Текст книги "Золотые яблоки"

Чужой

1

Катер ткнулся в песчаный берег, заскрежетала галька о днище. Матрос, остроносый, рябой, в брезентовой, плохо гнущейся куртке, с веселыми глазами, неловко спрыгнул на землю, закрепил чалку за вывернутый корявый пень, похожий на хищную, поникшую клювом птицу. Лямин в это время выдвинул трап, повернул его ступнями книзу и уткнул нижний конец в жесткий, хрустящий песок. Из рубки вышел механик. Втроем взяли с палубы тяжелые квадратные весы, поставили на трап и, придерживая, стали спускать юзом.

Нинка подтащила поближе рюкзак и корзину с посудой. Огляделась. На берегу было одно-единственное здание – просевший складской сарай с тусклым окошком в сторону моря. Сзади стоял лес, казавшийся непролазным: сначала густой ольховник с прошлогодним перепутанным малинником, потом темные ели. И хотя в дневнике у Нинки (она решила все лето вести подробный дневник) было записано: «На летние каникулы я устроилась приемщицей рыбы на Южный мыс, если бы кто знал, как я рада…» – почему-то радости она сейчас не испытывала. Лес глухо гудел, над ним нависла сизая туча; видимо, грянет проливной дождь.

Весы по гладкой доске соскользнули на землю, зарывшись углом в песок. Мужики подхватили их и, тужась и в то же время поглядывая на тучу, торопливо понесли к сараю, под навес. Потом они с такой же спешкой перетаскивали корзины под рыбу, большие кули с солью. Напоследок Лямин спустился в кубрик и вынес оттуда мешок с продуктами и закопченное эмалированное ведро. Нинку он упорно не хотел замечать.

– Прыгай, Каношина, – сказал механик. – Дальше некуда.

Нинка пошатнулась, когда сходила по трапу, рябой матрос ловко поддержал ее, засмеялся.

– Осторожно, лесная царевна… Тут-то еще можно споткнуться, только нос покарябаешь. Не споткнись, как Томка Зарубина…

Нинка резко вывернулась из его рук, покраснела. Сказала обозленно:

– Вахлак карпатый!

Матрос состроил смешливую гримасу, взбежал вслед за механиком на катер и потянул за собой трап. Натужно завыла сирена. Матрос что-то кричал. По рябой роже было видно: охальное.

– Значит, Каношина? – Лямин стоял рядом и смотрел на катер, который развернулся и стал удаляться, оставляя за собой белые полосы взбаламученной воды. – Давай устраиваться, Каношина.

Он пошел к сараю, в переднюю его часть, которая была приспособлена под жилье. Здесь у стен были устроены широкие лавки-нары, у окошка стоял грубо сколоченный стол; с потолка из неотесанных горбылин свисала черная паутина. Тяжелая дверь в стене вела в склад, где, присыпанный опилками, лежал лед. Южный мыс служил перевалочным пунктом. Бригады, ловившие поблизости, сдавали рыбу сюда, не тащились каждый раз в поселок. Так было быстрей и удобнее. Отсюда рассортированную рыбу катер увозил на завод. На случай непогоды, других непредвиденных причин был оборудован холодильник.

Нинка не шла, и Лямин выглянул из двери. В стороне от сарая она ставила палатку, торопилась до дождя. Лямин удивленно смотрел на нее.

– Замерзнешь, да и комары съедят, что выдумала? Ляжешь в помещении, ничего с тобой не случится.

– Это для вас палатка, – пояснила Нинка, не переставая натягивать боковины и забивать колышки.

– То есть как? – поразился Лямин.

– Директор так сказал… Да вы не беспокойтесь, – поспешила она добавить, слишком уж растерянным казалось ей крупное лицо Лямина. – Тут спальный мешок есть, не замерзнете.

– Ну, директор! – Лямин тупо посмотрел на удалившийся, но еще видный катер, на едва заметный противоположный берег с темной кромкой леса и почувствовал бешеную злобу. – Ну, директор! – повторил он, от злости не находя других слов.

– Да что вы так испугались? – опять сказала Нинка, сияя улыбкой на узком, с рыжими крапинами лице. – Мы в походах всегда в палатке, и ничего.

– «И ничего», – передразнил Лямин, оглядывая ее худенькую фигурку – Вот и спи здесь, если «ничего», а я буду в помещении. Корми комаров, да еще волки ночью нагрянут.

– А меня не испугаете, – дерзко ответила она. – Мне еще и лучше… И никаких тут волков нету.

– Давай, давай, – проговорил Лямин. – Действуй!

Он не мог пересилить себя и с раздражением думал о директоре рыбзавода Голикове, который упорно не хочет доверять ему, да еще при случае и издевается. Вот и сюда под видом приемщицы послал эту девчонку – соглядатая. Будто Лямин сам не может делать в журнале записи о приеме рыбы, сортировать ее.

– Ну, директор!

2

С директором у него не поладилось почти с первого дня…

С другом Лехой Карабановым Лямин был в строительном поезде, и тот, уволившийся раньше, все звал Лямина к себе, на берег Рыбинского моря, прельщал большими заработками. Лямин решился, поехал.

От Ярославля он несколько часов плыл на «Метеоре», потом в районном центре пересел на рыбзаводской катер, который и доставил его в поселок.

Место ему показалось скучным, заброшенным. Лето было сырое, и поселок с двумя десятками домов утопал в грязи. Море плескалось о глинистый обваливающийся берег и тоже казалось грязным. Но все это было еще ничто по сравнению с той новостью, которую Лямин узнал: дружок его Лешка, оказывается, женился и теперь перебрался куда-то под Рыбинск. А денег уже не было, чтобы двигаться дальше, нужно было устраиваться на работу.

От дощатого, на высоких столбах причала шел узкий рельсовый путь к рыбзаводу – длинному одноэтажному зданию с холодильными установками и коптильнями. Поеживаясь от сыпавшейся с обложного неба сырости, Лямин направился туда.

Директор завода Валентин Николаевич Голиков был еще совсем молодым – небольшого росточка, со смуглым лицом и темными глазами, быстрый в движениях.

– Однако ты и поездил, – сказал он с откровенной завистью, разглядывая трудовую книжку.

Лямин не удержался от горделивой улыбки, почему-то сразу почувствовав превосходство над Голиковым.

– Романтика, – хвастливо пояснил он. – Влечение сердца.

Голиков бросил быстрый, пытливый взгляд на него, а потом, еще раз полюбовавшись на штампы и росписи, поднялся из-за стола.

– А я вот и не знаю, что это за штука, – с каким-то затаенным сожалением проговорил он. Скосил глаза на слезящееся окно. Как раз мимо конторы проходили две женщины, в резиновых сапогах, в телогрейках – тащили пустые корзины, старались ступать осторожно по раскисшей земле. – Нет ее у нас, не видели, – закончил директор.

Лямину показалось, что ему хотят вернуть документы, и он испугался: в карманах не было даже на папиросы.

– Так это везде одинаково, – поспешил он сказать. – Видимость одна.

Голиков снова пытливо вгляделся, желая понять, что за человек стоит перед ним. Лямин был рыхлый телом, вздернутый нос и крупный мягкий подбородок придавали лицу беспечное, ребячливое выражение.

– Неужели нигде нету, только видимость? – повеселев взглядом, спросил Голиков. Он так и не составил определенного мнения о посетителе.

– Везде одинаково, – не сморгнув, подтвердил Лямин.

Через полчаса он шел по поселку на указанную квартиру. «А все-таки здесь встречают ничего, жить можно», – удовлетворенно думал он. Голиков распорядился выдать аванс в счет будущих заработков и спецовку. Особенно радовали Лямина болотные резиновые сапоги с раструбами, таких он еще не носил.

На радостях он даже постарался забыть обидную встречу возле склада с каким-то странным человеком. Рослый, крепконогий, без пиджака и с расстегнутым воротом серой рубахи, тот шел навстречу, размахивал руками и говорил сам с собой. Возле Лямина он приостановился, окинул тусклым взглядом всю его фигуру с сапогами и брезентовой робой под мышкой и вдруг отчетливо сказал:

– Прохвост!

Или спутал с кем, или вовсе сказанное не относилось к нему, но Лямин счел нужным ответить:

– Ты что, дядя, завеселел до невозможного?

– Поговори у меня, – не оборачиваясь, пригрозил тот. – Только поговори! – и широкие плечи у него дернулись.

Лямин сробел: все-таки был новичком и лезть сразу на скандал было опасно. «После узнаю, кто такой».

Поселили его у стариков Горбунцовых, которые жили в доме, принадлежащем заводу. Домик был чистый, с палисадником под окнами. В палисаднике росли мальвы; вымытые дождем цветы лепились к стеблю со всех сторон и напоминали громкоговорители, которыми увешивают столбы на райцентровских площадях.

Хозяева жили одиноко и хорошо встретили Лямина.

– И ладно, родимый, нам повадней, – выслушав объяснение, приветливо сказала хозяйка, Лидия Егоровна. – Дедушка-то мой совсем одичал, – продолжала она. – Какая я ему собеседница!

Лямин оглядел сухонького старичка в расстегнутой ватной телогрейке и в валенках с галошами. Тот тоже ласково присматривался слезящимися глазами.

– Давай, дед, знакомиться, – весело сказал ему Лямин, крепко сжимая холодные негнущиеся пальцы старика. – Поговорить у нас будет о чем…

– Василием Никитичем его зовут, – сообщила хозяйка.

Василий Никитич вдруг торопливо начал застегивать пуговицы на телогрейке. Сморщенное, заросшее серой щетиной лицо стало озабоченным.

– Пошел я, Лидея, – бодро сообщил он.

– Поди, родимый, поди. Проветрися, – заботливо откликнулась Лидия Егоровна.

Поднимаясь вслед за ней по ступенькам крыльца, Лямин спросил:

– Куда это он направился?

Хозяйка махнула рукой.

– А и сказать нехорошо: никуда. Покрутится возле дома и вернется. Все делает вид, что занят, кому-то нужен. А уж кому нужен, в восемьдесят-то лет. Сторожем был при заводе, теперь устает, все больше лежит.

Из просторной, светлой комнаты с цветами на подоконниках она провела Лямина в уютную боковушку с одним окошком на улицу. Стояла старинная, с никелированными шишками кровать, крошечный стол, шкаф для белья. Лидия Егоровна принесла из своей комнаты еще и стул. Лямин устраивался, а она стояла у перегородки, жалостливо наблюдая за ним. Она жалела его, как жалела всех, не имеющих постоянного пристанища.

– Квартира мне вполне подходит, – сказал Лямин. – Еще, мамаша, узнать бы, где у вас магазин, и тогда все в ажуре.

Когда он вернулся, на столе стоял самовар, хозяева ждали его. Лямин выставил большую бутылку красного вина.

– Зовется колдуньей, – подмигнул он Василию Никитичу. – Хряпнем со знакомством.

– Не пьет он у меня, – вмешалась Лидия Егоровна. – И молодым не пил… Мы раньше-то в колхозе под Весьегонском жили. Затопило море нашу деревню, сюда вот перебрались. Из карелов мы. Вся наша деревня карельская была…

– Ну, а мы русские, нам отцами завещано пить, – не поняв ее, сказал Лямин.

– Преснечиков попробуй, – предложила Лидия Егоровна, подвигая к нему противень с ватрушкой, густо намазанной перетопленной сметаной. – Все хочу спросить: родители твои где?

– Родителей у меня нет, – опорожнив стакан, ответил Лямин. – Отца не помню, был ли… Мать умерла. Тихая у меня была матушка, всего боялась… Теперь один, как в поле воин.

– Как же, родимый, – посочувствовала старушка, – плохо одному.

Большая бутылка вина и закуска, поставленная хозяйкой, действовали на Лямина умиротворяюще.

– Ничего, – благодушно отозвался он. – Огляжусь да и найду жену. Есть тут подходящие?

– Как не быть!

Лидия Егоровна приняла его слова всерьез, достала откуда-то с полки альбом с фотографиями.

– Имя-то вертится, – говорила она, перелистывая альбом, – а назвать не могу. На модные имена память у меня слабая. А хорошая девушка. Взгляни-ка.

Смешливая, полнощекая девушка смотрела с фотокарточки. Лямин удовлетворенно хмыкнул:

– Подходит. Тоже, что ли, из карелов?

– Томка-то?.. Смотри-ка, и вспомнила. Томкой ее зовут… Нет, отец и мать у нее карелы, а она русская. Родственницей еще доводится нам. Зарубина ее фамилия. Томка Зарубина.

Лямин не понял.

– Приемная дочка, видно?

– Почему приемная? – простовато удивилась Лидия Егоровна. – Своя. Десятилетку окончила. Наша-то, старая учительница, как научит читать и писать, говорит ребятам: «Вот теперь вы русские…» Так и привыкли. А Томка десятилетку закончила и в райцентре работает.

Услышав о работе, Василий Никитич забеспокоился, стал выбираться из-за стола.

– Пошел я, Лидея, – торопливо сказал он.

– Поди, поди, родимый, – ласково напутствовала его Лидия Егоровна. – Проветрися.

Лямин засмеялся.

3

Записали Лямина в рыболовецкую бригаду. Спозаранку уходили в море, где стояли сети. Ловили неподалеку от заболоченных, поросших тальником и осокой островов. Если случались безветренные дни, над водой стлался туман, все дышало покоем, и только крики чаек, кружившихся поблизости, вспугивали тишину. Но чаще стояла волна, и тогда море было неуютным, серым. Оно даже шумело, как настоящее. А уж мотало – всю душу перевертывало. В такие дни лодки сбивались в караван и шли вместе с большой предосторожностью. На Лямина наваливалась тоска, и он с нетерпением ждал, когда лодки причалят к берегу, когда можно будет улечься на кровать и бездумно смотреть в потолок, прислушиваясь к шепоту хозяев. Они старались не тревожить его покой.

Иногда он думал: чего ему не хватало в прежней жизни, что гнало с места на место?

К поселку и рыбакам он привыкал трудно. В поселке было попросту скучно, а рыбаки не спешили открывать душу, как будто даже сторонились его.

Бригадиром был Михаил Семенович Кибиков, мужчина лет под пятьдесят, с кустистыми лешачьими бровями неимоверной длины. Был он угрюм с виду, говорил мало и только по делу. На Лямина он не обращал внимания, считая, очевидно, что с новичка и спрос невелик, что делает, то и ладно. А того обижало, и все казалось: бригадир недоволен им и только не знает, как изгнать из бригады.

Раз они были вдвоем в лодке, выбирали сеть. Попала крупная щука. Лямину надо было бы перекинуть сеть в лодку, а он стал выпутывать рыбину прямо за бортом. Щука вильнула хвостом и ушла. Лямин насторожился, ожидая от бригадира каких-то слов. Но тот промолчал, и это было еще хуже.

Удручало еще и то: сетей ставили много, и Лямину порой казалось, что ими опутано все море, но рыбы привозили мало. Рыбаки беспечно успокаивали себя:

– Раз на раз не приходится, потом возьмем.

«Вы свое возьмете, у вас у каждого свое хозяйство, а мне заработок нужен», – думал Лямин.

Жили рыбаки своей, улаженной жизнью, мало отличавшейся от деревенской. В каждом доме держали коров, мелкий скот, а это накладывало дополнительные заботы – надо было заниматься огородом, заготовлять сено. И разговоры были о том же, совсем неинтересные Лямину. Даже со сверстником своим, Николаем Егоровым, хорошо знавшим Лешку Карабанова и дружившим с ним, он не мог сойтись. Однажды всей бригадой решили устроить складчину. Взяли бредень, провели по отмели раза два, а потом закладывали в котел еще трепещущихся лещей, судаков, налима для сладости. Пока варилась уха, Лямин лежал на траве, курил. Был выходной день, и по поселку ходили принаряженные женщины. Он смотрел на них с берега, где мужики расположились с костром, и вдруг подумал о Томке Зарубиной, которую видел на фотокарточке. А почему бы ему и не жениться? Хватит, побродил по белу свету, пора и осесть. Что к нему здесь неприветливы? Какая беда! Он же ни разу не слышал ни одного худого слова.

И так эта мысль ему пришлась по душе, что он развеселился. К тому же яркое солнышко, уха – все располагало к приятному разговору. И он разговорился – о себе рассказывал: где побывал, что видел. Но на самом интересном месте, и не кто иной, как Николай Егоров, озабоченно посмотрел на часы и сказал:

– Ох ты, время идет! Естественно, надо бежать.

Как-то вкусно произнес он это «естественно», чем еще больше обидел Лямина.

У Николая, как и у других, тоже была семья, свои заботы. Какое ему дело до рассказов Лямина.

4

По субботам команда рыбзаводского катера мыла палубу, надраивала металлические поручни. Старенький катер начинал блестеть. В этот день рыбаки с семьями отправлялись в районный Дом культуры. Когда объявлялся интересный фильм или концерт заезжих артистов, катер делал и два, и три рейса.

Под руку с разнаряженными женами поднимались рыбаки на борт. В такую минуту и подступиться к ним было как-то неприлично – нарушишь всю торжественность случая. И Лямин сторонился их.

В одну из поездок он увидел девушку в коричневом плаще, которая стояла на корме и была так же одинока. Что-то было знакомое в тугих щеках, в выражении зеленоватых глаз, в линии упругого подбородка. Он вспомнил фотокарточку у Лидии Егоровны. Да, это была Томка Зарубина. Лямин подошел.

– Здорово, суженая!

Девушка с любопытством пригляделась. Она была не такой уж юной, какой казалась на фотокарточке, – было ей лет двадцать пять. И еще заметил тоску в глазах.

– Вы ко всем так подходите? – с легкой усмешкой спросила она.

– Никогда! Только по выбору. – Лямин красовался. На нем был вполне приличный костюм, отглаженный заботливой хозяйкой, белая рубашка с галстуком, в кармане имелись деньги. Чувствовал он себя уверенно.

– Значит, выбор пал на меня? Почему? – Глаза ее так и оставались печальными, и спрашивала она без видимого интереса.

– Решил: одна, как в поле воин. Такой же и я… – бодро сказал Лямин. – А на фотокарточке вы, Томочка, веселее. Когда показали, понял: как раз по мне. Суженая! Все в ажуре.

– Тетя Лида старалась, – догадливо заключила Тамара. – Так это вы и есть ее постоялец?

– Полный порядок, Томочка. Он самый… В кино сядем вместе.

– В одном зале, – подтвердила она.

Но он все-таки ухитрился сесть рядом и даже танцевал с нею.

Когда катер высадил пассажиров и все пошли к Дому культуры, здание которого виднелось в глубине парка, Лямин быстрым шагом направился по центральной улице к магазину. Там он взял две бутылки вермута. Одну тут же в парке, за деревом, опорожнил, вторую убрал в карман. В зал он вошел перед самым началом сеанса и тотчас увидел Тамару. Она кого-то беспокойно выглядывала. У Лямина хватило ума догадаться, что ищет она не его. Но как только погас свет, он поспешил к ней и сел на свободное место. Признав его, Тамара отчужденно отодвинулась.

Показывали довоенный фильм «Близнецы», где две хорошенькие девушки, сестры, приютили потерявшихся близнецов. Кроме них в фильме были два моряка, два чудака – отец и сын, и еще забавный Еропкин, профессия которого, как он сам говорил, руководитель. Лямин смеялся от души, повторяя иногда: «Ну, умора!» Даже грустная Тамара под конец развеселилась и вздохнула с облегчением, когда между девушками, моряками и чудаками все благополучно разъяснилось.

После фильма в фойе начались танцы под радиолу. Тамара все так же выглядывала кого-то, была озабочена. Лямин пригласил ее на вальс, и она не отказалась. Но во время танца вдруг торопливо сказала: «Извините!» – и решительно высвободилась из его рук.

Тамара шла навстречу парню, который только что вошел с улицы. Парень был хорошо сложен, нейлоновая легкая курточка и брюки-клеш ладно сидели на нем. Худощавое, с капризным выражением лицо тоже было красивое. Видимо, Тамара хотела танцевать, но парень мотнул головой, и тогда они отошли в сторону.

Лямин так и остался посреди зала, тупо смотрел на парня и раздумывал, не подойти ли и не стукнуть ли по красивой физиономии. Но для этого нужно, чтобы хмель как следует затуманил голову, и поэтому он решил выпить вторую бутылку. Он вышел из Дома культуры, прошел в парк и там, среди деревьев, сел на лавочку. Трава уже стала сыреть от росы, воздух был чистый, влажный. Лямин слушал доносившуюся музыку и отпивал из горлышка. Он уже свыкся с тем, что будет любить Тамару, потом женится на ней. Появление парня его особенно не беспокоило. Вот сейчас он вернется, нахлещет ему, и она сразу поймет, с кем ей надо быть. Пустую бутылку он сунул в карман, на всякий случай.

В фойе танцевали. Но сколько ни смотрел Лямин, ни парня, ни Тамары не было. Тогда он снова вышел на улицу и помчался по аллее. Он пробежал весь парк, центральную улицу – Тамары нигде не было. Подумав, что она, может быть, на пристани, пошел туда. Рыбзаводской катер увез первых пассажиров в поселок и еще не вернулся. Лямин бродил по берегу, бесцеремонно и зло подходил к парочкам, которые прятались от людского глаза, – Тамара как сквозь землю провалилась. В Доме культуры стали гаснуть огни.

Подчалил катер. Расталкивая пассажиров, Лямин пробрался на корму и там сел на скамейку, почувствовав, что устал. Он задремал. А когда очнулся от холодного ветра, катер уже подходил к поселку, тускло светившемуся огнями. Он поднялся, поеживаясь, и вдруг недалеко от себя увидел Тамару. Она невесело улыбнулась ему.

– Разреши проводить тебя, невидимка, – попросил он.

Тамара пожала плечами.

Жила она в двухэтажном, тоже принадлежавшем заводу доме. Несмотря на поздний час, возле дома гуляли подростки. Голенастая девчонка с жадным любопытством оглядела Лямина и Тамару, что-то сказала подружке, и обе фыркнули. Не обращая на них внимания, Лямин обнял Тамару, попытался поцеловать. Девушка резко оттолкнула его.

– Ты чего, суженая? – удивленно спросил он.

– Суженая, да не тебе, – сердито ответила Тамара.

– А, понимаю, – ненавистно проговорил Лямин. – Я ему голову оторву. Как увижу, оторву. – Он только сейчас вспомнил о пустой бутылке в кармане. Выхватил ее и со злостью швырнул об угол дома.

– Вояка, – спокойно сказала Тамара. – Иди проспись.

– Васька проспится, пижон никогда, – сказал Лямин и опять потянулся к девушке. – Дай поцелую! Все равно никуда не денешься – судьба. Двое, как в поле воины.

Тамара вбежала на крыльцо, хлопнула за ней дверь. Лямин, сообразив, что упустил девушку, махнул рукой и дурашливо пропел:

Тары-бары, растабары,

Хороши у нас амбары,

Еще лучше риги…

Не хочешь ли фиги!

Подростки, наблюдавшие за ним, прыснули веселым смехом.

– Вот я вас! – пригрозил он.

Те с радостным визгом бросились врассыпную.

5

Начались холода, с дождями, со снежной крупкой. Рыбаки возвращались иззябшие, промокшие до нитки, но довольные – рыба шла.

Еще там, в строительном поезде, Леха Карабанов хвастал, что рыбаки зарабатывают большие деньги. Если бы Лямин представлял тогда, как они достаются, эти большие деньги…

Перед самым ледоставом бригаду увезли на плавбазу – старое судно, что стояло на приколе среди всплывших торфяных островов. На зимовку рыба шла к этим островам, здесь ее добывали из-подо льда.

Но пока льда не было. Был ветер, пронизывающий до костей, был холодный, нудный дождь. По-прежнему ставили с лодок сети, окоченевшими руками освобождали рыбу, запутавшуюся в ячеях. Каждый день к рыбакам на плавбазу приходил катер. Потом лед установится – станут прибывать подводы, а когда совсем окрепнет – будет летать самолет.

Приход катера всегда был радостью. Команда рассказывала рыбакам, что делается в поселке, передавала гостинцы из дома. Однажды рябой матрос окликнул Лямина, который всегда в таких случаях старался не показываться.

– Держи! Горячие пироги для тебя.

Пироги были холодные, но все-таки это было домашнее, вкусно приготовленное печево. Прислала Лидия Егоровна.

Лямин как-то незаметно для себя приободрился, стал более уверенным. Но и то ненадолго.

Мимо их плавбазы прошел небольшой рыболовный траулер. С борта его что-то кричали. Рыбаки как раз возвращались с лова, еще не вышли из лодок. Все поднялись на борт траулера. Это было научное судно, которое пробовало ловить рыбу электрическим тралом. Пока рыбаки разговаривали с капитаном, Лямин ходил по судну, любопытствовал. На палубе, на ящике, сидел светловолосый парень в фуфайке, зимней шапке и замерял рыбу линейкой. Размеры каждой рыбины он записывал в тетрадь. Рыбы на судне было много, причем разной. Прямо на палубе небрежно был брошен судак, при виде которого у Лямина округлились глаза. Судак весил не менее десяти килограммов и был похож на зажиревшего поросенка. Лямин огляделся и, увидев, что на него не обращают внимания, быстро переправил рыбину в лодку, засунул в носовую часть и прикрыл брезентом. Рыбы на плавбазе хватало, она надоела, сделал он это больше потому, что судак поразил его своей величиной.

Когда отъехали от судна, Лямин выбросил судака под ноги бригадира. Тот поднял тяжелый, лешачий взгляд – в первую минуту не догадался, в чем дело. Но рука уже поворачивала руль.

Шли обратно к траулеру. Лямин был бледнее полотна от испуга и злости, от того, что сейчас может произойти.

Тот же светловолосый парень в зимней шапке принял судака от бригадира. И вроде бы ничего не произошло, никто не проронил ни слова. А Лямину было трудно дышать, смотреть в глаза рыбакам.

Вечером, за ужином, в полутемном кубрике рыбаки говорили о том, что если удастся наладить электролов, при котором рыба меньше тридцати сантиметров не попадает в сеть, то это будет здорово. Ученые еще хотят, чтобы рыба каждый раз шла одной породы: надо тебе леща – настраивай удар тока на него, синца – повернул рычажок, и идет синец.

– А Алексей-то Михайлович опять начудил, – неожиданно сказал Николай Егоров. – Ребята рассказывают, ворвался к Голикову, кричал, что стекла звенели…

– Да ведь и время. Со Дня рыбака о нем не слышали, – спокойно проговорил бригадир.

Лямин понял, что разговор идет о Тарабукине, том самом человеке, с которым он столкнулся в первый день своего приезда у склада и был огорошен ругательствами.

– Этот, ваш ругатель, наверно, надоел всем, – сказал он.

– Может, кому и надоел, – ответил бригадир, стаскивая сапоги и забираясь на матрац, обшитый серой холстиной. – Только не будь теперь его – в поселке скушнее станет. Каждый человек что-то добавляет от себя. Вот хоть и тебя взять…

Лямин посмотрел на него, ожидая, что сейчас начнется главное: ему выскажут все, что думают о нем, – но бригадир лежал, устало прикрыв глаза, и продолжать разговор не собирался. Николай Егоров листал «Огонек» и дымил сигаретой, другие тоже укладывались. Слышно было, как об обшивку судна хлюпает вода, за иллюминаторами была мутная синь.

Но главное все-таки началось, и шло от Николая Егорова. Он выходил перед сном на палубу; вернулся, зябко кутаясь в пиджак.

– Видать, снова ветра ждать, – хмуро сказал он. – Ну и погодка!

И потом, уже раздевшись, забравшись под одеяло, стал вспоминать.

– В такую же вот погоду случай один был… неподалеку от нас, в Еремине. Поселок вроде нашего, только завода нету, ну и глушь, естественно. У нас ведь как – кто долго-то работает… и ни колышка, ничего не видно, а все равно знаешь, где сеть твоя. И если кто трогал ее, тоже узнаешь. Тут, брат, привычка вырабатывается, чутье… Так вот, стали мужики замечать – трогает кто-то их сети! На ячеях еще слизь осталась, а рыбы нету – значит, проверяли недавно. Да…

Он потер заросшее щетиной лицо, красное, нахлестанное ветром.

– Люди, естественно, взбудоражились, – продолжал он, помолчав и не замечая, что Лямин настороженно притих, приглядывается к нему. – Как уж у них было, врать не буду, свидетелем не был, но обнаружили вора. Ведь что делал? Перещупает сети – и в условленное место едет, подальше чтобы от поселка. Там его на лодке дружки ждут, рыбу переваливают к себе в лодку, а он пустой домой возвращается… Да, я тут не сказал, что он был сам рыбак поселковский – у своих, естественно, крал. В поселке-то он, правда, недолго жил, пришлый… Из бакенщиков откуда-то…