Текст книги "Золотые яблоки"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
– Ты чего? – спросил он Илью вместо приветствия.
– Генка где?
– Семь бед свалилось на твоего Генку. В больницу ушел.
– В больницу! – У Ильи вытянулось лицо. – Зачем?
– К брату. Брат плох. Вторую неделю лежит. Только устроился работать, плакаты и лозунги писал в красном уголке… И свалило. Художник – парень такой… Рисовал меня. Вчера страшно плохо было, на уколах жил. – И, заметив, что Илья остолбенело смотрит на него, заорал: – Ну что встал! Нету Генки, сказал же! Все утро пришибленный ходил, прогнал я его.
Илья медленно пошел прочь. Перевезенцев опять лег на фуфайку и закрыл глаза. Потом повернулся на другой бок и, злясь больше на себя за свою грубость, пробормотал:
– Чего ходят? Друзьями называются, друг о дружке ничего не знают.
Глава пятнадцатая
В субботу, возвратившись со стройки, Илья попросил мать:
– Приготовь на завтра что-нибудь в больницу. Товарищ заболел.
– Кто же? – всполошилась Екатерина Дмитриевна. – Что с ним?
– Не знаешь ты его, мама. Генкин брат… Вернее, не брат, только живут как родные братья. Василий с войны такой: подлечат его, а он вскоре опять в больницу.
Екатерина Дмитриевна поохала, потом оделась и ушла в магазин. Илья взял было с этажерки книгу, собираясь почитать. Пролистал несколько страниц и положил книжку обратно. На глаза попала тетрадка в тонком коленкоровом переплете. Сюда он когда-то выписывал понравившиеся мысли из книг, стихи. Илья прочел несколько строчек – как это все наивно и смешно. Бросил тетрадь на место, надел плащ, запер комнату и вышел. Ему захотелось проведать своих стариков, у которых уже давно не был.
Как и следовало ожидать, они играли в лото. Увидев Илью, Оля, сидевшая на диване с семейным альбомом, обрадованно поздоровалась. В альбоме были и пожелтевшие от давности карточки с изображением лихих усатых дядей, и совсем свежие. На одной был снят маленький Илья, большеголовый, с любопытствующими глазами.
– Ты прекрасно сохранился, – сказала Оля, показывая ему снимок и заливаясь колокольчиком. Она вся преобразилась в его присутствии, глаза светились тихой неизъяснимой радостью, и нельзя было без улыбки смотреть в них.
Илья подсел к ней на диван, и они вместе досмотрели альбом.
– Может, ты скажешь ей, – вдруг проговорила бабка. – Хочет уходить в общежитие. Разве плохо у нас? И мы привыкли. Ведь как Веруська…
У старушки глаза наполнились слезами.
Ласковая, обходительная Оля пришлась по сердцу старикам, и ее желание уйти от них они приняли как обиду.
– Что это ты, право, выдумала? – спросил Илья.
– Я всего разок заикнулась, – смущенно пояснила Оля, перебирая пальцами косу.
– Это я на нее покрикиваю, – вмешался дед. – Заело ее, и уходит. А хлеб не умеет резать. Наковыряет – не знаешь, какой стороной в рот совать. «Уйду, – говорит, – сами режьте». С норовом девка, – одобрительно заключал он.
– Ой, ты какой, дедуся, злопамятный, – упрекнула Оля. – Уж забыть бы пора, а ты все повторяешь…
– А у нас новость. Сереге Теплякову комнату дают, – сказал Илья. – Радуется, как ребенок.
– Когда-нибудь и у меня будет комната, – проговорила Оля. – Дедку с бабкой на иждивение возьму. У них к тому времени коммунистическая сознательность подымется, они от государственной пенсии откажутся. А кормить-то их все равно надо будет.
– Нет уж, – сказал дед, – что заработал, не отдам. Будешь получать свою – и отказывайся.
– Дедуся, когда из меня бабка выйдет, наступит полное удовлетворение всех моих запросов. Деньги мы побросаем в ямы, которые для домов роют. Ох, и крепко стоять будут!
Оля совсем развеселилась, чмокнула стариков по очереди и закружилась по комнате. Длинные косы разлетелись в стороны.
– Хорошее на мне платье? – спросила Илью.
Платье было самое обыкновенное: из ситца, с короткими рукавами. Но оно шло к ней, и Илья сказал:
– Замечательное!
И Оля опять залилась колокольчиком.
– Ты зашел, чтобы позвать гулять? – спросила она, глядя на него открыто, маняще.
– Пожалуй, – смешался он, потому что такое ему вовсе не приходило в голову. – Если хочешь, пойдем.
– Только не до ночи, – строго сказал старик: ему нравилось командовать Олей. – Запру и не пущу.
– Дедуся, – капризно протянула девушка. – Я же с Илюшей.
– Хоть с чертом, – беспечно сказал старик. – А придешь ночью – не пущу.
Но по глазам было видно: пустит и даже спать не ляжет, будет поджидать.
Оле захотелось на танцы, но сады уже были закрыты, а в клуб идти Илья отказался. «Побродим по бульвару?» – «Конечно! Это очень интересно». – «Погуляем по набережной у Волги?» – «Вот именно, у Волги. Там так красиво». Что бы Илья ни говорил, она со всем соглашалась. Лишь бы ему не было скучно, а ей всегда весело. «Почему?» – удивился он. «Потому что с тобой». Илья покосился на нее и ничего не сказал.
Недалеко от набережной, у серого здания, приткнулось открытое кафе – полотняный навес, вздрагивающий от холодного ветра, груды пожелтевших листьев под мраморными столиками.
Илья выбрал местечко у стены, где не так дуло. Подошла пожилая официантка.
– Ты замерзла, давай какого-нибудь вина выпьем, – сказал Илья. Оля согласно кивнула.
Почти все столики были свободны. В углу, у буфетной стойки, сидели двое – мужчина и девушка, пили кофе. Илья узнал их: Сергей Шевелев и застенчивая рыжеволосая Галина подружка. Девушка была грустна и уж не смотрела так восторженно, как в тот вечер, и артист уже не пел: «Хочу к младой груди прижаться…» Его тусклые глаза лениво оглядывали редких посетителей. Шевелев встретился с Ильей взглядом, сделал вид, что не узнал. Что-то сказал своей собеседнице, а потом они поднялись и ушли…
Официантка принесла вино и пирожное.
– Молодожены, наверно? – спросила она, радуясь случаю поговорить со свежими людьми.
Оля опустила голову, затеребила пальцами косу.
– И что смущаешься! – воскликнула официантка. – Радость, девонька, не скрывают, она должна быть на виду. Чтобы и другим приятно было от радости-то твоей.
Вздохнула глубоко и неторопливо пошла к буфету.
– За что мы выпьем? – спросил Илья.
– За то, чтобы все было хорошо, – прошептала Оля.
Илья засмеялся.
– С удовольствием выпью… И за ту пару, которая только что ушла. Вернее, за нее. Мне она показалась кроликом, он – удавом. Чтобы у нее все было хорошо…
– Недаром говорят: что далеко, то и видно, – печально проговорила Оля. Стоило Илье посмотреть ей в глаза, и он прочел бы немой упрек: до чего же ты невнимательный. Где-то что-то увидел, а вот что рядом с тобой сидит девушка, для которой каждое твое ласковое слово – радость, не хочешь замечать.
Видно, и вправду говорится: что сердце не заметит, того и глаз не увидит.
Когда Илья подвел ее к дому и показал на часы, было ровно двенадцать. Оля пожалела, что так незаметно пролетел этот вечер.
– Постоим немного, – попросила она. Потом вдруг закрыла лицо руками и затихла. Илье показалось – плачет.
– Что с тобой? Что ты? – участливо спросил он. Первый раз видел он ее в таком подавленном состоянии.
– Илюша, – тихо сказала Оля. – Смешной ты… Ты так ни о чем и не догадываешься? – И с каким-то отчаянием, дерзко добавила: – Почему бы тебе не взять меня в жены?
Илья растерянно погладил ее мягкие волосы, стал успокаивать.
– Тебе тоскливо, домой хочется. Такое бывает. В голову лезет разное…
– Ну почему ты такой? – с горечью спросила Оля.
– Какой? – не понял Илья.
Оля заглянула ему в глаза и сказала совсем не то, что думала:
– Хороший и смешной. Никто тебя так не любит, как я. Неужели не видишь? Пусть они там… лучше, может. Но никто тебя так любить не будет. Никогда. – И опять повторила: – Неужели не видишь?
«В самом деле, неужели не видел?» – подумал Илья. Представил первую встречу на шоссе около стройки. Оля тогда привлекла его какой-то отчаянностью, знакомой ему по себе, и он сделал попытку помочь ей: «Сиди. Куда пойдешь, ночь уже». Она запомнилась ему и в клубе – гневная, хлещущая по щекам Гогу Соловьева: «Спасибо тебе, Оля!» Потом он видел ее на работе с молоточком в руках: «А слушаются тебя». «Видел ли я?» – снова задал он себе вопрос и признался, что видел, и она каждый раз чем-то волновала, радовала его. Да и сегодня, не ради ли нее он пошел к старикам? «Я тебя, наверно, полюблю, может, не сейчас, но полюблю, – мысленно произнес он. – Крепко, и так, что сам мучаться буду от любви своей, от счастья…»
– О Гальке все думаешь! – вспыхнула Оля, глаза ее сверкнули ненавистью. – Смешной дуралей. Не любит она тебя. Всем ясно, тебе одному не ясно. Не для тебя она вовсе, и не та, которую тебе надо. И почему в жизни так случается? – с отчаянием проговорила девушка. – Твоей Гальке наверняка жениха с положением надо. Ты для нее обычный, на кой ты сдался ей! Может, вспомнит после: вот парень был, любил как – баранки из себя гнуть позволил бы. Локти кусать будет. Я же знаю, как ты бродишь перед ее домом, вижу, как меняешься, когда встречаешь ее. А она не любит. Всем ясно, тебе только не ясно. Не такая тебе нужна. Она сейчас с этими идиотами связалась и довольна…
– Что ты мелешь? С какими идиотами?
– Прости меня, – тихо сказала Оля. – Нехорошо, знаю, так говорить о других, а не могу. Вот здесь сидит она у меня… Дай я тебя разок, всего разок поцелую и не буду больше тревожить, никогда не буду. Я уеду, совсем уеду, может, и забудусь.
– Вот глупости какие. Незачем уезжать. Пройдет немного, и успокоишься. Да тебя каждый будет рад полюбить.
– Но ты-то не любишь, – горько усмехнулась Оля. Нежно обняла его и крепко поцеловала. Илья тихо отстранился и быстро пошел прочь. Оля села на скамеечку перед домом и беззвучно заплакала. От слез ей нисколько не становилось легче.
Глава шестнадцатая
Мать Гоги Соловьева, преподаватель русского языка, была в командировке за границей. В квартире Гога остался за хозяина. Вечерами к нему собирались молодые люди, живущие под лозунгом: «Предки прокормят!»
Удобнее места для сборищ, чем квартира Соловьевых, и желать было не надо: двухкомнатная, изолированная, с ванной и кухней. Первая комната служила столовой и танцевальной залой, вторая – спальней и местом для интимных разговоров. А интимных разговоров у Гоги и его приятелей – хоть отбавляй.
Когда вдруг хотелось развлечься, приходил к «свободным людям» – так называли себя Гогины приятели – и Виталий Кобяков. Его встречали с неизменным радушием. Это был «свой», из числа избранных.
Раз к Гоге забежали два «свободных человека» – Жорж и Чафыга, в просторечии Костя и Саша – и предложили прегениальнейшую мысль: выпускать газету, в которой бы на манер профсоюзных стенных газет рассказывалось о деяниях «свободных людей». Виталий, сидевший в это время у Гоги, с одобрением отозвался об умных головах Жоржа и Чафыги, решил сам принять участие в выпуска газеты.
Что это была за газета! Блеск! Во всю полосу протянулась надпись: «Без булды», а чуть пониже и помельче стояло: «Орган Своблюд». Потом, в виде киноленты, шли карандашные рисунки, повествующие о досуге «свободных» бездельников, и карикатуры на людей, с которыми приходилось сталкиваться на работе и дома. Газета в избранном обществе имела шумный успех, и от номера к номеру все изощреннее появлялись рисунки и подписи к ним.
Как-то к Гале зашел Виталий. Она сидела побледневшая и грустная. Чтобы развеселить ее, Виталий предложил пойти в клуб.
– Не хочешь в клуб, поведу в один дом. Весело будет, ручаюсь.
Галю заинтересовало, что это за дом.
– Нет, нет, – таинственно сказал Виталий. – Придешь, тогда увидишь.
Галя приоделась, и они пошли. Моросил мелкий надоедливый дождь. Сгорбившись, подняв воротники пальто, торопливо спешили по своим делам прохожие. Витрины магазинов и окна выглядели заплаканными.
У большого дома остановились. Виталий провел ее в подъезд, отряхнул мокрую кепку и нажал черную кнопку звонка. Открыл Гога, появившись перед ними в кремовой рубашке с галстуком, зашпиленным громадной медной булавкой.
Раздеваясь, Галя с любопытством осматривалась.
К ней подскочили Жорж и Чафыга, галантно раскланялись, и это ее очень рассмешило. Кроме них в комнате стояло и сидело с десяток девиц и тощих парней.
Девицы, как одна, были подкрашены. Они вертелись, постоянно гримасничали. Гале они были не в диковинку: еще на школьных вечерах она встречала таких и привыкла. Гога подошел к столу, налил в рюмку вина себе и Виталию, важно предложил:
– Пьем за красоту, – и подмигнул Гале.
Еще не освоившись со столь блестящим обществом, она подошла к книжному шкафу и начала рассматривать книги. Здесь были собраны дорогие и хорошие книги: собрания сочинений классиков и отдельные богато иллюстрированные однотомники.
Все эти книги толкали людей на добрые дела, остерегали, особенно современные, от неправильных поступков.
Внимание ее привлекла газета, висевшая на стене. «Без булды, № 5», – прочитала она, с трудом разбирая заковыристые буквы. Во весь огромный лист протянулась рисованная кинопленка, выведенная очень тщательно. В десятках кадров были изображены подвыпившие юнцы, танцующие на бутылках, грациозные девушки – голова каждой была вырезана с фотографии, тело подрисовано. На одном рисунке Гога восседал на коне и кнутом погонял сбившуюся кучку людей, в которых Галя признала прежде всего Першину, схваченную метко, и Илью, возвышавшегося над всеми. Следом, в ковше экскаватора, сидел Перевезенцев, вытягивая руками неестественно длинные ослиные уши. Ну как было не признать Олю Петренко: одной рукой она била Гогу по физиономии, другой придерживала подол платья. Под этим рисунком стояла подпись: «Защита целомудрия!»
Хотя Галю неприятно поразила грязь и пошлость, сквозившие в каждом рисунке, она все же продолжала рассматривать дальше. Она не ошиблась: в газете речь шла о Виталии. Сначала он в институте отмечает Новый год, поднимая бокал, затем – на зачетной сессии – лежит, задрав ноги на спинку кровати, под кроватью все те же бутылки и гора окурков. Следующий рисунок – на защите диплома: с идиотским выражением Виталий стоит перед кафедрой. Затем опять бутылки – «смачивание» диплома и, наконец, поезд с надписью на вагонах: «Путь следования – столица медвежьего края». И еще ее внимание остановили два рисунка: на первом – полный, цветущий юноша, сидящий, видимо, в аудитории института, на втором – он же, но исхудалый, в чем душа держится, на фоне недостроенного здания.
Было в этих двух рисунках что-то смешное, но Галя не поняла смысла. Кобяков, стоявший позади нее, охотно объяснил:
– Все просто. Пока студент на папином довольствии – ни в чем нужды не знает, а когда начал работать – стыдно папочке слать переводы бедняге инженеру.
Галя пожала плечами, но подробнее расспрашивать не стала.
Гога уже включил радиолу, и в уши ударило нечто дикое: какой-то вой и мяуканье сквозь оглушительный треск барабанов.
– Прошу! – пропел Гога, вихляя перед крашеной худосочной девицей.
Она состроила гримасу, остолбенело раскрыла глаза и шагнула ему навстречу. Гога обхватил ее и затоптался на месте.
То, что Галя увидела потом, никак не поддавалось воображению. Девицы с распущенными волосами, с ужимками обезьянок крутились в танце, если только это можно было назвать танцем. Они сходились лицом к лицу со своими партнерами и затем как ужаленные отскакивали назад.
Музыка все убыстрялась, и все быстрее носились пары.
Виталий тоже подтопывал в такт этому вою. Вдруг танцующие прямо на ходу начали стаскивать с себя одежду, оставаясь полуголыми. Галя смотрела на них во все глаза, не понимая, что происходит. Что-то удерживало Виталия присоединиться к ним, но Галя видела – не сейчас, так минутой позже он это сделает. И, боясь этой минуты, она сказала:
– Зачем ты привел меня? Это же мерзко, пошло!
– Что? – не сразу понял он. – Что ты, милая! Это жизнь. Так веселится настоящая молодежь.
«Милая. Как гадко он сказал», – поразилась Галя.
Виталий снова забыл о ней, продолжал притопывать, жадным взглядом пожирая танцующих.
Галя вскочила и бросилась к двери, надеясь, что он пойдет за ней. Надевая пальто, она еще раз посмотрела на беснующихся, почти ненормальных парней и девиц. В их ужимках было что-то омерзительное.
В подъезде Галя столкнулась с женщиной, прислушивавшейся к какофонии звуков, которые неслись из квартиры Соловьевых. Женщина видела, что Галя вышла оттуда, и когда девушка, закрыв лицо и шатаясь, прошла мимо, она сказала без укора, просто и холодно:
– Такая молодая, и вот ведь…
Галя поняла, что ее приняли за пьяную. Не отрывая рук от лица, она бежала и бежала под дождем, пока не очутилась перед своим домом.
Дома она сразу прошла в ванну и с остервенением стала натирать мочалкой тело. У Гали было такое ощущение, что вся грязь сегодняшнего вечера прилипла к ней.
* * *
Илью ждал Андрейка. Мальчик сидел уже около часа, обо всем переговорил с Екатериной Дмитриевной.
– Учусь в пятом классе, – сказал потом он и повторил чьи-то слова: – Страшно трудно учиться в пятом. Вы не учились?
– Я когда-то училась, – вздохнула Екатерина Дмитриевна.
Андрейка сказал, что он тоже, как и Илья, будет кончать десятилетку, а после поступит работать. Ему бы, правда, хотелось стать летчиком. Но это он сделает когда-нибудь после.
За разговором и застал их Илья, когда вернулся из больницы.
– Я к тебе по делу, – сказал Андрейка и покосился на Екатерину Дмитриевну.
– У вас мужской секрет, – понимающе сказала она, пряча улыбку, и ушла на кухню.
– Я к тебе вот зачем, – тихо сказал Андрейка. – Галька весь день валяется на кровати и ревет. Мама с ног сбилась, даже врача вызывать хотела. Галька и того типа выгнала. Он пришел утром, топчется у порога, а она выгнала, говорит маме: «Глаза бы на него не глядели». И опять ревет.
– Ну и что? – спросил Илья.
– Ничего, – сказал Андрейка. – Просто она просила, чтобы ты заглянул к нам.
Илья, не отвечая, прошел мимо мальчика в коридор, стал раздеваться. Мать стояла в дверях кухни – все слышала.
– Ты все же сходи, – мягко посоветовала она. – Верно, что-то случилось. По пустякам не плачут.
Вспомнились слова Оли: «Смешной дуралей! Не любит она тебя. Всем ясно, тебе одному не ясно… Ох, как я тебя любить буду!»
– Не совсем хочется идти к ней, – раздраженно сказал Илья.
Он вернулся в комнату. Андрейка чинно сидел на стуле, живые, любопытствующие глазенки впились тревожно: пойдем!
– Ладно, – сказал Илья, – схожу ненадолго.
Мальчик обрадованно вскочил.
– Змея сегодня запустим, ага? Все сделано, вот мочалы не хватило на хвост, кувыркается…
Все та же липа у дома, но уже оголившаяся. Дупла, заколоченные поржавевшим листовым железом. И только с одной стороны свежая заплата. «Заделали мою прореху! – удивился Илья, посмотрел на тяжелый огрубевший кулак, усмехнулся. – Кто-то позаботился».
– Ты иди к ней, – сказал Андрейка. – Я пока хвост приделаю. Выше дома полетит.
Галя сидела у окна. Увидев Илью, быстро поправила волосы, шагнула навстречу. Может, оттого, что глаза были наплаканы, она подурнела, лицо без румянца, прямой нос несколько заострился.
– Пожалуйста, не гордись, что понадобился, – почти враждебно заговорила она. – И не выдумывай ничего. Мне просто захотелось немного поговорить с тобой.
Илья неторопливо сел на стул, спокойно глянул в серые глаза, криво усмехнулся:
– Мы же с тобой друзья. Что нам… выдумывать.
– Если хочешь язвить – лучше уходи. Не нуждаюсь! Уходи!
Илья пожал плечами, поднялся и пошел к двери.
– До свидания! Привет мамочке!
Уже взялся за дверную скобку – Галя сказала:
– Илья! Погоди!..
– Изумительно мы беседуем… «Приходи! Уходи! Погоди!..» Что дальше скажешь?
– Илья! Ты послушай. У каждой девушки бывает время, когда она живет как в сказке, мечтает о своем принце, самом лучшем, самом красивом. Чтобы и жил он красиво, и говорил красиво, и любил ее не как все. Кто не любит красивое! А вот ты не такой… Много хорошего, ласковый ты, а не такой – не лучше всех, и сам стараешься не выделяться, все у тебя по-простому, обыденному, чувства собственного достоинства в тебе мало.
– Спасибо, – обиделся Илья. – Особенно за последнее – спасибо. Как знать? «Чувство собственного достоинства». Встать на улице и кричать: «Я лучше всех!» – едва ли кто поверит, что именно ты лучше. Разве только принцесса… Это у тебя от старых романов. Там девицы только и мечтали о каком-нибудь шалопае-бездельнике, который мутил ее воображение тем, что умел красиво говорить.
– Не кажется тебе – сейчас даже говорить вежливо разучились?
– Это думают те, у кого глаз не так устроен. Повторяешься, душечка.
– Илья, почему ты так гадко со мной разговариваешь?
– Прости, не сдерживаюсь. – И другим тоном спросил: – Что произошло? Обидел кто?
– Кто меня обидит? Не то, Илья… И не удивляйся, что я тебе… я в самом деле тебя считаю хорошим другом… Поверь, он очень чудесный. И даже по-своему несчастен. Лет-то не так уж мало, хочет быть уважаемым людьми, а характер скверный. И эта компания… Какая грязь, какая мерзость! И он среди них. Что делать, подскажи, как быть, как вырвать?..
И она со всеми подробностями представила, рассказала о вечеринке у Гоги Соловьева. Галя пыталась объяснить, что Виталий – совершенно случайный человек в этой компании, и опять повторяла, что он хороший, что ему надо помочь.
– Но вот как? Подскажи!
– А знаешь, мне давно хотелось дать бой, – мрачно сказал Илья. – И этот бой будет. А что подсказать тебе, я не знаю…
* * *
– И ты думаешь, они нас пустят? – с сомнением спросил Илья, когда вошли в подъезд большого дома. – Да они и двери не откроют. Не в общежитие пришли.
Иван усмехнулся, поправил галстук и нажал черную кнопку звонка. После стоял с равнодушным видом, засунув руки в карманы плаща. В его жестких волосах сверкали капельки воды – на улице, не переставая, моросил мелкий дождь.
Дверь открылась. Гога смотрел на посетителей, ничем не выдав своего удивления.
– Привет, Соловьев! В гости к тебе. Принимай.
– Прошу. – В раздумьи Гога отступил от двери, пропустил их вперед; пытался понять: зачем пришли? «Может, Виталий пригласил? – но тут же отогнал от себя эту мысль. – Виталий спросил бы разрешения… Илья – ладно, но почему с ним секретарь комитета комсомола Иван Чайка?» Гога почувствовал беспокойство и пожалел, что Виталий, как на грех, еще не появился. Он-то бы подсказал, как вести себя с ними.
– Раздевайтесь.
– Да мы ненадолго, – отказался Иван, с любопытством оглядываясь.
Дом был старой постройки, прихожая свободная, вешалку заменяли огромные лосевые рога. Из комнаты приглушенно доносилась музыка: мужской голос пел что-то на незнакомом языке. Иван заглянул в дверь, и у него зарябило в глазах: на стульях, на диване сидели парни и девицы, выжидательно смотрели на него.
– Привет, – растерянно буркнул Иван и опять поправил галстук.
Один из Гогиных приятелей сменил пластинку и пустил радиолу на полную мощность.
Грохот барабанов, вой саксофонов и какой-то всхлип слились в одном звуке и оглушили Ивана, тупо уставившегося на радиоприемник. С минуту он слушал, а потом медленно, словно крадучись, подошел к радиоле и выключил ее. Снял пластинку, посмотрел и бросил под ноги. Пластинка с легким хрустом разлетелась на куски. Так же сосредоточенно взял следующие две и, едва взглянув на надпись, швырнул на пол.
Опомнившись, Гога подскочил к нему, попытался оттолкнуть от стола.
– Ты у себя дома, да? – пронзительно крикнул он. – Что распоряжаешься? Видали мы!.. Являются… – Гога чуть не плакал. – Они денег стоят! Забыл?..
Иван будто только сейчас догадался, что пластинки денег стоят и что вел он себя нелепо, не нужно было так. Он сокрушенно посмотрел на груду осколков, перевел взгляд на Гогу и сказал:
– Извини! Случается… Потом сосчитаешь, я уплачу… По магазинной цене…
– Достанешь их в магазине, да! – плачущим голосом проговорил Гога.
Иван тем временем махнул Илье, чтобы он снял со стены газету «свободных людей» – «Без булды», пришпиленную канцелярскими кнопками. Илья стал снимать. Никто даже не пытался ему мешать: Гога был так расстроен утерей драгоценных пластинок, что ему было ни до чего, а его приятели словно оцепенели – слишком уж уверенно вели себя вошедшие.
– Готово, – сказал Илья, свертывая газету трубочкой. – Пошли. – Он старался не смотреть на Ивана, который слишком переборщил, можно было ограничиться только газетой.
Иван оглядел еще раз всю компанию и, полусогнувшись, приложил огромную лапищу к груди.
– Прошу извинить, – серьезно и без улыбки сказал он.
Были уже у двери, когда услышали грохот разлетевшихся осколков. Это Гога, осмелев, швырнул им вслед битые пластинки.
Глава семнадцатая
Комсомольцы собирались в столовой. Притащили длинные крашеные скамейки и садились так плотно, что доски прогибались и жалобно поскрипывали. Большинство было в заскорузлых спецовках и фуфайках, пропитанных пятнами машинного масла. Почти у каждого лежали на коленях брезентовые голицы.
Генка оживленно метался по столовой. Он радовался, что присутствует на собрании как полноправный комсомолец, – только на днях его приняли на комитете. Он проскользнул к председательскому столу и поднял руку.
В столовой на мгновение затихло.
– Товарищи! – выкрикнул Генка. – Итак, товарищи, все мы товарищи!..
– Долой! – загудели обманутые слушатели, а Генка, донельзя довольный, ухмыльнулся. Он покосился в сторону окна, где во втором ряду сидела Оля: ведь это он для нее старается.
Рядом с Олей сидел Илья и, у самого окна, неразговорчивая, безучастная ко всему Галя.
В заднем ряду, забившись в угол потемнее, сидели Кобяков и Гога, тихо разговаривали.
На первое комсомольское собрание пришло много коммунистов и среди них Колосницын и Першина. Сидел круглоголовый, стриженный под машинку секретарь парткома Захаров.
Появился Иван Чайка, несколько непривычный в новом светлом костюме. Он сразу прошел к столу, окидывая на ходу гудящую массу комсомольцев. У него рябило в глазах, и он с трудом узнавал знакомые лица. Иван еще не привык вести собрания и сейчас едва справился с собой.
– Товарищи! Открытое собрание комсомольцев третьего участка разрешите начать… Прошу назвать товарищей в президиум.
И сразу же кто-то громко крикнул:
– Перевезенцева!
– Очень хорошо, – сказал Иван и записал на листочке.
Теперь уже со всех сторон выкрикивали:
– Плотника Симакина! Захарова! Васильева – бетонщика пятой бригады!
И вдруг из угла:
– Кобякова!
Илья резко обернулся на голос: кричал Гога Соловьев. Генка тоже беспокойно поежился и, привстав, гаркнул:
– Коровина!
Иван Чайка метнул на Генку взгляд, сразу же записал фамилию Ильи, словно только того и дожидался. Потом он попросил названных товарищей сесть к столу.
Илье пришлось сесть бок о бок с Кобяковым. Они встретились взглядом: Кобяков смотрел нагло, Илья – с едва сдерживаемой яростью.
Иван рассказал, что третий участок до сих пор не имел своей организации, так как до последнего времени не было постоянного состава рабочих. Сейчас участок стал одним из решающих на строительстве. У комсомольцев, да и приглашенных на собрание товарищей, очевидно, много наболевших вопросов, и пусть сегодня каждый говорит о том, что считает важным, пусть сегодняшний разговор будет первой ласточкой – активным, деловым собранием.
Долго упрашивать не пришлось. Сидевший в президиуме рядом с Ильей плотник Симакин поднялся и негромко попросил разрешения сказать несколько слов.
На участке, говорил он, часто срываются работы из-за нехватки сборных железобетонных конструкций. Есть возможность делать кое-какие детали прямо на местах, но нужны доски и арматура. Получить их никак не удается, поэтому план срывается, рабочие простаивают.
Слушали его внимательно, так как все знали, что такое для рабочего простой. Срочно подыскивалась какая-нибудь незначительная работа, и на нее тратился весь день. Ни удовлетворения, ни заработка!
Захаров прислушивался к говорившему и время от времени делал пометки в блокноте. Комсомольцы видели, что он записывает, и это вселяло уверенность: значит, разговор пойдет не впустую.
Потом из-за стола поднялся бетонщик пятой бригады Васильев и тоже по-деловому рассказал, что часто подводит их бетонный завод. И никому не было удивительно, что и второй оратор поднялся из-за стола, а не с места: в президиум были выбраны самые авторитетные люди.
Иван радовался, видя, что комсомольцев трогают за сердца выступления товарищей.
Насмешил всех каменщик Пятов, плечистый, здоровый парень, который, шагая через скамейки, несмело выбрался к столу и долго молчал, видимо, забыв то, что хотел сказать. Потом он рассеянно нахлобучил кепку на глаза и проговорил с угрозой:
– Раствор привезут, считают три куба, а глядишь – два. Дело это, да?
И под одобрительный гогот пошел на место. Смеялись необидно: все поняли, что он хотел сказать.
Второй час шло собрание, а чувствовалось, что осталось много невысказанного, волнующего рабочих. Все устали, в задних рядах стал появляться шумок.
Поднялся Илья и, чувствуя дрожь в коленках, смущенно откашлялся:
– Наверно, я не так скажу… потому что о другом. Только промолчать не могу…
– Говори, говори, – поддержал его Иван, зная, о чем пойдет речь.
Илья взглянул на второй ряд, где, опустив голову, сидела Галя, и спросил уже более решительным голосом:
– Вам не приходилось видеть газету «Без булды», орган «свободных людей»?
– Чего ты в историю полез? – нетерпеливо выкрикнули из зала. – Давай по существу.
– Я и то по существу, – ответил Илья. – Мы взяли эту газету дома у кладовщика Соловьева. Только газета – не история, там рассказывается о нашей стройке.
– Ври! – раздался недоверчивый возглас.
– Вот тебе и ври, – съязвил Илья. – Они уже пять номеров выпустили.
– Не тяни, выкладывай, о чем там, – опять крикнули из плотных рядов комсомольцев.
– Пусть не обижаются на меня товарищи, если я буду рассказывать, как они выглядят в этой газете.
С задних рядов поднялся побелевший Гога.
– Товарищи!
– Сядь, – спокойно оборвал его Иван. – Садись, после скажешь.
– Скажу! Я скажу! – заторопился Гога. – Как хулиганили у меня дома, скажу. Все пластинки перебили! – Он сел и спрятался за спины комсомольцев.
Из зала спросили:
– Какие еще там пластинки? Кто хулиганил?
– Это в горячке. Домой мы к Соловьеву пришли, а он давай оглушивать нас музыкой… Вот, не стерпел, снял пластинку – да об пол. Ну, и еще некоторые… Так, по-шоферски… В общем, винюсь за это перед ним, убытки уплачу…
Выждав, когда Иван сел и когда в зале затихли, Илья продолжал:
– Григорий Перевезенцев здорово работает. Это мы все знаем. И они знают. Нарисовали его в ковше экскаватора с длинными ушами.
– Здорово! – восхитился кто-то.
– Может, и здорово. Только подоплека какая! Перевезенцев не умеет бездельничать, и с точки зрения «свободных людей», – так они себя называют – он дурак, недотепа, а попросту осел. Не обижайся, Григорий, – взглянув на экскаваторщика, сказал Илья.
