Текст книги "Золотые яблоки"

Дорога в длинный день

– Так ты не хочешь позвонить жене? – спросил Шаров.

– Зачем?

– Но она должна знать, где ты!

– Узнает. – Дерябин зло сверкнул глазами. – Она все знает.

– Дело твое…

Шаров положил рюкзак у ног Дерябина и отправился в телефонную будку. Зачем только он поверил Татьяне? Ничуть Дерябин не расстроен, легко обошелся бы без него. Она позвонила домой, и он удивился. «Сашенька, как я рада тебя слышать. Это Татьяна Дерябина. Помнишь?» – «Татьяна Николаевна! Вот никогда не подумал бы». – «Да, – вздохнула она, – мы как-то потеряли друг друга из виду. Родители наши жили дружнее». – «Это, наверно, потому, что в деревне их дома стояли рядом». – «Возможно», – согласилась она. «И еще наши родители были добрее к людям». – «Ты хочешь меня обидеть?» – «Да нет, могу ли я… Просто сказал не думавши». – «Извини, не поняла. Как и раньше, бывало, не понимала: всерьез ты или шутишь». – «Я человек серьезный», – поспешил заверить ее Шаров. «Сашенька, вчера ко мне пришел Аркадий. Ему очень плохо». – «Заболел?» – «Не беда, если бы так. Что-то у него произошло на работе». – «Печально. Впрочем, у многих что-то происходит на работе. Вы и позвонили, чтобы сообщить мне об этом?» – «Я хотела попросить тебя, чтобы ты повидался с ним. Он у меня. Никогда бы не решилась, но ему очень плохо, поверь, я-то уж его знаю».

И вот поверил, бросил свои дела и примчался. Теперь, как собачонка, потянулся за ним в деревню. Может, профессиональное любопытство погнало, а? Сашенька?

Шаров высыпал медяшки на полочку перед аппаратом. На стене карандашом было написано: «Васенька, я тебя люблю и мне страшно».

Он поцокал языком и сочувственно вздохнул: «Вот она, современная любовь. Бедная, как же ты влюбилась в человека, которого боишься? Или женат твой Васенька? Не повезло, девочка».

Потом прочитал еще раз и подбодрил:

– Крепись, такая любовь дается не каждому.

Он отпустил монетку и набрал номер. Рычажок тотчас же щелкнул.

– Это ты, маленькая женщина?

– Конечно! Я тебя слушаю, Сашенька.

– Клава, прости, что не приехал. Давай перенесем мое появление на завтра. Я с этим письмом живо разделаюсь. Так и можешь сказать редактору.

– Саша, ты знаешь, я всегда рада тебя видеть. Но редактор уже считает, что хода письму давать не следует. В институте все утряслось и так…

– Ты ему не говорила, что у него семь пятниц на неделе?

– Я оставила такую возможность тебе. Мне не хочется вылетать с работы.

– Да, конечно. Тогда передай ему мою глубочайшую признательность.

– Это можно.

– Клава, знаешь, что мне теперь часто приходит в голову?

– Скажи.

– Тогда на реке, в тот солнечный чудный день, я был наивен и глуп.

– Что с тобой тогда было?

– Видишь ли, выражение «носить жену на руках» тогда я еще воспринимал буквально. Ты мне показалась тяжелой ношей. Я спасовал.

– Спасибо, дорогой. Ты в самом деле отличался наивностью. Но это было так давно, и потому я не сержусь.

Шаров опустил еще монету. Долгие протяжные гудки были ему ответом. Но он отличался терпеливостью, а терпеливость вознаграждается.

– Добрый день, Ирина Георгиевна. Шаров вас беспокоит.

– Какой Шаров? – не очень приветливо спросили его.

– Александром Васильевичем, помнится, величали.

– Ах, это вы…

– Я хотел сказать, что с Аркадием Николаевичем ничего не случилось.

– По-вашему, ничего не случилось? Спасибо!

– Я не об этом… – Он усмехнулся, вспомнив, что и прежде, когда приходилось разговаривать, они с трудом понимали друг друга. – Ирина Георгиевна, я хотел сказать, что он жив-здоров. С ним ничего не случилось, в физическом смысле, что ли… Ясно я выражаюсь?

– Мне все ясно. Он всегда думал только о себе. И поделом ему, он своего достукался. Я даже рада, что его сняли…

– Ирина Георгиевна, – вмешался Шаров, – таких людей, как Аркадий Николаевич, переводят на другую работу, а не снимают. Вы давно могли это уяснить…

– Он даже не поинтересовался, как я тут… Он никогда ни о чем не заботился!..

«Понимаю Дерябина, отчего он не пошел домой, – подумал Шаров, отстраняя от уха звенящую трубку и осторожно укладывая ее на аппарат. – Она устроила бы ему сущий ад». И рассерженно проворчал, обращаясь к той, что оставила надпись: «Васенька, я тебя люблю…»

– Ты думала, любовь – цветочки, семейная жизнь – рай? Как бы не так.

Он взял еще монетку, полюбовался на нее, но набрать домашний телефон медлил…

Знаю сам я пороки свои. – Что мне делать?

Я в греховном погряз бытии. – Что мне делать?

Пусть я буду прощен, но куда же я скроюсь

От стыда за поступки мои. – Что мне делать?

– Это квартира Шаровых? – как можно ласковее спросил он.

– Вы не ошиблись, – прозвенел тоненький голосок. – Между прочим, впервые за утро. До этого все ошибались.

– Наташка, – мягко укорил Шаров. – Какое же утро?

– Это ты, папа?

– Эге. Кто же еще!

– Тогда: жил-был король!.. – крикнула Наташка.

– И жила-была королева, – продолжил Шаров. – Король всегда ходил на работу, а королева – на базар за картошкой.

– Не так! – запротестовала девочка.

– Почему, Наташенька? Бывают и отклонения… Эгей, куда ты пропала?

– Это ты?

Вопрос был поставлен ребром, не будешь отпираться.

– Я, мамочка, – виновато отозвался Шаров.

– Как же так получается. Ребенок целый день один, голодный, а ты гуляешь?

– Я, мамочка, не то что гуляю, я в некотором смысле на работе…

– Замолчи! С тех пор, как ты ушел из газеты, ты только бездельничаешь.

– А кто же за меня пишет книги? Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Почему Наташку не накормил? Совсем голодная…

– И опять зря говоришь, будто Наташка голодная. Я ей оставил сыр. Покупал сто граммов превосходного сыру. Вполне питательно…

– Беспечный дикарь! Возвращайся немедленно домой.

– Не могу, – заупрямился Шаров.

– Это еще почему?

– Я тебе после объясню. Ты не беспокойся…

– Скажите на милость! Он целыми днями не бывает дома и говорит: «Не беспокойся». Тиран!.. Слышишь, сейчас же заявляйся! Бросай бродяжничать, тебе уже сорок.

– Мамочка, я не могу, – тоскливо сказал Шаров, – хотя мне и сорок.

– О, господи!.. И почему я вышла за тебя замуж?

– Вот этого я не знаю.

– Зато я знаю. Я тебя представляла нормальным человеком.

Для нее все его друзья-литераторы и он сам – ненормальные. А он когда-то считал писателей полубогами. Вот что значит трезво смотреть на жизнь.

Трубка стала издавать короткие гудки. Он положил ее и опять взглянул на надпись: «Васенька, я тебя люблю и мне страшно».

– Ничего, – успокоил Шаров. – Не страшись. Ты еще свое возьмешь. Не было бы страшно Васеньке.

Дерябин сидел на чугунной решетке, которая ограждала сквер с чахлыми деревьями. Перед ним стояла цыганка с ребенком на руках.

– Скажу твое имя…

– И я скажу, – бодро подключился Шаров, подходя к ним.

Цыганка мельком оглядела его, не нашла ничего интересного и опять подступилась к Дерябину.

– Есть злодейка, которая сделает тебя несчастным на двенадцать лет, – таинственно и уверенно сообщила она.

– Ты собиралась сказать имя, – напомнил ей Дерябин.

– Скажу… Возьми пять копеек и заверни в бумажный рубль, лучше в трешку – темнее цветом. Убери в карман и не смотри два дня. И ты увидишь – пятачок покраснеет, увидишь, что я не вру.

– Дай рубль, – попросил Дерябин у Шарова.

– Нашел простака, – ответствовал Шаров. – У тебя есть, ты и дай.

– Какой красивый и жадный, – упрекнула цыганка. – Женщины любить не будут.

– Уже не любят.

– Все-таки достал рубль, устыдился. Дерябин стал заворачивать в него пятачок. Цыганка с интересом следила за его руками.

– Не так, – нетерпеливо сказала она. Отобрала рубль и ловко, одной рукой завернула монету. Дерябин потянулся было за рублем, но она отстранилась.

– Не спеши. Отнесешь на кладбище, положишь под камень и увидишь, что будет.

Дерябину не интересовало, что будет на кладбище, его интересовал рубль.

– У тебя будет пятеро детей.

– Этого еще не хватало, – буркнул Дерябин и опять потянулся за деньгами. А цыганка подула на кулак и разжала его. На ладошке ничего не было.

Исчезновение денег обескуражило Дерябина. Он все время настороженно следил за ее рукой и готов был поклясться, что рубль не перекочевывал ни в другую руку, ни в широкий рукав немыслимого одеяния цыганки.

– Имя-то скажи, – попросил он, тепля в душе надежду хоть на какую-то справедливость.

– Возьми пятачок, заверни в трешку – темнее цветом…

– Что ты скажешь! – восхитился Дерябин, которому ничего не оставалось, как показать, что он не удручен обманом. У цыганки сразу спало напряжение, она широко улыбнулась и даже показалась красивой.

Они садились в автобус, когда опять услышали:

– Через два дня покраснеет…

К их удивлению, это была другая цыганка. Видимо, все они работали по одной схеме.

В автобус столько набилось народу, что ни передние, ни задние двери уже не закрывались. Дерябин и Шаров оказались в самой середке, сжатые со всех сторон. И все-таки они были довольны: в тесноте, да скоро поедут, не как другие, что заглядывают с улицы в окна.

Из кабины шофера раздалось:

– У кого билеты на восемь часов, просим выйти.

– Почему? – раздалось со всех сторон.

– Наш автобус идет рейсом семь тридцать.

– Эва! Хватился! Времени уже девятый!

– Я вас предупредил.

Оплошавшие – десятка полтора – чертыхаясь, стали пробираться к выходу. Шаров вопросительно посмотрел на Дерябина: у них были билеты на восемь часов. Тот показал на часы. Было четверть девятого.

– Почему мы должны выходить? – сказал Дерябин, и в глазах его появился стальной блеск, так хорошо знакомый Шарову. – Мы и так опоздали на пятнадцать минут. Когда-то придет тот автобус.

Шаров согласился: они купили билеты на восемь часов и их обязаны отправить в это время. А на каком автобусе – безразлично, все они из одного парка.

В общем, когда автобус вывернул со стоянки на широкую асфальтовую дорогу и пошел, набирая скорость, угрызения совести они не испытывали.

Проехали мост через Волгу, дорога пошла вдоль левого берега, мимо деревянных домишек. Пригород.

В автобусе все разобрались по своим местам, стало спокойно и тихо. Дерябин развернул газету, которую купил на стоянке, уткнулся в нее. Шаров рассеянно приглядывался к пассажирам, слушал, что говорят.

На заднем широком сиденье пожилой железнодорожник с рыхлым лицом говорил скрипуче:

– Женщины всегда чего-то хотят. Требуют и требуют, пока не доведут до петли.

Сидел он плотно, удобно, в светлых, еще зорких глазах было самодовольство. Не очень верилось, что с него можно что-то стребовать.

– Есть такие павы, – поддержала его соседка в коричневом плаще-болонье. Набитую доверху кошелку она бережно держала на коленях. – Им на все наплевать, лишь бы свое удовольствие справить. Двадцать лет мы с мужем живем, ничего от меня плохого не видел.

Она победно огляделась. Встретившись с ней взглядом, Шаров почему-то почувствовал себя виноватым.

– Много от того зависит, какой попадется муж.

Это сказала усталая женщина в белом платке, завязанном у подбородка. На нее сочувственно стали оглядываться.

– Да уж я на своего не жалуюсь, – объявила женщина с кошелкой.

Глухи были к общему разговору двое парней – один в берете и рабочей спецовке, другой, ростом повыше, в клетчатой рубахе и парусиновых брюках, на ногах сандалии из ремней и подошв. Оба цепко держались за поручни, но это не мешало им пошатываться и толкать Дерябина, близко стоявшего к ним. При каждом толчке Дерябин поднимал взгляд от газеты, неодобрительно посматривал на парней, но пока молчал.

Тем временем по проходу от передней площадки продвигалась, проверяя билеты, кондукторша, миловидная крепышка, румяная, с серьгами в ушах. Взглянув на билеты, которые ей подал Шаров, она вдруг застыла от неожиданности, милая улыбка моментально слетела с ее лица. Дотянувшись до черной кнопки над окном, она деловито нажала на нее. Автобус остановился, задняя дверка с треском распахнулась.

Пригород уже кончился, с обеих сторон дороги тянулись борозды картофельного поля.

– Выходите!

Еще не веря в серьезность ее намерений, Шаров улыбнулся и, как беспонятливому ребенку, ласково сказал:

– Куда же мы пойдем? Поле… И у нас билеты…

– Выходите! – с угрозой повторила кондукторша. Трудно было поверить, что в таком безобидном с виду существе хранится столько ярости.

– Послушайте, – терпеливо обратился к ней Дерябин. – На наших билетах отправление в восемь. Мы выехали позднее восьми. Так в чем дело? Мы не обязаны опаздывать из-за неразберихи в вашем хозяйстве. Закрывайте дверь и поехали. А в том, что произошло, почему вы опоздали, будем разбираться позднее.

Говорил он спокойно, но чувствовалось – весь кипел. Его слова произвели впечатление на пассажиров.

– Пусть едут, – раздались голоса. – Билеты на той же автостанции куплены.

– Не нарочно они. Ошиблись…

– Значит, вы заступаетесь? – почти радостно спросила миловидная кондукторша. – Прекрасно! Будем ждать. – И она села на свое место.

Теперь в игру были втянуты все пассажиры: или быть добренькими и стоять посреди дороги, или…

Первыми не выдержали парни, что возле Дерябина цепко держались за поручни и пошатывались.

– Вылезайте, раз не те билеты. Киснуть из-за вас? – сказал тот, что был в клетчатой рубахе.

– Не понимает, – осклабился другой, в спецовке, кивнув на Дерябина. – А еще в шляпе.

– Нынче народ нахрапистый: все толчком, все тычком, – поддержал железнодорожник с рыхлым лицом и зоркими глазами.

– И не говорите, – поддакнула женщина с кошелкой.

– Вы бы подумали, куда мы пойдем, – обратился к ним Шаров. – Никакой автобус не возьмет нас на дороге.

– А вы бы думали, когда садились.

Дерябин слушал, слушал да и плюхнулся на сиденье между железнодорожником и женщиной в плаще, вынудив их подвинуться. Всем своим видом он говорил, что никакие силы не выдворят его отсюда.

– На первой же остановке мы пересядем в свой автобус, – сказал Шаров непреклонной кондукторше. Он все еще искал примирения.

– Никуда отсюда не пойдем, – отрезал Дерябин.

Парень в берете и рабочей спецовке радостно хмыкнул:

– Вот дает! Ну, шляпа… – Повел осоловелым взглядом по лицам пассажиров и вдруг неожиданно обозлился: – Видали, не подступись к нему… В шляпе… Мне конституцией труд записан, а он в шляпе… Наполеон тоже был в шляпе, а чего добился?

Уважая его внезапно нахлынувшую пьяную злость, все молчаливо согласились: плохо кончил Наполеон, хотя и был в шляпе.

Стоянка затягивалась. Пассажиры вопрошающе смотрели на кондукторшу, нервничали. Она, чтобы избежать их укоряющих взглядов, смотрела в окно.

– Вон идет ваш автобус, – вдруг сказала она.

Все оживились, прильнули к окнам. На полной скорости, сверкая свежей краской, словно умытый, приближался автобус. Когда он стал делать обгон и кабины сровнялись, шофера о чем-то переговорили друг с другом. Новенький автобус встал впереди и открыл двери.

– Переходите, – миролюбиво сказала кондукторша и кивнула, звякнув серьгами, на обогнавший автобус.

Путешественники, сохраняя достоинство, вышли. Но едва они ступили на землю, двери у обоих автобусов захлопнулись, обе машины помчались по дороге.

Они огляделись. Поле с той и другой стороны замыкалось невысоким кустарником. До города было километров восемь – возвращаться бессмысленно. Впереди, примерно на таком же расстоянии находилось большое старинное село с чайной. Когда обалдение прошло и появилась способность к рассуждению, решили идти вперед: может, удастся сесть на попутную машину, а если нет, то наверняка они сделают это у чайной. Там всегда стоит много машин.

Хотя и было тепло, даже парно после утреннего дождя, Дерябин поднял воротник плаща и шел нахохлившись. Шаров пытался дать оценку происшедшему случаю.

– Разбойники, – ворчал он, впрочем беззлобно: вся эта история его позабавила. – Настоящие разбойники на дорогах. Мы считаем бюрократами тех, кто сидит за столом, в канцелярии, а они вот где… на дорогах. Каждая мелкая сошка пытается проявлять свою власть: хочу – казню, хочу – милую. Здесь, на своем месте, я властелин… Впрочем, твоя житейская неподготовленность подвела нас, – заключил он, обращаясь к Дерябину.

– Что это такое – житейская неподготовленность? – заинтересовался тот.

– А как же! Ты уже отвык от того, как живут простые смертные, и на каждом шагу попадаешь впросак. Ловкость, с какою провела тебя цыганка, достойна подражания. И здесь. После объявления все смертные вышли, потому что знали, чем это для них может кончиться. А ты допустить не мог, не предполагал даже, что и с тобой решатся поступить скверно. В автобусе ты был простым пассажиром, а не Дерябиным, но тебе это и в голову не пришло. И вел ты себя, как Дерябин. Вот тебя и выгнали. Это и есть житейская неподготовленность.

– Понимаю тебя, куда твои стрелы направлены. Что ж, я человек действия. Потерпел поражение? Мое не уйдет, снова возьму. А ты предлагаешь быть круглым, как мячик. Ты ведь мудрая осторожность, и еще гордишься этим. И в этом случае: решили ехать – значит, надо ехать. И не ты, так бы и ехали. Когда-то я думал, что из тебя выйдет что-нибудь путное. А ты так себе, Александр Васильевич. Не знаю, почему твои книжки читают и почему они нравятся.

– Вот как! – удивился Шаров. – Все перевернул с ног на голову… А что касается книжек, их читают потому, что я стараюсь показывать, где зло, а где добро. Людям это очень нужно знать.

– Очень им это нужно знать, – сказал Дерябин. – «Двадцать лет со своим мужем живу, ничего плохого от меня не видел», – передразнил он. – Многие ли дальше собственного носа смотрят! Уж это я могу тебе сказать на опыте своей работы.

– Собственный нос и опыт… застарелый, недужный, – насмехался Шаров, отступая к обочине. По дороге проносились машины, но никто из шоферов не думал остановиться. День все не разгуливался, земля была мокрая от обильного утреннего дождя. Поле уже кончилось, по обеим сторонам шел кустарник, который так и тянулся до самого села.

Дерябин сердито сопел, вышагивая впереди. А Шаров продолжал:

– Помнишь, на совещании ты ругал газетчиков, у которых будто бы нет общего взгляда на вещи, одни частности. И ты показал на стену, там было пятно. Я-то хорошо помню… Ты показал на пятно. Вот, мол, вблизи каким большим оно кажется, а отойдешь подальше – картина меняется. И тогда Клава Гурылева крикнула тебе: «Товарищ Дерябин, ты отойди еще дальше, совсем ничего не увидишь!»

– Гурылева называла меня на «вы».

– Это неважно. Важно, что ты отходил, не замечал, как меняется жизнь, не поспевал за нею, пожалуй, и не хотел поспевать.

– Все? – зло спросил Дерябин.

– Нет еще, – безмятежно сказал Шаров. – Ты должен был изучать настроение людей и делать выводы. А что делал ты? Ты продолжал навязывать им свое драгоценное понимание, свое настроение, свои желания, не спрашивая, как к этому они относятся. Уж если мы начали совершать дорогу в длинный день, а воспоминания всегда кажутся одним длинным днем, то припомни-ка, как ты организовал почин девушек. Ты не посчитался тогда и с моим именем.

– Это тебе так казалось.

– Конечно, казалось. До сих пор кажется…

Шаров тогда еще работал на заводе, только начинал писать в газету. Раз его позвали в конторку начальника цеха к телефону. Звонил из горкома комсомола Дерябин.

– Мы тут затеваем грандиозное дело, и я решил, что ты можешь нам помочь. Давай по старой дружбе, а? Приезжай после смены ко мне. Тебе будет интересно.

После работы Шаров пошел в горком комсомола. Дерябина он нашел в зале заседаний.

Во всю длину помещения были сдвинуты столы, и на них – печенье в вазах, конфеты, фруктовая вода. За столами с обеих сторон сидели девушки, все в одинаковых темно-синих халатах с кружевной оторочкой. Видимо, попали они в непривычную для себя обстановку, шептались, посмеивались – изо всех сил старались казаться нескованными.

Это была комсомольско-молодежная смена со швейной фабрики. Случилось так, что в их смене надолго заболел мастер. Девушки по очереди стали исполнять его обязанности, причем это не помешало их основной работе. Им предлагали нового мастера, но они уважали, своего, знали, что ему будет неприятно, если его место, хотя бы на время, займет другой, и отказались.

Вкусно уплетая конфеты и печенье, они весело, с шутками отвечали на вопросы, которыми их засыпали комсомольские работники, сидевшие в голове стола. Сами девушки никакого значения своему поступку не придавали. Но к ним проявили интерес, и это им нравилось.

– Сможешь ли о них написать? Но так, чтобы было хорошо, по-человечески? – спросил Дерябин.

– Попробую. – Шарову было лестно, что к нему обратились, и в то же время он не был уверен, получится ли что-нибудь толковое.

Он написал о девушках. Показал Дерябину.

– Это то, что нужно, – одобрил тот. – Оставь. Я сам передам в газету.

Спустя несколько дней, когда Шаров работал в утреннюю смену, его вызвал начальник цеха. В конторке было людно: собрались мастера и бригадиры, работники технического отдела. Все они рассматривали Шарова с веселым любопытством. Сухощавый, с бескровным лицом, начальник цеха Варганов приподнял газету, лежавшую перед ним на столе, и спросил:

– Откуда у тебя, Шаров, такая свирепость? За что ты их под корень? Мы, дурни, бьемся, как бы поднять роль мастера на производстве, а ты их без ножа…

Шаров взял у него газету, и строчки запрыгали перед глазами. Крупными буквами сообщалось о новом начинании на швейной фабрике, где стали обходиться без мастеров. Очерк служил иллюстрацией того, как комсомольско-молодежная смена управляется без мастера.

– Что ж, – продолжал между тем начальник цеха, – решили мы: завтра примешь смену, а потом передашь… кому бы там… – он оглядел собравшихся, словно спрашивая их совета. – Да вот хоть Петьке Коробову.

Все засмеялись: Петька Коробов считался в цехе никчемным работником.

С пылающим лицом выскочил Шаров из конторки. С Дерябиным у них состоялся такой разговор:

– Твое начинание – наперекор всему! – кричал взбешенный Шаров.

– Именно наперекор, – с удовлетворением, что его понимают, отвечал Дерябин. – Наперекор устаревшему понятию о рабочем человеке. Нынешний рабочий настолько грамотен, что в любом случае может подменить мастера. Как солдат на фронте: когда требовалось, он заменял командира.

– Так это, когда требовалось. А тут-то зачем? И почему ты обманул меня? Мне и в голову не приходило, что присутствую при зарождении нового почина.

– Зря не приходило. Для чего мы и девчат собирали. Так что какой обман?

– По твоей милости я завтра принимаю смену, а потом передаю ее Петьке Коробову.

– Почему именно Петьке? – удивился Дерябин, знавший этого парня еще по прежней работе на заводе.

– Да потому, что он настолько грамотен, что в любом случае может подменить мастера.