Текст книги "Письма к сыну"
Автор книги: Виктор Потанин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ – О НАШИХ СОЛДАТАХ
Дорогой Федор! Второй день за окном у меня шторм, свистит ветер, – и это как наказание. Гудят и накатывают волны, похожие на серые глыбы, гудит тоскливо ветер в верхушках деревьев, и вода из синей сделалась темной, чернильной. И там, далеко в глубине, в черноте, возникают какие-то звуки. Иногда они похожи на всхлипы, на стоны, иногда кажется, что это кричит кто-то могучий, жестокий, какой-то хозяин моря, а потом на какое-то время они затихают. А потом снова поднимаются эти стоны, от которых жутко и некуда деться. Но откуда они, откуда? Значит, там люди? Но почему, чего я выдумываю? Какие-то чудеса, обманы… А чудеса ли? Может, это чьи-то души кричат, посылают сигналы. Души давно утонувших, убитых, сраженных – и вот они нас слышат, чувствуют, а докричаться не могут. Прости, сын, наверное, я куда-то отклоняюсь и сочиняю, но мне действительно страшно. Ведь иногда из той бездны слышу даже детские крики. Может, это причуды ветра, может, вода так сжимает морскую гальку, что она скрипит разными голосами, может, что-то другое – не знаю, не знаю. Но иногда я даже различаю отдельные слова, честное слово. И только хочу собрать их в единый ряд, в один плотный кружочек – так они сразу же проваливаются, исчезают, а куда исчезают – поди догадайся… Тяжело, наверно, умирать вдали от дома, среди чужих людей и чужой природы, тяжело лежать потом в чужом холодном песочке… Но хватит, хватит, ты и так меня осуждаешь – захныкал, мол, распустил слезу. А если откровенно, то я и сам себя презираю. Да и сердце опять начало выпрягаться. Иногда даже кажется, что его уж и нет совсем. А то вдруг застучит оно, заходит винтами – и вот уж в горле стук, а потом в висках трепыхает, как будто наверх рвется, на волю. А после этого – холод в ногах, в самых пальцах, а после холода – слабость. Особенно тяжелой была прошлая ночь. Закончил тебе письмо и лег отдыхать. А сна нет да нет, и только под утро забылся. И сразу свалилась на меня радость – и привиделось мне далекое, невозвратное, а потом мама пришла – твоя бабушка Анна. Она подсела ко мне очень близко, к самой кровати придвинула стул – и мне можно даже дотянуться рукой до нее, потрогать. И все это так чудно, забавно. И сам я будто бы все еще маленький, в белой длинной рубашечке, а на столе у кровати – мои тетрадки. Они обернуты газетной бумагой, но все равно пахнут чернилами и какой-то сухой травой. А мама гладит меня по волосам, утешает:
– Не переживай, сын, не надо. Придут и к тебе хорошие дни. Я ведь знаю, что ты пишешь сыну большие письма. И у тебя затруднение…
– Какое же затруднение? – пробую ей возражать, а сам про себя немного посмеиваюсь – чего, мол, надумала. Ну какие же у меня дети, я же сам еще – только-только дите. Но мать не слышит вопроса, ушла в себя. И опять говорит, сама глаза опустила:
– Я про все знаю, догадываюсь… И про то, что тебе надо описать начало войны. И чтоб все поверили, а особенно сын.
– Да какой же сын?.. – снова лезу с вопросами, а она улыбается и гладит мой лоб.
– Я помогу тебе, выручу. Ты уж забыл много, повытряс из памяти. Кого уж… Разве малышка упомнит? Ты ведь только-только еще на ноги встал, а я тебя тогда бросила, собралась да поехала…
– А почему?
– А потому. Лучше не спрашивай. Знал бы человек, где упасть, подстелил бы соломки, а то не знает – и прямо в яму. А у меня почище того – я за смертью поехала. Но вначале не знала, не ведала. А на душе даже петухи заливались. Я ведь к родному брату поехала в большой город Тюмень. У меня отпуск, радость, свобода…
Вместе со мной в купе молодая женщина с дочкой – им нужно на Украину, домой. Девочке года четыре, она беленькая, как молоко, и все время пристает с разговорами: «Тота, тота, сколько лет тебе?» А я смеюсь – ну какая я тебе тетя? Нет, милая, ты ошибаешься. Я – Анна Тимофеевна, учительница. А девочка опять крутится возле меня, за платье дергает: «Ванна, Ванна?..» Это вместо Анны у ней, и мы смеемся уже на пару. Так незаметно и ночь прошла. А спать-то не хочется – и за окнами огоньки мигают – деревни, разъезды. Как я люблю смотреть на огни. Ведь каждый огонек – это дом, а там люди, незнакомые люди. И у каждого своя душа, и радость своя, и надежды… И дай бог, чтоб все сбылось и свершилось, ведь всем хочется счастья. Смешная я… Всю ночь простояла у окна и уже скучала по дому, переживала. А вокруг меня крепко спали: и та девочка, и ее мама, и ее две большие куклы тоже спали на отдельной подушке и в полутьме походили на двух маленьких близнецов… Незаметно пролетели часы, и вот уж мы подъезжаем к Свердловску. Но что это, что это?! Страшный шум, суета, гудят паровозы. И над всем этим – крики детей. Как будто у них на глазах кого-то убили, зарезали. Убили и есть. Мое сердце убили, ведь из репродуктора я услышала: «…фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину…» Что делать теперь – не знаю. «Как так не знаешь? – кричит душа, и виски разрываются. – Надо домой, домой – и немедленно!» Кинулась к кассам, но нет билетов. Потому поехала до Тюмени, вся надежда на брата Женю… Вот оно как.
И только через неделю вернулась домой: каким-то чудом брат достал билет до Кургана. А оттуда пешком до Утятки… Эти сорок километров бежала почти бегом – все время думалось, что с тобой, сын, что-то случилось. Проездила, мол, тебя, потеряла. Так и казалось, что уже потеряла… И вот иду, подхожу к ограде, а сама занемела вся – что-то ждет меня. И в это время тебя увидела – ты ездил на прутике, голые пятки мелькают. Мне бы бегом сейчас да навстречу бы, но ноги стали, как тумбы. Ни туда, ни сюда. Приросли, отодрать от земли не могу – вот оно, дите-то. А ты уж увидел, кричишь: «Мама, мама приехала!» Хорошо, когда ждут тебя, когда есть кому встретить…
Конечно, хорошо это, ради чего и живем. Я опять к тебе, мой сын, обращаюсь. К тебе, Федор. Потому и волнуюсь. Да что волнуюсь, я просто боюсь, что ты мне не особенно веришь. Но я клянусь – так и было, так и случилось. Только заснул тогда, так бабушка твоя подошла к кровати, пододвинула стул и давай меня утешать. О чем, видно, думаешь, то и приснится. У всех так бывает, а у меня и подавно. Ведь ее рассказы, воспоминания – в голове у меня. В ночь-полночь попроси – я их все назубок. Да и как их не выучишь, если сотни раз уже слышал, если сам участвовал в тех рассказах и по многу раз умирал там и опять воскресал – и все это рядом с бабушкой твоей, под ее крылом. Так что, Федор, не сомневайся – в каждой строчке у меня – только правда, а больше нет ничего. И ее память – это и моя память. А иногда я просто путаюсь и затрудняюсь сказать – то ли это мои глаза видели, то ли ее глаза. Но это же, Федор, простительно: мать и сын – одна кровь, одна дорога и одна судьба. Последние слова мне не надо бы разделять. Ведь какова дорога у человека – такова и судьба…
Ах, эта дорога, дорога… По ней в то лето все везли и везли новобранцев. Вначале из райцентра в Утятку присылали грузовую машину. В кузов ставили скамейки, на них и усаживались наши солдаты. И только трогается с места машина, сразу в кузов летят цветы – большие букеты и маленькие, кто сколько может. И получается море цветов, как на свадьбе. Горькая свадьба: женихи уезжают, а невесты рыдают. И вот уж машина в самом конце деревни, и теперь из кузова вылетают фуражки, падают на дорогу. Есть примета: оставишь дома фуражку – значит, и сам вернешься. Если б сбылась та примета…
И вот уж молодых всех зачистили, пришла очередь сорокалетних. Все думали – их не возьмут, но напрасно. Взяли и этих. И школьного конюха Якова Менщикова тоже призвали. Твоя бабушка Анна рассказывала однажды, как его увозили. Горько и страшно. В каком кино такое увидишь, в какой книге… Не написаны, видно, такие книги. Горько и страшно. И кровь стынет в жилах, нет-нет, это снова не то, тут другие нужны слова, другие глаголы. А где их взять – ты не знаешь? Вот и я, сын, не знаю… А Яков-то перед отправкой так похудел, что его в деревне не узнавали. И в глазах – безумие, иначе не скажешь. А щеки провалились, как будто выпали зубы, и кажется, что по краям лица – ямы. Вот оно, Федор, как оставлять детей. Свои будут – узнаешь. А ведь их пятеро было у Якова да еще больная жена Елена. Правда, старшему Лене шел уже восемнадцатый, зато последней, Капочке, еле-еле исполнилось пять. Куда они без кормильца. Да и дома нет своего. Жила семья по чужим углам, а о своем домишке только мечтала. Вот оно, горе-то. Не горе даже – ров какой-то, канава. И выбраться невозможно… Пятеро же их, даже шестеро, если посчитать и Елену. Не успели, наверное, Якова довезти и до передовой, как она уже умерла. Не выдержало больное сердце – захлебнулось, остановилось. И вот уж не вернуть человека. На нашем кладбище появилась новая могилка. А вскоре и Леня – самый старший из братьев – на фронт собрался. Наши, утятские, и сейчас помнят, как его провожали. Разве забудешь такое. Ему бы еще ходить в школу, сидеть за партой, а его уже провожают. Вначале Леня в кузове стоял в полный рост, скамейки-то заняты, так что еле-еле затиснули парня. А потом офицер из военкомата стал людей пересчитывать, стал кричать на всех. Голос был визгливый, пронзительный и все время срывался… Но нет, нет, так будет даже неточно. Когда офицер кричал на всех и приказывал, Лени еще не было в кузове. Он, говорят, побежал на кладбище, чтоб попрощаться с мамой. И машина в это время сердито гудела, сигналила – задержалась отправка. По военным-то временам – это же расстрел без суда. Но в кого стрелять-то, в кого? Они вон сидят в кузове, как цыплята. И такие же напуганные, желтоголовые и что-то чувствуют уже, что-то слышат. Ее ведь, смерть-то, Федор, заранее слышат. Так все говорят, и я верю…
Леня-то, как добежал тогда до могилы, так и упал на нее, онемел. А потом завернул в платок горсть песку и побрел к машине. И пока добирался до машины – все время оглядывался. Наверное, представилось, что мама смотрит вслед, провожает в дорогу. Эх, человек, на могилу-то, говорят, не надо оглядываться. Худая примета. Но я Леню не осуждаю: мать-то, конечно, дороже всего…
И вот уж офицер подбежал к нему и начал отчитывать. А Леня не смотрит ему в лицо, а куда-то через плечо смотрит. Да и как туда не смотреть! Там, в двух шагах всего, собрались его младшие. Они сбились в кучку – плечо в плечо. Но все равно замерзли бедные, посинели. А одежонка худая, рваная, а ноги босые… Вот пишу об этом, а сердце рвется на части. А у Лени-то? Что у Лени… Он смотрел, смотрел и не вытерпел. И вот уж в руках у него – Саша и Катенька. Потом и младших вскинул над головой – Люсю и Капочку. Они плачут, обнимают брата, цепляются за рубаху. А вокруг бабы воют и военный ругается. А как не ругаться – надо же ехать. Потому и кричит человек – даже побагровело лицо… И мне тоже невыносимо сейчас, как будто это случилось только вчера. Только вчера… Ведь рядом с Сашей и Катенькой еще один находился мальчишка. И тем мальчишкой был я, твой отец. Ну конечно же, ну конечно… Вроде о других все время пишу, а получается, что о себе. И вот опять в моей памяти поднялся тот вой и еще сильней загудела машина. И вдруг крик: «Даю две минуты! Две минуты, товарищи!» Это офицер кричит, синеет от злости. А на кого злиться? Неужели не видит? Ведь ребятишки совсем одни остаются. Разве не понимает… Среди людей, а сироты. Елена-то в земле, а Яков – на фронте, а теперь и брата увозят, да, может, на смерть. Горе на горе и горем покрыло… И вот уж Леня схватил ребятишек в беремя и сдавил так, что они запищали, потом махнул рукой и в кузов запрыгнул. Ему сразу место нашли, потеснились, а ребятишки стучат кулаками. Стучат по борту, как гвозди бьют. И снова поднялся военный. Лицо пышет, и лоб гармошкой. И в этот миг загудел мотор. Офицер что-то скомандовал, и проползающие закричали, заухали, и в кузов полетели кисеты с табаком – цветов-то уже не стало. Осенью какие цветы?.. И вот рванулась машина да сразу с места стрелой, но потом убавила ход – то ли перегрузилась, то ли горючего мало. А потом снова набрала скорость. И народ за ней побежал, да разве догонишь. Но все равно бегут, и впереди – Саша и Катя, а за ней самые меньшие семенят. Эх, бог… Да если был бы ты – неужели бы допустил? Но о чем это я? Какого бога я призываю, какого бога, скажите мне? А там уж Леня встал в кузове в полный рост и вот уж ногу занес через борт, еще миг – и выпрыгнет, падет на дорогу, но его тянут назад. И тогда он сорвал с головы фуражку и бросил вниз. Лицо исказилось, как будто обожгло щеки. А на фуражку сразу ребятишки упали – и Саша с Катей, и Капочка… И каждый тянет к себе фуражку, как будто брата никак не разделят. А машина уже гудит далеко, в конце улицы. И вот уже за деревней она, и вот уже – возле леса, а там – прямая дорога в Курган. А потом еще с полчаса прошло. И люди в улице успокоились, пришли в себя. Только маленькая Капочка хнычет, а щеки у нее в земле. Я смотрю на Капочку и тоже плачу. Но не о ней – о себе. У меня ведь тоже увезли отца той же дорогой. И давно писем нет. Может, уже убили… Но мать в это не верит, и я не верю. Да и жить надо! Так мать моя говорит. Она часто повторяет эти слова, по многу раз за день. Точно бы успокоить кого-то хочет, а может быть, поддержать… Но как поддерживать – в деревне остались только старики и дети. Хорошие, работящие старики – особенно Павел Васильевич Волков…
Он жил через дорогу от нас – наши окна глядят в его окна. И все у нас было общее, даже трудно сейчас представить: и баня на две семьи, и коровы наши в одном загоне, часто и стол был общий, особенно когда пришли голодные дни. И жена соседа – Татьяна Самойловна – все время у нас. Она высокая, статная – залюбуешься. Когда ходит, то высоко несет свою голову. И походка легкая, точно парит над землей, а не ходит. А глаза огромные, светлые, про такие говорят, что это не глаза, а озера. В молодости, конечно, они были синие, жгучие. Но теперь в них усталость, забота. Ведь с раннего утра и до ночи она не присядет. Да и возраст уже поджимает – начался седьмой десяток. Но если у бабушки Татьяны выпадала свободная минута, она уходила в лес по грибы да по ягоды. И всегда звала меня с собой, а я и рад – не отказываюсь. И постепенно я привык к ней, привязался и полюбил, как родную. От нее и научился многим деревенским наукам: в каком колке какая ягода, и где растут сухие грузди, и где сырые, а где – опята и рыжики. И где есть разная съедобная травка, и какой корешок надо в суп, а какой надо выбросить. Душа человек была наша соседка. Теперь уж нет таких и ждать нечего. Так что в детстве у меня были две бабушки – одна своя родная бабушка Катерина, а вторая – бабушка Татьяна. И обе они дружили, уважали друг друга и жили как сестры. А почему? Ведь время-то было тяжелое, горькое, и надо бы ссориться, не доверять и завидовать, а люди, наоборот, любили больше друг друга и больше прощали. Видно, горе, беда сближают, соединяют. Наверно, потому у меня такая тоска по тем дням, по тем людям, многих из которых уже и нет на земле… Вот и сейчас, Федор, мне нестерпимо захотелось в Утятку, чтоб увидеть свою улицу, свой старенький родной пятистенничек, чтоб сходить на могилу к бабушке Татьяне и поразговаривать с ней в тишине. А потом помечтать, побродить по кладбищу – и утешиться на могиле на многие-многие дни…
Утешиться, помечтать… Какой человек не рад этому и какой хоть раз не испытал этот миг? Вот и я недавно повстречался с бабушкой Татьяной. Во сне, конечно. Но все равно она была как живая. И как живая смотрела на меня, улыбалась. Да, так и было, сын. Так и было. Ведь что сны наши и наши грезы? Это же продолжение живой жизни, нас самих продолжение. Вот тоскуешь, грустишь о детстве – и вдруг видишь себя мальчишкой – и ты несешься на колхозной Серухе, а далеко-далеко над Тоболом встают туманы, и в этих туманах мелькают какие-то птицы – не то галки, не то стрижи. И ты сам теперь как веселый стрижонок, и ты тоже летишь куда-то, и у твоей Серухи тоже выросли крылья – и бесконечен этот полет. Да, это правда: наши сны – это жизнь… И вот недавно я увидел бабушку Татьяну. Мы собирали в лесу клубнику, и ягод было много, налитых, переспелых, теперь уж нет таких по лесам. А потом мы сидели и отдыхали. Я прикрыл глаза, притворился, что задремал. И бабушка Татьяна стала отбавлять ягоды из своей корзины в мою корзину, и я не вытерпел, поднял голову: она улыбалась. Но я рассердился:
– Не надо так. Я сам наберу…
– А ты, Витенька, не отказывайся. Люди дают – значит, хочут. От людей-то все хорошо. А ну-ко подымайся, смотри…
– Чего, бабушка?
– А ты смотри, наблюдай. Зачем и глаза…
И вот уж я на ногах, смотрю за ее руками. А она кустик какой-то приподняла и громко смеется:
– Гляди-ко, шанежка! Это тебе зайчик принес. Надо же: не просили, а получили.
– Какой зайчик?
– А ты ешь, ешь. Добрый зайчик, утятский наш… А че это? У тебя глаз-то припух?
– Не знаю.
– И я не знаю. Как же так, Витенька? Почему не сказал?
– О чем?
– Да это ведь печень-ячмень. Ну конечно, он самый, привязался, зараза… – Она подвигается ко мне ближе, все ближе. От ее взгляда почему-то кружится голова. Тихо кружится, и глаза закрываются. Как будто в лодке качаюсь, а потом слышу слова:
– На тебе кукиш – что хочешь, купишь. Купи кобылку, кобылка сдохнет, твой печень-ячмень иссохнет… Вот и ладно, вот и заговорили хозяина. Он сейчас уснет, а потом и засохнет… Все пройдет, Витенька, заживет. Да какие твои года! – Она улыбается, потом опять хочет что-то сказать, но я ее прерываю:
– А мне в августе исполнится семь!
– Ух ты, какой мужичок! Голой рукой-то не трогай нас – подавай рукавичку!.. Семь лет, значит, семь лет… А ты уж и читаешь, пишешь, бумагу портишь, а я век пнем изжила, ни одной буквы не знаю.
– Давай научу! – неожиданно предлагаю я, но она головой покачивает, и почему-то потемнело лицо.
– Нет уж, оборони меня господи. Стары доски строгать – только портить. Худая выйдет из меня ученица, да и зачем. Это тебе надо, а нам уж не надо… – Она грустно улыбается и гладит меня по голове. И когда наклоняется надо мной, я совсем близко вижу ее глаза. Они усталые, почти что бесцветные, но смотрят еще цепко, пытательно. И мне ее жаль. Я сказать хочу что-то, даже рот открываю, но она зажимает мне губы ладошкой. А в ладони той – ягоды.
– Прими давай от баушки Татьяны. Больше-то нече дать. Так хоть поешь мою ягодку. – Она громко вздыхает, снова гладит мне волосы; и в этот миг я закрываю глаза и не пойму вначале – где я, что со мной. Во всем теле – легко-легко. И за окном, помню, тогда была тишина. Такая тишина бывает только в поле или в лесу – не переслушать ее, не переждать… Вот и сейчас такой же покой. Даже ветер стал тише, только волны еще вздыхают, волнуются. Но и в этом вздыханье тоже покой. Завтра, видно, не будет шторма – иначе бы не очистилось небо. Я смотрю на звезды и опять замечаю маяк. Он мигает тихо, размеренно, и в этом миганье есть что-то таинственное, непостижимое для меня. Но все равно хочу понять, догадаться, а никак не могу – и снова тоскливо, да и пугают эти яркие, такие близкие-близкие звезды. Господи, помоги мне, спаси меня… Но почему ты молчишь, почему?.. Я подхожу к окну совсем близко, а до звезд – еще ближе, их можно даже потрогать. Только подними руку, да я не решаюсь. И мне опять страшно, и я опять начинаю умолять кого-то, упрашивать, но слова мои глохнут, летят в пустоту, а я снова шепчу их и на что-то надеюсь: обратись же, господи, в мою сторону, избавь душу мою от страданий, прогони все печали. И дай счастья мне и здоровья. И то же самое дай моим детям и не забудь жену мою и старую мать. Не забудь, обрати внимание. И помоги старой в ее болезнях и всех несчастиях, а уж за мной дело не станет. А я уж заплачу тебе полной мерой, даже жизнь отдам, если надо… И еще что-то говорю и говорю в ту звездную мигающую пустыню, но нет мне ответа – пустыня и есть… И тогда, чтоб совсем не отчаяться, я опять сажусь за письмо. И через минуту уже забываюсь, потому что кто-то сильный, могучий берет меня в свой долгий, бесконечный свой плен, и мне не порвать эти путы, да и зачем. Да и знаю, знаю, что этот «кто-то» – то далекое, незабвенное время. А время – это ж память. Вот она и берет меня в свои путы, не отпускает. А я и рад даже. Рад, рад, честное слово. Ведь я снова вижу свою деревню, и ту далекую военную зиму я тоже вижу и слышу. Да и как же не слышать, если так трещит земля от мороза! Если с неба падают мертвые застывшие птицы. Если люди уже давно скрылись по избам и не выходят – ослабли от голода, от болезней. Но нет, нет, я, наверно, ошибся. Вон по сугробам перекатывается какой-то комочек. Да это же Анна Васильевна Котова, наша учительница! Три дня назад ей принесли похоронку о гибели мужа. И с ней случилось что-то неладное: надо реветь, убиваться, а она хохочет и пляшет, даже страшно за девочек. Их трое у нее, а младшая Женя совсем маленькая – не учится… Так вот: Котова схватила в ладонь похоронку и побежала с бумажкой по улице, а сама хохочет, поет частушки, приплясывает. Ее остановили, но она вырвалась и кинулась в степь. Всей деревней потом искали и еле нашли… Теперь решили дежурить по очереди у Анны Васильевны. Но разве усмотришь? Она, видимо, опять обманула своих сторожей и выбежала на улицу… Я смотрю, как она забирается на самые большие сугробы, а потом ныряет с них вниз головой. Потом поднимает вверх руки, хохочет. И ходят руки вверху, кого-то приветствуют, а хохочет громче, все громче. И я ее тоже слышу, слышу, но лучше б не слышать… Потом к ней подскочила какая-то женщина и повела вперед как больную. Она больная и есть. Оживет ли? Кто знает, может, и оживет…
А я снова смотрю в окно, но там теперь пустота. И вдруг доносится музыка. Очень тихая, нежная, почти что хрустальная. Это завели патефон интернатские. Открыли форточку – слушай, деревня. И я слушаю. Как будто тонкий ледок ломается… Но нет, не о том я, совсем не о том. Я забыл, сын, сказать самое важное: неделю назад в нашу деревню привезли блокадных детей, и у них теперь интернат. Уже неделя прошла, но к приезжим нам никак не привыкнуть, ведь их везли к нам из самого Ленинграда. И вот теперь дошел я до самых главных событий своего детства. До самых главных… Но только ли детства? Жизнь быстротечна, и сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что не будь их – тех блокадных мальчишек, в моей судьбе не было бы многих праздников, многих свиданий. Да, свиданий с красотой и природой. Ведь даже на наши сосны, на наш Тобол, на наши сугробы я начал смотреть их глазами. И это осталось надолго. А потом прошли годы, я стал работать в молодежной газете – и вдруг задумалось написать о них книгу. Родилось и название – «Праздники детства». Задумал, да не сделал. Что-то помешало мне, отвлекло надолго. Может, робость помешала, волнение, ведь тема-то очень личная, очень большая. Вот и сейчас, вспоминая о них, во мне все вытягивается, замирает, и делается так хорошо, будто я снова встретился с ними, будто мы бежим на лыжах в наш утятский борок и впереди всех – Вовка Адалечкин, а я за ним следом. Какая дружба у нас была, какое настоящее братство! А ведь это именно то слово, какое надо. Потому что мы и были тогда братьями, сестрами – одна кровь, одно тело, и одна черная птица над всеми – война…
Ночь уже давно за окнами, глухая поздняя ночь. И только маяк мой на посту – сторожит корабли. Он и меня сторожит, я знаю, но ведь и те ребятишки – тоже маяк… И свет от него идет сквозь годы и расстояния, и так будет до самого последнего дня.
Ты слышишь, Федор, – до последнего дня…