Текст книги "Череп императора"

Автор книги: Виктор Банев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Это наш председатель, товарищ Корчагин, – прошептал патлатый тип. – Он известный художник, наш чилл-аут расписан лично им.

– Товарищи, – возгласил председатель, – приветствую вас на очередном заседании нашего Дискуссионного клуба. Сегодня в повестке дня у нас три доклада. Отчет о своей работе предложат вашему вниманию активисты ЕБЛО. Организации, так сказать, представляющей лицо нашего революционного движения…

В зале лениво похихикали. Очевидно, подобные шутки были здесь в порядке вещей.

– Я рад отметить, – продолжал председатель, – что революционная активность масс в последнее время заметно возросла. В Выборгском районе депутат Сергей Исаев признался, что разделяет платформу НБП и КААС. Как видите, мы начинаем внедряться в большую городскую политику. Может быть, со временем наш блок выдвинет единого кандидата и на губернаторских выборах. А может – и на президентских. Революция продолжается, товарищи! Свидетельство тому – новые предложения, с которыми выступят сегодня наши докладчики. Прошу вас повнимательнее прислушаться к этим идеям, они того заслуживают. Попросим докладчика, товарищи! Попросим!

В зале раздалось несколько редких хлопков. Председатель начал было слезать со сцены, однако в последний момент, вспомнив что-то важное, вернулся к микрофону:

– И вот еще что, товарищи. В прошлый раз какая-то гадина кинула в унитаз пивную бутылку. Унитаз засорился, и нам пришлось вызывать водопроводчика. Были проблемы с санэпидстанцией. Очень прошу, не кидайте ничего в унитаз. Этим вы играете на руку мировой контрреволюции.

Никто не засмеялся. Похоже, что подобная фразеология воспринималась здесь на полном серьезе. На сцену взгромоздился здоровенный патлатый детина в тяжелых ботинках – и доклад начался.

Честно говоря, я ожидал, что действо, творящееся в «Dark Side», окажется чем-то вроде нудных и муторных заседаний эпохи расцвета комсомола. В свое время я, как и все, состоял в этой организации и даже как-то собирал взносы с комсомольцев той школы, в которой учился. Тогда, помню, собрав по две копейки с нескольких десятков комсомольцев, я в ближайшем к школе универсаме купил себе блок сигарет, и на этом мое членство в ВЛКСМ было окончено. Однако сегодняшнее заседание не имело с теми, пятнадцатилетней давности, ничего общего.

Я пил пиво, курил сигарету за сигаретой и время от времени переводил ирландцам непонятные им обороты докладчиков. Скучными и занудными доклады назвать не взялся бы никто. Первым шел отчет о проделанной работе. «В знак протеста против засилья платных туалетов, – вещал со сцены докладчик, – несколько активистов нашего блока публично помочились себе в штаны…» Вкратце суть работы, насколько я понял, сводилась к тому, что активисты курили анашу, пили портвейн и дрались с приезжими в общественных местах. «И если вы с нами, – закончил доклад детина, – то советую вам запастись чем-нибудь тяжелым и металлическим. Может быть, чьему-нибудь затылку будет полезно поближе познакомиться с силой наших аргументов!» Аплодировали докладчику чуть ли не стоя.

Дальше следовали два концептуальных доклада. Первый – о том, что велением времени в данный исторический момент является тенденция к отделению Петербурга от всей остальной страны. «Мы не Россия, – потрясал кулаком тщедушный радикал в черном берете. – Мы – особый регион. Почти особая страна. Почему мы должны платить налоги в центральный бюджет? Оттуда наши деньги уходят на прокорм этнически чуждого нам центрально-русского населения. Мы не собираемся это терпеть!» Второй докладчик, читавший текст по бумажке, уверял, что настоящие революционеры просто обязаны смотреть американские боевики. «Если в этих фильмах Система демонстрирует обобщенный образ своего врага, то мы должны отнестись к этим фильмам чрезвычайно внимательно! Мы должны брать пример с Терминатора, Хищника и колумбийских наркобаронов. Каждый боец революции должен быть похож на этих героев. Фредди Крюгер ^[21], вооруженный ножницами и барабаном из человеческой кожи, станет символом новой антисистемной революции».

Больше всего лично мне в докладах понравилась их краткость. Всего через сорок минут чтения были закончены. Председатель объявил, что теперь за столиками состоится обсуждение поставленных проблем, а через час на общем собрании будет вынесена общая резолюция. Микрофоны отключили, и в динамиках заиграл истеричный хард-кор ^[22].

– Ну, как вам наши доклады? – обернулся к нам патлатый тип, жадно внимавший каждому слову со сцены. – Обсудим?

Ирландцы обескураженно молчали.

– Слушай, – сказал наконец я, – вы это что – всерьез?

– Конечно, – кивнул он.

– Как тебя зовут?

– Товарищ Никонов. Можешь звать меня просто Витя.

– Знаешь что, Витя, ты только не обижайся, но, по-моему, это бред.

– Что именно?

– Да все. От начала и до конца.

– А вот я так не считаю, – сказал Брайан. – Насчет отделения Петербурга от остальной России, по-моему, очень здравая мысль.

– Вот-вот! – закивал Витя.

– Петербург очень похож на Корк-сити, город, в котором мы живем в Ирландии. Ваш город когда-то был столицей, и в Корке тоже еще пятьсот лет назад жили ирландские короли. А теперь оба наших города стали почти провинцией. Так что чувства этого парня мне очень понятны. Если каждый народ имеет право на самоопределение, то почему петербуржцы – если они этого хотят – не имеют права отделиться от России?

– Конечно, имеют! – обрадовался Витя. – Лично я терпеть не могу ни Россию, ни, особенно, Москву.

– Почему? – лениво поинтересовалась Дебби.

– Как тебе сказать? Ты бывала в Москве? Нет? А я был. Несколько раз. И больше не поеду. Когда я приехал туда первый раз, то, помню, выпил на вокзале пива, доехал до Красной площади и – чуть не помер от удивления. Абсолютно сумасшедший город. Абсолютно! Стоит Кремль – этакая средневековая крепость. Над кремлевскими стенами торчат какие-то царские дворцы, теремки, стеклянное здание Дворца Съездов и – несколько церквей. Все – жутко разные. Рядом с Кремлем – ублюдочное здание Манежа. А напротив – серая громадина какого-то сталинского небоскреба. И прямо посередине между ними строят суперсовременный подземный город, представляешь? Как все это выглядит вместе, невозможно даже представить. Никаких прямых углов. Сплошняком какие-то изгибы, извивы, все корявое и смотрит в разные стороны. Идешь по улице – название вроде одно, а на протяжении ста метров – семь поворотов. И дома на ней – охренеть можно! Стоит этакий готический теремок, на нем вывеска – консульство Японии. А главное – везде холмы. Десятки холмов! Сотни! Как они умудряются жить в домах, если с одной стороны в нем три этажа, а с другой – семь?!

Я хлебнул пива и посмотрел на парня почти с симпатией. Похоже, он был отнюдь не таким идиотом, как казался с первого взгляда.

– Неужели из-за того, что в Москве предпочитают другие архитектурные стили, вам нужно всем городом от них отделяться? – никак не могла понять Дебби.

– При чем здесь архитектура? Я говорю об атмосфере. Москва – это другой континент. Другой мир. Мы в Петербурге живем так, как живут в Европе. Мы европейцы. Город, в котором ты сейчас находишься, имеет свою совершенно особую атмосферу. Ее можно чувствовать, можно не чувствовать, но она есть. Еще пятьсот лет назад на этих землях не было ни единого русского человека. Мы и сейчас не Россия, мы – отдельно. Петербуржцу легче договориться со швейцарцем или финном, чем с русским. А Москва – это как раз Россия, самый русский из всех русских городов. Москва – это даже хуже, чем Россия, Москва – это Азия. Как Шанхай или Бангкок. Скуластый и узкоглазый город.

– Это все эмоции…

– Ничего подобного, – убежденно замотал головой длинноволосый Витя, – это как раз факт. Будешь в Москве – вспомни мои слова. Выйдешь там на улицу – все куда-то бегут, все орут, толкаются. Бабки какие-то с мешками, мужчины с соломой в бороде – каменный век! А как они разговаривают?! Они же половину звуков вообще не выговаривают! Их чертов московский акцент разобрать просто невозможно! Все матерятся, толкаются, спросишь, как пройти, – ведь и в морду дать могут. Варвары, просто варвары. Как была Москва азиатской задницей, так ею и осталась. Во время Октябрьской революции они там у себя из пушек прямой наводкой лупили по Кремлю! Народу положили! А у нас? Матросы разоружили женский батальон в Зимнем дворце и увезли безоружных барышень в номера. Все! Никто не погиб. Ни единый человек! А все почему? Потому что мы северяне, у нас здесь холодно, темперамент у народа – нордический… Мы – Европа, и безо всей остальной России нам будет гораздо лучше. Заживем так, как заслуживаем.

– А как мы заслуживаем? – поинтересовался я.

– Мы должны жить по-европейски. Без бюрократии, без налогового гнета Москвы. Так, чтобы всего было вдоволь. Присоединим к себе Новгород и Псков, отнимем часть территорий у прибалтов – и отгородимся у себя на Северо-Западе от всей этой русской Азии железной стеной. Все – жить будем, как белые люди! У нас же ведь сейчас в городе нет ни денег, ни хрена. Все ушло в Москву. Ты вот работаешь в газете – тебе много платят?

– Мне хватает.

– Да? А если бы мы отделились от Москвы, тебе платили бы в десять раз больше. Ты пойми – мы же не русские. Вернее, по национальности я сам-то, конечно, русский. Но когда я смотрю на русских откуда-нибудь со Средне-Русской возвышенности, мне стыдно, что я с ними одной национальности, честное слово! Мы – петербуржцы, совершенно особая нация. У нас свои идеалы.

– Ага, – сказал я. – И воплощением наших идеалов должен быть Фредди Крюгер с барабаном из человеческой кожи.

– Ну, это, допустим, преувеличение, – встрял наконец в нашу беседу Брайан. – Хотя мысль мне понятна. У человека должно быть почтение к символам. Он должен исполняться гордости, когда слышит свой гимн, видит свой флаг, глядит на свой герб.

Витя сходил на кухню и принес всем еще по бутылке жидкого местного пива.

– А ты гордишься своим гимном? – спросил он у Брайана.

– Горжусь. Мы все гордимся. – Брайан отхлебнул пива, взглянул исподлобья на Дебби и поправился: – Почти все.

– А у нас почти никто гимном не гордится, – грустно сказал Витя.

– Вам нужно вести работу, – убежденно сказал Брайан, – воспитывать массы. Вот ты, Илья, скажи, почему ты не любишь свой гимн?

– Насчет уважения к гимну, – сказал я, – расскажу тебе такую историю. У меня был приятель, студент. Он учился в университете и жил в общежитии в одной комнате с негритосом.

– С кем? – не понял Брайан.

– С негром. С черным мужиком откуда-то из Африки. Негритос был социалистический – то ли из Анголы, то ли из Эфиопии, – но при коммунистах жить в одной комнате с иностранцами разрешалось только проверенным людям. Комсомольцам и вообще отличникам. Парень и был отличником, но жил все равно бедно и подрабатывал дворником – мел двор вокруг общаги. Каждое утро в шесть часов, когда по радио играл гимн СССР, он вставал и шел на работу. А негр спал. И парню было обидно. В какой-то момент ему все это надоело, он разбудил негра и говорит: «Знаешь что, милый африканец. Мы ведь оба живем в социалистической стране, так?» – «Так», – отвечает негр. «А раз так, то изволь соблюдать наши обычаи». – «А в чем дело-то?» – спрашивает сонный негр. «А в том, – говорит парень, – что советские люди каждое утро, когда играет гимн, встают и слушают его стоя». – «Ладно, – говорит негр, – давай соблюдать обычаи». С тех пор каждое утро они оба вставали, вытягивались по стойке смирно и слушали гимн. Потом парень шел на работу, а негр ложился досыпать.

Даже ирландцы весело заржали. Наверное, подобный юмор был понятен и им.

– Самое интересное, что это не все. Через одиннадцать месяцев работы парень ушел в отпуск. Вставать ему больше не надо было, он отключил будильник и спит. А негр, разумеется, будит его и говорит: «Вставай, гимн проспишь». Вставать парень не хотел и спросонья не нашел ничего лучшего, как сказать, что вот, мол, написал в деканат заявление и ему как проверенному кадру разрешили больше не вставать…

– И чем все кончилось? – спросила, улыбаясь, Дебби.

– Кончилось все грустно. Негр оказался не дурак и в тот же день побежал в деканат с заявлением. Так, мол, и так, прошу разрешить мне, круглому отличнику и убежденному социалисту, больше не вставать в шесть утра и не слушать гимн стоя. Обязуюсь за это лежать во время исполнения гимна с почтительным выражением лица и учиться на одни пятерки. У декана чуть глаза на лоб не вылезли. В общем, с тех пор этому моему знакомому никогда не разрешали жить в одной комнате с иностранцами…

Ирландцы чуть не повалились со стульев от смеха. Не смеялся один только Брайан.

– Мне не нравятся шутки по этому поводу, – сказал он, когда все отсмеялись. Он залпом допил свое пиво и поставил бутылку на стол.

– Почему? – не понял я.

– Потому что у человека всегда должно быть что-то святое. Что-то, ради чего он мог бы умереть. Гимн, родина, революция… Над этим нельзя смеяться.

– Почему нельзя?

– Потому что это серьезно. Очень серьезно. По крайней мере для меня.

– Ты мог бы умереть за эту свою революцию? – хмыкнула Дебби.

– Мог бы.

– Брось, не строй из себя черт знает что.

– Я не строю, – угрюмо произнес Брайан. – Я говорю то, что думаю.

Все помолчали. Вот уж не предполагал, что этот неглупый вроде парень так серьезно способен воспринимать подобные вещи, подумал я.

Брайан закурил, выдохнул дым и, не глядя ни на кого, сказал:

– Ради революции я мог бы сделать все. Мог бы умереть. Но главное, я мог бы пойти даже дальше. Иногда людей приходится спасать даже ценой их собственной крови. Их грехи нужно искупить самому, и героем становится лишь тот, кто способен взять эти грехи на себя. Взять и вытерпеть нестерпимую муку палача.

Он затянулся еще раз, посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

– И не стоит улыбаться, потому что сейчас я совершенно серьезен. Серьезен как никогда. Ради революции я мог бы даже убить. Потому что убить – это тоже жертва… Иногда еще большая, чем собственная смерть.

13

С утра в пятницу я, гладко выбритый и абсолютно трезвый, отправился в Большой Дом на допрос к капитану Тихорецкому.

Ехать не хотелось. Хотелось плюнуть на все на свете комитеты и навсегда забыть об их существовании. Но все-таки я поехал. Часовой в форме и с автоматом провел меня с первого этажа на третий и усадил в стоящее в коридоре кресло. «Вас вызовут», – сказал он и ушел. А я остался.

Капитан не торопился приглашать меня в кабинет. Я курил, изучал узор трещинок на потолке и в тысячный раз пытался представить, чем он меня огорошит во время сегодняшней беседы. Сумасшедшее, абсолютно нелогичное убийство. Улики и взаимные подозрения, перепутавшиеся, как квадратики кубика Рубика. И – черт бы их побрал! – непонятно откуда взявшиеся мои отпечатки на рукоятке топора.

– Вы Стогов? – спросил молоденький комитетчик в штатском, выглядывая из кабинета. – Проходите.

Кабинет капитана оказался просторным и чистеньким. В воздухе плавал запах дешевых сигарет. Сам капитан сидел за столом, а в громадном окне за его спиной Литейный проспект тонул в потоках проливного дождя.

– Здравствуйте, Илья Юрьевич, – кивнул он, не вставая. – Садитесь. Извините, что пришлось подождать, – дела, знаете ли…

Он смотрел на меня своими мужественными серыми глазами и на какую-то минуту показался мне абсолютно ненастоящим. Тяжелый подбородок, загорелая шея, белозубая улыбка. Такими показывают функционеров спецслужб в кино. Не думал, что они бывают в жизни.

– Я пригласил вас, – сказал он, многозначительно помолчав, – чтобы еще раз взять у вас отпечатки пальцев. Отпечаток, обнаруженный на рукоятке орудия убийства, маленький и довольно смазанный. Однако наши эксперты уверяют – ближе всего отпечаток к вашим «пальчикам»… Чтобы исключить возможность ошибки, мы проводим повторную экспертизу.

Молоденький комитетчик жестом фокусника извлек из воздуха коробочку с чернильным набором. «Разрешите… И вот этот палец тоже… Готово…» Схватив лист с моими отпечатками, он кивнул капитану и исчез за дверью кабинета.

– Это все? – спросил я.

– В общем-то, да… Официально все.

– Будет что-то неофициально?

– Если помните, мы договорились, что вы будете оказывать помощь следствию. Приглядывать, так сказать, за ирландцами. Я надеялся услышать ваши соображения.

Я усмехнулся:

– Мне казалось, что после этих отпечатков… В общем, я думал, что все изменилось. Что теперь главный подозреваемый – я.

– Нет, – покачал головой капитан, – ничего не изменилось. Лично я до сих пор вас не подозреваю.

– А отпечатки?

– Появление отпечатков говорит только об одном – преступник умнее и коварнее, чем можно было предполагать.

– То есть вы считаете, что мой отпечаток на топор поставил убийца? – опешил я.

Капитан откинулся на спинку стула, не торопясь вытряс из пачки сигарету и закурил.

– Понимаете, Илья Юрьевич, я не знаю, что мне думать по этому поводу. Отпечаток налицо, улики в принципе свидетельствуют против вас. И они, конечно, могут быть использованы. Если бы следствие вел другой следователь – не я, – то думаю, что на этом оно и закончилось бы. Вы понимаете, о чем я?

– Нет, – пожал плечами я, – не понимаю.

– Я был в туннеле, присутствовал при преступлении. Я знаю, что с того места, где вы стояли, вы не могли взять топор и подойти к Шону. Но об этом знаю только я. К делу мою интуицию не подошьешь. И вот на рукоятке топора находят ваш отпечаток. Как он туда попал? Понятия не имею. Мистика, да и только. Однако результаты экспертизы – это как раз та самая бумага, которую к делу подшить можно. Пока что перевешивает моя интуиция. Она и будет перевешивать, уверяю вас, до тех самых пор, пока я занимаюсь этим делом. Я ясно излагаю свою мысль?

Излагал капитан ясно, да вот только мысль его, похоже, была сама по себе не очень внятной. Если честно, то ничего во всех этих его драматических монологах я так и не понял, однако на всякий случай неопределенно помотал головой. В том смысле, что да – куда уж яснее.

– Вот и замечательно, – облегченно вздохнул капитан. – Давайте тогда, если не возражаете, поговорим о наших заморских гостях.

– Давайте, – кивнул я.

– У вас уже появились какие-нибудь соображения?

Соображения? Все эти мои воздушные замки, выстроенные и не на песке даже, а на дырке от бублика, трудно было назвать соображениями. Однако я, соблюдая хронологический порядок и логическую последовательность, честно пересказал капитану все соображения, приходившие мне в голову за последние три дня. Мрачный сатанист Мартин – гениальная догадка о ритуальных мотивах убийства – звонок Осокина и его гипотеза насчет убийцы-левши. Финальный аккорд: Брайан – левша.

Капитан довольно улыбался и что-то помечал на лежащем перед ним листке бумаги.

– Насчет того, что топором парню досталось по черепу не с той стороны, – этот ваш приятель правильно подметил. Очень правильно. Мы, между прочим, уже на следующее утро навели справки, кто в данной группе мог быть левшой.

– То есть Брайан уже пятый день у вас под подозрением?

– Да как сказать… Кроме того, что он левша, – что против Брайана можно выставить? Мотива-то как не было, так и нет. Или вы и здесь что-то нащупали?

– Не то чтобы нащупал, но догадка у меня есть, – и я рассказал о том, как вчера мы с ирландцами ходили в «Dark Side».

– То есть вы считаете, что Брайан мог зарубить Шона из каких-то своих леворадикальных соображений?

– А вы можете предложить другую версию?

– Знаете, – капитан закурил новую сигарету и ностальгически потер подбородок, – когда я в последний раз был в Лондоне, меня мой тамошний коллега как-то пригласил посидеть в кабачок. Выпить пивка, послушать ансамблик, поболтать… Ансамбль в тот вечер играл ирландский – что-то народное со скрипками и аккордеонами. Тоска смертная, но народ смотрит на сцену аж замирая. Я своего приятеля спрашиваю, чего это они, мол, так слушают-то? А он мне, знаете, что ответил? «Они, – говорит, – не музыку слушают. Они просто следят, не собираются ли ирландцы из этого кабачка сматывать. После последних взрывов ирландских террористов само слово „ирландец“ ассоциируется только с бомбой. И если сейчас эти ребята соберут свои балалайки и по-быстрому отсюда смотают, то – ставлю свою месячную зарплату! – уже через две минуты в баре не останется ни единой души, кроме нас. Сбежит даже бармен…»

Капитан посмотрел на меня, усмехнулся и продолжал:

– Понимаете, мне кажется, вы попадаете под власть, стереотипов. Если ирландец, значит, обязательно террорист. Я, конечно, понимаю: Ирландия – это не США и не Франция. Страна маленькая, что у них там происходит – одному Богу ведомо. Но, честное слово, это не повод так легко отдаваться под власть голливудских штампов. Представьте, что вы приехали бы в Штаты и оказались свидетелем убийства. А следователь начал бы подозревать вас только на том основании, что вы русский, а все русские – большевики. Понимаете? Что реально могло толкнуть этого Брайана на убийство? Не знаете? Я тоже не знаю. Если бы Шон встал на пути ИРА или, скажем, отстаивал идеи возврата Ирландии под власть Лондона, а ваш обаяшка Брайан его за это невзлюбил – вот тогда…

От того, как лихо и всего за минуту капитан развеял версию, казавшуюся мне столь убедительной, на душе стало пусто и обидно.

– Вы хоть проверили? – попробовал я из последних сил отстоять свою гипотезу. – Может, Шон все-таки был каким-то боком замешан во всех этих внутриирландских разборках?

Ни слова не говоря, капитан достал из папочки лист факсового сообщения и протянул мне. На листе под грифом «Полицейское управление графства Мюнстер, Ирландия» шла краткая биография Шона Маллена, 1972 года рождения, уроженца Корк-сити, католика. Ничего особенного: семья, колледж, университет, полгода работал в школе (английский язык в младших классах), стажер, затем полноправный корреспондент «Айриш ревью». Специализировался на городских проблемах (образцы материалов прилагаются), печатался не часто и понемногу. В Интернете имел ячейку для ускоренного получения новостей. До поездок в Россию за пределы Ирландии и Соединенного Королевства Великобритания не выезжал.

Я отложил листок и закурил. Перед глазами встал тихоня Шон, каким я видел его за секунду до того, как в туннеле погас свет. Лопоухий, рыжий, с неровными передними зубами и не сходящей с лица смущенной улыбкой. Вот он идет с Мартином и, помнится, что-то доказывает ему, тыча пальцем в руку чуть повыше запястья. Подходит ко мне: «Как зовут этого офицера?». – «Игорь Николаевич». – «Ыгор Ныколаывеч?» Они с капитаном отходят в глубь туннеля, свет гаснет, и… Между рельсами расползается черная лужа густой человеческой крови… Кому ж ты, бедолага, мог помешать?

– Убедились? – спросил капитан. – Такой человек, как этот господин Маллен, просто по логике вещей не мог иметь дел ни с ИРА, ни уж подавно со всякими там «Красными бригадами».

Я еще раз пробежал глазами строчки биографии. Что-то во всем только что прочитанном смущало меня. Я чувствовал – в этой биографии есть – есть, черт возьми! – отгадка убийства. Но где? В каком месте? Решив, что, пожалуй, в данном моем состоянии любая гипотеза будет столь же натянутой, как и версии с ритуальным убийством или политической провокацией, я просто протянул листок капитану.

– Ну хорошо, – сказал я. – Ни Мартин, ни Брайан на роль убийцы не подходят – это мы выяснили. При рассмотрении со всех сторон их кандидатуры были признаны несостоятельными. Так сказать, менел, текел, фарес. С другой стороны, нас с вами, Игорь Николаевич, я в качестве возможных кандидатов тоже не хотел бы рассматривать – а то получается уж совсем полная паранойя. Я, конечно, понимаю, на топоре нашли мой отпечаток и все такое, так что вы меня подозревать можете. Но сам себя я подозревать, извините, не могу. Тогда что у нас с вами получается? Кто остается в качестве подозреваемых? Проще говоря, за кем вы мне, Игорь Николаевич, предлагаете усилить наблюдение? Всего-навсего за Дебби, ведь так?

– Так, – спокойно кивнул капитан.

– Но, извините меня, я не верю в то, что она могла это сделать.

– Я и не предлагаю вам в это верить. Я предлагаю вам просто внимательно смотреть и слушать. Может быть, неожиданно и выплывет какая-нибудь зацепочка.

– Ну подумайте сами, – не сдавался я, – она же девушка. Высокая, сильная, но все-таки не мужик. Ну не могла она ТАК рубануть топором. Вы помните, как было дело? Лезвие же по самый обух было вбито в голову…

– Илья Юрьевич, – не меняя выражения лица, произнес капитан, – мы спустились в туннель вшестером – четверо ирландцев, вы и я. Один убит, остаются пятеро. Если это не ирландцы, то кто? Двоих вы рассмотрели, осталась всего одна кандидатура. Давайте рассмотрим и ее. Потому как, если выяснится, что и Дебби здесь ни при чем, то… Знаете, какая единственная улика останется в руках следствия?

– Знаю, – сказал я. – Мой отпечаток пальца на топоре.