Текст книги "Золотые яблоки"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
На площадке, заваленной штабелями железобетонных балок и колонн, он заметил Олю. Молотком на длинной ручке она выстукивала только что вынутые из пропарочных камер балконные плиты – совсем как мастер паровозной бригады делает проверку перед отправлением локомотива.
Илья спрыгнул с подножки, подбежал к ней.
– О, Илюша! – радостно встретила его Оля. – Ты ко мне? А что вчера не приходил? Дедушка говорит: подождем, должен подойти. Я ждала, а ты так и не пришел…
Мы с Генкой в поселке были, у Перевезенцева в гостях. А чего это ты делаешь? – показал на молоток, не понимая, зачем он ей нужен.
– Проверяю, трещинок нет ли. Знаешь, меня учат на контрольного мастера. Я так рада. Только ругаться часто приходится. Вон, смотри, сидят, – указала молотком на бригаду бетонщиков, которые неторопливо курили и разговаривали. – С ними больше всего. – И стала объяснять, явно гордясь уже усвоенными знаниями: – Каждая балка, или плита, должна быть одинаковой длины, а они всегда стараются сделать подлиннее – из большой маленькая выйдет, а маленькую, дескать, не растянешь – явный брак. И гонят. А прорабы отказываются брать изделия, им давай по стандарту. Да и бетона сколько лишнего идет. А бетонный завод и так с перебоями работает. Вообще-то, посмотрела я – неразберихи тут полно: то арматуры нет, то бетона. И никому ни до чего, свыклись. Да и бетонщики свою линию держат: что потяжелей да пообъемней, то и делают. Им же выработка с кубометра засчитывается. Вот и нагнали балок да колонн целые штабеля, на весь завод хватит, да еще на следующий останется. А мелких деталей, лестничных маршей особенно, не хватает. На днях прискакал тут один, говорят, из комитета комсомола. «Привет! Привет! Как работается?» – спрашивает бригадира Васильева. «Плохо», – отвечает тот. «Что же это вы, братцы? Надо постараться. Бодрости в вас мало, бодрости». Попытались ему объяснить, что и как, – не дослушал, убежал: некогда, другие участки надо навестить. Помог, называется…
– Точно, Трофимов, секретарь комитета, – догадался Илья, вспомнив, как он приезжал к Перевезенцеву. – Пошуметь умеет.
Подошла машина, груженная арматурой, развернулась и встала.
– Васильев! – крикнула Оля.
Поднялся рослый парень в ватнике и рукавицах, в кепке козырьком назад.
– Сейчас, мое золотце, сейчас. Одна минута, и все будет готово. Поднимайтесь! – приказал бетонщикам.
И в самом деле, в один миг машина была разгружена. Рабочие стали готовить камеры для заливки бетоном.
– Слушаются тебя, – улыбнулся Илья.
В комитете комсомола напротив Трофимова сидел Кобяков. Секретарь сухо поздоровался с Ильей и указал на стул.
– На ловца и зверь бежит. Садись, будем разбираться.
Кобяков как-то нервно передернулся, сказал:
– Еще раз прошу: не делайте трагедии из того, что произошло. Все проще.
– Проще! – встрепенулся Трофимов, осмотрел колюче из-под очков того и другого. – Не согласен. Мы организуем дружины по борьбе с нарушениями, а два комсомольца на виду у всех драки устраивают. Ваше дело я на комитет вынесу, и не просите. Распустились, стыдно подумать. Один рукоприкладством занимается, другой лезет на экскаватор и выдает себя за машиниста. В постройкоме на смех подняли. Опровержение пришлось писать. А все перепутал оператор, дурной какой-то. Из райкома звонок – уже откуда-то узнали. Что, я за вас отдуваться буду?
– Зачем, – сказал Илья. – Не надо только заводить дутые персональные дела. Кобяков правильно сказал: все проще. Мы с ним сами разберемся. Никакой драки и не было. А если что против Забелина имеете – тоже напрасно, парень давно просится в ученики к Перевезенцеву, и Григорий Иванович не против, а его держат в бригаде. Он уже вам говорил, что хочет на курсы. Лучше бы в самом деле разобрались, почему не открывают курсы.
– Слушай, Коровин, – рассердился Трофимов. – О тебе речь идет или обе мне? Рановато тебе учить меня. И можешь успокоиться: персональное дело будет. Собрание еще проведем – всем покажем истинное лицо ваше.
– Давайте. Вот оно, на ваших глазах.
Когда Илья, закончив свои дела, вышел из комитета комсомола, его поджидал Кобяков. Пошли рядом.
– Предлагаю, Коровин, мир. Оба мы не образцовые, в чем ты сейчас убедился. Ты зол за Галину, наверняка, но ведь пойми: она сама выбирает. Что ей, прикажешь, что ли? Знаю, тяжело тебе, но переболеешь… Не будем ломать копий. Так как: мир или сосуществование?
Илья был тронут непоказной искренностью Кобякова. Даже голос у него был другой, более мягкий, проникающий в душу.
Лучше выберем пока последнее, – сказал Илья. – Вспомни, сколько раз мы с тобой встречались и о чем шел разговор. И поймешь: из-за Гали или нет. А из-за нее – верно – пристальней начал к тебе приглядываться. Думал, что-то в тебе новое, непохожее на других. На танцах я ждал, что ты дашь сдачи, приготовился…
– Не хотел репутацию свою пятнать. Ты же слышал сегодня – персональное дело. А что бы произошло, если подрались бы по-настоящему? Недолго и из комсомола вылететь. А мне последний год остался в комсомоле, лучше выйти по возрасту. Я, может, тоже в свое время отличался прямотой, горел. Да глаз у меня не так устроен: видел на каждому шагу подлость, двоедушие, желание перегрызть глотку, чтобы добиться своего. И опять повторяю: сегодня ты убедился. Думаешь, его взволновало, что произошла драка? Как бы не так. Боится, что укажут пальцем, дойдет до кого повыше. А потому лучше застраховаться. То же и с Генкой. Случай смешной, но наводит на размышления. А посему – выдать за ошибку оператора, тому влетит. Насмотришься всего, и поневоле злость заест. А если она не в ту сторону направлена – виноват, но исправиться трудно, человек есть человек… Смотри, как разоткровенничался, – усмехнулся он сам себе. – Чем-то ты меня зацепил сегодня…
– Вот тебе моя рука, – сказал Илья.
На этот раз они распрощались почти дружески.
* * *
Генка стал героем дня. Подошел во время работы рыжий, пожевал губу и спросил:
– Это тебя показывали по телевизору?
Генка, которому уже надоели любопытные, вскинулся на него:
– Дядю! У меня дядя есть, мою фамилию носит.
– Тебя, – сказал рыжий. – Чай, не слепой, видел.
И отправился восвояси, раздумывая, как мог Генка Забелин научиться управлять экскаватором.
– Гена! – вскоре окликнула Першина. – Иди к Колосницыну, вызывает.
– Зачем? – насторожился Генка.
– Да, наверно, шею намылит, – встала рядом, обласкала смеющимися глазами, договорила: – Беги, страшного ничего нет. Только не пререкайся с ним…
Генка смотрел на нее с недоумением. Прораб на стройке – заметная фигура. Но Колосницын как-то умудрялся стоять в тени. Он ни во что не вмешивался, если это непосредственно не касалось работы, никто не слышал, как он ругается, хотя причин для ругани было много. Он все делал тихо и незаметно. Поэтому Генка и насторожился: просто так Колосницын вызывать не станет.
В дверях прорабской будки он столкнулся с Григорием Перевезенцевым. «И тебя?» – спросил испуганный Генкин взгляд.
– И меня, – подтвердил Григорий.
Колосницын сидел за столом. Под рукой груды нарядов и чертежей. Скромно сели на скамейку, опустили руки на колени.
– Знаете, зачем я вас вызвал? – спросил Колосницын, выпрямился, и стул под ним жалобно скрипнул.
– Нет, – сказал Генка, подумав, что в Колосницыне килограммов девяносто будет.
– Нет? – грозно спросил трепещущего Генку. – В кино сниматься мастер, а за поступки отвечать тебя нет? Как ты очутился в журнале?
– А я… да так получилось, – невнятно стал оправдываться тот, даже приподнялся, чувствуя дрожь в коленях. Григорий за плечо снова усадил его на скамейку, заставил жестом замолчать. Сам сказал:
– Получилось так, как надо. В конце концов, на строительстве уйма толковых рабочих, а вы привязались ко мне. Что за любовь делать героев? Перевезенцев тут, Перевезенцев там. Другой, может быть, рад был бы, для другого поддержка, а вы мне надоели хуже горькой редьки. Я давно хотел сказать вам, да все случая не было.
По мере того как Григорий говорил, брови у Колосницына ползли вверх. Потом он тяжело поднялся, прикрыл покрепче дверь, через которую доносился стрекот пишущей машинки.
– Ты это всерьез? – в крайнем удивлении спросил он. – Может, я не так понял?
– Все так, как есть, – успокоил его экскаваторщик. – Знаю, зачем устраивается шум вокруг одного человека: пыль в глаза пустить. Авось за этим шумом будут меньше видны недостатки, которых полно и чтобы изжить которые по-настоящему, надо работать. А по-настоящему не каждому хочется, да и не каждый сможет… Так и договоримся, Михаил Иванович: надо сутки – сутки отработаю, пришлете учеников – займусь и с ними. А в постройкоме скажите: на всякие совещания и заседания Перевезенцев больше не ходок.
– Бунт? – спросил Колосницын. – Первого человека встречаю, который от славы отказывается… Ты думаешь, мне польза от всей твоей славы? Вот она где у меня! – постучал огромным кулаком себе по загорбку и договорил: – Признаться, я и сам подумывал, что тут что-то ненормальное. Тебе что, вызвали – и укатил на полдня, а то и на день. А мне крутись, ищи замену.
– Мне что, – подтвердил Перевезенцев.
– Так и порешили, – согласился Колосницын. – Поддержку я тебе обещаю, коли так обернулось. А что с Забелиным будем делать? – Оглядел съежившегося Генку, усмехнулся: – Артист!.. От меня потребовали разобраться и сделать выводы. Да еще бумагу какую-то подписывал, подсунули: опровержение, вроде ноты иностранному государству.
Перевезенцев попросил:
– Переведите его ко мне, Михаил Иванович. Обещаю вам: сделаю настоящего экскаваторщика. Хватка у парня есть, чай, видели вчера?
Генка совсем съежился, ожидая ответа, а глаза – не моргнувшие ни разу глаза – подозрительно засветились, затекли слезинкой.
– Ладно, ладно, – заторопился Колосницын. – Идите. С завтрашнего дня… пусть работает.
Григорий и Генка вышли. В проходной комнате девушка-машинистка с любопытством осмотрела их, проводила взглядом до самой двери – наверное, все слышала.
– Молодец тот парень, Заболот, кажется, – сказал Григорий. – Находчивый. Люблю таких. Попадет ему теперь?
– Попадет, – вздохнул Генка. – Нота, – добавил он многозначительно, – вещь серьезная. Из-за этих нот войны бывают.
– Да, дела. Надо бы как-то сообщить его начальнику, что мы тут виноваты. Мы с толку его сбили.
Илья, помогавший плотникам разбирать опалубку, с тревогой посмотрел на подошедшего Генку.
– Ну как? – спросил он. – Зачем тебя вызывали? Я пришел, Першина говорит: «Генку вызвал прораб, нагоняй дает». Что тебе было?
– Ничего не было. Что я им… сел на экскаватор, попробовал, получается или нет… – и не удержался, радостно обхватил Илью, попытался уронить. – Перевели в экскаваторщики с завтрашнего дня.
– В ученики, Гена, – поправил Перевезенцев.
– Перевели в ученики к Григорию Ивановичу! – заорал Генка.
После работы все трое решили ехать в студию телевидения. Телевизионная мачта поднималась высоко над домами, и ее можно было увидеть с любого конца города. Добрались быстро. Открыв дверь, наткнулись на вахтера. Он расспросил, куда и зачем, направил к директору.
– Слушаю вас, – сказал директор, пожилой человек, круглый, как катышок, с пробивающейся розовой плешью. Он с любопытством осматривал их: посетители в рабочих спецовках – нечастые гости в кабинете.
– Извините, пошутили нескладно, – сказал Григорий, когда познакомились. – Начальству своему критику в такой форме преподнесли. – И постарался возможно короче объяснить, как все вышло.
Директор слушал, качал головой и что-то черкал на листке бумаги.
– Вы даже не представляете, как я рад вам, – сказал он, когда Григорий замолк. – И даже дело не в операторе – он свое получит. Рад, что подумали: плохо может быть человеку. Пришли бы вы или не пришли, ответ на опровержение давать надо. Но теперь-то я знаю, что ответить.
Он нажал кнопку в столе, и в дверях показалась кудрявая голова секретаря.
– Заболота ко мне.
Появился Заболот с куском пленки в руках, которую рассеянно накручивал на палец и раскручивал. Признав Перевезенцева и Генку, хмуро поздоровался.
– Благодари, что ребята такие, – сказал ему директор. – Иди работай. Да впредь не очень самовольничай.
Сказано было несколько грубо, но все же понятно, что никакого взыскания оператору не предстоит. Заболот это тоже понял и повеселел. Он повел гостей осматривать студию.
Пришли в огромный зал с рядами электроламп на потолке. На штативах стояли мощные прожекторы, висели на проводах микрофоны. Две телевизионные камеры на трехколесных тележках, от которых тянулись толстые провода, были придвинуты к стене. «Отсюда мы ведем передачи», – сказал Заболот, плотно прикрывая за собой дверь с красным фонарем, на котором было написано: «Тихо, идет передача».
Потом гости попали в отделение киносъемочной группы. Илья буквально прилип к проявочной машине, придирчиво осмотрел звукозаписывающий аппарат. «Это тебе не фотоателье!» – только и мог произнести он. Желая еще больше поразить ребят, Заболот шепнул киномеханику. Вскоре свет погас, и на белом полотне замелькали кадры, рассказывающие о строительстве в тридцатых годах большого шинного завода.
– Батюшки! – ужасался Генка. – А мы плачем – много ручной работы. Да здесь все делали руками, даже кирпич на носилках таскали.
– Носятся как, – заметил Перевезенцев, – полные носилки наложат и бегут. Здоровый народ был. Только что-то смешно бегают.
– Снимали тогда на шестнадцать кадров, – пояснил Заболот. – Шестнадцать кадров в секунду. А проекторы теперь на двадцать четыре. Все убыстряется. Люди ходят, а впечатление такое, что бегают.
– Вон что, – разочарованно протянул Григорий. – А я думал… А все же здорово! Молодцы вы, киношники!..
Перевезенцев хотел сказать, что работники студии, хоть и не производят материальных благ, но тоже делают доброе дело: люди увидят себя на экране телевизора, и им захочется быть еще лучше.
Оператор долго тряс им руки.
– Заходите чаще. И спасибо огромное!
Глава двенадцатая
Дни летят стремительно. Одних они старят – слабеют мускулы, мозг, другие набираются сил. Молодые хотят стать взрослыми, но, став ими, с завистью оглядываются назад. Такова жизнь.
Стройка – тоже жизнь. Чего не было вчера, уже есть сегодня. Вчера это здание было по первый этаж, сегодня поднялось до второго.
По утрам на строительные площадки стекаются тысячи людей. Мудрые, честные, бездельники и неверы, сильные и слабые, а все вместе они – коллектив.
– Какая громадина будет ТЭЦ! Трубу увидишь за двадцать километров.
– Эка невидаль! Курбскую колокольню видно за тридцать пять.
– Здорово научились строить! Мигнуть не успеешь, и уже цех готов.
– Цех из крупных блоков? Вот увидите, он развалится и придавит добрую сотню людей. Случай такой был: сорвалось перекрытие, и двум рабочим отдавило ноги. Не хотел бы я быть на их месте.
Одни день за днем возводят по крупице то, что потом назовется заводом. Другие тоже на работе, но чаще мешают, треплют другим нервы… По утрам много стекается людей на строительные площадки…
По свежим насыпям идут самосвалы: везут бетон, лес, кирпич. Чтобы завод работал, нужно прежде вынуть и переместить двадцать пять миллионов кубометров земли и немного меньше уложить кирпича и бетона.
– И это все должны сделать мы? До конца жизни хватит.
– Нет, завод должен вступить в строй через пять лет. Сделаем в срок, и нас будут поминать добрым словом.
– Как же, вспомнят о тебе! О строителях вспоминают, когда течет крыша или отваливается штукатурка. Электромонтер написал стихи, жалуется, что его вызывают, если вдруг гаснет свет. Будь десять лет порядок со светом – и не потревожат.
– Дойдем до этого, я пойду в электромонтеры.
– Простой, братцы! Ура! Нет бетона.
– Что горланишь, дармоед? Нашел чему радоваться. Эй, парень, добеги до прораба, узнай, в чем дело.
И вынужденная заминка опять собирает рабочих в кружок.
– Говорят, на первом участке какая-то бригада перешла на хозрасчет. Раньше бросали кирпичи где попало, раствора не жалели. Теперь следят строго. Каменщики выкладывают стену ровненько, за ними сразу штукатуры, только затирают. Толщина намета семь миллиметров. А в стены идет и половняк. Подумывают сэкономить кирпичей на целый дом.
– Дуракам закон не писан.
– На днях проводили рейд по общежитиям. Картины, телевизоры, кровати на колесиках, и все недовольны. Придет с работы – и, не раздеваясь, во всем грязном на кровать. Недовольным будут давать отдельные комнаты. Жаль, живу дома, я бы тоже ложился спать не раздеваясь.
– Жены боишься?
– Кто их не боится! Другие только храбрятся, а когда дело дойдет до точки, норовят в кусты.
– Я, братцы, женился на хохлушке. Уложили меня с женой в чулане, на полу. Ночью обхватил что-то круглое, приложился губами – холодное и твердое. Открыл глаза – сплю в обнимку с арбузом.
– Сколько машин! Наверно, согнали со всего города.
– Да, а мы стоим. Эй, где прораб? Давай сюда прораба! Сколько можно стоять? За простой деньги не платят.
– Ты потише насчет прораба. Прораб найдет тысячу случаев отомстить тебе. Даст невыгодную работу, и баста.
– Разве есть такие?
– Сколько хотите. Заставит весь день расчищать площадку: камень отнести, бугор разровнять – и выведет человеко-день.
– Человеко-день? Что это за чудовище?
– Это когда на выполненную работу нет расценок. Допустим, у тебя пятый разряд, твой человеко-день – два рубля, третий разряд – полтора не набирает. А об учениках и говорить нечего. Им деньги не нужны, им опыт нужен.
– Они и питаются опытом? На завтрак – опыт, на обед – опыт, на ужин – тоже?
– У них есть мамы. Мамы заменяют опыт пищей.
– Да здравствуют ученики, у которых есть мамы!
– Бетон везут. Расходись по местам!
– A-а… чтоб он застыл по дороге!
Через минуту опять налаживается ритм рабочего дня. Самосвал пятится к траншее, задирает кузов над кабиной, и серый ошметок бетона с лязгом устремляется вниз. Много требуется бетона, чтобы заложить фундамент многочисленных построек нефтеперерабатывающего завода!
Завод – это новые цистерны бензина, дизельное топливо, жидкий газ, парафин и смазочные масла, нужные для жизни страны.
По утрам тысячи людей собираются на строительные площадки: мудрые, честные, бездельники и неверы, сильные и слабые, а все вместе они – коллектив.
Дни летят стремительно. Одних они старят, другие набираются сил. Чего не было вчера, уже есть сегодня. И это жизнь.
* * *
Секретарь комитета комсомола, кудрявый и черный, как жук, хитро уставился на рослого парня в заляпанной спецовке, только что вошедшего в кабинет.
– Садись и ничему не удивляйся, – сказал он.
– Иван Чайка!
– Так точно, – сказал секретарь. – Был шофером, стал комсомольским руководителем. Если ты не перестанешь пялить на меня глаза, я запущу в тебя чернильницей и разговора не выйдет. – Секретарь улыбнулся, блеснув зубами, и товарищески кивнул: – Садись, Илья.
Илья сел, все еще не переставая удивляться.
– Скажи хоть, как все произошло? – попросил он. – Я считал, меня Трофимов вызывает.
– Я лучше тебе расскажу, как утром меня пригласили в партком и дали взбучку за плохо проведенный воскресник. Учебный год вот-вот начнется, а школа в поселке еще не сдана. Собралось нас человек двадцать, сделали очень мало. Думал увидеть тебя на воскреснике, а ты не пришел.
– Но я же не знал, – обидчиво сказал Илья.
– Много у вас на третьем участке комсомольцев?
– Не знаю. А почему ты меня спрашиваешь?
– Прощупываю, – почти серьезно сказал Иван. – Ты когда зашел, мне подумалось: неплохо бы тебя в баскетбольную команду. Наверняка рукой до корзины достанешь. В Америке, говорят, есть профессиональная негритянская команда баскетболистов. Рост у каждого – больше двух метров. Любую команду избивают с непомерным счетом, с ними даже играть не решаются… Что же мы с вашими комсомольцами делать будем? Ты где взносы платишь?
– Я еще только на учет встал. А что делают комсомольцы – знать не знаю.
Иван Чайка промолчал. Вышел из-за стола и встал перед Ильей, засунув руки в карманы.
– Не будем ворошить старое, – сказал он. – И комитет работал здорово, и комсомольцы чудненько поддерживали его. Ладно. Будем создавать на вашем участке комсомольскую организацию. Участок теперь оформился, люди постоянные. Помогать мне будешь актив сколачивать.
– Помогать я не отказываюсь, – сказал Илья и развел руками. – Но что делать?
– Первое собрание, видимо, сумеем провести не раньше чем через две недели. Сейчас надо выяснить, кто из вновь прибывших комсомолец, и всех на учет поставить. Вот и действуй. Главное сейчас – к людям присмотреться. В актив надо выбрать таких, чтобы действительная польза была.
– В своей бригаде я сделаю, – сказал Илья. – Скажи хоть, как ты попал сюда? Меня любопытство разбирает.
– Ты что, маленький? – рассвирепел Иван. – Моего предшественника освободили. Уехал учиться. В партийную школу взяли. А я член комитета. Поневоле пришлось секретарем стать. – Иван задумался, глянув на почерневшие от масла и металла руки. – Все бы ничего – от машины отвыкнуть не могу. Тоска съедает, и зуд во всем теле. Увижу, что газует мимо, вздохну глубоко… Ничего, – тряхнул он головой. – Наладим дела, подберем подходящего парня на это место – и опять за баранку. Ну, как у тебя с работой?
– Что с работой. Под ТЭЦ фундамент заложили. Теперь дело за каменщиками. Нас на днях перекинут на строительство заводоуправления. Опять рыть траншеи. Генку перевели к Перевезенцеву в ученики. Юркий такой парнишка. Помнишь, приезжал, мы вместе работали? После того как показали в кино, и перевели.
– Слышал, – засмеялся Иван. – Он не комсомолец?
– Да нет пока. А парень толковый.
– Как его фамилия? – спросил Иван и, когда Илья сказал, записал в блокнот. – Толковый, говоришь?
Илья кивнул. Они дружески распрощались, причем Иван шлепнул его по спине и сказал с чувством, похожим на зависть:
– Здоровяка ты. А в команду баскетболистов я все равно тебя запишу. Подберем орлов, потом хоть с самими неграми играть не побоимся.
– Будет тебе, – сказал Илья. – Ты прежде порядок в комсомоле наведи.
* * *
После того как Першина побывала у них дома, Василий словно переменился. Он все время находился в радостном возбуждении, мурлыкал себе под нос: «Первый батальон, вперед, в атаку!..» И нет-нет да и поглядывал в зеркало. Потом вдруг объявил, что бросил курить, так как табак очень вреден для здоровья. Генка, хотя и сам покуривал, решение одобрил: «Правильно: папиросы – только деньгам перевод». А когда Генке под руку попала какая-то книжка и он по привычке швырнул ее за шкаф, Василий вытащил и водворил на место – на этажерку. При этом он не сказал ни слова, а только выразительно повел глазами. Он ревниво охранял тот порядок в комнате, какой установила Першина.
Как-то Генка вернулся с работы, и Василий прежде всего спросил:
– Женя ничего не говорила?
Для Генки этот день был полон значительных событий: он осваивал искусство управления экскаватором. Он сам был в не менее радостном возбуждении, и, конечно, до него не сразу дошло, о чем именно спрашивает Василий. Поэтому он беспечно ответил:
– Мало ли о чем она говорит. Трещит, сколько ей захочется. Таков уж человек: когда у него радость, он забывает о других.
– Я доволен, что у тебя все так удачно складывается, – сказал Василий. И ни о чем больше не рискнул спросить Генку. А тот начал было рассказывать о своей работе, но вскоре тоже замолчал, потому что видел: Василий думает о другом.
На следующее утро, проводив Генку на работу, Василий взял этюдник и тоже отправился к автобусу. В поселке строителей его прихватила попутная машина.
Измятый, видавший виды самосвал сначала несся по бетонной дороге, а потом круто свернул, выскочил на пригорок и встал.
– Приехали, товарищ художник, – сказал шофер. – Это самое высокое место – вся стройка видна. Впереди площадка ТЭЦ, правее – будущая сырьевая база… вон там, где экскаватор работает. Вам, собственно, куда?
Василий тяжело вылез из кабины, огляделся. Многое изменилось с весны, когда он впервые был на стройке. Там и тут поднимались недостроенные корпуса, протянулись высокие насыпи дорог. Василий обернулся к шоферу.
– Спасибо, дружище! Отсюда я сам потихоньку добреду. Посмотрю, что делается, и пойду.
Самосвал уехал. Василий закинул этюдник за плечо и потихоньку направился к площадке ТЭЦ.
У арматурной мастерской – простого навеса среди голого поля – он заметил Першину, разговаривающую с грузным человеком в сером плаще. Женя оглянулась, засветилась радостью:
– Васенька, я сейчас освобожусь…
Торопливо договорила что-то собеседнику, с сожалением осмотрела свои забрызганные грязью резиновые сапоги, старенький костюм и решительно направилась к Василию.
– Ну, пойдем. Все же надумал меня рисовать? И как же ты станешь это делать? Что мне – руки в боки, правую ногу чуть вперед, голову запрокинуть? Я всерьез побаиваюсь: вдруг одеревенею, как Гришка Перевезенцев.
– Как-нибудь сладим, – засмеялся Василий. – Ты сейчас была удивительно хороша. Я даже приревновал тебя к этому толстяку.
– К дяде-то Мише! – обрадовалась Першина и поддразнила: – Мы с ним дня друг без друга прожить не можем.
– Вот такой мне и хотелось тебя уловить, – влюбленно глядя ей в лицо, сказал Василий. – Ты иди работай, а я приткнусь где-нибудь, мешать не буду.
– Разве так? – разочарованно воскликнула Першина. – А я думала, ты поставишь меня перед собой и начнешь списывать. Уж и я нагляделась бы на тебя. – Добавила ревниво: – У Гришки ты даже анкетные данные спрашивал.
– Раз тебе так хочется, – развеселился Василий, – и у тебя спрошу. Почему бы и не спросить? Ведь я о тебе ничего не знаю. Родилась?
– В 1927 году, – охотно отозвалась Першина, – В феврале.
– Училась?
– Шесть классов в школе и немного в строительном училище.
– Так… – Василий замялся, подыскивая следующий вопрос. – Цель жизни?
– Не сеять скуку. Больно уж ненавижу уксусные лица.
– Любила?
– Тебя люблю, дуралей. – С нее слетела вся шутливость, сбивчиво заговорила: – Как увидела тебя, словно всю перевернуло. Сама себя не узнаю. Появился и нет, и ни к чему… Идешь другой раз, все и кажется: вроде ты. Побежишь, нагонишь… Сколько я передумала! Заставил первую домой прийти. Шла, и колени дрожали. Зачем идешь? Что ты для него?..
Отвернулась с обиженным, пылающим лицом. Василий смущенно кашлянул.
– Спрашивай дальше, – предложила она грубовато, – что молчишь?
Но спрашивать больше не хотелось. И Василий уже просто так, не думая, задал следующий вопрос:
– Родственники за границей есть?
– Есть, – проговорила Першина. – Муж за границей… Убит под Берлином…
И, словно опасаясь, что Василий поймет ее не так, положила ему руки на плечи, заглянула в глаза.
– Он в отпуск в сорок четвертом году приехал. А я еще девчонка… Познакомились. Говорит: «Так плохо, если тебя никто не ждет…» Привел меня к своим родителям – отец, мать у него. «Вот, живи, скоро война кончится, вернусь». Уверен был. И уехал. А потом погиб. Я его и не узнала хорошо. Извещение передали. Родители: «Оставайся у нас, живи как дочка». А я ушла, в общежитие ушла, откуда и взял меня…
Василий молчал: никуда ты от войны не денешься, каждый шаг напоминает о ней. Потом он осторожно снял ее руки с плеч, сказал совсем неожиданное:
– Генка недавно рассказывал… ваш Серега Тепляков купил два будильника, ставит их на тумбочку… Как зазвенят, все сразу и просыпаются. Только вместе не звенят…
– Серега все что-нибудь придумает, – тихо сказала Першина.
– Иди, Женя. Я хочу один… Я рядом буду…
Она покорно отправилась к своей бригаде. Василий, сильно хромая, обошел кругом площадку ТЭЦ. Ему приглянулось местечко шагах в двадцати от рабочих, разбиравших опалубку. Он притащил деревянный щиток, долго прилаживался, как сесть.
Василий работал по памяти, карандаш словно небрежно, но уверенно скользил по бумаге.
Он очень легко и быстро сделал три разных наброска. И может, оттого, что они сразу дались ему, он, даже не взглянув хорошенько, убрал их в ящик. Он засмотрелся на рабочего, который тяжелым длинным ломом отбивал схватившуюся с бетоном деревянную опалубку. Кургузый пиджачишко на его широких плечах при каждом взмахе грозил лопнуть по швам.
Не сама работа заинтересовала Василия, а крепкое, мускулистое тело, недюжинная сила рабочего. Почти рядом стояла Першина, что-то говорила. Рабочий на мгновение прервал работу, выпрямился, и Василий не без удивления узнал в нем Илью.
Следующий набросок он делал спокойнее. Ему хотелось, чтобы Першина была на рисунке среди людей своей бригады. Он очень огорчился, когда, сложив инструменты, рабочие неторопливо потянулись в столовую.
Прибежала Першина, и за ней Илья. Женя села на щиток, прижалась к Василию – лицо у нее ласковое, мечтательное. А Илья, глянув на лист бумаги, прикрепленный к фанере кнопками, удивленно присвистнул:
– Как живая, – сказал он о Першиной.
– Ну, это ты брось, – недовольно заметил Василий. – Льстецы нынче не в моде.
– Точно. Чего мне льстить? А это, наверное, я – по пиджаку узнал.
– Это ты, – подтвердил Василий.
– Сереги, конечно, нет. Вид у него нефотогеничный. А жалко. Он бы обрадовался… И Генки нет. Так нельзя. Мы его своим считаем. Правда, бригадир?
– Правда, – подтвердила Першина. – Генку мы своим считаем…
– Слушай! – вскипел Василий. – Когда ты с ломом стоял, я тебя не учил! Почему ты меня учишь?
– Я не учу. Я только пожелания высказываю. Правда?
– Он только пожелания высказывает, – подтвердила Першина.
Василий посмотрел на них и неопределенно хмыкнул. Ему было приятно, что Женя так вот просто подсела к нему, прижалась плечом и беззаботно болтает глупости. Он чувствовал теплоту ее тела, ровное дыхание, запах волос и боялся пошевельнуться, боялся, что она ненарочно может отодвинуться. «Как я рад, что встретил тебя, – с нежностью подумал он, – и как жалею, что встреча не произошла десять – пятнадцать лет назад. Тогда мы оба были юными, озорными и еще не видели, не пережили всего, что выпало на нашу долю. Мы прямо со школьной скамьи попали в пекло войны, нам очень не повезло. Лучшие годы больших надежд и любви были потрачены на ненависть…»
– Илья, это не тот, с которым мы спорили в клубе?
Кобяков шел в столовую. Руки в карманах, походочка гуляющего человека.
– Он самый, – ответил Илья. – Парень будто исправляется. Помог ваш спор в клубе.
Илья замахал рукой.
Кобяков, увидев, что ему машут, подошел.
– Привет! – сказал он и тоже первым делом взглянул на рисунок, удивился: – Ого! Поворот к злободневности… Начинаем писать о строительстве завода. И мы пахали! Поздравляю!
– Что ты с ним будешь делать, – с искренним огорчением сказал Илья. – Рот хоть зашить бы, что ли?
– Не поможет, – проговорил Василий. – Другим местом гавкать начнет. – Нервная дрожь передалась его рукам, и, чтобы скрыть ее, он потянулся в карманы за папиросами. Пошарив и не найдя папирос, вспомнил, что бросил курить, но рук так и не вынул. – Ошибаешься, – возразил он Кобякову. – Опять не в точку… К заводу и людям я имею самое непосредственное отношение. Что ей дорого, – кивнул он на Першину, – то дорого и мне. Но это частность, может быть: завод хочу видеть, дело рук человеческих. Оттого и здесь. Ошибаешься, как всегда.
