенцев, ни на минуту не переставая орудовать рычагами.

– Домой, – вздохнул Генка.

В самый разгар этой содержательной беседы невесть откуда появился затрепанный ГАЗ-69, перевалил через насыпь и как вкопанный остановился у края котлована. Из машины вылез грузный Колосницын и за ним секретарь комитета комсомола Трофимов.

Трофимов посмотрел на Илью – сначала не узнал. Потом опять повернулся, бесцветные глаза стали колючими.

– Устроился-таки к нам, послушал моего совета. Ну и как? Где работаешь?

– В бригаде Першиной.

– Хорошая бригада, – отметил Трофимов, но потом поправился: – Бригадир – скандалистка. А бригада ничего. Давай, давай! Привыкай! А чего тут?

– Смотрю, – сказал Илья.

– Вот, брат, есть на что посмотреть, – с назиданием в голосе сказал Трофимов. – Наш герой, лучший экскаваторщик области и ударник коммунистического труда. Имя его с газет не сходит. На таких и стройка держится.

Колосницын в это время махнул рукой экскаваторщику. Кроме скуки лицо его не выражало никаких чувств. Перевезенцев заглушил мотор и выскочил из кабины. Трофимов энергично тряхнул его замасленную, черную от грязи лапищу.

– Мы, Григорий Иванович, к тебе, предупредить. Сейчас приедут из студии телевидения киножурнал снимать. Не подкачай. Фуфаечку сними, причешись – на люди покажешься.

Перевезенцев кисло улыбнулся и ничего не сказал.

– Как идет работа? – спросил Трофимов.

– Нормально, – сказал Григорий Иванович.

– Все скромничаешь. Человек известный, вниманием обласкан, а по виду будто обиженный.

– В уборе и пень хорош, – проговорил Перевезенцев.

– Брось! – Трофимов погрозил пальцем. – Могу сказать и другое: хвалят на девке шелк, когда в девке толк. Держи билеты на выставку народного хозяйства. Вроде персональных – на супругу и тебя. В воскресенье открытие. Там о тебе целый стенд говорит. Мы уж постарались представить тебя повыгодней. – И неожиданно засмеялся. Перевезенцев стал еще скучнее.

Генка вдруг побледнел от волнения, несмело протиснулся между Трофимовым и Перевезенцевым.

– А курсы на стройке будут? – спросил он хриплым, срывающимся голосом. – Хочется на какие-нибудь курсы, – уже смелее добавил он.

– Курсы? – переспросил Трофимов. – Будут курсы… А вообще-то не место красит человека, а человек место. И вот тебе пример, – указал он на Перевезенцева. – Спроси, кончал ли он курсы.

– Кончал, – сказал Григорий Иванович. – И нечего насмехаться над парнем. Дело он спрашивает.

– Ну ладно, ладно. Не будем ссориться, – миролюбиво сказал Трофимов. – В свое время все будет. Я поставлю этот вопрос в управлении. Откроют курсы, и будешь учиться. – Решительно оттеснил Генку от экскаваторщика и опять предупредил: – Не подкачай, Григорий Иванович. Скоро они должны подъехать.

Махнул рукой Колосницыну, безучастно стоявшему поодаль. ГАЗ-69 так же неожиданно исчез.

Перевезенцев сплюнул и, обращаясь почему-то к Илье, сказал:

– Сменщика нет – попросили перерабатывать. В шесть утра приду, в шесть вечера домой. Я сам согласился, а меня за дурака принимают, по плечу похлопывают. Разве я против работы? Всегда, если нужно. Но ты меня уважай как человека. У меня тоже самолюбие. И игрушку из меня делать не позволю. Дал два билета – «вроде персональных». Это хорошо, я сам собирался на выставку. Дал бы – и спасибо. А то дал-то как, с усмешечкой. Вот тебе за хорошую работу! Видишь, мол, ценим тебя, помни, знай, сверчок, свой шесток. Иногда хочется середнячком быть, честное слово, – спокой дорогой, никто тебя не замечает. Да не умею. Бирку на шесте навесили, как в зверинце.

Перевезенцев досадливо поморщился, швырнул конверт с билетами в котлован. Белые листочки выпали из конверта, закружились в воздухе. Один билет залетел в ковш экскаватора. Это Григория взорвало.

– Воображает, что делает доброе дело, и я должен его благодарить. Не выйдет! Терплю, терплю, да и доберусь…

Илья был поражен услышанным, не понял обиды Перевезенцева и решил, что тот почему-то не в настроении.

Ребята остались посмотреть, как будут снимать экскаваторщика для телевидения. Они уселись на земле у края котлована. Генка засмотрелся на дорогу.

– Вон твоя любовь скачет, – сказал он.

Илья вздрогнул: по дороге легко, вприпрыжку бежала Галя. За ней весело вышагивал Кобяков.

Увидев Илью, которого она никак не ожидала встретить, Галя на мгновение смутилась, но подошла.

– Что это вы, мальчики? – спросила она удивленно. – Кого ждете?

– Тебя, – зло сказал Генка. – Разве не знала?

Девушка побледнела, яркие губы дрогнули. Кобяков спокойно сказал:

– Не хами.

– Рано пташечка запела, как медведь бы не склевал, – язвительно пропел Генка, недвусмысленно поглядывая на девушку.

– Не хами! – повторил Кобяков. Желтая кожа около его глаз собралась в складочки.

Наступило неловкое молчание. Слышалось только скрипение ковша и заглушенный шум самосвалов.

– Так мы пойдем, – сказала Галя, обращаясь к Илье. – Ты скоро?

– Нет, не скоро. У нас еще есть дела, – мрачно ответил Илья.

Он не смотрел, как Кобяков помог Гале взобраться на насыпь, как они скрылись на тропке, ведущей к бетонной дороге через кусты.

– Хорош фрукт. Захороводил твою цацу, – насмешливо сказал Генка. – Любовь с первого взгляда.

– Помолчи лучше. Без тебя тошно.

– Ладно, чего уж там, – сказал Генка, но, подумав, добавил: – Вообще-то тебе по физиономии следует.

Илья вскочил и крупно зашагал, не разбирая дороги.

– Куда ты? – всполошился Генка.

Илья даже не обернулся. «Подумаешь, какой гордый, – поразмыслил Генка. – Другой поплакался бы в жилетку и забыл. А этот в себе носит, переживает». Генка покачал головой и тоже сплюнул, подражая Перевезенцеву. Он не понимал, как можно изводить себя из-за какой-то девчонки. Мало их, что ли, на стройке! Не хочет эта, ходи с другой, если уж один не можешь. Сам он влюбился всего один раз – в артистку цирка, будучи на концерте. И сейчас еще он видел ясно, как она, неотразимо красивая в свете разноцветных огней, вышла на сцену, легла на спину и начала ногами вертеть полуметровое полено, видимо, сделанное из картона. Это у нее получилось здорово. Зрители, в том числе и Генка, неистовствовали, и тогда она снова легла и на этот раз стала вертеть другое полено, чуть побольше. С концерта Генка выходил как очумелый, натыкаясь на людей. Дома он выбрал не очень тяжелое полено и попробовал повторить номер. Полено в тот же миг, как только очутилось на ногах, свалилось и чуть было не расквасило Генке нос – хорошо, что он успел отбросить его рукой. Повторять номер Генка больше не решался, но артистка ему запомнилась и даже снилась по ночам.

Это была его первая и последняя любовь за все шестнадцать лет. «Слепой курице – все пшеница», – говорят о влюбчивых людях. Генка не слепой, влюбляться в простых смертных он считал ниже своего достоинства.

Он не сразу заметил киношников, которые тоже подъехали на машине, но не рискнули подвести ее к самому котловану. Широколицый, в стального цвета куртке оператор поздоровался с Перевезенцевым, затем сунул ладошку Генке, сказав при этом: «Заболот». Прошла целая минута, пока Генка догадался, что оператор назвал свою фамилию. Два помощника в это время устанавливали на штатив съемочную камеру и о чем-то яростно, но тихо спорили. На Генку они поглядывали высокомерно и даже подозрительно: чего, мол, тут околачивается этот тип. Может, они думали совсем о другом, но Генке показалось именно так, и он тоже посмотрел на них презрительно, а потом сплюнул и растер плевок ногой. Помощники выразительно переглянулись, но смолчали.

Оператор Заболот стал приловчаться для съемок. Сначала он заставил Перевезенцева выключить мотор и объяснил ему, что надо делать. Потом велел опустить ковш и медленно вывести его из котлована. Экскаваторщик добросовестно исполнял, что ему велели.

Из кабин самосвалов повылезли любопытствующие шоферы, но Заболот решительно отогнал их и крикнул Перевезенцеву:

– Приготовиться! – Нажал какой-то рычажок, но камера не сработала. Тогда он повернулся к своим помощникам и отрывисто приказал: – Аккумулятор!..

С этого и началось. Перевезенцев как услышал: «Аккумулятор», сразу напружинился, приятное живое лицо его безобразно окаменело.

– Улыбку! – крикнул ему оператор. – Можете вы улыбаться?

Экскаваторщик послушно оскалил зубы и стал похож на злого пса. У оператора полезли глаза на лоб.

– Я не знаю… – растерялся Перевезенцев. Он попробовал еще раз показать зубы, вращал глазами, но улыбки не выходило.

– Отставить! – крикнул оператор. – Покурите.

– Я не курю, – деревянным голосом сказал Перевезенцев.

– Все равно. Отдохните! – командовал оператор. – Страшного ничего не происходит. Вы работаете, как всегда, я снимаю. Больше ничего не нужно. Приготовились!

Но даже работать «как всегда» Григорий Иванович не мог. Ковш черпнул земли, задел за край котлована и раскрылся, к негодованию шофера, у самого самосвала. На лбу Перевезенцева выступил холодный пот.

– Не могу, – сказал он оператору. – Руки дрожат, и видеть не вижу.

– В самом деле, чего мучить человека, – неожиданно вступился за него шофер самосвала. Да и нам какой интерес стоять. За простой деньги не платят.

– Товарищи, я тоже работаю и прошу не мешать, – отрезал оператор Заболот.

Перевезенцев страдал от того, что не может помочь оператору, по-видимому, очень неплохому парню. Но еще больше страдал Генка. Как ему хотелось, чтобы Григорий Иванович показал киношникам класс работы, особенно высокомерным помощникам Заболота. Генка застонал в изнеможении, когда Перевезенцев второй раз позорно высыпал ковш между кузовом и кабиной самосвала. Шофер выругался и поехал, не догрузившись до нормы. Помощники оператора поглядывали на экскаваторщика и ехидно посмеивались.