Текст книги "Золотые яблоки"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
– Что же ему было? – раздраженно спросил Лямин.
– А ничего не было…
«Занятные вы, черти, – с тем же раздражением подумал Лямин. – Вот и мне нынче ничего не было… молчали все, а на ночь глядя – сказочку поучительную про какого-то пришлого бакенщика».
– Уж, наверно, пропесочили, как следует?
– Да нет, – потягиваясь и зевая, сказал Николай. – У них все как-то по-иному получилось. Вот в такую же погодку возвращались караваном, к берегу пристали, глядь, а одного нету… Того самого рыбака, лодка его последней в караване шла.
– Де-ла! – протянул Лямин с растерянной ухмылкой. – Что же его, ветром сдуло?
– Вот и их всех спрашивали: не сдуло ли ветром, не перекувырнулся ли – всякое бывает… – Николай опять зевнул, посмотрел на сигареты, лежавшие возле на столе, – видимо, раздумывал, стоит ли еще закурить на ночь.
Лямин недоверчиво сказал:
– Не могло все этим кончиться. Что его, и не искали?
– Допрашивали, искали, но никто не мог ничего сказать. А найти – где найдешь! Кабы в пруде – можно поискать.
– Веселенькая история: человек пропал и никому ничего.
– Почему никому? Бригадиру было… Как он отвечает за людей, вот его и судили. Пять лет дали…
– Веселенькая история, – опять повторил Лямин.
После мрачного рассказа ему стало не по себе. Вот так же сбросят, и никто следов не найдет – у них круговая порука. Бригадира Кибикова посадят на пять лет, а он будет у рыб. Ночью ему представился судак, большой, как поросенок. Судак плавал возле него и все норовил задеть хвостом по лицу. Потом хвост превратился в страшные щупальца осьминога – таких осьминогов рисовали раньше в детских книжках. Лямин мгновенно облился холодным потом: в темноте он увидел перед собой белую фигуру.
– Кто это? Что? – закричал он, вскакивая.
За бортом слышался грохот бушующих волн, судно покачивало. Белая фигура, оказавшаяся бригадиром Кибиковым, проговорила:
– Спи… спи… нечаянно. Господи, что делается! Перекрутит сети…
Испуг сделал свое дело. Как-то Лямин неловко оскользнулся и упал в ледяную воду. Воспользовавшись этим, он запросился в поселок. Простудился он легко, температуры почти не было – с рыбаками такое случается часто, – но ему не перечили.
6
Директор Голиков недоверчиво смотрел веселыми цыганскими глазами, когда Лямин, жалуясь на боли в спине, просил подыскать ему другую работу. Он, наверно, и совсем уехал бы из поселка, если бы не наступившая зима. Да и чувствовал, хотя его здесь и не приняли, тягу к этим людям, которые живут своим миром и, видимо, знают что-то такое, чего не знает он.
Голиков поставил его на разные работы: когда требовалось, помогал на складе, большей же частью находился в столярной мастерской – сколачивал ящики. Работа была однообразная, но легкая и неспешная. Правда, и заработок был не как в бригаде.
Голиков несколько раз заходил в мастерскую, будто случайно, по пути, но Лямин подозревал, что тот все приглядывается к нему. А чего приглядываться, когда он весь на виду, хочет жить в свое удовольствие: нравится – работает, надоедает – едет на другое место, семейного хвоста за ним не тянется, сам себе хозяин.
Здесь, в мастерской, произошла у него как-то встреча с Алексеем Михайловичем Тарабукиным, механиком по ремонту судовых моторов и «ругателем». Специалист он был превосходный и за это уважаемый, но иногда на него «накатывало» – так говорили в поселке: становился раздражительным, мог кричать по пустячному поводу, ходил в это время на своих крепких ногах быстрым, упругим шагом, рассуждал сам с собой. В эти дни лучше не попадаться ему на глаза. Для Лямина механик был самым непонятным человеком в поселке, и он его побаивался.
Лямин подгонял очередную планку на ящик, когда увидел Тарабукина. Тот, как вкопанный, остановился, взглянул светлыми, с сумасшедшинкой глазами. Был он в замасленной машинным маслом телогрейке, весь крупный, тяжелый, в тяжелых же сапогах.
– Ты чем занимаешься? – отрывисто и хрипло спросил он.
– Разве не видно? – ответил Лямин, робея всей его крупной фигуры.
– Мне не видно.
«Разуй глаза пошире», – хотел сказать Лямин, но побоялся, покорно пояснил:
– Ящики колочу…
– Зачем?
«О том начальство спроси – зачем?» – снова хотел ответить Лямин и опять побоялся: механику явно хотелось к чему-то прицепиться и начать ссору, может, драку. В руках был молоток, но один вид тяжелых сапог Тарабукина вызывал холодный озноб. Лямин склонился над ящиком.
– Лягушатник! – отрывисто крикнул механик и пошел к выходу.
«Почему лягушатник? – подумал Лямин, оторопело глядя вслед Тарабукину. – Чертовщина какая-то! По поселку свободно разгуливает сумасшедший – и никому ничего. А такой и задушить может, не успеешь пикнуть».
Работа настолько опротивела, что приходилось заставлять себя идти в мастерскую. Зима выматывала своей скукой. У Горбунцовых была та же скука.
Василий Никитич сдал еще больше, хотя и бодрился. Теперь он надевал мохнатую шапку с вытертым верхом, заскорузлый полушубок. Несколько раз на дню говорил:
– Пошел я, Лидея!
– Иди, родимый, иди. Проветрися, – каждый раз провожала его Лидия Егоровна.
Все это Лямина раздражало до бешенства. Однажды он сказал старику:
– Да иди! Что ты все спрашиваешься? Будто кто держит!
Василий Никитич с тех пор стал робеть Лямина. Притихла и Лидия Егоровна, суше относилась к нему, хотя и оставалась такой же заботливой.
С Тамарой Зарубиной встретиться не удавалось. К тому же по поселку поползли слухи, будто она попала в беду, скоро должна родить, а отец никак не сыщется. Лямин вспоминал красивого капризного парня и жалел, что тогда в парке не нашел его и не стукнул бутылкой.
Весной Лямин попросил Голикова перевести его из мастерской. Опять-таки что-то удерживало его в рыбацком поселке, хотя мог уехать. Директор задумался, и его веселые цыганские глаза уже не смеялись.
– И здесь не ко двору? – словно удивляясь, спросил он. – Ну да ладно, найду тебе работу.
Так Василий Лямин вместе с Нинкой Каношиной попал на Южный мыс.
7
Нинка длинной веткой обмахнула потолок, подмела пол. На окно повесила занавеску. Стало светлей и уютней.
Лямин сидел за столом, резал на газете сыр. Завтра приедут рыбаки, привезут рыбу, можно будет сварить уху, сегодня придется ужинать всухомятку. К сыру он еще открыл банку кабачковой икры.
За окном бушевала гроза. С каждым раскатом грома Нинка замирала. Худое, с рыжими крапинами лицо было бледно, остренькие плечи подымались.
– Садись, Каношина. Брось хлопотать, – сказал Лямин, испытывая удовольствие оттого, что он старший и может заботиться о ней. – Ну и фамильице у тебя! Ты в каком классе учишься?
– В восьмой перешла. А что?
– Ничего. Тангенсы-котангенсы изучаешь? Помню, бывало, и я…
Сильный удар грома заставил Нинку пригнуться. В оконное стекло хлестнул плетью сильнейший ливень. Сразу потемнело. Лямин оглядывал Нинку, одетую в потертый лыжный костюм, и усмехался.
– Как же там, в палатке, спать будешь? Со мной сидишь, и то сердце в пятки ушло.
– Вовсе не ушло, – заносчиво сказала Нинка и села к столу. – Как поутихнет, только меня и видели. Ишь, чем испугать хотите!
Нинке давно хотелось что-нибудь написать. В поселке летом было бы веселее, там подруги, но что напишешь в поселке – все известное! А здесь она обязательно напишет. Вот даже от грозы жутко стало. Об этом, как ей жутко, она и напишет…
– Разве это гроза? – снисходительно говорил Лямин, поддевая ложкой кабачковую икру. Вот, помню, на Украйне был… как же эта область-то… там сады, хатки… вылетело! Ну, неважно! Судьба, значит, забросила… Футбол идет мировой, наши играют чи с югославами, чи еще с кем… И гроза! Ну, скажу я тебе, грозища была! Земля трескалась. Я приемник включил, а хозяйка: «Цыц, дом подожжешь, молния ударит! Отключай скорей!» Плевал я на нее. Она в крик, а диктор: «Удар! Го-ол!» Вот гроза была…
Нинка зачерпнула кабачковой икры, намазала на хлеб. Ела она стеснительно, прикрывая рукой маленький рот.
– А вы везде бывали, да? – наивно спросила она.
– Я-то? – Лямин коротко, с подозрительностью посмотрел на нее – в желтых расширенных зрачках увидел любопытство, и он приосанился: наконец-то можно излить душу.
– Да уж бывал, – сказал он с бахвальством. – Вот на целину мы целым эшелоном ехали. Начальнички наши, это уж явно, вперед на каждую станцию телеграмму: спиртного не продавать, и баста! И не продавали. А в одном месте – маленький такой городишко – чи не получили, чи крест положили на их писульку… Приезжаем, карабкаемся на гору – вокзал у них на горе – море разливанное! Что ты хошь: и пиво, и всякое другое. Ясно, у стойки местные тёпы жмутся. Мы их за ошорок – откинули, надо думать. Нежимся, кому что… Лафа! Потом, слышим, крик! Это местные тепы с ближних улиц собрали себе подмогу. Ух, и драка, скажу тебе, была! Закачаешься! Один схватил со стены пожарный багор и на нас… Догадался машинист паровоз тронуть. Что делать, повскакали мы в вагоны, орем, и они орут. Жаль, догадался машинист, а то бы дали им.
– А на целине – там интересно было? – спросила Нинка. Рассказ о драке ей не понравился.
– А чего, – сказал Лямин. – Пахали, сеяли… Может, капельку выпьешь? Все-таки с прибытием.
Нинка замотала головой.
– Вы лучше что-нибудь о целине расскажите.
– А я и говорю: пахали, сеяли. – Он выпил, лениво пожевал сыр. Рассказывать не спешил: вечер долгий, слушатель, как видно, попал добросовестный, не то что Николай Егоров тогда на берегу – Нинке к корове спешить не надо.
– Звезда там утром всходит, – с ленцой в голосе продолжал он. – Венера называется, утренняя звезда. Прямо на глазах снизу вверх поднимается, что тебе ракета пущенная. Только, конечно, медленнее поднимается…
– Ой, как интересно! – радостно воскликнула Нинка, тут же решив, что о звезде обязательно надо записать в дневник. – А еще? – жадно спросила она. – Что-нибудь еще?
– Что еще? Сказал же: пахали, сеяли…
– Расскажите, где вы еще были?
– Ну! – рисуясь, произнес Лямин. – Ты спроси, где я не был… После школы меня матушка на радиозавод устроила. Полмесяца проходит, все зарплату идут получать, а мне не выписали. Матушка спрашивает: «Чего денег не принес?» – «Не выписали». – Ответ точный. Ладно… Еще полмесяца проходит. Опять, отвечаю, не выписали. На третий месяц матушка сама на завод пришла. Не поверила. В отделе кадров ей говорят: «Не может того быть, что-то путаете. Вот он в какой цех направлен». Матушка в цех, к начальнику. А у того тыща народу работает. Все же посмотрел списки. «Нету, – говорит, – такого, ошиблись, гражданочка». Она его за руку – и на конвейер. А я там, как миленький, сижу, шурупчики отверткой завинчиваю. Матушка говорит начальнику: «А это кто?» Меня, ясно дело, на конвейер посадили, а вписать не догадались. Ну, сразу за все время зарплату начислили. Купил я себе костюм, помахал ручкой этому заводу, потому как обижен был – человека потеряли! – и адью: поехал мир смотреть… Вот недавно про новый завод кино смотрел, там – другое дело: рабочий в автомобиль заберется, закручивает свои положенные гайки, а он, этот автомобиль, движется. Операцию свою парень закончит, возвращается на место, у него еще время хватает девчонку, соседку, щипнуть. Тут можно работать…
– А потом? – спросила Нинка, подумав, что и это надо запомнить и записать. Не к чему, конечно, упоминать, как на конвейере успевают щипать девчонок, но все остальное интересно.
– Потом много всего было, – сказал Лямин. Лицо у него раскраснелось, глаза стали влажными. – С геологами ходил, в строительном поезде работал.
– С геологами зачем ходили?
– Ходили. Чего-то искали. Я там к крале одной шары подбивал, так, того этого, мало приходилось… С шофером Сашкой мы дружками были. Как закатимся на речку на его газоне – пыль столбом. Лихо водил.
– Чего-то нашли? Говорили, наверно? Геологи ваши? – В голосе Нинки слышалась обида: рассказывает о каком-то Сашке, а о самом главном не может.
– Чего-то нашли. Уволился я… А так нашли. Не зря же топали все лето по лесам да болотам. – Лямин не увидел перемены в Нинкином настроении и продолжал: – Там раз, когда мы у деревни стояли, охотники приехали медведя стрельнуть. Такой попал щукарь: к мужикам не выходит, а как только баба – и он тут. Одна старушенция ягоды собирала, подняла голову, а он стоит, рожу скалит. Она и корзинку бросила, и заикаться с тех пор стала… Охотники гнезда на деревьях сделали у овсяного поля. Сидят, ждут, когда медведь на овес придет. А мы с красавицей моей на прогулку… Ох, и материли они нас!
– Вы медведя испугали?
– Хорошо бы – испугали. Нас самих чуть за медведей не приняли. Темно уж было.
– Вы переписываетесь с той девушкой? Ждет она вас?
– С Клавкой-то? – удивился Лямин. – Скажешь тоже. Клавкой ее звали. Разошлись, как в море корабли. И не жалко. Много их…
Нинка о чем-то думала, притихла, искоса поглядывала на Лямина. Худенькая рука с длинными пальцами непрестанно теребила ворот кофточки. Вспомнила она тот вечер, когда из райцентра Лямин пришел к дому с Тамарой Зарубиной, все пытался ее целовать. Нинка вместе с подружками веселилась, глядя на них. Сейчас почему-то ей было невесело. Представила она и Клаву, с которой Лямин ходил на овсяное поле, и то, как она плакала, когда расходились с Ляминым, «как в море корабли». Клаву было жалко.
– А в строительном поезде вы что делали? – требовательно спросила Нинка, ее лицо с рыжими крапинами было строго, в глазах осуждение. Легкая полнота Лямина, мягкий раздвоенный подбородок, блестящие бледно-голубые глаза ей сначала нравились, сейчас она видела только его большой яркогубый рот и неровные неприятные зубы.
– В строительном-то? – благодушно отозвался Лямин, он опять не заметил в Нинке никакой перемены. – А что делал? Укладывали шпалы, на них рельсы…
– Но это интересно?
– Какое там интересно! Шпалы да рельсы, шпалы да рельсы…
– И девушки там были? – спрашивала Нинка со злым упрямством.
– Где их нет, – легко откликнулся он. – Вообще-то, этого добра всегда хватает. Раз посмотришь – и растает…
Нинка боязливо взглянула на него, а после дотронулась до своей руки: проверяла, не начала ли таять.
– Это как – растает? – спросила она.
Заметив беспокойство в ее глазах, Лямин рассмеялся.
– Ну, тебе-то пока такое не грозит, мала еще… И не понять: все опять потому, что мала. Постарше если будешь…
Но такое объяснение не успокоило ее, подвергнуться участи Клачвы и Тамары Зарубиной она не желала. «Вот он какой!» – подумала Нинка. Из газет она знала, что люди на стройках совершают чудеса героизма, работают, и им интересно, а этот… Геологи ходили по лесам и болотам, чего-то искали, а Лямин с дружком Сашкой – на речку… и на овсяное поле…
Она долго молчала, повернувшись лицом к двери. Лямину была видна ее тоненькая шея, казавшаяся непомерно длинной из-за короткой стрижки.
– Соли нету, – неожиданно и зло сказала она.
– Их у мёня хватало, – продолжал между тем Лямин, еще наливая из бутылки. – Может, все-таки выпьешь? – из приличия спросил он.
– Нет, – зажмурившись, сказала она. – Хлеба с сольцой хочется.
Нинка посмотрела в окно. Гроза прошла, но поднялся ветер, небо было затянуто сплошными тучами, а море – пустынное и холодное. Она судорожно вздохнула.
– Ты чего? – удивился Лямин. – Холодно, что ли?
– Ничего не холодно, – напряженно сказала Нинка и приказала, глядя на него с неприязнью: – Соли принесите.
Лямин пошел в склад. У двери его качнуло. Едва он скрылся за нею, Нинка подбежала, поспешно толкнула задвижку. Потом села к окну, подперла руками подбородок и задумалась. Она думала о том, какие разные бывают на свете люди.
Лямин завозился за дверью, еще не понимал, что случилось, и смеялся.
– Эй! Чего озорничаешь? – крикнул он.
Нинка даже не повернула головы. И только когда Лямин стал неистово барабанить в дверь, злорадно сказала:
– Посидите там!
– Мать честная! – завопил Лямин. – Открой немедленно, и марш спать в свою палатку! Вот подрадел директор! Умора!
Нинка молчала. Лямин ненадолго притих, оглядывая склад. Бревна хоть и старые, но крепкие, маленькое окошечко, через которое проникал вечерний свет, не вместило бы и голову. На дверь и надеяться нечего – толстенные доски с двумя поперечными железными полосами.
– Да ты что, всерьез? – изумился он.
– Посидите там! – опять повторила Нинка. – Теперь-то я знаю, какой вы. Все знаю! Да будь вы у нас в школе, вам бы на собрании не знаю что и сделали.
– Я не люблю собраний, да и в школу мне поздно, Ниночка, так что открой, – с заискиванием сказал Лямин.
– А вы ничего не любите, – прокурорски сказала Нинка. – Вы только себя любите, и всем вы чужой. Я все знаю…
– Курица степная! Да что ты знаешь? Плетешь какую-то ересь. Брось эти шутки, а то рассержусь!
– Я все знаю, – долбила свое Нинка. – Когда рассказывали, я все поняла. Вы и Тамару Зарубину обидели, и Клаву обидели. Обрадовались, что они растаяли.
– Дура, чего городишь!
– Я, может, и дура, – спокойно отвечала Нинка. – Но я все понимаю. Я ведь тоже на танцы хожу. Вы Тамару провожали и целоваться лезли, а теперь не признаетесь. У вас ведь их много было. А сейчас пусть как хочет…
Нинка, еще раз вспомнив Тамару Зарубину, неожиданно заревела. Теперь она жалела Тамару.
– Ну не дура ли! – возмутился Лямин. – Плетет, соплюха, не зная, чего. От поцелуев-то маленькие не рождаются.
– Все знаю, – упрямо твердила Нинка.
Она решила, что в дневнике запишет так: «Моя работа кончилась, хотя я ее и не начинала. Он только с виду показался хороший… Завтра я уеду, а то он меня убьет, потому что я его разоблачила, и никто тут за меня не заступится».
В складе ото льда и опилок несло холодной сыростью. Лямин содрогнулся, представив, что придется провести здесь всю ночь. Может, еще одумается, глупая девчонка. «И чего я ей рассказал такого? О бабах, конечно, зря, не в такой компании говорить надо об этом. А ведь так все было к слову. Слушала».
– Послушай, Каношина, – мягко обратился он к ней, – я тут обязательно простужусь, больничный лист тебе придется оплачивать. Открой лучше.
Он слышал, как Нинка вышла из избушки, а потом наступила темнота.
– Держите, – послышался ее голос. В маленькое окошечко она протискивала байковое одеяло.
– Может, все-таки выпустишь? – без надежды попросил он.
– Ни за что! – непреклонно сказала Нинка.
– Ну и черт с тобой! – обозлился Лямин. – Принеси тогда бутылку и что-нибудь закусить.
Таким же путем она передала ему и это.
– То порядок, – успокоился Лямин. – А папиросы где? Давай папиросы и спички.
– Я лучше вам прижгу и подам, а то вы склад подпалите.
– Ну дает! – удивился Лямин ее неистощимой глупости. – Да я папиросой, если надо, подпалю.
Нинка молча передала ему папиросы и спички.
Утром подошел катер. На палубе вместе с рябым матросом стоял Голиков. Нинка уже собрала все свои вещи, умылась, сделала зарядку и теперь отодвинула засов на двери, сказала Лямину:
– Выходите, директор приехал.
Лямин, посеревший от бессонной ночи и холода, погрозил ей кулаком. Нинка попятилась и наткнулась на Голикова, который входил в избушку.
– Ну, как вы здесь? – весело зарокотал директор, сияя свежим, румяным лицом. – Напугала вчерашняя гроза? Нет? А вы что-то, Лямин, неважно выглядите. Заболели?
– Как в поле воин, – с натужной бодростью сказал Лямин. Глаза его ненавистно следили за Нинкой, а та старалась держаться за спиной Голикова, отворачивала лицо. Вспомнив, что именно Голиков подобрал ему эту вздорную девчонку и, как бродягу, хотел заставить спать в палатке, Лямин, уже не сдерживаясь, грубо сказал:
– Ищите себе другого работничка, директор. А я адью… – И махнул в сторону катера.
– Опять двадцать пять, – недовольно поморщился Голиков. – Почему вы заставляете столько возиться с собой? Что вы за человек? Тем более, сами просились сюда. У меня для вас больше работ нет.
– А я прошу? – Лямин зло смотрел на директора. – На мою шею работы сколько хочешь. Была бы охота.
– Как знаете, – потускневшим голосом сказал Голиков и, потеряв интерес к собеседнику, стал осматривать склад, хорошо ли сохранился лед. Нинка с испуганным лицом старалась не отставать от него ни на шаг.
Закончив осмотр, директор направился к катеру. Нинка с ним.
– Серегин, – сказал Голиков рябому матросу. – Останься сегодня на денек. Поможешь Каношиной.
– Лесной царевне! – осклабился парень. – Да я с превеликим удовольствием. Принимай, царевна!
Парень махнул прямо с кормы на берег, к самым ногам Нинки.
– Но, но! Резвый больно, – сказала она, отступая и смеясь желтыми глазами.
Завыла сирена. Голиков сразу ушел в рубку, видимо, не хотел видеть Лямина. А тот остался на корме, смотрел, как сзади судна остаются белые буруны. Думал он о новом месте, куда поедет теперь, какие там люди. Наверно, такие же…
