Текст книги "Золотые яблоки"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Гога зевнул и лениво пошел в кладовую, через минуту вынес брезентовую куртку и брюки, встряхнул, любовно разгладил складки.

– Теперь до смерти не износишь, – сказал он. – Расписывайся.

Серега порозовел от волнения. Долго прилаживался к ведомости, придирчиво оглядывал карандаш, который подал ему Гога, и неожиданно расписался с такой закорючкой, что Генка ахнул.

– Как министр, – похвалил он.

Но кладовщик взглянул на подпись и поморщился:

– Что за народ! Расписываться как следует не может. Темнота! Пойми теперь, что руку приложил Тепляков.

– В армии писарем был, – смущенно улыбаясь, пояснил Серега. – А после шофером работал и потом на фабрике… кочегаром.

Он отошел в сторону и стал примерять спецовку. Она была слишком велика для него. Но Серега особенно не печалился: из большой маленькая выйдет.

– Спустишься в котлован – девчата в обморок, – одобрительно заметил Генка. – Красивей парня не найти. К тому же, если резинки продеть в рукава и к поясу, – совсем модник, не хуже Гоги.

– Темнота, – презрительно сказал Гога и посмотрел на небо, где плыли белые барашки облаков.

– Когда мне дашь спецовку? – спросил Генка.

– Пока в своем походишь, – ответил Гога, не удостаивая Генку взглядом. – В ведомости тебя нет.

– Вот заноза! Когда же я буду в ведомости?

– Спрашивай Першину. Мне что укажут, то и делаю.

– А по своему разуму что-нибудь делаешь? – осведомился Генка.

Гога сделал вид, что ничего не слышал. Стал запирать кладовую, а ребята пошли обедать.

У входа в столовую сидел на лавочке Виталий Кобяков – мальчик-люкс. Шагах в десяти две девушки в брезентовых спецовках, в рукавицах разгружали машину с арматурой – решетки из проволоки толщиной с палец. Кобяков смотрел на них спокойно и внимательно, как смотрят из окна поезда на телеграфные столбы. Несколько решеток сцепилось, и девушке, которая была у машины, пришлось принять все сразу. Под тяжестью она переступила ногами, на открытой шее напряглись синие жилки. Илья в два прыжка подскочил к ней, стал помогать. Девушка сначала удивленно вскинула на него продолговатые, кофейного цвета глаза и тут же прикрыла их ресницами, пряча улыбку.

– Спасибо, – певуче проговорила она, когда решетки были сброшены на землю, и опять блеснули ее глаза.

Отряхивая от ржавчины руки, Илья повернулся и заметил на Генкином лице глупую ухмылку. А Виталий Кобяков сидел на лавочке и хохотал: желтоватая кожа около глаз собралась в мелкие складки.

– Так завоевывают женские сердца, – сказал он и подмигнул Илье. – Опыт, видать, есть.

Девушки, разгружавшие арматуру, забрались в кузов, и машина тронулась.

– Что же ты с ней не договорился, шляпа, – с сожалением сказал Кобяков и кивнул на девушку в ватнике, посматривавшую на них. – Вечерком она бы тебя отблагодарила.

Илья густо покраснел, но смолчал. А Кобяков опять засмеялся, и опять желтоватая кожа у глаз собралась в мелкие складки.

– «Странно… – подумал Илья. – Когда смеется, лицо становится злым. Что же он такое?..»

– Ловко у тебя получилось, – говорил Генка, поднимаясь с Ильей по затоптанным ступенькам крылечка. – Мне бы в жизнь не додуматься, чтобы помочь девчонке. Пусть сидят дома, раз тяжело.

Илья покосился на него сверху вниз. Спорить с Генкой тоже не хотелось.

В столовой, которая занимала половину тесового барака, было полно народу. Генка сразу затерялся среди своих знакомых. Не дождавшись его, Илья выбил талоны только себе и встал в очередь у раздаточной. Но простоял минут пятнадцать и почувствовал что-то неладное: очередь не продвинулась ни на шаг. Дивясь, он стал приглядываться, что же происходит. До него стояло человек десять. Он был за здоровым рыжим детиной, который сжимал в потном кулаке кучу талонов. «На весь плотницкий колхоз», – самодовольно объяснил он Илье. Подошел юркий паренек, тоже с кучей талонов, и пристроился в очередь. Детина хотя и ничего не сказал ему, но начал поглядывать на часы и бурчать что-то себе под нос. Тогда паренек перепустил его, и тот очутился перед Ильей.

– Послушай, – вежливо сказал ему Илья. – Выходит, это я тебя пустил.

Паренек стал серьезно доказывать, что Илья ошибается, и призвал в свидетели рыжего детину. Тому что – подтвердил: конечно, стоял.

А время шло.

С таким успехом он мог бы простоять еще час, не вспомни о нем Генка. Увидев Илью все еще в хвосте очереди, Генка взял у него талоны и передал кому-то около окошечка раздаточной.

– Тут год можно стоять, – сказал он и пояснил: – Сплошной блат. Никому уже от него не стало выгодно, и наводить порядок тоже никому не хочется.

Себе Генка взял в буфете стакан мандаринового напитка, сухую котлету и горбушку хлеба. Илья простодушно удивился:

– Неужели наешься?

– Финансы поют романсы, – беспечно сказал Генка и, подумав, добавил: – А вообще-то мы больше не заработали.

– Что ж, теперь я виноват? – спросил Илья, уловив в его словах нечто вроде упрека.

– Кто больше? – не моргнув, сказал Генка. – Еще погоди, что бригадир скажет. Меня она ругать не будет, так и знай.

– Это почему? – недоверчиво спросил Илья.

Генка набил хлебом полный рот и только промычал что-то в ответ.

Он не ошибся. Обед уже подходил к концу, когда в столовую пришла Першина – женщина лет тридцати, по-мужски крепкая, загорелая. Волосы она завязывала на затылке пучком, открывая небольшие уши с розовыми мочками.

Илья искренне залюбовался ею: этакая красавица.

Першина подсела к ним за стол напротив Генки.

– Спроси, что он меня глазами ест? – после некоторого молчания сказала она Генке.

– Что ты ее глазами ешь? – спросил Генка и засмеялся.

Илья засопел от смущения, не решаясь больше поднять глаза на бригадира.

– Сейчас смотрела, что вы там наковыряли, – сказала Першина. – Другие в первый день стараются, цену себе набивают… Я думала, до обеда закончите.

Илья понял, что она обращается только к нему, и хмуро сказал:

– Работаю, как умею.

– Вижу, что не умеешь, – уточнила Першина, а потом кивнула Генке: – Подведет тебя новичок под монастырь.

Генка ухмыльнулся, пряча глаза, а Илья натянул рукава пиджака так, что затрещали швы. Он весь подобрался от обиды и с вызовом сказал Першиной:

– Может, он меня подведет?

– Не думаю, – спокойно возразила она. – Забелин у нас из хороших работников. – Спросила Генку: – Ты объяснил новичку, какая у нас бригада?

– Да нет, не успел еще, – скромно отозвался Генка.

– Бригада наша передовая. Потому-то лодырей мы и не терпим. Вот хотим на первое место выйти. Вытянем, Генок?

– Сможем, – сказал Генка. – А Илья исправится…

– Само собой, – заключила Першина. – Не то – от ворот поворот.

«Издеваются, черти, – подумал Илья. – Ну погоди, Генка, после обеда я тебе покажу, в мыле будешь работать, не на того напал».

Взбешенный, он хотел было спорить с бригадиром, но осекся: по лицу Першиной было видно, что ее сейчас занимает совсем другое. Она пододвинула стул ближе к Генке, положила ему руку на плечо и тихо спросила:

– Что брат не показывается? Все болеет?

– Да нет, картину рисует, – так же тихо сказал Генка.

– Картину? Что же на этой картине? – спросила Першина, ударяя на слове «картина».

– Да так… ничего особенного. В комнату к безногому солдату привезли дрова. Комната голая… Старого учителя посадили на маленькую скамеечку, все ученики стоят. И санки с дровами около дверей… У всех под мышками книжки. Солдат – ученик. Живет один. Пришел с фронта и живет один. Они ему дрова привезли из школы, чтобы не было холодно. «Учащийся вечерней школы» называется.

– Это он себя?

– Не знаю… Не может быть, – задумчиво сказал Генка. – Понравится картина?

– Не думаю. Слишком невеселая. Что он все такие выбирает? То вдруг убитого солдата в окопе нарисовал, и папироска курится… Приезжал бы рисовать Перевезенцева, работает – загляденье.

– Пробовал же! Ничего не получается.

– Это Гришка Перевезенцев виноват. Застывает, как мертвый. Время надо, пусть привыкнет Гришка под карандашом сидеть.

– Скажу Василию.

– Скажи. От меня привет обязательно передай. Ждем его здесь. Тут такие дела разворачиваются… Пусть рисует…

Неожиданно в открытое окно столовой влетела ласточка, забилась под потолком, не зная, куда деваться. Какой уж тут обед – все сочувственно следили за усилиями птахи вырваться на волю.

– Закрутилась ты, как я, горемычная, – вдруг прошептала Першина. Сказано это было с такой болью, что Илья вздрогнул, украдкой посмотрел на бригадира. Она наблюдала за ласточкой, запрокинув голову, чуть вытянув шею, – казалось, сама сейчас сорвется и полетит вслед за птицей, укажет выход. А когда ласточка вылетела и в столовой снова поднялся обычный шум, вздохнула глубоко, провела ладонью по глазам.

– Только захотеть – и все будет. Ведь правда? – спросила Генку.

– Конечно, – самодовольно ответил Генка, не совсем разобравшись, о чем был ее вопрос.

Илья смотрел в окно на дорогу, проложенную от котлованов прямиком через кусты, мимо застроенного гаража, с грустью думал, что он этим людям совсем чужой. Вот они говорят о самом сердечном, близком, не обращая внимания, что рядом сидит третий человек, будто его и нет…

По дороге шли девчата – шаг ровный, спокойный и усталый. А одна позади – понурив голову, легонько размахивая рукой. Когда приблизились, Илье показалось, что это Галя. Он вскочил и, ни слова не говоря, бросился к двери. Загремел стул, покачиваясь на неровном полу.

– Какая его муха укусила? – изумленно спросила Першина.

– Не знаю, – сказал Генка и попросил: – Ты его больше не ругай. Это я виноват, а он объяснить не мог.

– И то чувствую. Никогда не было, чтобы новичок с первого дня лодырничал. За все время работы такого не видела. Зачем ты так сделал?

– Позлить его.

– Зачем?

– Посмотреть, что выйдет.

Глава четвертая

Илья встретил Галю у недостроенного гаража. Он очень обрадовался ей и не скрывал этого, но она на него смотрела совсем невесело. Они отошли с дороги к гаражу и сели на доски…

По ту сторону стены, расстелив на деревянном щитке фуфайку, лежал кладовщик Гога Соловьев. Заложив руки за голову, он смотрел в небо, по которому медленно ползли клочковатые облака. Бледное Гогино лицо играло сейчас румянцем, в глазах – волнение. Гога думал. Вот уже второй год работает он на стройке, а чувствует себя среди людей неуверенно. Иные после работы соберутся в кружок, сидят, курят неторопливо и разговаривают. Как будто и домой спешить незачем. Главное, говорят о том, на что у Гоги слов нету: подвезли арматуру неправильного сечения, вышел из строя бульдозер, а надо было расчищать площадку, вырыли траншею, но она наутро осыпалась, пришлось переделывать заново. Интересно ли говорить об этом! Гога приучил себя: кончилась работа, вскакивай на попутную машину и – к дому. Так бы и жить, но почему-то все считают, что Гога не в коллективе, а сбоку припека. Одна радость – когда заберется куда-нибудь подальше от людского глаза и станет думать. О чем? Мало ли о чем можно думать, если никто тебя не тревожит! Например, вдруг станет в мыслях прорабом Колосницыным, который в глазах Гоги – большая фигура. И воображение сразу нарисует яркую картину. Лязг работающих машин, гомон сотен людей раздается в ушах. И всеми механизмами и людьми распоряжается Гога. Властвует он тут с безнаказанностью монарха. Едва раскрывает рот, люди бросаются исполнять приказание. Бригаде Першиной достается, конечно, больше всех. Гога вытягивает руку вперед – и бригада послушно корчует кусты вдоль заросшего ручья по лодыжки в болотной воде. Генка Забелин, который в обычное время досаждает Гоге на каждом шагу, униженно просит передохнуть. Но Гога отвечает на его просьбу жестом: никаких разговоров, хватит, набаловали вас!

Мало ли о чем приятном можно думать, когда остаешься наедине с собой.

Нынче он вспомнил школьного учителя Качурина. Гога и сам не мог объяснить, почему вдруг Качурина. Он только и запомнил учителя на выпускном вечере, когда тот произносил напутственную речь. «Каждый в свое время должен кем-то стать. Неважно, кто из вас кем будет, важно, чтобы вы становились людьми». Слова учителя врезались в память, но вот лица его Гога так и не мог припомнить. «Бывает же такая напасть неизвестно к чему», – удивился он. А сам думал и думал о том школьном вечере, как хорошо он закончился: все отправились к нему, он нашел у отца вино, танцевали, слушали музыку.

Когда он услышал, что снаружи за стеной кто-то сел на доски, насторожился и стал прислушиваться: опять будут говорить о неправильном сечении арматуры?

…А Илья старался рассмешить Галю.

– Что с тобой? Что ты? – без конца спрашивал он.

Галя чуть отвернулась, глаза ее были полны слез.

– Что произошло? – уже сердито спросил Илья.

– Ничего особенного, – сказала наконец она, пытаясь улыбнуться. – Произошло то, что мне сегодня досталось… Не могу я больше оставаться здесь. Понимаешь – горячо заговорила она, – не могу, сил у меня таких нет. Грубые все, орут, ругаются. И тяжело. Знаешь, как тяжело? Вот!

Она показала руки. На ладонях вздулись кровяные мозоли.

– Слышала о бетонщиках, как здорово работают. Может быть, это и в самом деле героизм. Не знаю… Но это не женская работа. Сумасшествие какое-то! Я брала на лопату бетон и раскидывала его. Выкладывали дно котлована. Их там штук двадцать, под нефть… В котлован заедет самосвал, свалит бетон, а мы раскидываем его лопатами, чтобы ровно было. Лопата совковая, полпуда весом. Как кинешь раз, так полпуда. Все время ожидаешь, что вот сейчас у тебя что-то оборвется внутри. А потом вибратор, как будто тебя опутали проводами и включили ток – такое состояние… И люди. Нельзя же так… ведь первый день! А они смеются. Забавно. Какая я им цаца? У меня отец и мать – не рабочие. Ну и что? Это разве мешает? Я же сама пришла сюда. Не могу…

Чем дальше она рассказывала, тем спокойнее становился Илья. Видимо, новичков встречают одинаково. А что на руках мозоли и работа тяжелая – не беда, привыкнет.

– Брось, Галка, не расстраивайся, – весело сказал он – Чего не бывает. Ты скоро втянешься и сама смеяться будешь, что так говорила. Народ тут славный, точно. Меня тоже поставили с одним. Хороший такой парень… И бригадир хорошая… Говорит, молодец, что хоть так сработал. Хочешь, я попрошу, она переведет тебя в нашу бригаду? Мы тоже бетонные работы будем делать. Вот выроем траншеи под фундамент ТЭЦ – и бетонировать надо. У нас и плотники есть, и каменщики, потому что комплексная бригада. Мы сегодня для арматурной мастерской место готовили: будут делать арматуру, чтобы не привозить с других участков. Хочешь, попрошу Першину?

Галя слушала, но плохо понимала. Одно знала, что едва ли она привыкнет к работе и людям, с которыми пришлось начать первый трудовой день.

– Нет, Илья, – сказала она. – Я ведь даже не представляла, что это за работа. Слышала, а не представляла. Я сегодня подумала: пройдет несколько лет, и ребята из школы пойдут на стройки и заводы, не думая и не мечтая о чем-то другом, все будет само собой разумеющимся. А мы все же по-иному хотели…

– Ты жалеешь, что не попыталась сдавать в институт? Не сознаешься, а жалеешь. И, наверно, клянешь меня за то, что уговорил идти сюда…

– Что ты, Илья. У меня своя голова на плечах. Захотела – и пришла. А что не знала, как тут, – это верно.

– Через неделю ты будешь говорить по-другому. Привыкнешь. Точно! – убежденно добавил он. Он хотел еще что-то сказать, но за стеной послышался грохот раскатившихся кирпичей. Илья заглянул в оконный проем и увидел сконфуженного Гогу Соловьева.

– Щиток упал, – сказал Гога, вылезая к ним через окно.

Его тянуло на разговор, потому что говорили здесь не об арматуре, а о школе, о тяжести работы – самом близком ему.

– Вот и Гога скажет: работа интересная, и народ тут замечательный, – проговорил Илья, ничуть не удивившись появлению кладовщика.

– Лучше не надо. Блеск! – сказал Гога. Он стоял перед ними, отряхиваясь от пыли, потом пятерней провел по длинным волосам. – Будем друзьями, – продолжал он уже с воодушевлением. – Как и вы, попал сюда по недоразумению. Второй год бухаю. Стаж!.. Кажется, вечность проработал. Страшно утомительно идет время. На исходе лето, впереди бледная осень. Б-р-р! – И, повернувшись к Гале, запросто предложил: – Слушай, девочка, я хорошо понял. Бетон не для нежных рук, и брызги его не для милого личика. Тебе нужна другая работа. Не горюй, все будет в порядке. Есть приятель: мальчик-люкс. Он говорил, им помощник нужен. Будешь поглядывать в нивелир и отметочки делать, высоту измерять и так далее. Блеск, не работа! Измерение высоты! Виталий все меня звал в геодезисты, да я тут устроился неплохо. Блеск! – еще раз повторил он.

Гога замолк, и воцарилось такое молчание, что он нервно поежился.

– Что? – спросил он Илью, остолбенело смотревшего на него.

– Да н-ничего, – заикаясь от волнения, сказал, наконец, Илья и поднялся, намереваясь полезть в драку.

– Оставь его, пусть, – остановила Галя и впервые за все это время улыбнулась. Гога показался ей очень забавным.

– Хорошо, – согласился Илья. – Только пусть он выбирает выражения, когда о тебе говорит, – и добавил вполголоса: – «Блеск! Впереди бледная осень. Б-р-р!»

– Ого! – удивился Гога, услышав свои слова. Что-то ему не понравилось, и он сказал: – Тьма, что делать.

Из столовой вышел Генка Забелин, посмотрел по сторонам и, насвистывая, направился к гаражу. Увидев напухшие глаза девушки, злого Илью и с ними кладовщика, Генка сразу оценил обстановку:

– Что, спецовку не дает? – спросил он Галю. – А вы ему физиономию поцарапайте!

– Видите! – завопил Гога. – Все тут такие! Только и слышишь грубости… «Становитесь людьми!» Да, станешь, как же! Где хорошего набраться? Что было, растеряешь!

– У тебя было? – с веселым любопытством спросил Генка. – Говори, что у тебя было? – Да еще подмигнул Илье и Гале: послушайте, мол, люди добрые, что у него было.

Гога оглядел всех и промолчал.

Глава пятая

Из комнаты по всему коридору разносилась песня: «Первый батальон, вперед, в атаку…»

Генка, помешкав немного, осторожно постучал.

– Войди, о человек! – крикнули из комнаты.

Генка облегченно вздохнул и рассмеялся. Василий в хорошем настроении. Толкнул легкую, щербатую дверь.

Как всегда, ужасный беспорядок. Кровать кое-как прикрыта одеялом, на полу окурки, и стелется к потолку сизый табачный дым. У ног брата палитра с живописными ляпками красок, она всегда напоминала Генке фанерку, случайно побывавшую под куриным насестом. Василий сидел перед полотном, натянутым на легкий подрамник, и курил.

Генка сразу подошел к окну, открыл форточку. Дым потянул на улицу легкой завесой.

– Генок, не ругай, все в порядке, – сказал Василий.

Генка взглянул на картину. Вот уже который день ему кажется, что все в ней на своем месте, а Василий часами сидит и не столько подправляет, сколько думает. Весь извелся за последние недели.

– Гена, обед я не варил. Тошно варить из картошки. Остального, как ты знаешь, у нас сегодня ничего нет.

– Я пообедал, – сказал Генка. – А на ужин что-нибудь сообразим.

– Ты разве не идешь сегодня строить собственный дом?

– Не собственный, а своими руками, – поправил Генка. – Я тебе сколько раз объяснял.

– Какая разница, – возразил Василий. – Важно, чтобы он был построен и мы получили в нем квартиру.

– Комнату, – терпеливо поправил Генка. – Квартиру дают на большую семью, а нас двое.

– Ладно, – согласился Василий. – Значит, ты сегодня не пойдешь?

– Пожалуй, я вообще больше не пойду. Я уступил свое место Сереге Теплякову. Ему хотелось строить дом. Он живет в общежитии, а старше меня втрое. Пускай будет вместо меня.

– Как хочешь, – без интереса сказал Василий.

– Мне надоело каждый день бегать с одной работы на другую, – пояснил Генка. – Проживем и здесь. Последнее время я не высыпаюсь, а сплю даже больше, чем раньше.

– Иногда бывает, – сказал Василий. – Если ты отдал свое место, ладно, будем жить здесь, я согласен.

Генка вышел в коридор и долго плескался у крана. Потом, вытираясь мохнатым застиранным полотенцем, встал позади брата, не сразу решаясь сказать, что думал.

– Першина просила передать, чтобы ты приезжал рисовать экскаваторщика.

Василий пристально посмотрел ему в глаза.

– Перевезенцева? – спросил он.

– Ага.

– И ты мне передаешь это? Ты тоже считаешь, что его надо рисовать?

– Не знаю, надо ли его рисовать, – сказал Генка, не глядя на брата. – До получки у нас никогда не хватает. На стройке оформлять много чего надо.

– Значит, надо идти, – сказал Василий и добавил с надеждой: – Может, картину на выставке купят. Пропустят ее на выставку?

– Я спрашивал Першину, понравится ли картина. Она сказала: «Не думаю».

– Что сказала Першина? – встрепенувшись, спросил Василий.

– «Не думаю».

Складка легла у Василия на переносице, словно он собирался чихнуть.

– Ты не знаешь, почему она так решила?

– Мрачная. Все любят веселое. Кому хочется плакать?

– Первый батальон!.. – пропел Василий и хмыкнул. – Генок, это самая веселая картина в мире. Точнее, она смешна, как мир. Жил себе парень, радовался всему, девушку любил. Потом война… Долг потребовал: «Иди воюй!» И он воевал. А пришел с фронта – стал наверстывать упущенное. Что из того, что калекой остался, а девушка другого полюбила! Главное, не убили в нем стремления к цели. Чем же плоха картина? – Василий отбросил папиросу и тут же закурил новую, руки его дрожали.

– Что делать, Генок, – уже тише сказал он. – Веселее у меня не получается. В таких делах против души не пойдешь… А лгать? Плохо на душе – улыбайся или делай вид, что улыбаешься, в морду дадут – не кривись и боже упаси дать сдачи? Нет, человек должен делать то, что думает, что ему хочется. В конечном счете моя картина воспитывает добрые чувства…

– Вася, папироса рубашку прожжет.

– А? – не сразу понял брат. – Ну да, прожжет. Спасибо, Генок. Не знаю, что бы я без тебя делал.

Он поднялся, хрустнув протезами.

– Это ты верно, – заговорил снова. – Надо быть во всем спокойным. Что у тебя нового? Не взяли на курсы?

– Пока нет. Знаешь, в бригаду пришел новенький. Долговязый, как журавль. Я над ним издевался, думал, по физиономии заедет, а он теленок. И фамилия у него – Коровин. Себя защитить не может. Смехота! Девчонке помогать бросился…

– Сердце, знать, доброе, – сказал Василий. – Хорошо иметь такое сердце.

Генка оправлял кровать, старательно устанавливая верхнюю подушку на ребро, чтобы было красиво.

– Может быть, – сказал он не сразу. – Только нахрапистым жить легче. Помнишь, ты говорил, что не понимаешь нынешних ребят, что вы больше решали и действовали, а сейчас, прежде чем сделать что-то, вокруг находятся, наговорят с три короба. Вот такой… Я, конечно, не скажу, что это так, потому что не узнал его хорошо, но думаю, что такой. Правда, один раз мне стало завидно: рыть землю – удовольствия мало, а он старается и говорит, что нравится. Мне показалось, что вовсе ему не нравится, вбил себе в голову, что надо где-то работать. Будешь работать, когда в институт не так-то просто попасть. А потом мне стало завидно… И девчонке помог. Я бы никогда не додумался. Ну там на улице или в трамвае – может быть… А на работе всем не будешь помогать, ноги протянешь.

– Что же он сделал? – спросил Василий.

– Ничего особенного. Пустяк. Помог сбросить арматуру. И все. А мы еще посмеялись. Правда, я не так, а Кобяков хохотал с удовольствием да еще сказал такое, что у Ильи уши порозовели. Скотина он все же порядочная.

– Кто?

– Да Кобяков. Геодезист. Сказал такое, что Илья… удивляюсь, как не бросился на него.

– Откроются курсы, оба пойдете учиться, не все быть разнорабочими. Подружился с ним?

– Да нет пока, – сказал Генка. – Но, наверно, подружимся. А девчонка ему нос натянет, как пить дать.

– Какая девчонка? Которой помог арматуру сбросить?

– Да нет, – сердясь на непонятливость брата, сказал Генка. – Вместе они устроились к нам, только в разных бригадах. С работы ехали в автобусе, она слушает Илью, а сама на других поглядывает. Кобяков тут как тут, увивается около нее. «Я к новым местам равнодушен, как чемодан». Это понимай – везде побывал. «Я люблю такой город, где человек нуль». Наш ему, видите ли, мал: провинция, каждый человек заметен. Девчонка, понятно, во все глаза на него смотрит. А Илья зубами скрежещет и поделать ничего не может. Все по-приличному, не придерешься. Натянет она ему нос. Таких не любят. Ей сейчас героя надо. Потом опомнится.

– Ты не думал, Генок, Першиной какого парня надо?

– Как ты, – не раздумывая, ответил Генка.

– Кхе… Это почему? – Василий смущенно отвернулся, еще раз кашлянул. – Безногий, видишь, и работать не умею.

– Такого, как ты, ей надо, – сказал Генка. – Першина сама все умеет.

* * *

В то время как Генка осторожно постучал в щербатую дверь своей комнаты, Илья Коровин тоже подходил к дому. В автобусе было тесно и душно, а на улице так приятно обвевало ветерком, что он не очень торопился. Поглазел на витрину часового магазина, подумав, что из первых получек надо будет выкроить на хорошие часы, обязательно с широким металлическим браслетом. На той стороне улицы, чуть наискосок, – фотоателье, где несколько месяцев работы ничего не оставили ни уму, ни сердцу.

Конечно, работу на стройке не сравнишь: есть возможность и устать, и порадоваться, и позлиться. Работать там будет интересно. Правда, было чувство вины за Галю, хотя и неясное: зачем уговорил устроиться на строительство? Не по ней эта работа. Развеселилась, когда ехали в автобусе, а мысли все равно были далеко-далеко, а тут еще этот Кобяков со своими шуточками и приставаниями. Видный, красивый парень, а нутро неприятное, злое и, когда смеется, желтая кожа у глаз. За один день Илья сумел возненавидеть его. Не часто такое бывает.

Мать уже пришла с работы и гремела на кухне посудой. Она работала, пожалуй, в самой разумной организации, которая пышно именовалась «Горзеленстроем». Каждое утро около ста женщин, пожилых и добрых, приходили на улицы и в скверы города и высаживали цветы. А когда цветы распускались, ими любовались все желающие граждане и гражданки и даже у самых злых рождались после этого хорошие мысли. Очень разумная организация! Екатерина Дмитриевна работала в «Горзеленстрое» уже несколько лет, с тех самых пор, когда врач посоветовал ей уволиться с текстильной фабрики.

Увидев сына, она улыбнулась мягко, как только умеет одна мать.

– Я ждала позднее. Раздевайся, сейчас подогрею обед.

– Пять километров – не так уж далеко, – сказал Илья. – Автобус идет двадцать минут.

Заметив на столе хлеб, он отщипнул изрядный кусок и с аппетитом стал есть.

– Здорово проголодался, хотя и обедал, – пояснил он. – Если так пойдет дальше, начну толстеть.

– В нашем роду будто толстяков и не было, – откликнулась на его шутку мать. – Как тебе работа?

– Не знаю, что и сказать. Не разобрался еще. Понимаешь, думал, уже завод, а там кустарник, земля изрытая. А народ такой – хоть ложись, хоть падай.

Екатерина Дмитриевна промолчала, и ему пришлось продолжать.

– Новичков встречают очень уж по-хорошему. Сначала Генка, парнишка такой, лет шестнадцати. Волынит, волынит, аж тоска берет. А потом мне же из-за него и попало. Знаешь, ни разу не видел бригадира-женщину. Вот она и принялась ругать, просто так, для веселья. Говорит, что я бездельник, а попал в передовую бригаду. Похож на бездельника?

Екатерина Дмитриевна спрятала улыбку.

– Другой раз забываешь сделать, что тебя просят. Это с тобой бывает.

Илья уловил в голосе матери оттенок легкой насмешки, но это его не обидело.

– После обеда мы сделали все, что было задано. Генку словно подменили. И все же какой-то осадок от разговора с бригадиром остался. Не понял я ее. Залетела ласточка в окно, когда обедали, Першина шепчет: «Закрутилась ты, как я, горемычная». А через минуту опять смеется. Молодая еще…

– Как ее зовут-то?

– А вот не знаю. Все: Першина да Першина. Мне и в голову не пришло спросить… Завтра мы будем вырубать кусты, несколько бригад сразу. Сегодня бульдозер на корчевку поставили, а он в землю зарылся. Там же болотистое место. Генка говорит, что они ходили туда за брусникой. А дальше сосновый лес стоял. Кусты вырубать обязательно надо: нужна площадка для строительства ТЭЦ. Ух, и завод будет – на десять километров длиной…

Ему хотелось не думать о работе, но, к удивлению своему, он почувствовал, что это невозможно.

– Когда рыли ямы, подошел один тип. С умными глазами, красивый, и в берете, как француз. Вдруг ни с того ни с сего рассказал про своего знакомого, который, когда наденет праздничный пиджак, думает обо всем празднично, а снимет – и до следующего воскресенья говорит уже то, что не празднично. Наверно, такие люди есть. Но он намекал на меня.

Не переставая разливать суп в тарелки, Екатерина Дмитриевна посмотрела сыну в глаза, и ей подумалось, что за один день в нем что-то изменилось.

– Какие-нибудь были на то причины, – заключила она.

– То-то и оно, что никаких. Я говорил, что думал, а он решил – красуюсь.

– Зачем тогда обращать внимание? Сказал – забылось.

– Я тоже подумал, – согласился Илья. – Да не всегда так удается.

– Не обращай внимания, – повторила Екатерина Дмитриевна. – И не расстраивайся. К работе привыкнешь, и люди покажутся другими.

– Я в этом уверен. А Першина говорит, что ничего не умею делать. И Генку выгораживала, а он нарочно не работал.

– Человеку хочется когда-то отдохнуть, – рассмеялась она на то, что у него никак не выходит из головы разговор с бригадиром.

А Илья продолжал рассказывать о том, что запомнилось накрепко. Как Серега просил спецовку, заискивал перед Гогой, как плакала Галя.

– Все вы еще дети, – вздохнула мать.

Илья ел торопливо, а когда вылез из-за стола, подошел к окну, которое выходило на тесный двор. Там происходило самое обычное: носилась ватага мальчишек, радуясь неведомо чему, гуляли матери с детьми, а на скамеечке собрались древние старушки – мирно о чем-то беседовали.

Илья представил, как пройдет двором, старухи скажут: «Рабочим стал, не вытянул в институт-то».

– Давай-ка я тебе разберу постель, – сказала Екатерина Дмитриевна. – Поспи, а вечером сходи в кино или на танцы. И все придет в норму.

– Какие там танцы, – отмахнулся Илья – У меня ноги не двигаются.

– И все же надо погулять, – настойчиво сказала она. – Сходи к дяде. Старики будут очень рады.

– Схожу, только не сегодня.

Илья принялся разбираться на этажерке. Вместе с книгами здесь еще были учебники и тетради. Учебники были как новенькие. Он полистал их, потом связал бечевкой и засунул в самый низ. А тетради, не проглядывая, собрал в охапку и понес на кухню.

Сидя на полу и разрывая их на мелкие кусочки, говорил, словно оправдывался:

– Поступать буду в институт – все равно устареют. В фотоателье работал, так хранил, а сейчас зачем они нужны…