Текст книги "Золотые яблоки"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Вы точно Перевезенцев? – спросил вспотевший оператор. – Григорий Иванович Перевезенцев?

– Точно, – затравленно ответил Григорий Иванович.

– Тогда в чем же дело? – Заболот пожал плечами.

– Боюсь, у меня ничего не получится, – сказал Перевезенцев. – Я хотел посмотреть, как выгляжу в кино, но у меня не получится. Художник пробовал рисовать – бросил. Он умный парень: видит, у меня ничего не получается, – и бросил. Не знаю, что со мной делается, когда меня начинают рисовать или снимать в кино. Валяйте кого-нибудь другого.

– В постройкоме сказали, чтобы обязательно вас, – тоскливо сказал оператор.

– Мало ли что сказали! – рассердился Григорий Иванович. – Будто нет, кого еще можно снять.

Оператор раздумывал над словами экскаваторщика, засунув руки в карманы куртки. Два его помощника стояли рядом, безучастно позевывали. Вдруг оператор стукнул себя по лбу.

– Это ваш ученик? – спросил он, показывая на Генку.

Генка не успел рта раскрыть, как Григорий заревел:

– Скоро будет самым ловким экскаваторщиком на свете!

Оператор удовлетворенно кивнул.

– Что ж, подходит, – сказал он. – Его мы снимем как вашего ученика. Сначала вас крупным планом у экскаватора… Статичный кадр, без движений, – поторопился он успокоить экскаваторщика. – Как в фотоателье… А его – за работой. Назовем так: «На экскаваторе Перевезенцева». Вы ему передаете личный опыт. – Помедлил немного и усомнился: – А он того… умеет? – Оператор сделал рукой движение, обозначающее полет ковша со дна котлована до кузова автомашины.

– Как? – спросил Перевезенцев Генку.

– Попробую, – волнуясь, сказал Генка, стрельнув недобрым взглядом на помощников оператора: смотрите, мол, у меня, если что…

Григорий уступил ему место в кабине, и Генка с отчаянной решимостью задвигал рычагами. Ковш полетел по воздуху, брякнулся в котлован и через мгновение повис над кузовом самосвала.

– Не спеши! – предупредил его Перевезенцев, бросившись к кабине. Генка не слышал. Он сиял, не видя ни оператора, ни нацеленного на него глазка радостно стрекочущей кинокамеры.

* * *

Генка снимался в кино, а Илья бродил по стройке. Всюду он видел результаты большого труда тысяч людей и удивлялся тому, как мала в них доля одного человека. На площадке, где изготовляли железобетонные изделия, двигался по рельсовому пути башенный кран, поднимал из пропарочных камер готовые плиты и балки, складывая одна к одной на ровной площадке. Крановщица то и дело показывалась у окна кабины. Ветром трепало ее светлые волосы, простенькую фланелевую кофточку.

– Эй, подавай веселее! – кричали ребята крановщице, и в голосе их слышалось веселое озорство.

Со стороны доносился дробный грохот бетономешалки. Илья подошел поближе, понаблюдал за работницей, стоявшей на подмостках, отметил, что и она ловко справляется со своей работой.

Насмотревшись вдоволь, он отправился по разбитой грузовиками дороге в сторону городского шоссе. Вскоре его обогнала машина. Кузов был нагружен и закрыт брезентом. В кабине рядом с шофером он, к своему удивлению, увидел Гогу Соловьева. Гога тоже признал его и отвернулся. «Что это он так поздно, да еще на машине?» – подумалось Илье.

Начинало смеркаться. К вечеру стал дуть свежий ветерок и небо вызвездило. Внизу, в поселке, одна за другой вспыхивали в домах лампочки, второй участок сверкал огнями прожекторов. Когда Илья выбрался на шоссе, в стороне от домов тягуче и нудно завыла собака. По дороге проносились на большой скорости с зажженными фарами автомашины. Илья прошел к остановке и сел на обочине у канавы, дожидаясь пригородного автобуса. Собака выла не переставая, нагоняя тоску.

– На луну лает, – услышал Илья.

Он резко повернулся на голос. У столба с надписью: «Остановка автобуса» – сидела девушка. Около ее ног стоял огромный чемодан с задранными углами. Лампа на столбе освещала правильное чернобровое лицо девушки.

– Она уже третий раз принимается выть, – сказала обладательница огромного чемодана и передернула плечами, как от озноба. – Говорят, они воют, когда какую-нибудь беду чуют. И такое впечатление, будто стоит кто рядом и твердит: ты плохая, все плохие… У вас не бывает такого состояния?

Илья улыбнулся странному сравнению, подошел к девушке и стал с любопытством рассматривать ее. На ней была застиранная кофточка и старая черная юбка, на ногах полуботинки. Толстые косы переброшены на грудь, она задумчиво перебирала их пальцами.

– Строят как, – кивнула девушка в сторону завода.

– Строят, – ответил Илья.

– Принимают на работу?

– Да. Народу требуется много.

– Хорошо, – сказала она. – А общежитие дают, не слышали?

– Не слышал, – сказал Илья. – А вы сюда?

– На стройку, – вздохнула она, доверчиво глядя на него. – Ехала в автобусе, не удержалась и вышла посмотреть.

– Откуда вы? – спросил Илья.

– С Кубани.

– С Кубани? – вырвалось у него. – И к нам на Волгу? Что, ближе работы не нашлось? Или здесь родственники?

– Никого. – Она поднялась с земли и, отряхивая юбку, посмотрела в сторону строительства. По бетонной дороге к поселку шла вереница машин, освещая холмы насыпанной земли, временные заводские постройки. – Пока одна, почему не поездить, – по-взрослому добавила девушка. – А на Волге мне побывать давно хотелось.

– Ничего не понимаю, – удивился Илья. – Одна. А жить? Вдруг нет общежития?

Самому ему, когда собирался в Сибирь, и в голову не приходило подумать о жилье. Но то он, а то какая-то пигалица, которую каждый может обидеть.

– Найду жилье, – сказала она уверенно, а Илье показалось – беспечно.

«Черт знает что, – подумал он. – Глупая, что ли?»

– Ночь уже, – сказал он.

– Ночь, – вздохнула девушка.

– Куда же сейчас? – допытывался Илья, страшно заинтересованный этим беспечным и, видимо, все же милым существом.

– Куда? – переспросила она. – Не знаю. На вокзал, пожалуй. Торопиться некуда, вот и сижу.

«Точно, глупая…»

Илья живо представил ее на вокзале, прикорнувшей возле огромного чемодана и вздрагивающей от каждого шороха.

– Отчаянная ты…

Девушка грустно улыбнулась.

Подошел, сверкнув фарами, автобус. Девушка безропотно позволила Илье взять чемодан, оказавшийся неожиданно легким, почти пустым. «Пара платьишек, наверно, и все добро». В плохо освещенном автобусе они сели рядом.

– Звать тебя как? – спросил Илья.

– Оля Петренко. А вас?

– Меня Илья, Коровин.

– Илюша, – зачем-то сказала она.

Пока ехали, Оля сообщила, что дома в станице у нее мать, маленькая сестренка и отчим, человек в общем-то неплохой, ласковый. Отпустили ее легко. «Поезжай, поживи самостоятельно. Захочешь – вернешься в любое время».

Узнав, что Илья со стройки, доверчиво прижалась к его плечу, стала расспрашивать: кем работает, интересно ли? И за ее вопросами чувствовалось: хоть внешне держится молодцом, на деле отчаянно трусит. Перед остановкой напротив вокзала она поднялась, вздохнула глубоко и протянула маленькую руку.

– Завтра, может, увидимся…

Илья решительно усадил ее на место.

– Никуда не пойдешь.

– Мне выходить, – робко и испуганно сказала она, пытаясь освободиться.

– Куда пойдешь? Не спавши целую ночь… – горячо заговорил он. – Со мной поедем. Знакомые у меня. Поживешь день-два, пока не устроишься.

Оля как будто смирилась, но вся дрожала, с опаской посматривала на него. А Илья посмеивался: «Вот как, без мамы-то!»

Когда вышли из автобуса, он поднял чемодан на плечо и, не оглядываясь, зашагал впереди. Оле ничего не оставалось, как следовать за ним.

У двухэтажного деревянного дома он велел ей посидеть на лавочке, а сам, бережно поставив чемодан на землю, поднялся по крутой скрипучей лесенке.

Дядя и тетка – Илья называл их стариками – еще не спали, мирно играли в лото на мелкие деньги. Лучшего развлечения они и не придумывали. Оба всю жизнь работали на заводе, получали благодарности, раз в месяц сидели на профсоюзных собраниях, в праздники, принарядившись, выпив «для веселья», ходили вместе со всеми на демонстрацию. Три года назад их торжественно проводили на пенсию. От безделья они развели кур, а все свободное время играли в лото и навещали знакомых. Илья любил своих стариков, очень добрых и дружных, и частенько приходил к ним, чтобы просто забыться, послушать рассказы деда. Старик прожил бурную и трудную жизнь, побывал на трех войнах, но еще и сейчас был бодр, любил похвастаться. Немножко мот, он, получив свои пенсионные, шел по магазинам и накупал всякой всячины, угощая бабку, насмехался над ее скаредностью. Во вторую половину месяца, когда от пенсии не оставалось и следа, он переходил на бабкино довольствие. Тогда уж бабка насмехалась над ним: «Купец Портянкин!»

Услышав, в чем дело, бабка, несколько грубоватая и прямая, заявила сразу:

– Куда ее!

– Веди, веди, – сказал дядя. – Не слушай ты ее, урядника…

Илья улыбнулся, дожидаясь, когда бабка сдастся. Ему и в голову не приходило, что они откажут Оле в приюте. Своих детей старики выучили: сын работал инженером на строительстве дорог, дочка окончила торфяной институт, но уехала, простудилась на работе и заболела туберкулезом, хотя сама об этом долго не подозревала. Она настолько затянула болезнь, что лечение уже не помогло. Смерть дочери была для стариков тяжелым ударом, они даже не успели приехать на ее похороны. Постояли у свежего холмика, поплакали и, постаревшие, сгорбленные, вернулись домой. Старик, более крепкий, принял горе мужественно, а бабка стала слезливой, едва разговор заходил о дочери – плакала, рассказывала о своих снах: «Будто подходит ко мне, голубушка, – худущая, жалость берет…»

– Что ей дома не жилось? – сердито спросила бабка. – Да и кто знает, что она за девица.

– По-моему, очень хорошая, – с жаром сказал Илья.

– А ты откуда знаешь? Что на автобусе прокатились?

– Видно сразу, – сказал Илья и опять улыбнулся, вспомнив, что Оля терпеливо ждет у дома на лавочке.

– Веди, завтра пропишем, – решительно сказал дядя.

А когда возбужденный Илья ввел девушку в комнату, старик молодцевато расправил плечи и хмыкнул.

– Ого, – сказал он, надевая очки и пристально рассматривая Олю. – Этак годков двадцать пять назад и я был неплох…

– Жаль, дедушка, что меня еще в помине не было, – быстро нашлась Оля.

Бабка сердито выкрикнула:

– Пятьдесят девять. Кончила на низу. Плакали, дед, твои денежки.

Глава восьмая

Рыжий парень прибивал гвоздями к широкому листу фанеры гладко оструганные планки. Он отходил на два шага и, прищурившись, выверял прямизну углов. Фанера была мокрая, потемневшая от дождя, который моросил не переставая. Пока это было бесформенное изделие, но оно могло стать доской показателей суточной работы бригады. Поэтому каждый, кто оказывался рядом, относился к работе рыжего с уважением.

Молоток в огрубевших руках парня был похож на карающий меч. В данном случае беззащитной жертвой служили обыкновенные драночные гвозди. Если они гнулись, а это случалось часто, то отлетали в сторону и становились, таким образом, естественными отходами.

Один такой гвоздь подняла Першина, проходившая мимо. Она взяла у рыжего молоток и принялась прямить гвоздь, а потом ловко вколотила его. Рыжий наблюдал за ней с восхищением.

– Где ты родился? – спросила Першина.

– В районе, – сказал рыжий и, в свою очередь, спросил: – А что?

– Из колхоза, наверное, прибыл?

– Из колхоза, – подтвердил парень. – А что?

– Да ничего. Развалюха, поди, ваш колхоз?

– Да как вам сказать, – вздохнул рыжий и еще спросил: – А что?

– А то, – сказала Першина. – Дед твой каждую железку домой нес и на полочку клал: в хозяйстве, дескать, все пригодится. Отца этому тоже учили, пока тот единоличником был. А тебя забыли научить беречь добро. Зачем гвозди разбрасываешь?

– Так они погнутые, – сказал рыжий.

– Мозги у тебя погнутые, – уточнила Першина. – Брось, другой доделает. Возьми около будки тачку и шагай к траншее. Сейчас бетон будут подвозить.

Першина вытерла ладонью мокрый от дождя лоб, проследила, как рыжий покорно направился за тачкой, и тут только заметила Генку и Илью. Оба хохотали.

– А вам почему весело? – удивилась она.

– А что? – спросил Илья тоном рыжего.

– Если бы что-нибудь делал как следует, – возмущаясь, заговорила Першина, – куда ни шло. А то за что ни возьмется – все переделывай после. Как уж не научиться доску прибивать – это в деревне-то! А он, балда, вчера, вижу, припер колышком и доволен. Будут валить бетон, а опалубка ни к черту.

Она была явно не в духе, и к этому были причины. Вот уже третьи сутки лил дождь, и площадка превратилась в жидкое месиво. Днем бригада рыла траншеи, а наутро в них набиралось по колено воды, края оползали, и все приходилось начинать сызнова. Земля стала как тесто, вываленное из квашни.

Утром трактор притащил насос. Полдня выкачивали и оправляли траншеи.

Прибыл прораб Колосницын в насквозь промокшем плаще, объявил, что после обеда начнет поступать бетон. Плотники стали спешно приводить в порядок опалубку.

У всех были воспаленные, усталые глаза, спины парные, одежда давила на плечи. У Генки кепка сморщилась, и козырек, похожий на воробьиное крылышко, обмяк и опустился книзу. Илья тоже промок до костей. С самого утра они стояли в траншее, выкидывали грязь, никак не отстающую от лопаты.

Обед прошел молчаливо, ели не торопясь, равнодушно. От сырой одежды и потных тел стоял терпкий дух.

В столовой Илья увидел Галю. Она уже работала с геодезистами. Галя поздоровалась и не захотела уйти сразу, как все последние дни, когда они случайно встречались. С плохо скрываемым сожалением оглядела ребят, подумав, что им здорово достается.

– А мы сухие, – сказала она неизвестно к чему, усаживаясь на свободный стул. – В такой дождь не работа. Построили шалаш и отсиживались. Виталий знает много интересных случаев.

«А мне-то ты зачем это рассказываешь?» – подумал Илья, все время мечтавший, что как-нибудь он поговорит с Галей и все объяснится, все будет по-прежнему. Но подходящего случая так и не было.

Галя была захвачена возникшим чувством к Виталию и, как это случается, уже не могла смотреть на него трезвыми глазами, не могла поразмыслить, к хорошему или плохому приведет ее любовь. Она относилась к Виталию с робкой нежностью, хотя часто не понимала его. Он говорил, и трудно было разобраться: всерьез или в шутку. Иногда он пугал ее откровенным цинизмом. Но стоило ему спросить, пойдет ли она в парк или в кино, она надевала самое красивое платье и шла с ним. Если он обещался прийти и не приходил, она сидела с заплаканными глазами и ждала до поздней ночи, а наутро поднималась с головной болью.

Илью она по-прежнему считала хорошим другом, ей иногда не хватало его. Поэтому вдруг захотелось сегодня поболтать с ним.

Пока они разговаривали, Виталий сидел за соседним столом, скучая, осматривался. Потом к нему подсел Гога Соловьев. Кладовщик был чем-то расстроен, это Виталий почувствовал сразу.

– Что? – спросил он.

– Написал докладную, что склад худой, крыша течет и все прочее, – понизив голос, сказал Гога. – Дождь льет, и цемент схватывается. Брак тридцать две тонны.

– Правильно, – одобрил Виталий.

– А вдруг проверят? Загремишь заслонками…

– Ничего, обойдется. Ты не виноват, что на крупном строительстве крышу склада не могут починить. В крайнем случае, уволят – и все.

– Я рад, если уволят, – сказал Гога.

Они замолкли, увидев, что подходит Галя.

– Всего! – попрощался Гога. – Заходите с Галинкой. Новые пластиночки добыли: «Ультра-буги», «Буги-лошадь», «Домовой». Прима!

Виталий ласково похлопал его по плечу.

– Обязательно заглянем.

Гога остановился возле стола, за которым обедали Илья и Генка. Почесав нос, он в раздумье предложил:

– Послушай, Коровин. Ты, я слышал, в институт собираешься. Образы людей «темного царства» продам, хочешь? Будет на экзаменах такая тема. Или тему труда в поэзии Маяковского? Недорого бы уступил. Все на пленке.

– Побереги себе, – не оборачиваясь, ответил Илья.

– Смотри, пожалеешь. И эпиграфы мог бы. «Человек – это звучит гордо!», «В человеке все должно быть прекрасно!» На любой случай подберу.

– Ты это всерьез?

– А что? Без обмана.

– Вот зверюга! – восхитился Генка. – Даже на пленке!

– Все честь честью.

– Купи, Генок, – сказал Илья, – у меня, знаешь, отвращение ко всяким пленкам. Это, наверно, с фотографии пошло.

– А мне зачем? – удивился Генка. – Я сам этих эпиграфов кучу наберу. Вот: один кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, третий кинул – не попал.

– Так это же, Генка, пословица какая-то. Таких и я сколько хочешь знаю: мал бывал – сказки слушал, вырос, стал сам сказывать – морщатся.

– А ну вас! – с досадой сказал Гога. – С вами только время терять.

У выхода Кобяков бок о бок столкнулся с Ильей. Оба остановились, ожидая, кто первый пойдет в дверь. Илья в грязном ватнике, с красным, огрубевшим лицом. Кобяков рядом с ним выглядел женихом. Все тот же щегольской берет, на полусогнутую руку переброшена полиэтиленовая белая накидка, даже сапоги ухитрился не измазать глиной, – Илья попросту позавидовал такой аккуратности.

– Что-то ты, Коровин, обмяк, – с жалостью сказал Кобяков, пристально оглядывая парня. – И то, поступал сюда – думал: сладость какая! А тут хребтину гнуть, погодка некстати…

– Это ты зря решил – обмяк, – возразил Илья, в то же время презирая себя за то, что невольно постарался принять бравый, разухабистый вид: перед кем, зачем? – Это тебе кажется, придумал ты…

– Что я придумал? – полюбопытствовал Кобяков.

– Да все то, что обо мне говоришь.

– Занятно! Очень занятно. Значит, еще не собираешься удочки сматывать? Нет? Удивительно! Жизнь-то кругом какая! Как много интересного! Удивительно! Ну, оставайся. Скоро водку научишься пить, женишься на какой-нибудь бабе, детей куча будет. И вся недолга! А хорошая за тебя не пойдет, скучно ей будет.

Илья заставил себя рассмеяться.

– Откуда у тебя такая уверенность? И что ты хочешь?

– Я? – живо откликнулся Кобяков. – Да ничего не хочу. Не люблю неискренность, напускное. В этом, разве, беда…

– Врешь ты, Кобяков. Все врешь. Не знаю, отчего, но ты злобный и одинаковый. Я тебя сколько встречаю, и ты все одинаковый, вон как те столбы, что тянутся к поселку, все одинаковые.

Илья толкнул ногой дверь, пошел из столовой. Кобяков не отставал.

– Разговор с вами заинтересовал меня. – Кобяков неожиданно перешел на «вы». – Вы верите чутью женского сердца?

– Чутью? Не знаю… И не понимаю, к чему это?

– Разве? – насмешливо воскликнул Кобяков, и опять мелкими складочками собралась кожа вокруг глаз. – А вот Галя разобралась, поняла.

У Ильи потемнело в глазах: он прав, ничего не возразишь.

– Буду рад продолжить с вами беседу на эту интереснейшую тему, – крикнул Кобяков уже с дороги. – В более подходящем месте…

На дороге ждала его Галя…

Першина уже собирала бригаду. Прибыли первые самосвалы с бетоном. Куда не могли пройти машины, бетон развозили на тачках. Колесо тачки идет по узкой доске и все время норовит сорваться в грязь. Илья отвез пять тачек и понял, что для этой работы нужны крепкие руки и большое искусство. Из пяти он довез благополучно только две, остальные пришлось вытаскивать из грязи с помощью Генки Забелина.

Першина позвала их и велела взять вибратор. Илья ходил по опалубке, то и дело опуская его в бетон. Серая масса волновалась, кипела.

Уйма сколько требовалось бетона под фундамент ТЭЦ. Одна за другой подходили машины, а в траншеях почти не прибывало.

В самый разгар работы из кабины только что подошедшего самосвала вышел опрятно одетый старик, а за ним легко спрыгнула с подножки девушка. Веселый, черный шофер улыбался им вслед. Не успел Илья оглянуться, девушка, стремительно подбежав, обняла его за шею и чмокнула в щеку. Генка растерянно и с завистью присвистнул. Тогда девушка поцеловала и его.

– Здорово, племянничек, – сказал старик Илье.

– Добрый день, дядя! – удивленно выговорил Илья. – Что это вы сюда приехали?

– Ольгу определял на работу, – гордо сказал старик.

Ольга тем временем наклонилась над вибратором и осторожно потрогала его пальчиком. Потом защебетала, как над игрушкой.

– Интере-ес-но-о! – пропела она, всецело поглощенная прибором. – А как работает?.. Неужели?

Генка, еще не совсем оправившись от изумления, бережно стер рукавом фуфайки грязь с вибратора и стал показывать, как им пользоваться.

– Неужели? – опять произнесла девушка, своим возгласом повергнув в восторг бедного Генку. Он почувствовал, что с ним происходит нечто похожее, как тогда в цирке.

– Сначала вырыли траншеи, а перед тем как заливать бетоном, медяки бросали, – сказал он, не совсем соображая, почему говорит именно это, а не другое.

– Неужели медяки? – спросила Оля, пошарила в карманах и швырнула мелочь в траншею. – А зачем? – полюбопытствовала она.

– Традиция, – напыщенно сказал Генка. – Все порядочные строители так делают. Чтобы здание крепче стояло.

– Дедушка, у тебя есть мелочь? – спросила Оля. – Брось в эту яму, здание будет стоять крепче.

Генку даже не покоробило ужасное слово – яма. Он проследил, как дед разбрасывает монеты, и опять перевел изумленный взгляд на Олю.

– Трудитесь, молодые люди, – в тон Генке, так же напыщенно сказал дед, приподняв, как для приветствия, руку, и прикрикнул: – Ольга, пошли, ЗИЛ ждет.

Илья оглянулся на ЗИЛ и узнал в шофере Ивана Чайку, весело смотревшего на него.

– Что я говорил! – крикнул Иван Чайка. – По всей стройке гоняю, везде встречу. Бывай здоров!

– Счастливо! – махнул ему Илья, глядя, как неохотно идет за дядей Оля. Ей хотелось побыть еще немного, но спорить с суровым стариком она не решалась.

– Интересно! – тонко пропел Генка, стараясь подражать ее голосу. – Она нас любит, да?.. Неужели? Зря я ей не сказал, что снимался в кино.

Илья взглянул на него в крайнем удивлении, пожал плечами.

– Это ты мне? – спросил он.

– Дед, у тебя есть медяки? – спросил Генка, склонив голову и прислушиваясь к собственному голосу, потом приблизил лицо к носу Ильи и сказал:

– Слушай, посмотри мне в глаза. Ничего не видишь?

И еще повторил:

– Почему же я не сказал ей, что снимался в кино?

Глава девятая

В субботу Генка, заляпанный бетоном, в заскорузлых, как корка, штанах, в смятой кепчонке, но оживленный и бестолковый, пристал к Илье, упрашивая пойти в клуб на танцы.

– Послушай, – говорил он, – ты что-то все помалкиваешь. В первый день тебя не остановить было. Пойдем потанцуем, веселее станет.

Илья сначала не соглашался: не особенно хочется танцевать, когда приходишь с работы разбитый, с мозолями на руках, когда с блаженством еще во время еды поглядываешь на чистую постель, но в конце концов не устоял перед мольбами Генки и согласился. Но это оказалось еще не все: Генка как ни в чем не бывало сказал:

– Знаешь, пригласи Олю. Я бы и сам, да неудобно. Тебе по-родственному смелее.

– Какой я ей родственник, – усмехнулся Илья, догадываясь, что творится в Генкиной душе.

– Так она у твоих родственников квартирует, – нашелся Генка. – Значит, ближе.

Илья был не против. В самом деле, у Ольги еще нет подруг, она будет рада.

– Серега, пойдем с нами, – позвал Генка рабочего, щепочкой очищавшего грязь с сапогов.

– Куда, Гена? – спросил Серега, выпрямляясь и посмотрев на ребят усталым взглядом.

– На танцы.

– У-У, – протянул Серега. – Была нужда, за свои деньги да ноги вертеть. Я лучше собственный дом пойду строить. Отделываем уже. Скоро будем заселяться.

Не собственный, а своими руками, – поправил его Генка, вспоминая, что и Василий говорил так же. – До собственности сами не свои, кулачки проклятые. Атавизма в вас полно.

– Какого, Гена, атавизма? – заинтересованно спросил Серега.

– Самого обыкновенного. Все старинушкой живете, все бы себе.

– Что ты напустился на человека, – вмешался Илья. – Он строит после работы, и, конечно, собственный это дом. Тут даже гордость есть – сам делал. Это и есть собственность в широком понятии. Вот строим мы завод, я тоже могу сказать – наш собственный, хотя он и не собственный, если разобраться.

– Видали, теоретик выискался, – насмешливо заявил Генка. – Вся беда, что он – как небо от земли от этого самого широкого понятия.

– Ты, Гена, совсем не признаешь меня за человека, – с горечью сказал Серега. – Я, когда говорил, думал то же, что и Илья: собственный дом, собственный завод, земля, на которой стою, – собственная. А ты к словам придираешься. Атавизм приплел, хотя и не знаю, что такое атавизм. У меня это самое широкое понятие в горбу с потом и кровью въелось, мне ведь не с твое годков-то. – Взглянул на Илью: так ли, мол, я объясняю. Понял, что так, и удовлетворенно добавил: – Идите и танцуйте. В свое время я тоже танцевал. Правда, нынешние танцы – простое топтанье: взад-вперед, взад-вперед. Мы красиво танцевали. – И Серега, к веселью ребят, растопырив руки, прошелся на носочках. – Идите, а завтра ко мне в гости. У меня Аня приедет.

– Что ты говоришь? – обрадовался за него Илья. – Когда?..

Дома Илья торопливо поел, а потом долго стоял перед зеркалом, завязывая галстук. Галстук попался плотный, как из клеенки, узел получался кривой, некрасивый.

– Когда тебя ждать? – спросила Екатерина Дмитриевна, наблюдая за сыном. – Ты идешь с Галей?

Илья сразу потемнел лицом. Со злостью отшвырнул галстук в сторону, выправил воротник рубашки поверх пиджака. Так было проще и свободнее.

«Собственно, и одеваться-то не для кого, – подумал он, – а еще прихорашиваюсь».

– Вы поссорились?

Он опять не ответил, но мать поняла его.

– Раньше ты все рассказывал, – с грустью сказала она, – даже о том, с кем подрался. Я чувствую, что тебя гнетет не работа. Хорошо, – покорно вздохнула она, – я от тебя ничего не требую.

– Самое странное, что мы с ней совсем не ссорились, – сказал Илья, расчесывая жесткие, торчащие волосы. – Мы говорим с ней, когда видимся, но все как-то не так… – Он бросил расческу и перевел разговор на другое. – Я приду после двенадцати, возьму ключ, чтобы не тревожить тебя.

– Возьми, хотя я все равно услышу. – Она придирчиво оглядела его и осталась довольна. Все в нем было ладно, все шло ему, а белый воротничок рубашки красиво оттенял загорелую мускулистую шею. И ей стало обидно, что Галя предпочла кого-то другого.

* * *

Генка ужинал с братом. В комнате было прибрано, но как-то без уюта. Едко пахло красками. Илья с любопытством оглядывал стены, завешанные небольшими этюдами.

– Вот ты какой! – воскликнул Василий. Он сидел на табурете, неловко вытянув под столом протезы, – Генок каждый день рассказывает о тебе, но все же я представлял не таким. Знаешь, что он сказал о тебе?

– Вася, – недовольно остановил его Генка.

– А ты не скрывайся. И в глаза и по-за глаза о друзьях говорят одинаково. Он сказал о тебе, что ты длинный, как журавль, и теленок. Журавлиного в тебе ничего не вижу. Это он на свой рост мерял…

– Вася! – опять сказал Генка.

– Не нравится, друг мой? Другим перемывать косточки ты мастер. Объясни-ка, что в нем от теленка?

Генка, насупясь, сказал Илье:

– Ты не слушай. У него дурацкое настроение. Взялся два ковра нарисовать, вот и злится.

– Если тебе не хочется, чтобы я их делал, – откажусь!

– Не мне – тебе не хочется! Не рисуй, раз противно. Проживем и без них, не первый раз без денег. А ты: возьму, возьму. И нечего на других зло срывать.

– Он всегда прав… – Василий жалко улыбнулся. – Ты извини, Илья, если что не так. Он ведь тобой бредит. А про теленка я просто так…

– Мне иногда хочется кого-нибудь стукнуть и обругать и на свое место поставить, а потом сдерживаюсь. Хочется, чтобы так было понятно.

– Ничего, – успокоил его Василий. – Главное, ты знаешь, за что и кому следует. Чутье есть. Все остальное с годами приложится.

Генка усмехнулся, сказал от двери:

– Научишь, пойдет всем носы квасить. Тоже, деятели.

– Генок у нас тупой, как доска, – заметил Василий. – Он все понимает буквально… Ребята, а не сходить ли мне с вами в клуб? Разрешите?

– Будет здорово! – обрадовался Илья.

Несмотря на несколько странный прием, Василий ему понравился. Не зря Першина допытывалась о нем у Генки. Лицо у него было строгое, глаза умные и чуточку с печалью, словно остались в них невзгоды, которые он перенес.

Собрались быстро. Шли тихой улицей, поскрипывали протезы Василия. Вечер был теплый, яркий от уличных огней. Много было гуляющих разодетых людей. Около винного подвальчика Василий остановился.

– Может, зайдем? У меня здесь прочный кредит.

Зашли. За стойкой, наклонив голову на бычьей шее, – пожилой человек, черноволосый, с горбатым носом. Около высокого столика покачивались на нетвердых ногах два собутыльника. У одного яйцевидная голова, остриженная под нолевку, мясистый нос. Взглянув на вошедших мутными глазами, они обнялись и направились к выходу.

– Пожалуйста! – свирепо проговорил стриженый. – А мы пошли-и…

– С богом, – сказал Василий, и к человеку за стойкой: – Доброго здоровья, Дода Иванович!

– Доброго здоровья!

– С хорошей погодой, – сказал Василий.

– С прекрасным настроением.

– Для прекрасного чуток недостает.

– Сейчас, – засуетился Дода Иванович.

Он налил по стакану светлого вина и положил три конфетки рядом.

– Чего до положения риз напились? – спросил Василий, кивая на дверь, которая с хлопом закрылась за собутыльниками.

– Беда у одного, душу изливает.

– Что так?

– Да шел как-то переулком, навстречу парни. Содрали с него белое кашне. Не спорил, было их много. А дня три спустя гулял по набережной, в руках гитара. Вдруг те парни навстречу. Ударил одного гитарой по голове и тут сообразил, что ошибся. Не те парни. К тому же с красными повязками – дружинники. Вот и держали пятнадцать суток. И обрили наголо, и на работу сообщили. Беда.

– Нагорит.

– Не помилуют, конечно… Беляева не видел?

– Нет, – сказал Василий. – Погиб?

– Траур.

– Жаль беднягу.

Ребята переглянулись, подумав всерьез, что умер человек. Стало не так весело.

Илья подошел к стойке, желая расплатиться за всех, но Дода Иванович с презрением отвернулся.

– Молодой человек не знает правил, – насмешливо сказал он. – Кто ведет, тот платит.

На глазах изумленных ребят он достал картонку, испещренную фамилиями, перед которыми стояли крестики. Беляев был обведен траурной чертой, что опять напомнило о смерти.

Продавец спокойно поставил Василию три крестика, убрал картонку и помахал на прощанье рукой.

– Он всем отпускает в долг? – спросил Илья.

– Ну, всем! Кого знает. Художникам, правда, неограниченный кредит. Слабость его. Пей сколько влезет, но долг вовремя отдай, что бы там ни случилось. Для погашения долга у него определенные дни. Андрюха Беляев не отдал и попал в траур: значит, кредита ему больше не видать. Вдвойне принесет, а Дода Иванович скажет: «Тебе были нужны, мне не нужны. Оставь с собой, не надо». И наградит презрением, от которого впору сквозь землю провалиться.

– А мы подумали: умер Беляев, – разочарованно сказал Генка.