Текст книги "Золотые яблоки"

Любовь и тревога
(из вьетнамского дневника)

Дорога ожидания

Позади Ташкент, и теперь внизу горы, безлесные, скалистые, изрезанные глубокими ущельями. Солнце просвечивает быстро несущиеся дымные тучи, склоны вершин кажутся темно-красными. Летим почти четыре часа – и все такое же нагромождение камней. Если долго смотреть в окно, невольно приходит на ум: «Зачем столько гор?»

Уже где-то над территорией Афганистана столкнулись два встречных воздушных потока, видно, как дымногрязные жидкие столбы завертелись в бешеной пляске. Смерч! Пилот огибает его и, чтобы уйти, делает крюк в сотню километров.

Пассажиры уже освоились за те десять часов, которые отделяют их от Москвы. Пока летели до Ташкента, были взбудоражены, изучали рекламную карту Аэрофлота «Москва – Азия», знакомились; глядя в иллюминаторы, сетовали: современная авиация… да, удобно, быстро, но что увидишь с высоты восемь тысяч километров? Сейчас дремлют.

В салоне много свободных мест. Впереди, откинув средний подлокотник, накрывшись пледом, уютно, как в постели, спит на двух сиденьях маленькая женщина, средних лет, темноглазая, со смуглой кожей. Познакомились с ней уже в Ханое, оказавшись в одной гостинице, – чилийская журналистка. Маленькая, неутомимая… Посмеивались над собой: куда бы ни пришли, успевала побывать вперед нас.

Рядом со мной молодой инженер, едет на строительство гидроэлектростанции вблизи Ханоя. Едет на год. К поездке тщательно готовился, перечитал все книжки о Вьетнаме и, когда заходит разговор об этой стране, выглядит непререкаемым знатоком. Его осведомленность покоряет. Не вызывает у него любопытства нарождающийся месяц, который перевернулся и, как лодочка, плывет по небу – он где-то читал, что в этом полушарии месяц и должен быть перевернут и плыть по небу, как лодочка. Смотрю на Большую Медведицу, которая встала «на попа», ручкой вниз, и боюсь привлечь его внимание: а ну как опять скажет, что в этом полушарии Медведица и должна вставать «на попа», и пропадет радость узнавания нового.

В нашей делегации – все из разных городов, рассочились по салону вперемежку с другими пассажирами. Как сказал Борода, художник-волжанин, еще не притерлись. На часовых остановках, пока самолет заправляется горючим для очередного броска, приглядываемся друг к другу. А руководитель, старый писатель Жан Грива, охватывает взглядом всех сразу, как наседка цыплят. Таковыми мы ему кажемся и по возрасту, и по опыту заграничных поездок, и мы все жмемся к нему – не потому, что чего-то робеем, просто приятно быть возле просмоленного ветрами старого морского волка, бывшего бойца Интернациональной бригады в Испании. Правда, среди нас есть еще человек в возрасте, доктор-глазник, большой друг какого-то персидского шейха (лечил шейха, и успешно, а после был гостем, катался по пустыне на верблюдах!). Доктор бывал в Европе, Азии, Латинской Америке, но он далек от того, чтобы относиться к нам снисходительно, сам послушен.

До Ханоя предстоят остановки в Карачи, Калькутте, Рангуне, Вьентьяне. Заморенные липкой духотой (после московского-то морозного воздуха!), слабо приглядываемся к местным красотам. Но пока летели к Бирме, остался в памяти чудесный звездопад, какой бывает у нас в августе. Сделали остановку в половине первого ночи, а по местному времени – раннее утро. Но даже в эти часы воздух удушливый. Прошли двести метров до здания аэропорта – и рубашку хоть выжимай. Одно утешило: видим молодую бирманку, красавицу в национальной одежде, которая приветливо приглашает отдохнуть, выпить бутылочку освежающего напитка. Пошли за ней бодрее. Но справедливо отмечают, что красота мимолетна: бирманка провела нас в зал и как в воду канула, пялим глаза – нигде нет, как нет прохлады в здании с кондиционированным воздухом.

Последние часы полета. Бортпроводница сообщает: «Пролетаем над Луанг-Прабангом». Внизу белое покрывало облаков. Загораются световые буквы: «Застегнуть ремни. Не курить». Это значит, приближаемся к Вьентьяну. Какими ничтожно малыми кажутся страны, когда летишь на самолете! Вроде бы придти в себя не успели после взлета, и вот новая посадка, новая страна. Заглядываю в справочник: от Рангуна до Вьентьяна тысяча четыреста километров.

Ровно через сутки после вылета из Москвы пересекли последнюю границу. Началась земля Северного Вьетнама. Небо без облаков. Внизу горы, но уже сплошь в зелени – покрыты вечнозелеными тропическими лесами. Солнышко отбрасывает тень от самолета. Опять световые буквы: «Застегнуть ремни». Скоро Ханой.

Солдаты

Утром будит странная песня: ликующий крик, торжественный, величавый! Что это? Молитва? Сперва подозрение: голос донесся из комнаты сопровождающих нас вьетнамцев. Но кто там может молиться? Товарищ Хоа, или молодой Хинь, или весельчак шофер? Нет, не то…

Выбираюсь из-под москитной сетки, которая натянута над постелью. Около шести утра. Из-за гор поднимается солнце.

На балконе вижу профессора из Свердловска, любуется, как всходит огненный шар. Вчера товарищ Хоа, как привез нас сюда, растолковал через переводчицу: «Вправо можно ходить сто метров, влево можно ходить сто пятьдесят метров, назад ходить… – он на мгновенье задумался, соображая. – Назад не надо ходить. Ходить надо вперед, в море». Мы поняли его: и справа, и слева, и сзади находятся орудийные установки береговой обороны. Время напряженное (американцы еще тогда не ушли из Вьетнама). Вот и вечером, в темноте, видели в море цепочку огней. Говорят, это корабли седьмого американского флота. Поняли, но легче не стало. Позавидуешь солнышку: поднялось и катится, не ведая, что туда нельзя и сюда нельзя.

У побережья бороздят спокойную воду, прикрытую слабым туманом, десятки рыбацких джонок. Их паруса, освещенные солнцем, похожи на коричневые крылья огромных бабочек. Начавшийся отлив уже обозначил узкую полосу выгнутого серпом песчаного берега.

– Что это было? – спрашиваю профессора. – Пел кто-то?

Он кивком указывает на дорожку, идущую к мысу, – «куда нельзя». На дорожке патруль – два солдата в светло-зеленой форме, с круглыми шлемами на головах, с автоматами.

– Обрадовались наступающему дню. – И после минутной задумчивости добавляет: – Славят солнце. Солдаты!

В голосе профессора взволнованность – солдаты славят наступающий день, славят солнышко! А мне вспоминаются строчки вьетнамского поэта о таких же солдатах:

 
Пусть от ружья
тяжело плечу,
Но гнев зовет нас
в нелегкий путь.
Идем мы склонами
скользящих скал,
Реки мы переходим вброд.
Вот одолели мы перевал,
А нас уже новый подъем
ждет…
Клянемся – будет цвести
Вьетнам!
 

Морская рыба

«Сходили в море» до завтрака, потом прошли и раз и два те сто и сто пятьдесят метров, опять искупались – и томимся, не знаем, куда себя деть. Накануне, в ханойской гостинице, когда обговаривали, что хотелось бы увидеть, попробовали отказаться от поездки на побережье Тонкинского залива, того места, где сейчас находимся. Товарищ Хоа заверил: побываем и у горняков, и на заводах, съездим в порт Хайфон, но и от отдыха отказываться не следует. Заботливость, а с нею мы встречались повсюду, куда бы потом ни ездили, тронула, и все-таки казалось нерасчетливым терять два дня на купание в морской воде, когда можно было их использовать с большей пользой. Помощник Хоа, молодой товарищ Хинь (так мы его звали с первых дней), уже сносно разговаривавший по-русски, беспечно сказал в ответ на наши сетования:

– Дней много, хватит.

У него живые, кофейного цвета глаза и гладкая, словно натянутая кожа на лице. Он сидит рядом с Хоа, принимает участие в беседе и, не переставая, выщипывает редкие волоски на подбородке. Потом-то я видел специальные для этого дела щипчики. Оказывается, выщипывать бороду так же обычно, как и брить ее, но тогда его действия показались ничем не обоснованным издевательством над собой. Я вмешался и был наказан.

– Поднимемся в номер, – сказал я ему. – Дам бритву.

Хинь сверкнул кофейными глазами и наставительно сказал под хохот остальных:

– В жизни у всех разные дороги, а могила общая.

Что дороги разные, понятно, но к чему было приплетать «общую могилу»? В тот же вечер Хинь подбросил еще несколько забавных реплик, и мы окончательно влюбились в него и с каждым днем все охотнее наслаждались беседой с ним.

Теперь, заметив, что мы не знаем, чем заняться, он появился с двумя спиннинговыми удочками и банкой свежих креветок.

– Ловись, рыба! – радостно возвестил Хинь.

Одну удочку взял Борода, другая досталась мне. Садимся на мол. Не знаем, надо ли поплевать на креветок, как на червяка, – на всякий случай поплевали.

Сзади толпа любопытных. Вот-вот сейчас блеснет на солнце пойманная рыбина! Но, видно, и в Южно-Китайском море рыба так же не хочет клевать на удочки. Любопытные, проронив несколько иронических замечаний, расходятся.

Неподалеку ловит вьетнамец, наверно, свободный от дежурства солдат. Удочка у него спиннинговая, с кольцами, но вместо катушки он держит левой рукой какой-то странный блестящий предмет. Подошли поближе, наблюдаем. Предмет оказался обыкновенной консервной банкой, но без крышки и донышка, просто пустотелый цилиндрик, на него намотана леска. Вот он взмахнул удочкой – и леса поползла с банки. Как только поплавок коснулся воды, он прижал леску пальцем, не дал ей сматываться дальше.

Пораженные простотой и удобством изобретения, отходим к своим удочкам. Борода считает, что нам надо забрасывать дальше, в этом все дело. Но груз мал, катушка старая, ржавая, и закинуть, как следует, не удается. Подумав, он дополняет грузило камнем. Теперь леса размоталась, но поплавка нет, его утянул на дно камень. Чертыхнувшись, он сматывает удочку и уходит…

Я все-таки поймал рыбу. Окраской чем-то похожа на нашего ерша, но шире и покрупнее. Довольный, пошел показывать скучающим друзьям.

Всеобщее оживление. Рыбу рассматривают, взвешивают на ладони. Потом зовут Хиня.

– Что за рыба? Как называется?

Хинь долго и подозрительно оглядывает ее, смотрит на нас.

– Я лично думаю, это морская рыба, – сообщает он.

Нет, невозможно не влюбиться в молодого Хиня.

Кормилец

– Тяо данти! – старательно выговорил я, делая ударение на последнем слоге и помня, что слова надо произносить протяжно.

– Данти, данти, – ответил он на приветствие, искоса взглядывая на меня и в то же время не переставая нажимать грудью на доску.

– Ты чего ловишь? – спросил я, забыв, что ответить он все равно не сможет.

Второе утро вижу его. Чуть взойдет солнце, мальчик появляется на берегу с рыболовной снастью. Длинный шест, а от него идут распорки. К шесту и к ним привязана сеть. Сооружение чем-то напоминает нашу наметку, но в увеличенном виде. Правда, наметкой ловят с берега, опускают ее сверху в воду и подгребают под себя. Здесь же на распорки надеваются «башмаки» с круто загнутыми носами (сделаны из какой-то толстой коры), чтобы не врезались в дно, скользили. Снасть толкают вперед. Для упора на шест насаживают поперечную доску, грудью упираются в нее.

Вчера я наблюдал за ним. Начинался отлив, и ему приходилось удаляться от берега все дальше и дальше. С размеренной монотонностью, терпеливо выполнял он нелегкую для него работу. Затем, ближе к полудню, на берегу появилась пожилая женщина, что-то крикнула мальчику, и он вытащил снасть из воды.

Тут я разглядел его лучше. Было ему лет двенадцать. Широкое лицо, широкий нос и очень серьезный, взрослый взгляд. На голове шапчонка, чем-то похожая на красноармейский шлем, но без шишака, на плечи наброшена истлевшая рубашка – все это защита от солнца: вьетнамское солнце даже зимой печет.

Пожилая женщина расспрашивала его, он отвечал. Потом они отвязали сеть и ушли. Мальчик, перед тем как уйти, затащил кол с распорками повыше, на камни, куда не доходила морская волна во время прилива.

Сегодня, увидев, как он настойчиво ходит взад и вперед вдоль берега, я не выдержал, разделся и подошел к нему. Меня заинтересовал этот парнишка, заинтересовала пожилая женщина, которая пришла с ним утром, помогла наладить снасть и стояла несколько минут, наблюдая, как он принялся за работу.

– Чего ты ловишь? – опять спросил я его, помогая понять вопрос жестами.

Он скупо улыбнулся и показал, что надо дело делать, – какие там разговоры! Пришлось согласиться с ним и начать дело делать.

Я старался, как мог. Время от времени парень оставлял мне шест, а сам, встряхивая, перебирал сеть. Я видел, как мотня с мелкой ячеей заполняется студенистой массой. Вдвоем мы волокли снасть куда быстрей. Иногда через верхние края распорок, выскакивая из воды сантиметров на двадцать-тридцать, перелетали светлые рачки, похожие на креветок, но маленькие. Парень, как бы забавляясь, ловил их на лету рукой и отправлял в рот. Оказалось, что за этими рачками мы и охотились.

Мы закончили лов, когда в мотне у нас был клубок размером с футбольный мяч. Наверно, это был удачный улов, потому что и женщина, пришедшая встречать мальчика, и он сам были оживленны. Я сидел на камне, стараясь не раскрывать рта: от непривычного долгого хождения в воде зубы выбивали дробь. Они отвязали сеть и ушли.

И еще утро, пока не подали автобус, мы ловили с ним светлых рачков, которых, оказывается, можно есть сырыми, можно сушить на солнце и потом щелкать, как семечки, и можно варить вкусный суп.

Ухватившись за кол, я ухнул в воду по самый подбородок. Какая уж тут сила, еле-еле преодолеваешь сопротивление воды. А моему парию вода была по грудь. Сначала я решил, что попал в яму, стал подворачивать к берегу. Парень поднялся из воды до пояса, а у меня еще плечи не совсем показались.

– Эй! – перепуганно закричал я ему. – В чем дело?

На этот раз он легко понял меня. Выбрались на мель, и он поднял ногу. Он был на ходулях.

В детстве мы делали ходули. Берем шест длиною метра два, где-то чуть ниже середины приделываем ступеньки и шагаем. Верхняя часть шеста под мышкой, управлять легко. У моего парня шест оканчивается чуть выше колена, круглая резинка стягивает его с ногой. Споткнулся вдруг, стал падать, резинка соскакивает, можно спрыгнуть на ноги.

На этот раз мы остались без улова – креветка почему-то отошла от берега, и все старания не привели ни к чему. Опять его встречала старая женщина, помогла отвязать пустую сеть. Она ничего не говорила, молчал и мой парень. Потом они ушли…

Я так и не узнал, как его зовут. Когда спросил, он сказал – Чэн. Но это могло быть и не имя.

Я снова сидел на камне и все пытался додуматься, кто же он, этот мальчик, что каждый день приходит к морю, толкает перед собой тяжелую рыболовную снасть, управляться с которой впору взрослому, сильному человеку? Кто эта женщина со скорбным лицом?

Здешнее место на берегу обширного Тонкинского залива является заградительным постом на пути к крупным городам Северного Вьетнама, тут много и жестоко бомбили. Возможно, и мать и отец погибли во время одной из бомбежек, и он остался единственным мужчиной в доме, кормильцем. Бабушка, чем может, помогает ему, ободряет. Пожалуй, так оно и есть. Иметь взгляд взрослого, всепонимающего человека в десять-двенадцать лет, почувствовать ответственность перед другими и взвалить на себя непосильную работу – для этого надо пережить многое.

Все! Хорошо!

Сопровождающие наши уходят отдыхать в гостиницу. Зовут и нас.

– Нельзя не спать, – с укоризной и заботой говорит Хинь.

Вьетнамцы встают рано, и в пору, когда наступает жара, жизнь замирает.

Мы тоже не прочь отдохнуть. В Хайфон нас привезли на автобусе. Узкие вьетнамские дороги сплошь заполнены велосипедистами. Шофер, в машине которого имеются два сигнала – тонкий, пронзительный, и рявкающий, с МАЗа, – кажется, не выключал их ни на минуту все сто с лишним километров. Голова поэтому гудит. Но мы знаем: нас сегодня повезут в порт, где стоят советские корабли, затем предполагается поездка на цементный завод, разрушенный и восстановленный заново с помощью советских специалистов, затем… Затем молодой товарищ Хинь пообещал:

– Я лично думаю, если мы достанем билеты, то будем слушать в хайфонском театре оперу.

У него такая привычка – говорить: «Я лично думаю».

Прикидываю, сколько времени займет запланированная программа на весь остаток дня (утром уезжаем дальше), и выходит, часу не выкроить, чтобы побродить по городу.

И несмотря на то, что жарко, несмотря на то, что голова гудит, я выбираюсь на улицу. Плана у меня нет. Но это даже лучше: когда мы ходили по Ханою без всякого плана, куда глаза глядят, оказывалось, натыкались на самое интересное. Иногда плутали. Но вьетнамцы с интересом изучают русский язык, не чувствуешь себя, как в пустыне: покажут и расскажут, куда пойти. Вот пытаться самому говорить по-вьетнамски не следует. Как-то заблудились, не можем найти гостиницу. Одни указывают, что надо идти в одну сторону, другие – в другую. Обратились за помощью к милиционеру. Дернуло обратиться по-вьетнамски. Милиционер улыбнулся и стал добродушно рассматривать наши лица. Длилось это, пока кто-то из нас не произнес русскую фразу.

– Вам в отель «Тхонгтхнят»? – сразу спросил он на чистейшем русском. – Так это надо идти сюда.

Мы посмотрели на него с любопытством и тоже улыбнулись.

Имея уже какой-то опыт – во Вьетнаме мы четвертый день, – я храбро пускаюсь в путь.

Впереди широкий и зеленый бульвар, который вдруг сразу обрывается, заканчивается спортивной площадкой. Там гоняют футбольный мяч, а две команды в форменных майках усердно играют в волейбол. Лица европейские: значит, моряки с кораблей, которые стоят в хайфонском порту.

Перед глазами будка фотографа, на подставках – витрина со снимками. Неплохо бы привезти снимок на фоне исполинского дерева баньяна, воздушные корни которого сказочно спускаются с ветвей почти до самой земли. Соблазнов много, но пересиливает жажда узнавания.

Сзади слышится восторженное и уже привычное для уха: «Льен-со! Льен-со!» Это детишки. Они безошибочно отличают советского человека от остальных иностранцев и кричат: Льен-со! – что значит: советский человек. Особенно запоминается один, лет пяти, в старенькой рубашонке. Для него льен-со – человек с другой планеты. Круглые глазенки у него горят. Колодки, привязанные ремешками к ступням, гулко шлепают по нагретому солнцем тротуару. Другие, насладившись разглядыванием, отстали, а этот шлепает и шлепает сзади. Роюсь в уже отощавшей коробочке и выбираю ему значок с изображением Ленина. Пусть у него будет память. Пойдет в школу и узнает имя человека, который популярен во Вьетнаме, как и Хо Ши Мин. Труды вождя пролетариата выставлены на витринах всех книжных магазинов. Несколько непривычно читать знакомое имя, разделенное на слоги: «Ле-нин».

– Льен-со, – говорит малыш удовлетворенно и разглядывает значок, а потом, зажав его в руке, несется назад.

Я попал в квартал, где живут ремесленники. Во вьетнамских городах многие улицы имеют цеховые названия – улица Парусная, улица Серебряников, улица… Пожалуй, я попал на улицу Корзинщиков. Разбегаются глаза от множества прекрасно сделанных разноцветных сумочек, вееров, всевозможных корзин, которые висят гирляндами у входа в каждую лавочку.

Вся жизнь семьи ремесленника на виду. В глубине помещения стоит стол, на нем чайный сервиз, термос с горячей водой – на случай, если зайдет гость. Его угощают зеленым чаем, который тут же и заваривают. Видны топчаны с расстеленными циновками. Ползают ребятишки. Кто-то сидит, ест, кто-то работает. А передняя часть этой лавочки-квартиры завешана готовыми изделиями. Стоишь на тротуаре и выбираешь, что тебе нравится. Выбрал – зовешь хозяина. Спрашиваешь на пальцах, сколько стоит? Так же на пальцах тебе отвечают. Не состоялась сделка – на лице не увидишь никакой обиды.

Кончается улица, и я опять попадаю на бульвар, где сталкиваюсь с ребятами, которые копошатся возле свежего пня. Каждый не старше восьми-десяти лет. У них длинный металлический стержень, нечто вроде зубила, и довольно тяжелая кувалда.

Ребята заметили любопытство льен-со… Предложили кувалду.

Видно, это было старое дерево, угрожавшее пешеходам, и его спилили. Дерево увезли, а пень остался. Ребятишки пытались разбить его на щепу: в городе, где во многих домах пищу готовят в очагах, дрова просто так не валяются.

Объяснялись мы двумя русскими словами и жестами. Каждому из них хотелось держать зубило, наставлять его. Когда оно вставало так, чтобы без лишних усилий отколоть кусок пня, я говорил: «Хорошо!» Когда щепа отскакивала, я опять говорил: «Все!»

Пень мы выкорчевали. Я с облегчением сказал: «Все!» А потом похвалил их: «Хорошо!» Ребята были довольны. Они собрали щепу на тачку и потянули меня с собой – расставаться им не хотелось. Но время… едва успею добежать до гостиницы. Они поняли и не стали настаивать. «Все! Хорошо!» – сказал самый старший из них и, подняв руку, потряс ею. И когда я уходил, они дружно, как приветствие, продолжали кричать:

– Все! Хорошо!

* * *

Во вьетнамских ребятишках нас поражало трудолюбие. Разоренная многолетней войной страна испытывает большие трудности. И хоть лица людей, которых мы встречали в городах и сельских районах, всегда спокойны, даже веселы, живется им нелегко. Не случайно ребенок, едва научившись ходить, уже помогает взрослым. Крохотный малыш забирается в пруд, перед ним на воде плавает плетеная корзина в виде большой чаши, – он собирает водоросли на корм скоту. Водоросли эти называются бео, по-нашему – чечевица, их специально выращивают к сухому сезону, когда солнце сжигает траву и скоту нечем кормиться.

По обочине дороги бредет медлительный буйвол, щиплет траву. Чтобы далеко не ушел, на его спине сидит подпасок, и лет ему пять-шесть.

Война наложила отпечаток на все воспитание. На площадке возле школы под руководством учительницы ребята отрабатывают ружейные приемы. Но дети всегда остаются детьми. Рассматриваю школьные тетрадки. У девочек, как правило, аккуратный красивый почерк, ни единой помарки, у мальчиков почерк беспокойный, небрежный. Лукаво посверкивая глазенками, показывают на стоящего поодаль паренька: заляпанная белая рубашка, помятый воротник, взгляд исподлобья, вызывающий. Ясно – двоечник! Открываю его тетрадку – батюшки! Клякса на кляксе, на уголках такие четкие отпечатки пальцев, что им бы позавидовало американское бюро расследований.

Шли по улицам вечернего Ханоя. В эти дни город встречал камбоджийскую правительственную делегацию – всюду флаги, транспаранты. По улице ехала грузовая машина, в кузове которой стоял какой-то громоздкий предмет. Машина задела за натянутую поперек улицы бечевку с флажками, оборвала ее. Показались два подростка на велосипедах. Увидев такое, остановились. Собрали флажки и аккуратно сложили у дерева. Даже словом не перемолвились, сделали, как обычное. Потом вспрыгнули на велосипеды и уехали.

У нас бы так-то!

Шахта Кокшау

Дорога поднимается вверх. Слева она жмется к скалам, а справа, внизу, по-за деревьями, иногда мелькает море – голубоватая гладь воды, покуда хватает глаз. Еще утро, и, пока не знойно, шофер торопится взять подъем. В автобусе тишина. И вдруг неистовый крик Хиня:

– Попфей! Попфей!

Что за невиданный зверь «попфей»? Все таращатся в окна, стараясь увидеть его в зарослях непроходимого кустарника.

– Может, медведь, а? Хинь? – неуверенно спрашиваем вьетнамца.

– Э-э! – в отчаянии машет он рукой. – Не то… Попфей! – Он не знает, как объяснить.

Наконец, с помощью переводчицы, обаятельной Лин Лан, выясняется, что невиданный зверь «попфей» – подземная река. На асфальтовой дороге вырезан квадратик не более облицовочной плитки. Если в отверстие бросить плавающий предмет, часа через два его можно увидеть в море. На обратном пути так и сделали и поверили на слово, что, когда станем подъезжать к Камфе, наша дощечка уже будет покачиваться в волнах. А сейчас некогда, едем в Хонгай, шахтерский район.

Автобус остановился у современного здания с большими окнами, покрашенного в желтый цвет, – контора шахты Кокшау. Поднимаемся на второй этаж.

Встречают приветливые люди, усаживают за длинный стол, на котором термосы с кипятком, чашки. Сначала обычный при встречах чай и взаимные любезности – «как поживаете?» – а затем представитель дирекции товарищ Хуонг рассказал о предприятии. Бедная Лин Лан! Она легко переводит обычные разговоры, а технические термины ставят ее в тупик. Мы настолько обнаглели, что нет-нет и подскажем ей, о чем говорит товарищ Хуонг.

Одиннадцатью правительственными орденами награждена шахта за трудовые достижения и боевые заслуги. Все длительные годы разрушительной войны рабочие перевыполняли государственный план. Им мешали налеты американской авиации – они вставали к зенитным установкам, брали в руки винтовки. Раз стервятник упал прямо на территории шахты. И с тех пор не так безбоязненно стали пиратствовать летчики над этим районом.

Шахтеры Хонгайского района помнят дату 6 ноября 1929 года. В этот день они вышли на демонстрацию – впервые отметили годовщину Октября. В гости к ним прибыли советские моряки с торгового судна, остановившегося в порту Камфы. С тех пор развивались и крепли революционные традиции. В ноябре 1936 года одним из первых шахтеры подняли восстание против французских колонизаторов.

Сейчас Кокшау – передовое предприятие в стране, отлично оснащенное советской техникой. Много внимания уделяется быту шахтеров: есть свое подсобное хозяйство со свинарником, есть рыболовецкая бригада. В условиях, в каких живут вьетнамцы, это очень важное подспорье.

Есть детский сад на 380 мест, есть свой кинотеатр, работают коллективы художественной самодеятельности, 15 спортивных команд защищают в соревнованиях честь шахты.

Уголь здесь добывают открытым способом, и запасов его хватит не менее, чем на сто лет. Это пока, по нынешним данным, изыскания продолжаются.

Нас повезли посмотреть, как его добывают. С горы сняли шапку, а под ней оказался мощнейший пласт чистого антрацитового угля. Толщина пласта – не менее пятнадцати метров. У подножия стоит наш могучий уральский экскаватор, к нему цепочкой подъезжают наши же мощные самосвалы. Три-четыре ковша – и кузов полон. Погрузка машины заняла не более двух минут.

На боку экскаватора лозунг: «Мы живем, трудимся и боремся по заветам Хо Ши Мина!» Выше – вымпел Союза трудящейся молодежи Вьетнама.

В перерыв машинист экскаватора вышел к нам.

– Лучший рабочий предприятия До Куанг Лок, – познакомил с парнем представитель дирекции. – Член Союза трудящейся молодежи.

Обменялись рукопожатиями. Профессор, юрист-международник из Свердловска Геннадий Владимирович Игнатенко, часто бывающий в цехах «Уралмаша», спросил До Куанга:

– Что передать уралмашевцам?

– О! – парень одарил профессора белозубой улыбкой. Ему приятно встретить человека из города, в котором сделана его машина.

– Я мечтаю приехать к ним, когда будет лучше… когда будет мир, – поправился он. – А сейчас скажите: машина помогает мне быть первым. Спасибо! – последнее он произносит по-русски.

И опять самосвал за самосвалом подъезжает к экскаватору. Идет напряженная работа.

Товарищ Хуонг решил показать, как ведутся вскрышные работы. Остановились на площадке, откуда была видна высоченная гора. Наверно, у каждого из нас екнуло сердце: бульдозер, казавшийся снизу детской игрушкой, подгребал к краю горы породу и сваливал ее по почти отвесному склону. Высота горы не менее пяти сотен метров.

– Да-а! – только и могли мы произнести, боясь даже представить себя на месте бульдозериста.

– У нас работают и советские специалисты, – сообщил товарищ Хуонг.

Мы поинтересовались: нельзя ли их увидеть? Оказалось, нельзя, далеко отсюда работают. Может, товарищ Хуонг помнит их фамилии? Из каких городов приехали? Товарищ Хуонг не помнит: русские фамилии трудные. Городов он тоже не запомнил, но имена знает.

– Петя, Саша, Коля…

Мы встретили потом советских специалистов – шахтеров. И хоть они оказались не теми Петями, Сашами, Колями, но это были наши ребята, которые в непривычном для них климате трудятся, передают накопленный опыт вьетнамским рабочим, и им за это благодарны. Приехали они из района Камфы, где восстанавливают шахты, разрушенные еще французами при отступлении. У них был выходной день. Ребята грелись на морском песке и говорили, что выбрались к морю в этом сезоне последний раз: во Вьетнаме сейчас началась зима, и как-то неприлично в такую пору залезать в воду. Они расспрашивали нас, сами рассказывали и, между прочим, поведали такую историю…

У них была кошка-любимица, которая напоминала им о доме. Когда были на работе, в поселок заполз удав. Кошка погибла, удава убили и освежевали. «Мясо приличное», – скромно сообщили они.

Слово за слово…

Поездка в Хонгайский угольный бассейн заняла весь день. Вернулись оттуда довольные и запылившиеся. Поэтому прежде всего – к морю. Солнце уже на спаде и не так печет. Но все-таки около 20 градусов есть.

Сел на разостланное полотенце, греюсь, делаю записи в блокноте. Рядом, за деревьями, дорога. Снуют велосипедисты, идут прохожие. У многих на шее замотаны шарфы – зима!

Сзади слышится шуршание песка. Это с дороги свернули два подростка, в гимнастерках и тоже с шарфами на шее. Остановились поблизости и делают вид, что их заинтересовало море. Но чем оно может заинтересовать местного жителя, если пустынно, если даже рыбацких лодок нет? Начинается прилив, но и это не в диковинку. Снова занялся своим делом и жду, что будет дальше. Делают крюк ближе к воде и оказываются впереди меня. Косятся, улыбаются. Потом один, наиболее храбрый, объявляет:

– Сигарет…

Я дал ему папиросу, спички. Он берет папиросу табаком в рот, силится поджечь мундштук. Я спокойно наблюдаю. Он заглядывает в лицо, опять смотрит на папиросу, недоумевает. Потом понял свою ошибку, весело рассмеялся, забыл и о куреве – знакомство состоялось.

В руках у обоих толстые тетрадки с плотными обложками. Шрифт латинский, читать можно, но только читать, а не понимать. Зато чертежи шкафов, каких-то длинных прилавков ясны без подписей.

– Вы из училища? Ремесленники?

Оба радостно улыбаются – ничего не поняли. Показал, как тешут топором, пилят. Закивали удовлетворенно, каждый проделал те же жесты.

На песке лежит моя рубашка. Внимание их привлек значок с изображением дядюшки Хо – нам их прикололи во время встречи с работниками вьетнамского «Интуриста».

– Хо Ши Мин, – говорит тот, что похрабрее.

– Тебя как зовут? – тычу себе в грудь пальцем, называюсь, потом ему. – Имя твое?

– Иммя?

Берет у меня блокнот и старательно пишет: Ви Бинг Бьем.

– Ну, здравствуй, Бьем! – Узкая ладошка его крепкая, с шершавой кожей мастерового.

Товарищ его тоже пишет свое имя – Фам Нгай. Такая же шершавая ладонь у него.

Познакомились, но чувствую, что-то они не уяснили для себя. Бьем вдруг начинает ощупывать мое плечо. О чем-то оживленно переговариваются.