Текст книги "Золотые яблоки"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
Дерябин как-то по-петушиному склонил голову набок и задумался. Упоминание о Коробове дало толчок иной мысли, более трезвой. Но все же он сказал:
– Любое ценное начинание можно высмеять. Было бы желание.
Они шли больше часу. Все тот же кустарник по краям, все та же чавкающая грязь под ногами.
– Чертова дорога, когда она кончится, – сказал Шаров, перекидывая рюкзак с плеча на плечо.
Дерябин ничего не ответил, все так же грузно шагал впереди, смотрел под ноги.
– С тех пор я стал подальше держаться от тебя, – продолжал Шаров. – И сейчас меня не интересует, на чем ты споткнулся. Я предполагал, что ты когда-то споткнешься. Не думай только, будто говорю все это, воспользовавшись твоей бедой. Просто раньше невозможно было тебе ничего сказать – не слушал.
– О какой беде ты говоришь? – Дерябин повернулся к нему, потное лицо было возбуждено. – Вины своей я не чувствую. И беды не чувствую.
Шаров с сомнением посмотрел на него.
Потом до самого села не проронили ни слова.
Возле чайной, новенького каменного здания с большими, без переплетов окнами, стояли два самосвала, груженные щебенкой. Направлялись они в сторону города. Сзади них приютился на обочине разбитый, забрызганный грязью газик с выгоревшим брезентовым верхом. Шофера в машине не было. Подумав, что он, должно быть, обедает, вошли в чайную.
За одним из столиков, у окна, сидели трое – плотный мужчина с коротко остриженными волосами, в белом халате и двое в засаленных куртках, в кирзовых сапогах. В другом углу обедал парень лет двадцати, с тонким нервным лицом. Дерябин подсел к нему, решив, что это шофер газика, Шаров пошел к буфетной стойке.
Те трое негромко переругивались. Дерябину трудно было понять суть спора, но он слышал, о чем они говорят.
– Разница в том и есть, – разъяснял человеку в белом халате один из них. – Если я по пути захвачу пассажира, то возьму с него меньше, чем в автобусе. А тебе дадут двадцать килограммов мяса на сто порций, ты пять украдешь, а оставшиеся разделишь опять же на сто порций и цену возьмешь полную…
– Сильно кроет, – одобрительно заметил парень, подмигивая Дерябину. – Шоферская бражка, палец в рот не клади.
– Ты куда направляешься? – спросил Дерябин.
Парень оценивающе оглядел его и сообщил:
– Никуда. Обедать приехал.
– Может, подбросишь нас?
– Что ж не подбросить, – легко согласился парень. – Были бы тити-мити.
– Деньги, что ли?
– Можно и деньги, можно и тити-мити. Не все одно?
– Я ведь не сказал, – спохватился Дерябин. – Далеко ехать. Пожалуй, с ночлегом.
– Какая разница. Были бы тити-мити.
Дерябин подозрительно оглядел его: не дурачок ли какой. Но лицо у парня было куда умное, глаза с хитрецой.
– Просит тити-мити, – сказал он подошедшему с подносом Шарову.
– Сколько? – деловито осведомился тот.
Дерябин невесело усмехнулся: может, и в самом деле он страдает житейской неподготовленностью. Шаров-то с первого слова понял, чего добивается шофер, а он выспрашивал, соображал и все равно не был уверен, что тити-мити – те же деньги.
– Дороже, чем на такси, не возьму, – сказал шофер.
Шаров даже поперхнулся.
– Да ты не парень, а золото, – похвалил он. – Звать-то тебя как?
– Я это не люблю: смешочки и разное там… – предупредил парень. – Не хотите ехать – не надо, другие найдутся.
– Хорошо, хорошо, – остановил его Дерябин. – Хотим ехать… Спросили имя, а ты вскинулся.
– Зовусь я Васей, – смягченно сообщил шофер.
Как подошли к машине, Дерябин привычно распахнул переднюю дверцу, грузно взобрался на сиденье, которое крякнуло под ним. Шаров с рюкзаком устроился сзади.
– Трогай, Вася, – ласково сказал Шаров, – Нам еще ехать и ехать.
Вася тронул. Газик сорвался с места и задребезжал, запрыгал пол под ногами. Стрелка спидометра полезла к восьмидесяти.
– Кому принадлежит этот прекрасный автомобиль? – добродушно спросил Шаров.
– Председателю, – коротко ответил Вася.
Шаров все приглядывался к нему, потом спросил:
– Ты, Вася, случаем, не городской? Манеры у тебя какие-то… вроде как изысканные…
– В точку! – возвестил Вася. – Все бегут из деревни, а я вот сюда. И неплохо устроился. А то на стройке… – Он безнадежно махнул рукой. – Тут и почет, и свобода. Жить можно…
– Устроился, значит?
– А что? Для того и на свет появляемся. Все устраиваются…
Мелькали придорожные столбы. Стеной стоял по бокам могучий, напоенный влагой лес. Изредка попадались мостики через ручьи, вспухшие от прошедших дождей.
– Анекдотик бы, а? – просительно сказал Вася. – Люблю, когда в дороге анекдоты.
Вел он машину с небрежным изяществом, которое появляется у шоферов, когда они уже не новички, но и еще не мастера своего дела. А тут еще чих разобрал его. Вася закрывал лицо руками, оставляя руль.
– Чего расчихался? – подозрительно спросил Дерябин, прижимаясь к дверке, чтобы как можно дальше быть от шофера.
– От здоровья, – ответил Вася.
– Какое уж тут здоровье! Дать таблетку?
– Зачем? Чих всегда от здоровья. Бабушка у меня была, каждый день чихала. Потом перестала чихать и умерла.
При следующем чихе Дерябин опасливо покосился на него: на крутом повороте Вася не сбавил скорости, тупорылый газик натужно заскрипел, норовя завалиться набок.
– Двое купили автомобиль, – начал рассказывать Вася. – Поехали и радуются. Не заметили, как темно стало. Начали их встречные машины слепить фарами, слепят, просто спасу нет, хоть останавливайся. Наша бражка такая: робеет встречный, так я его еще больше прижму. Остановились они и думают, что делать. Один и сообразил. «Давай, – говорит, – левую фару вынем, привяжу я ее на палку и выставлю из окна. Во какие у нас будут габариты!» Так и сделали. Едут. Им навстречу и вывернул самосвал. Там тоже двое: шофер и сменщик. Осатанели они сначала, никак не поймут, что за машина идет на них. Тормозят и присматриваются. Потом сменщик и говорит: «Да дуй посередине, это два велосипедиста…» Смешно?
– Смешно, – машинально ответил Дерябин. Он пытался распутать цепочку событий последних дней. Припомнил, что неприятности для него начались с того злополучного звонка. Дерябин даже переспросил – настолько неожиданно прозвучала фамилия. До его сознания не сразу дошло, что Викентий Вацлавович Поплавский является секретарем партийной организации института и звонит по необходимости…
Днем на лекциях Беляков почувствовал себя плохо. От скорой помощи отказался, попросил проводить домой и в подъезде, поднимаясь по лестнице, упал. Врачи к нему не успели.
Хоронили Белякова скромно, на кладбище не все и ездили. Старые уходят, молодые занимают их место. Об этом и говорили на другой день в институте. Выбор пал на Михаила Борисовича Соломина, который года два назад защитил кандидатскую.
Викентий Вацлавович и просил разрешения зайти, представить Дерябину будущего декана.
От его взгляда не ускользнуло, как, здороваясь с Соломиным, Дерябин отвернулся к окну, словно увидел там нечто более интересное. Не ускользнуло и то, что на протяжении всего разговора Дерябин сидел к ним вполоборота, с затаенной усмешкой на лице. Застенчивый до крайности, Викентий Вацлавович принял всю неприязнь на себя, ерзал на жестком диване, моргал. Когда он представил будущего декана, то почувствовал себя совсем разбитым.
А Дерябин рассеянно катает карандаш по зеркальной поверхности стола. Искоса он взглядывает на молчаливого, преисполненного важности Михаила Борисовича Соломина. Он пополнел, этот Мишка Соломин, под глазами уже начали обрисовываться мешки, говорящие, что сему мужу не чужды бывают и земные радости. Дерябин наливается гневом. Вскочить бы сейчас, закричать в бешенстве и вытолкать за дверь новоявленного кандидата в деканы, как когда-то на заводе он был вышвырнут из цеха… Да, это было в начале сорок четвертого года, война перемещалась на запад, и на заводе стали задерживать тех, кому предстояло идти в армию. Дерябин был старше Шарова, ему полагалось призываться весной, а он продолжал работать. В это время и появился в цехе крупный чернявый парень – Мишка Соломин. Он как-то быстро перезнакомился со всеми и разоткровенничался: «Пока война, пересижу здесь… У меня крепкая бронь. А там – учиться». Было неприятно смотреть в его нахальное лицо. Бросались в глаза смачные толстые губы, которые он часто облизывал, рыхлый подбородок с ямкой посередине. Гнетущее молчание, которое наступило после его слов, не обескуражило Мишку. «Вы чего это?» – спросил он. «Вот что, – сказал ему Дерябин, – сгинь, или мы тебя вынесем отсюда». Но Соломин не сгинул, и непохоже было, что испугался. «Будто сам не потому здесь, – осклабясь, сказал он Дерябину. – Твой-то год уже на фронте». И то, что Мишка сравнил его с собой, усмотрел в нем какую-то нечестность, сразило Дерябина. Он беспомощно оглянулся на товарищей. Внутренне он протестовал, ведь начал работать с четырнадцати лет, выполнял в ремесленном училище военные заказы, потом на заводе – без выходных, по двенадцать часов в смену, никогда не помышлял ни о чем ином, лишь бы делать все с полной отдачей сил, и раз ему дали отсрочку, значит, так нужно, сейчас он здесь нужней. Но в то же время выходило, что Мишка прав: он был в более выгодных условиях, чем его сверстники, попавшие в пекло войны. Чернявого Мишку Соломина изгнали, а через неделю и Дерябин прощался с заводом – уходил на фронт.
«Пока война, пересижу здесь…» – назойливо стучат в ушах слова прежнего Мишки. Дерябин почти не понимает, что говорит ему Поплавский, он занят одной мыслью: «Человек с такой закваской не может измениться к лучшему. Не быть тебе деканом. Только через мой труп».
Но как объяснить Поплавскому: времени-то сколько прошло! Окажешься смешным и только.
– Что я могу сказать, – сухо произнес он, когда Поплавский закончил. – Вам виднее.
С тем и разошлись. Викентию Вацлавовичу и в голову не приходило, что причина отчужденности, с какою принимал их Дерябин, кроется вовсе не в нем, а в человеке, которого он привел предлагать на должность. Знай он истинную подоплеку, может, все и пошло бы по-другому, тем более, что и у него не было особых симпатий к Соломину, он даже сейчас и не припомнил бы, кто первый назвал эту кандидатуру. Но раз назвали, а возражений не было, Викентий Вацлавович должен был отстаивать мнение коллектива.
Худо ли, хорошо ли, но он посчитал, что с Соломиным – дело решенное. Однако, возвратившись в институт, он узнал от проректора, что на место декана, по всей вероятности, будет рекомендован другой человек.
Викентий Вацлавович изумился:
– Пожалуйста, объясните, что все это значит?
Проректор отводил глаза, что-то недоговаривал. Это был старый, умудренный жизнью человек. Когда-то он бросался в драку с поднятым забралом, но те времена безвозвратно прошли, сейчас ему больше всего хотелось, чтобы все вопросы решались тихим, мирным путем. Но, если они так не решались, он считал нужным, опять-таки тихо и мирно, отступить.
– Я требую собрать ученый совет. Немедленно! – выкрикнул Поплавский сорвавшимся на визг голосом. – А вы, Борис Викторович, если вы честный человек, вы доложите все, что произошло.
Проректор впервые видел добрейшего Викентия Вацлавовича в таком возбужденном состоянии. Боясь за него, стал уговаривать не горячиться, что в конце концов все обойдется, все станет на свое место.
– Нет и нет, – стоял тот на своем. – Я требую собрания.
На собрании проректор заявил, что руководители института посоветовались и решили в интересах дела предложить на освободившееся место более подходящую кандидатуру, согласованную, кстати, с соответствующей организацией.
Поплавский тут же спросил:
– Борис Викторович, с кем вы советовались? Члены партийного бюро удивлены вашими словами.
Оправдываясь, проректор сбился, никак не мог подобрать убедительных слов. А его продолжали допрашивать:
– Видимо, соответствующая организация против кандидатуры Соломина. Объясните, какие на то причины?
У проректора была привычка смотреть на несогласного долгим, укоряющим взором. Что он сделал и на этот раз. Но спрашивающий выдержал пытку, не мигнул даже. Был это никто иной, как сам кандидат, Михаил Борисович Соломин. Честнейшие, с печалью глаза его повергли в смятение проректора.
– Никаких особых причин нет, – промямлил он.
– Выходит, кандидатура Соломина не снята? Есть два кандидата? – спрашивали из зала.
– Борис Викторович, вы упоминаете соответствующую организацию. Где же решение?
– Решения нет, нам советуют, – произнес вконец растерявшийся проректор.
– Кто советует?
– Я разговаривал с товарищем Дерябиным.
– Товарищ Дерябин еще не организация, – резонно заметили ему. – Будет правильно, если мы сейчас проведем голосование.
В общей запальчивости так и сделали, проголосовали за Соломина. Что было удивительно в этой процедуре – личность кандидата как-то отошла на второй план, защищали не его, а право на свое независимое суждение. Теперь отступать было некуда, ждали, как будут развиваться события. На следующий день преподавателей стали приглашать по одному к проректору. Борис Викторович не был изобретательным, каждому говорил одно и то же:
– Дело, голубчик, страдает от всей этой смуты. Нам ли заниматься подобными дрязгами? Бог с ним, с Соломиным, найдется и ему что-нибудь. Отступить надо.
В ответ преподаватели написали письма в разные инстанции, в которых, между прочим, осуждалось непринципиальное поведение проректора.
– А еще вот какая история…
Вася не сбавлял скорости и не закрывал рта. Он не заботился, слушают ли его.
– После трудов праведных надо ведь по капельке… Припасем, что надо, и – прямо в гараже. Дверь не всегда закрыта. Зачем? И залетел к нам соседский, Марьи Копилиной, петух. Ко-ко-ко… Дескать, меня примите. А нам что, не жалко. Хлеба накрошили, облили водкой и цып-цып… Все склевал. Наутро, смотрим, пришел похмеляться. Ах ты, думаем, такой-сякой. Ладно. Еще ему… Так и повадился каждый день. И думаешь что, наклюется, а потом идет кур гонять. Только перья по копилинскому двору летят. На все сто был петух, до животиков хохотали… А хозяйка не поняла. Зарубила петуха…
…Иван Трофимович выложил перед Дерябиным преподавательские письма. «Порядка там нет, в институте», – вырвалось у Дерябина. Иван Трофимович внимательно глянул на него. «Надо навести порядок. И лучше, если наведете сами». Сказано было таким тоном, что у Дерябина будто все оборвалось внутри. «Не понимаю», – проговорил он. «А вы подумайте». Теперь-то он подумал…
– Значит, зарубили петуха? – сонно переспросил Шаров, приглядываясь, где едут. Вася выруливал на главную улицу районного центра.
– Зарубили. – Вася тряхнул густой шевелюрой и бодро добавил: – Ничего, на наш век петухов хватит. Нового готовим.
Возле белокаменных торговых рядов на стоянке приткнулось несколько машин и автобус. Вася притормозил.
– До чего кстати, – удивился Шаров, разглядывая автобус. – А ведь это тот самый, из которого нас выгнали.
Оба торопливо вышли из машины, надеясь как-то заявить о своих правах, но еще не зная, как заявлять. Правда, им и шагу не пришлось сделать: шофер автобуса вдруг открыл дверцу, спрыгнул с подножки и поспешил навстречу. Было ему под сорок, пряди слипшихся темных волос спадали на морщинистый лоб, серые глаза воспалены.
– Товарищ Дерябин, вы меня уж простите, – виновато заговорил он. – Ну, не видел! Маруська спорит, подумал, обычные безбилетники… После только сказали, что были вы…
Дерябин стоял с каменным лицом, и его неприступность еще более пугала шофера.
– Черт знает, как произошло. Поверьте, такое у меня впервые. И все эта кондукторша, Маруська… Не любят ее у нас. – Шофер повернулся в сторону автобуса, где была та самая злосчастная Маруська, желваки ходили на его скулах. Должно, будет Маруське на орехи.
– Ерунда какая-то, – брезгливо проговорил Дерябин, открыл дверцу и сел в машину. – Трогай, Вася, – сказал он словами Шарова.
Тот пожал плечами, явно не одобряя строгость своего пассажира. Из обрывочного разговора он начинал понимать, что Дерябин – какой-то начальник и шофер автобуса провинился перед ним.
Газик медленно стал выворачивать на дорогу. И когда проехали последние дома, Вася спросил Дерябина:
– Зачем вы с ним так? – в нем говорила шоферская солидарность.
– Нашкодил, так умей хоть держаться. Унижаться-то чего?
– Чего? – переспросил Вася, удивляясь непонятливости пассажира. – Да знаете, о чем он сейчас думает? Вот нажалуетесь вы управляющему, и выкинут его вон. А у него хорошая работа, семья, детки… Придраться всегда найдется к чему. По нужде лебезил, вот чего…
– Первое умное слово от тебя услышал, Вася! – торжественно сказал Шаров. Давай дальше, нам еще ехать и ехать.
– Мне что, – отозвался Вася. – Были бы тити-мити…
* * *
– Это квартира Шаровых?
– Вы не ошиблись. Между прочим, впервые за утро…
– Приветствую тебя, Сашенька. Клава Гурылева.
– Здравствуй, маленькая женщина. Почему-то я ожидал, что ты мне позвонишь. Опять что-нибудь в институте, и редактор просит, чтобы я посмотрел и сказал, могу ли по письму сделать статью.
– И да, и нет. Статья уже написана и завтра идет в номер. Она об институте…
– Кто же тот несчастный, что отбивает хлеб у бедного литератора? Я вызову его на дуэль и убью.
– Статья называется «За связь науки с практикой», подписана проректором Дерябиным. Это что-нибудь тебе говорит?
– Ой, Клава! Ну, знаешь, я был наивен и глуп, когда…
– Сашенька, я тебе уже говорила, что это было давно, и я не сержусь.
– Ах да, ты об этом… Спасибо, что позвонила. Я обязательно прочту статью «За связь науки с практикой». Он сам принес ее или прислал по почте?
– Ее принес курьер, и редактор распорядился сразу же дать в номер.
– Он всегда отличался оперативностью. И в этом его сильная сторона.
– Кому больше знать, мне или тебе, какая у него оперативность. Слава богу, скоро десять лет, как я под его началом.
– Это ты о редакторе?
– О ком же еще! Не такой-то он решительный, как ты думаешь.
– Клава, мы сегодня что-то плохо понимаем друг друга. Не перенести ли нам разговор на завтра, когда я прочту статью?
– В чем же дело, ты знаешь, Сашенька, что твоя воля надо мной неограниченна. Давай перенесем разговор на завтра.
– До свидания, маленькая женщина!
– Будь здоров, Сашенька!
Тайка
Тайка сунула босые ноги в старенькие туфли, пригладила волосы рукой и, оставив Егорку забавляться с куклой, вышла на крылечко.
Мимо дома шла дорога – от леса к селу Ивановскому и дальше в город. Пока на ней – ни души. Но Тайка знала: сейчас покажется Роман. Выйдет из леса и свернет у риг, срежет прямиком по стерне, чтобы не встречаться с нею. Роман ходит тут с самой весны, с тех пор, как устроился в городе, на крахмало-паточном заводе. На выходной вечером идет с работы, в понедельник утром – обратно. Два раза в неделю. И два раза в неделю Тайка караулит его. Презирает себя и бегает, боясь прозевать.
Солнце еще только поднимается, сушит потемневшие за ночь крыши домов – их в деревне всего десяток: шесть по одному порядку, четыре по-другому. Когда-то порядки были длиннее, об этом напоминают замусоренные щебнем и заросшие репейником ямы – многие перебрались в Ивановское, где контора колхоза. Когда-то здесь также был клуб, и Роман приходил сюда, и Тайка танцевала с ним…
В росной траве туфли сразу намокли, зашлепали. Шлеп-шлеп – до самой риги, полуразвалившейся, с несколькими жердинами вместо крыши.
Тайка не обманулась: едва перевела дух, из леса показался Роман. В руке сумка, скатанная валиком. По субботам он носит в ней хлеб. А сейчас сумка пустая.
– Стоишь? – не глядя и привычно спрашивает Роман.
Тайка смотрит на него спокойно и внимательно.
– Может, зайдешь, Ромаша? – несмело просит она.
– Еще не хватало, – угрюмо отвечает Роман. Нарвал пучок травы и стал обтирать заляпанные грязью голенища кирзовых сапог – лесная дорога не просыхала и в жару. – Вообще, сказал, не встревай. Я вольная птаха. Поняла? Скоро совсем в город перееду.
На лице у Тайки испуг, руку она прижала к горлу, словно ей трудно дышать.
– Как же так! И не покажешься?
– Может, в праздники…
Из Тайкиной груди вырывается вздох облегчения.
– Ромаша, – опять просит она. – Петушка-то на палочке обещал Егорке.
– Некогда с тобой, – будто не слыша, отвечает Роман. – Еще на работу опоздаю. – И торопливо обходит ее, отворачивает лицо.
– Хоть бы раз взглянул на свое дитя, черт квелый! – уже ругается Тайка. – Ведь клялся же!
– Ну знаешь, все бывает под пьяную лавочку. Полюбились, побаловались. И никаких прав ты на меня не имеешь: мы не расписаны.
– Разве в этом дело, – тихо говорит Тайка.
– Не обязан! – злится Роман, чувствуя свою неправоту. – Вольная птаха! Хочу женюсь, хочу нет, хочу на тебе, хочу на другой. Нынче заведено – два раза жениться, – с усмешкой заканчивает он.
В глазах у Тайки слезы. Она покорно плетется домой, вспомнив, что надо кормить Егорку.
– Вот и видели мы папку, – воркует она над люлькой. – В субботу он пойдет из города и гостинец занесет. Петуха на палочке…
Егорка мало смыслит, что говорит мать. Он тянется пухлыми ручонками к ее покрасневшему носу и смеется.
А Тайка продолжает рассказывать:
– Папка в город переедет и нас возьмет. Будем жить в каменном доме. Я тебя на каруселях покатаю.
Егорке удалось схватить ее за нос, теперь уже смеется и Тайка. Слезинка скатывается с ее щеки и падает мальчику на руку.
В избу, не постучав, вошел бригадир Федор Куликов с полным картузом грибов. Картуз у него с синим околышем, весь выгоревший, привез еще с границы, где Федор служил. Он сел на лавку и стал отбирать в решето упругие коровки, скользкие маслята – какие получше.
– Выброшу! – зло сказала Тайка.
– Выбрасывай! – согласился Федор, – завтра наберу еще.
Федору за тридцать, он в полной мужской силе, мускулистый, с широкой грудью и бронзовым от ветра и солнца скуластым лицом. Выделялись на этом лице голубые, добрые и не то стеснительные, не то печальные глаза. Но Тайка знала, что эти глаза могут загораться и злым, страшным огнем.
Из люльки таращил глазенки Егорка, смеялся Федору, потом вдруг с превеликим трудом сказал:
– Дя-дя…
– Что? – улыбнулся Федор. – Пошли завтра за грибами?
– Не заходи больше, – сказала Тайка. – Того гляди, пересуды пойдут. Дойдет до Романа – тебе и мне голову свернет.
– То-то будет потеха, – невесело ухмыльнулся Федор. Тяжело повернулся и пошел, бросив от двери: – Картошку копать нынче. Под Ивановское.
Тайка кивнула. Накормила и одела Егорку, понесла соседке – бабушке Кате. На улице Федор бил в рельс, мерно и ожесточенно.
Тайка выбрала бороздки рядом с Лидией Вологдиной. Проворными руками ворошила мягкую землю, картошины глухо стукались о стенки корзины.
– Опять встречала? – спросила Лидия.
Тайка кивнула.
– Обещал в субботу зайти. Жди, говорит…
– Врешь, поди, – не поверила Лидия. – Все выдумываешь.
Тайка швырнула картошку в корзину, зябко поежилась.
– Выдумываю, тетя Лида. Хочется, чтобы так было, вот и выдумываю. Все бы для него сделала, если бы пришел.
– Потому и не приходит, коли знает: все сделаешь. Ты покажи ему, что плюешь на него, – прибежит.
– Не могу я так…
– Значит, дура. Я бы проучила. На твоем месте за Федора вышла бы. Это ли не мужик! Пусть хоть и вдовый.
– Без любви-то?
– Двадцать лет со своим живу, а была ли любовь – не знаю. Трепетала, конечно, в первые разы, как обнимет, голову теряла… Так девчонка же была, ждала чего-то, о чем говорили другие. Любопытно. Обними в те поры не Иван, а кто-то, то же, наверно, было бы. И у тебя так с твоим Романом. Все: любовь, любовь, а спроси – никто толком не знает, что это такое.
– Не могу я так, – снова сказала Тайка.
Перед обедом Федор привел на поле молоденьких городских девчат.
– Подмога, бабоньки! – весело сообщил он. – Шефы, да еще на собственной машине. На неделю в полное распоряжение.
Он в самом деле был рад шефам, и не столько девчатам, которые обязательно станут копать картошку в перчатках, будут бояться запачкаться и без умолку говорить о чем-то своем, только им интересном, – рад он был грузовой машине: можно всю неделю возить картофель в город. Возбужденный Федор смотрел, как Тайка, наклонившись, взвалила полный мешок на худенькую спину и, покачиваясь от тяжести, потащила к машине. Он перехватил ее на пути, взял мешок и легко забросил себе на плечо. Шагал прямо, будто нес вату.
– Вот чертяка, – улыбнулась Тайка, горделиво взглянув на городских девчат, которые выбрали себе по бороздке и теперь доставали из карманов перчатки.
– Окрутит он тебя, – сказала Лидия повеселевшей Тайке. – Хорошему мужику противиться трудно.
Тайка вспыхнула.
– Как репей виснет, – сказала она, покосившись на Федора.
В следующие дни вместе с Лидией Вологдиной Тайка возила картофель в город. Сдавали прямо в овощной магазин. В предвыходной день выехали что-то поздно, и Тайка все боялась, что не успеет обернуться к приходу Романа. Как и в прошлые разы, к концу недели она начинала верить, что Роман должен зайти взглянуть на Егорку. Словно нарочно, директора в магазине не оказалось, и никто без него не хотел принимать картофель. Договорившись с Лидией, Тайка побежала на завод, надеясь там перехватить Романа и, если надо будет, подбросить его до деревни на колхозной машине.
В проходной сидел старик-сторож.
– Кажется, ушел, – сказал он, когда Тайка спросила о Романе.
– Ты взглянул бы, дедушка, – попросила Тайка.
Старик, кряхтя, запер дверь и пошел. Вернулся минут через пятнадцать, сказал:
– Нету, девка. Как и говорил: ушел.
Тайка словно сгорбилась, когда пошла обратно, и, видя это, старик сочувственно крикнул:
– Может, передать что? А?
Машина возле магазина стояла разгруженной. Пока ехали обратно, Тайка все всматривалась в дорогу, ожидая нагнать Романа. Но, видимо, автобус ушел раньше.
У своего дома она встретила Федора.
– Романа не видел? Не заходил он?
Федор помрачнел. Ему захотелось обругать ее и высказать все, что он думает о ней и ее Романе. Но в глазах у Тайки была тревога, и вся она напоминала встрепанного воробья. И Федор пожалел ее.
– Заходил, кажется… Не знаю, но вроде заходил…
В первую минуту ей вздумалось зареветь, стоять посреди улицы и реветь. И не столько от горя, что не застала Романа, сколько оттого, что впервые за все время он зашел взглянуть на Егорку и не увидел его. Погляди он разок на сына – и Тайка успокоилась бы, пожалуй, не стала докучать ему, не стала бы выходить к риге, упрашивать и ругаться.
– Грибы я не выбросила, – сказала она, желая порадовать Федора.
Тот смотрел себе под ноги и хмуро о чем-то думал.
В понедельник утром Тайка достала из ящика комода новый платок с цветочками по белому полю, накинула его на плечи и вышла на дорогу. Она была уверена, что Роман сегодня не свернет по стерне, пройдет у ее дома.
Она простояла минут двадцать – его все не было. Потом из леса вынырнул грузовик, быстро стал приближаться, поднимая за собой дорожную пыль. Тайка прижалась к обочине и, когда машина поравнялась, чуть не вскрикнула от неожиданности: в кабине грузовика рядом с шофером сидел Роман. На какое-то мгновение она еще надеялась, что машина остановится. Но за ней продолжала клубиться серая пыль.
Она и тут нашла оправдание Роману: ехал в попутной машине, и ничего удивительного нет, что шофер не захотел остановиться. И все же было тягостно, что все так нескладно получилось.
Весь день настроение у нее было подавленное. И, под стать ее настроению, к вечеру небо нахмурилось, полил тягучий проливной дождь. С небольшими перерывами он лил всю неделю. Вечером перед выходным Тайка даже не вышла встречать Романа: не надеялась, что он пойдет в такую слякоть. В натопленной избе пахло душной сыростью. У Тайки все валилось из рук.
Роман появился сам. Было уже поздно, дождь надоедливо стегал окна. Он стоял у порога, промокший до нитки, в грязных сапогах. Тайка так растерялась, что смотрела не на него, а на лужу, растекавшуюся у его ног.
– Вот зашел, – сказал Роман. Достал из кармана промокший бумажный сверточек и протянул Тайке. – Просила петуха на палочке, принес…
Красный леденцовый петух с подтаявшим гребешком задрожал в Тайкиных руках. Роман чего-то ждал, а она не могла сказать ни слова.
– Пойду, – сказал Роман. – Грязища страшная, не проберешься скоро-то.
И опять Тайка молчала.
– Пойду, – снова сказал Роман и все так же в нерешительности топтался у порога. Лужа у его ног продолжала расти.
Тайка рассеянно положила леденцового петуха на шесток, достала из печки сковородку жареных грибов, а потом вытащила давно припрятанную на случай бутылку водки.
– Вот за это спасибо, – обрадовался Роман. Выпил, закусил и словно посмелел.
– У тебя я не останусь, просить будешь, чтобы жил, – говорил он, – а мне это сейчас никак нельзя. Что было – все…
– Перестань! – закричала Тайка. Закрыла лицо передником и заплакала.
– Что с тобой, ты что? – всполошился Роман, удивленный ее криком. – Ну, не получилось у нас… Разве ты одна такая. – Он попытался обнять ее – Тайка оттолкнула.
– Не хочешь, не надо, – спокойно сказал он, опять садясь к столу. Взял свежий огурец, лежавший на подоконнике, и с хрустом стал есть.
– Хоть грязища, а пойду, – снова заговорил он после молчания. – Может, лошадь достала бы…
Она взглянула на него, не сразу поняла, что он сказал. Потом кивнула.
– Посиди. Я сейчас.
– Что ж, посидеть можно, – снисходительно согласился Роман.
Тайка накинула фуфайку и побежала к бригадиру.
Дом Федора был в другом порядке, в конце. Выделялся он застекленной верандой вместо обычного открытого крыльца с козырьком. Резные наличники на окнах, сама веранда были покрашены голубой краской. Тайка хорошо помнила, когда Федор строился. Он привез тогда жену из Малахова, дальней деревни за рекой. Красавица была жена – высокая, чернобровая, с шелковыми густыми и длинными волосами. Тайка восхищалась ею, а когда слышала деревенские пересуды, думала: «Завидуют. Красоте ее завидуют».
Недолго жили они. Таяла, блекла красота на глазах у всех. Лечил сначала фельдшер из Ивановского Андрей Кузьмич. Потом возил ее Федор в районную больницу, был у знаменитого профессора в области – мало что помогало. Умерла через два месяца после операции.
Жил теперь Федор с матерью и пятилетней дочкой.
Он уже спал, когда постучала Тайка. Пришлось ему подниматься с постели. Вышел всклокоченный, в наброшенном на плечи пиджаке.
– Ладно, запрягу, – сказал он, узнав, в чем дело. Она не заметила недовольства в его голосе и благодарно улыбнулась заблестевшими глазами.
– Спасибо тебе за все.
Когда вернулась домой, Роман сидел за столом и смотрел на спящего Егорку.
– Вылитый отец, – сказала Тайка. – Что нос, что глаза.
Ей было приятно, что он смотрел на сына, о чем-то думал. Показалось, что Роман сейчас опять такой же, как два года назад: сильный, ласковый. Два года, несмотря ни на что, представляла она его таким.
