Текст книги "Тревожное лето"

Автор книги: Виктор Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Впрочем, бледен был Возжинский не со страху, а после очередной попойки. И так тошно, а тут еще подняли ни свет ни заря, и кричат к тому же... Сперва у него загорелись кончики ушей, потом нормальный цвет приобрела кожа лица. Он окинул ироническим взглядом сухопарую фигуру Вершинина и начал что-то искать по карманам. Поймал за уголок носовой платок и долго тянул его, как фокусник. Настолько долго, что Вершинин замолчал и уставился на карман.

– Что у вас там? – не выдержал.

– Бомба! – отрезал Возжинский и громко высморкался. Потом аккуратно сложил платок и засунул опять в карман.

Его, едва одетого, привезли сюда под охраной. Он уж бог знает что подумал, пока ехал, а тут, оказывается, напечатали что-то неугодное их светлости Тачибана. Эка невидаль...

– Вы поняли или не поняли? – наступал Вершинин. – Я вас спрашиваю?

– А что? – как ни в чем не бывало спросил Возжинский.

Вершинин замер с открытым ртом, набитым золотыми зубами. «Эх, сколько драгоценного металла! – отметил проигравшийся в пух и прах Возжинский. – Ишь, пасть разверз».

– Послушайте, Возжинский, а не продались ли вы большевикам? Тут, – кивком головы указал на сидевшего в углу начальника прессбюро Синегубова, – есть такие подозрения.

Возжинский шумно вздохнул:

– Сообщите об этом полковнику Бордухарову. Пусть он меня на дыбу возьмет. Все скажу!

– И возьмет, несмотря на вашу дружбу. Его обяжут это сделать!

Синегубов, закинув ногу на ногу, сцепив на коленях пальцы, покачивал носком кремового штиблета. Он оставался невозмутимым и, казалось, совсем не интересовался, о чем шел разговор.

– То, это вы изволили сказать, – бред сивой кобылы, – решительно отозвался Возжинский и тут же извинился: – Прошу прощения за сравнение.

– Да? – удивился Вершинин и взглядом обратился за сочувствием к Синегубову. Тот перестал покачивать ногой. – Вы поглядите на него...

Возжинский взял со стола свою газету, решив все-таки узнать, какого они там дали маху, и сразу отключился, как это всегда у него получалось, когда приступал к чтению гранок. Заметка была совсем небольшая, с заголовком «На зимние квартиры».

– Читайте! – сказал Синегубов.

Возжинский быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но передумал.

– Читайте, – потребовал Вершинин.

– «Общеевропейское положение, победы советских войск на польском фронте, возрастающая мощь России, ощутимая антипатия к японцам со стороны Китая, шаги, предпринятые Америкой в вопросе о Сахалине, общая подготовка к войне в Соединенных Штатах заставляют японцев не проводить полностью в жизнь свои политические проекты в Сибири. Пожелание Соединенных Штатов о немедленной эвакуации их войск из Сибири требует от правительства Японии большой осторожности в решении этого вопроса. В китайском вопросе японцы вынуждены быть уступчивее. Наступило время, когда от них требуется очень осторожная и серьезная политика. Военное министерство, к примеру, считает, что войска, находящиеся в Приморской области, эту зиму должны оставаться на своих местах. Командиры обязаны приготовить зимние квартиры, объясняя это тем, что интересы Японии требуют тесного контакта с владивостокским временным правительством и потому будут делать все для его укрепления.

Военное министерство Японии требует от генерала Тачибана проявлять постоянную осмотрительность относительно коммунистов, которые больше всего чинят препятствия их планам, и приказывает решение это довести до сведения всех командующих дивизиями, – отбарабанил глухим голосом Возжинский. И менее бодро: – Во Владивостоке состоялось секретное совещание командования японской оккупационной армии и правительства Приамурской области, на котором обе стороны пришли к соглашению начать боевые действия против красного буфера четвертого октября...»

Далее шла еще одна заметка, в которой сообщалось, что полковнику Ловцевичу дано задание уничтожить штаб НРА вместе с главкомом Уборевичем. Внизу значилось: «Информационное агентство Ассошиэйтед пресс».

– И что? – сказал Возжинский. – Почему вы так, позвольте спросить, переполошились?

– Однако вы действительно нахал, – с чувством произнес Вершинин.

– Попрошу вас выбирать выражения, господин управляющий, – вспылил Возжинский. – У нас не большевистский режим, а, слава богу, демократия и свобода печати.

– Что вы говорите? – с неискренней радостью удивился Вершинин.

– Факт констатирую.

– Ну что мне с вами сделать? – размышлял вслух сам с собой Вершинин. – Закрыть вашу поганую газетенку?

– Вы не посмеете этого сделать. Вам не простит общественность.

– Плевал я на вашу общественность!

– Ого! Вот это государственный деятель. Да вы в своем уме или...

– Чтоб вас не волновал этот вопрос, я доложу его превосходительству лично о вашем поведении, – Вершинин поднял палец. – А теперь можете идти, – Он взял Возжинского под локоть и повел к двери с улыбкой, словно дорогого гостя...

– Все-таки как могли эти секреты попасть в американское телеграфное агентство? – раздумывал вслух, успокаиваясь, Вершинин.

– Это не моего ума дело, – ответил Синегубов устало. – Пусть этим занимается Бордухаров. Это его хлеб.

– Возжинского надо проучить, чтоб знал, как себя вести, – сказал Вершинин.

Синегубов махнул рукой:

– Бросьте вы! В тюрьму за это никто не посадит. Вина его довольно косвенна. Вы еще будете извиняться перед ним.

– Ха-ха!

– Тут, увы, прав он. Ваше решение этот стреляный воробей со связями опротестует, сумеет выкрутиться, а вы наживете себе головную боль. Весь его курятник не стоит того, да и сам он ничего не стоит. И между прочим, они действительно друзья с Бордухаровым. Это тоже имейте в виду. Он и с Челобовым в приятелях.

Синегубову Возжинский был симпатичен. Эдакий здоровенный дядька, вся морда заросла густым волосом. Хитер и умен, имел, несмотря на свои пятьдесят пять, любовниц, на прихоти которых не жалел денег. Не раз Синегубову случалось сталкиваться с ним нос к носу в полуосвещенных коридорах заведения Семена Нихамкина; пробегали, ёрнически кивая друг другу.

– Совсем вы запугали меня. Кстати, как же все-таки это понимать? Есть официальное заявление японского правительства об эвакуации до первого ноября. И что же теперь?

Синегубов развел руками:

– Вот это для меня пока и загадка.

У Бордухарова Возжинский негодовал:

– При чем тут я, если в наших ведомствах не держатся тайны! Что, прикажешь закрыть газеты? Нас и так уже никто не читает. Подписка упала, еле сводим концы с концами, черт побери. А этот идиот еще и грозится. Извини. – Уже успокаиваясь, Возжинский принялся сморкаться: – Газету грозится закрыть, а?!

Бордухаров не слушал редактора. Он тоже был расстроен. О случившемся, естественно, стало известно Дитерихсу, и тот приказал найти причину утечки секретной информации. Поломав голову, Бордухаров решил поручить расследование только что отозванному из Никольск-Уссурийского ротмистру Дзасохову.

– Не надо так горячиться, – сказал Бордухаров, – Вершинину и Синегубову тоже влетело. Цензор будет снят со службы. А твоим следовало бы, прежде чем отдавать что-то в набор, смотреть, кому это на пользу: нам или нашему противнику. Кстати, сам-то читал перед тем, как твои балбесы принялись набирать?

Возжинский вздохнул:

– Не помню. Разве все упомнишь? Обычно то, что получаем от телеграфных агентств, идет сразу к наборщику.

– Между прочим, здесь твоя закорючка.

– Да? – искренне удивился Возжинский.

– Вот, пожалуйста, – Бордухаров взял листок бумаги.

И правда, под текстом стоял знак, который означал, что материал просмотрен редактором.

– Надеюсь, – натянуто усмехаясь, произнес Возжинский, – ты не считаешь меня большевистским шпионом? – Он немного струсил.

Помолчали. Бордухаров нервно барабанил пальцами по столу.

– Не шпион, так дурак. – И быстро, в упор, поглядел на него: – А знаешь, что говорят? Поскольку я твой приятель, – продолжал он, – то посчитали, что редактор знал, что делал. Понял?

Возжинский опять вздохнул, и вздох этот звучал как раскаяние:

– Прости, Вадим Сергеич.

– Вот так. Дружба дружбой, а... Я тут кое-кого из твоих борзописцев уже потряс немного. Все не то. Меня сейчас больше интересует, как попало это в телеграфное агентство американцев.

– Ну, Вадим Сергеич, это твой хлеб. Авось найдешь.

– Найду, – пообещал Бордухаров.

В  ш т а б  Н Р А 

И з  В л а д и в о с т о к а 

П е р е д а е т  У л а н

Планом военных действий предусмотрены наступления 3-х основных групп войск. 1-я – молчановская группа – наступает по железной дороге, имея цель выйти к Бикину. 2-я – корпус Бородина – пойдет по правую сторону железной дороги, нанося удары по партизанским базам в районе Анучино. 3-я группа – войска под командованием ген. Смолина – движется слева от железной дороги в район Ханкайской долины, чтобы подавить возможность партизан выступить в помощь НРА. Конечная цель всех 3-х групп – объединиться в районе Шмаковки и взять Бикин как плацдарм для дальнейшего наступления.

Кони потянулись к воде. Уборевич опустил поводья, сдвинул кожаную фуражку, открыл незагорелый, без единой морщины лоб. Студеный ручей выбегал из густых зарослей лозняка, ударялся в невысокий обрыв, как в стену, и, круто повернув и уже потеряв стремительную силу, легко перебегал каменистый перекат-бормотун. Вода была до того прозрачной и свежей, что Уборевич не сдержался, соскочил с коня и зачерпнул пригоршню. Напившись, ополоснул лицо.

Солнце припекало, как в разгар лета, день стоял безветренный, но зелень уже усохла, горячими островками пламенел клен, и только кедр да сосна выделялись своей стойкой зеленью.

Несколько верховых из охраны главкома топтались на взгорке. Уборевич весело приказал:

– Напоить коней, умыться, подтянуть ремни!

Дальше двигались живее. Показалась околица деревни Шмаковки, в которой расположился штаб кавполка. У колодца с журавлем плескались бойцы, возле плетней молодые конники уже заговаривали зубы девчатам в платочках, повязанных по самые брови.

Штаб определили по коновязи. Прибежал взмокший комполка, на ходу расправляя под ремнем складки гимнастерки.

– Так что, товарищ главком, полк готовится к боевым действиям, приводим себя в порядок! – У него были чуть раскосые хитрющие глаза.

– Вольно, Гаврюшин. Время обеда, а вы, по всему видать, не кормили людей.

Мимо на рысях пронеслась полевая кухня, разбрасывая в стороны синий дым из трубы. Кашевар плотно сидел на котле и растягивал меха гармони.

– Вот она, язви ее! – обрадовался комполка. – Я уж думал, беляки перехватили.

По одному подходили командиры – молодые, загорелые, перепоясанные крест-накрест ремнями. С каждым, из них Уборевич здоровался за руку. Его откровенно и с почтением рассматривали, еще не веря, что к ним прибыл сам главком. Угостив всех папиросами, он спросил:

– Есть у вас необстрелянные?

– Все, товарищ главком, под Волочаевкой нюхнули пороху, – ответил коренастый совсем юный командир. – И еще б не прочь.

– Сколько вам?

– Уже двадцать.

Все заулыбались. Гаврюшин сказал:

– Это комвзвода Федоров. Сил нет, как рвется в бой.

Уборевич улыбнулся, подмигнул закрасневшемуся Федорову:

– Возраст, конечно, серьезный. В самый раз подвиги совершать. А что до боев, то недолго ждать.

– Это правда, что вы из офицеров?

– Правда... – сказал главком. – Поручик. Командовал гаубичной батареей. А у вас много бывших офицеров?

– Много. В первом батальоне, кроме Федорова, все. Я вот капитан.

– А я подпоручик.

– Служил прапорщиком. Воевал с немцами.

– Я имел звание поручика.

– А главное, все мы трудового сословия, товарищ главком.

– Отличные ребята, – похвалил Гаврюшин. – Под Волочаевкой хорошо стояли.

– Учиться вам надо, товарищи. Вот кончим воевать, пойдете в военную академию. Нам ой как нужны будут грамотные командиры!

– Спасск прежде надо взять.

– С таким народом да не взять Спасск?! Быть такого не может, – с убеждением сказал Уборевич. – А теперь, Гаврюшин, ведите в свой штаб.

Вдоль улицы, мимо плетней, в тени которых копошились куры, мимо хат, покрытых соломой, боец с винтовкой наперевес конвоировал пленного офицера в изорванном и запачканном кровью мундире с одним погоном. Кое-как забинтованная рука висела в петле из поясного ремня.

– Полковника взяли, – сказал Гаврюшин. – Того самого. Ловцевича. Что с ним делать, товарищ главком?

– Как взяли?

– Только начали в тылу у нас шебуршать – мы их и накрыли. Все офицеры. С полсотни было. Бились до последнего, стервецы, в плен не сдавались. А этот... Федоров оглушил его...

– Допрашивали? – спросил Смирнов.

– А то как же!

– И что?

– Не желает признаваться. Я, мол, присягу давал. Кому присягал, тому, мол, и отвечать буду, а вы для меня пустой звук, говорит.

– Кто ж его разбил да в плен взял?

– Вот и я ему то же самое. Мол, пустой звук или не пустой, но ты передо мной, а не я перед тобой. А это, говорит он, дело случая.

Увидев командиров, пленный придержал шаг, но конвойный прикрикнул, клацнул затвором, и он, понурив голову, тяжело пошагал дальше.

Едва Гаврюшин расстелил свою трофейную двухверстку, как Уборевичу доложили, что пленный настаивает на встрече с главкомом.

Несмотря на растерзанный вид, держался полковник с достоинством. Худощавый, седоватый, лет сорока. Запах одеколона еще не успел выветриться, виднелся чистый подворотничок, из чего Уборевич сделал вывод, что побитая полусотня недавно делала привал после длительного броска, приводя себя в порядок.

– Полковник Ловцевич, – представился пленный.

Опершись о стол сжатыми кулаками, не поднимая головы, главком исподлобья некоторое время еще продолжал рассматривать того, кому Дитерихс дал задание уничтожить штаб и его самого, Уборевича, потом выпрямился, бросил на карту карандаш.

– Слушаю вас, – произнес сухо.

Заметив на столе коробку с папиросами, Ловцевич шевельнул сухими губами:

– Позвольте?

Уборевич сделал знак адъютанту:

– Дайте полковнику папиросу.

– Благодарю вас.

Полковник затянулся. По выражению его лица можно было догадаться, что он разочарован. Кажется, не таким представлял он себе главкома – по крайней мере, не таким молодым.

– Вот вы какой, – не скрыл он своего удивления. – О вас много говорят, и мне, признаться, очень хотелось вас увидеть.

– Это все? – резко бросил Уборевич, вновь склоняясь над картой.

– Нет, нет, господин главком, – испугался полковник. – Позвольте несколько слов. Для меня это очень важно. Вот вопрос, которым задаются многие мои коллеги и на который никто не может убедительно ответить. – Глубоко вздохнув, Ловцевич продолжал: – Почему нас, кадровых офицеров русской армии, имеющих боевой опыт японской и германской кампаний, получивших необходимые знания в военных училищах, бьют, простите, прапорщики и унтер-офицеры, и даже сугубо штатские, поставленные во главе ваших воинских формирований? А ведь против вас сражается цвет и гордость русского офицерства! Вы не сможете обвинить в трусости наших солдат. Когда необходимо, они бросаются в атаку в полный рост, презирая смерть, и с честью умирают... – Полковник умолк, покусывая губы и не сводя горячечно блестевших глаз с главкома,

– А разве только атака в полный рост есть героизм? – спросил Уборевич и сам же ответил: – Думаю, вы плохой командир. Учили вас в академии многим наукам, а вот беречь солдата не научили. Но о стратегии и тактике не будем говорить. Вы тому специально учены, а нам это еще предстоит. Ответьте мне, что защищаете вы, за что сражаетесь?

Полковник побледнел. Лицо его стало твердым, все черты обострились. Вопрос главкома, видимо, задел его за живое.

– За Россию... – произнес он сдавленным шепотом, сделав судорожный глоток. Уборевич отмахнулся в досаде:

– Не надо...

– ...за ее государственность... За те устои, кои она блюла испокон веков. Кои блюли мои деды и прадеды и коих я сам придерживаюсь... За свободу, наконец, данную народу государем, за многострадальную нашу Родину, господин главком...

– Вот видите, не Россию вы защищаете, а государственность. И какую? Вы воюете за интересы царя, Меркуловых, Дитерихсов. За ваши личные интересы, за свою собственность. Вот за что. А говорите – Россия... Вы, полковник, вернее, ваш класс несет ответственность за пролитое море крови, за то, что русские люди насмерть бьются друг с другом. Стоят ли ваши интересы таких жертв? Мы сражаемся за мир, равноправие, за счастье трудового народа, всего человечества. За мировую революцию мы стоим... А вы за что? За грабителей-царедворцев? Вы же образованные люди, цвет и краса империи, как говорилось. Вы сами видели, не могли не видеть, что царский строй отжил свое. Это вчерашний день истории. А вы не поняли, не захотели понять, что это конец. Потому понятия о геройстве и чести у нас с вами разные, полковник. Вы и на войне слуги и господа. Вы своих солдат за ваши идеи посылаете на смерть, а мы и здесь все равны. Народ и Россия, полковник, для нас едины. Вы, как изволили тут выразиться, за Россию, а мы еще и за народ. Ради этого не страшно и умереть. В полный рост идти в атаку – это еще не смелость. Это у вас скорее от отчаяния...

Ловцевич слушал, глядя в пол, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. О чем он думал? Может, о том, что жизнь поставила его на сторону неправого дела? Или жалел, что не сумел выполнить приказ Дитерихса?

Уборевич продолжал:

– И потом, вы ведь всего-навсего повстанцы. А у нас регулярная армия. Вы недооценили силу Красной Армии. В пылу ненависти забыли, что воюете не только с народом, но и с государством рабочих и крестьян. И мы побеждаем не только потому, что эти кровавые годы научили нас драться, а потому, что нам есть что защищать и за что умирать. Как вы не хотите смириться с тем, что за вами неизбежно придем мы! И никто не в силах помешать этому. И потому, чем яростнее будет ваше сопротивление, тем жестче мы расправимся с вами...

В избе стало тихо. Издалека доносились команды, ржание коней, петушиный крик. Гаврюшин сосредоточенно курил. Ловцевич, твердо глядя в глаза Уборевичу, произнес:

– Благодарю вас, господин главком. – Он нервно покусывал губы. – Вы были искренни. Это для меня главное.

Задержавшись у двери, обернулся. Уборевич предупредил:

– Вас не расстреляют, не волнуйтесь. С пленными мы не воюем.

Полковник кивнул. И сказал – словно через силу и в то же время свысока:

– Осмелюсь предупредить: Спасск очень крепким орешком будет.

Уборевич усмехнулся:

– Сколько мы таких орешков раскусили за эти годы, полковник... Спасск, каким бы Верденом вы не называли его, мы возьмем. Это точно. Но хотелось бы без лишних жертв...

– ...Что с вами, Юра? – спросил Серегин.

Вид у прапорщика был необычный. Он расстроен, всегдашний румянец исчез с его лица. То ли бурную ночь провел, то ли взволнован.

– Знаете... – Кавкайкин замялся. – Холл... как бы это сказать... на подозрении.

– У кого?

– Им заинтересовались наши. – Нехотя добавил, помолчав: – И японцы. От меня почему-то Игорь Николаевич скрывает это. Случайно узнал...

Серегин вспомнил, что Холла последний раз он видел в здании штаба Сибирской флотилии, на Светланской. Был он, как всегда, задирист и весел. В тот день японцы конфисковали тираж газеты «Вечернее слово».

«– Хэлло, Олег! – Джон обрадовался, увидев Серегина. – Одну из ваших газет, как это... арестовали, вы знаете». – «Знаю, – сказал тогда Серегин. – Такое у нас иногда случается, вы не пугайтесь». – «Я не из... как это... трусиков, каптэн, – Холл подмигнул Серегину. – Я помню о своем обещании и приглашай вас». – «Утром не пью, Джон. А почему только я удостоен вашего внимания, а не Кавкайкин или Халахарин?» Холл посмеялся, задрав тяжелый подбородок и качнувшись на каблуках: «Вы очень хитрый человек, – произнес он. – Зайду сегодня вечерком к вам в отель». Он покровительственно похлопал Серегина но плечу.

Серегин постоял, глядя ему вслед. «Холл о чем-то догадывается, иначе бы так не вел себя», – подумал он.

Корреспондент из Вашингтона не так прост, как считали его приятели. Японскому осведомительному бюро было известно, что Холл на самом деле – офицер разведки военно-морского флота Соединенных Штатов Америки.

– Есть подозрение, – говорил между тем Кавкайкин, – Холл – разведчик красных.

– Чепуха это, – охладил его Серегин, – успокойся.

– Может, и чепуха, – охотно согласился Кавкайкин. – Дай-то бог.

– Тебя что-то очень тревожит, Юра?

– Да нет, ничего. Хотя, знаете, чувствую, началось это после заметки в газете. Мне никаких поручений не дают. Ротмистр со мной сух и официален. Не знаю...

Серегин как мог успокоил его. Но самого охватила тревога. Значит, все же взялись за Холла...

Джона Холла буквально выволокли из бара. Он едва переставлял ноги, голова безжизненно моталась, будто у тряпичной куклы...

В этот день за репортером, как привязанные, ходили два молодых китайца, похожие друг на друга, точно близнецы. Под легкими бумажными куртками чувствовались тренированные мышцы. Двое шлялись за американцем, выбирая момент, чтоб увезти его, и когда он забрел в кабак, занервничали: там можно сидеть вечно. Холл пил и, как всегда, не хмелел. И тогда они решили ускорить события. Один из китайцев подошел к сидевшему перед стойкой бара американцу сзади и на секунду словно прилип к нему. Холл попытался встать, пошатнулся, но не упал; подхваченный под руки.

– Пьет как лошадь, – сказал один китаец.

Другой поддакнул:

– Американцы все пьют как лошади. Мы бы с тобой от одной его порции уже валялись под столом.

– Это уж точно.

Пролетка с Холлом и китайцами понеслась в сторону Миллионки. Свернула с Алеутской и затерялась в темноте.

Холла втащили в фанзу. После нашатырного спирта он пришел в себя, огляделся.

– Ты кто? – спросил у толстого китайца в халате, сидевшего на корточках и разглядывающего его.

Китаец улыбнулся открыто и дружелюбно.

– Обращайтесь ко мне на «вы», – попросил он вежливо на неплохом английском языке. – Скажите мне, – китаец показал газету с обведенной красным карандашом заметкой: – Это вы писали?

Холл, борясь с еще не ушедшей из глаз мутью, прочитал первый абзац. Конечно, он писал, но для чего это знать вежливому китайцу?

– Где я? – вместо ответа спросил Холл и хотел встать.

Китаец мягко придержал его за колено:

– Сидите, сидите. И отвечайте на мой вопрос.

Холл сплюнул, облизал губы:

– Не помню, может быть, и я. Здесь я очень много писал. На радиостанции даже забастовали – пришлось раскошелиться.

– Все же вы или не вы? – Китаец сидел на корточках и улыбался.

– Не помню, говорю же тебе, – сказал Холл, озираясь и не обращая внимания на хозяина. Он искал двери, но в фанзе с круглыми стенами найти их было не так просто.

– Надо вспомнить, очень надо, – сказал китаец, поднялся и отошел. В тот же миг Холл почувствовал, что кто-то стиснул ему кисти рук и вцепился в волосы, запрокидывая голову. От боли перехватило дыхание. После первого ослепляющего удара ему показалось, что он попал меж двух вращающихся колес. После второго сообразил, что его заметка успела кому-то очень не понравиться и что эти азиаты будут бить его до тех пор, пока он не сознается или не умрет.

Третьего удара ждать не стал, а нанес его сам. Ногами. Для Холла важно было высвободить руки. У него были руки профессионального боксера, и ему ничего не стоило научить этих китайцев вежливости. Он добрался и до толстяка, но тут его оторвали от хозяина и набросили сеть – в мгновение ока скрутили, как это делается при ловле орангутанга.

А толстяку все-таки досталось: сидел с разбитым лицом и мокрым полотенцем промокал кровь.

– Кто вам дал сведения для газеты? – все таким же ровным голосом спросил китаец.

И Джон Холл понял, что теперь просто так ему не выбраться – дело серьезнее, чем ему показалось. И сказал:

– Мне их никто не давал.

– Вы неискренни, – сказал толстый китаец. – Вы не хотите сказать правду.

– Мне жизнь дорога.

– Это верно, – согласился китаец. – Кто это? – Он показал снимок моментального фото, на котором был запечатлен офицер, отдаленно похожий на прапорщика, с которым они тогда пили и который ужасно много болтал. Но Холл сейчас не мог вспомнить его фамилию.

– Вы знакомы с ним?

– Да. Развяжите меня. Я больше не буду драться, – сказал он примирительно. – Если вы меня будете избивать, я через все газеты мира расскажу об этом.

Китаец улыбнулся еще шире и снова спросил:

– Так кто это?

– Я не помню, как его зовут. Забыл!

– А этот?

Холл в плохо исполненном снимке все же узнал Серегина. Сняли его, вероятно, за столом, потому что он смотрел вниз.

– Это капитан... тоже забыл фамилию, черт вас побери.

– Кто из них дал вам сведения для газеты? Правдивый ответ спасет вам жизнь. Они же ваши приятели.

– Никто из них не давал. Я ведь говорил уже об этом.

Отчего Холл так упорно сопротивлялся? Жаль было болтливых русских парней, которых можно будет потом использовать в работе на американскую разведку? А может, просто не хотелось опуститься до признания этим желтомазым? Трудно сказать... Скорее всего, и то, и другое, а может, и третье.

– Хорошо, пусть будет по-вашему, – все так же любезно улыбнулся китаец. – Кто с «Меркурия» в тот вечер был с вами в «Медвежьей берлоге»?

– Думаю, многие.

– Халахарин, так?

– Это кто такой?

– Не притворяйтесь.

Холл кивнул, скривившись от боли в голове.

– Прапорщик Кавкайкин, так?

Холл снова сделал движение головой.

– Ну, вот и хорошо. Нам ведь известно, что вы являетесь офицером разведки американского военно-морского флота. Еще кто?..

Планируя наступление, штаб Уборевича направил в помощь партизанам отряд особого назначения под командованием Гюльцгофа. Задание было: не обнаруживая себя пройти по тылам белых и во что бы то ни стало оседлать железную дорогу у станции Мучная, этим не дать возможность белогвардейцам подвести к Спасску подкрепление. Но у деревни Андреевки в долине Даубихе отряд встретили передовые части белогвардейского корпуса Бородина, и он, втянутый в бой, уже не мог оторваться от противника и выполнить поставленную задачу. Только отдельные команды подрывников сумели просочиться к Мучной.

Тем не менее, положение Молчанова ухудшалось. Он потребовал от Дитерихса немедленной помощи. 8 октября Дитерихс направил в Спасск эшелон с подкреплением из Никольск-Уссурийского. Но на сто десятой версте он был пущен под откос. Следом сформировали второй эшелон, который простоял под парами более пяти часов, пока ремонтировали взорванные пути. Когда, наконец, он тронулся, то навстречу ему, из Спасска, пошли поезда, битком набитые ранеными. Саботаж железнодорожников по существу сорвал операцию. Образовалась пробка, и подкрепление Дитерихса не смогло облегчить положение Поволжской группы.

Удар НРА под станцией Свиягино был настолько силен, что авангард молчановской группы в районе Духовского рассыпался.

Утром шестого октября Молчанов бросил в бон резервы, но это не спасло положения. После упорных боев Хабаровский и Троицкосавский полки НРА заняли Свиягино.

Во встречном бою шестой Хабаровский полк захватил у белых на разъезде Краевском бронепоезд, два орудия и двенадцать пулеметов. Противник потерял двести человек убитыми и ранеными. Это был ощутимый урон для земской рати.

Подойдя к Спасску, Уборевич получил подтверждение от разведки, что белые еще не сумели подтянуть главные резервы. Это было на руку народоармейцам, и главком дал приказ начинать штурм.

Рано утром пятый Хабаровский полк неожиданным ударом выбил белых из Хвалынки, шестой устремился к западной окраине города по дороге на Гайворон. В десять утра кавалеристы стремительной атакой вышвырнули противника из Славянки и Калиновки. Как только Молчанов ввел в бой свой последний резерв, Уборевич дал команду Троицкосавскому кавполку. Кавалеристы подошли к военному городку, но были встречены губительным огнем пулеметов. Неся потери, полк отступил на другой берег реки.

В это время батальоны шестого полка, продвигаясь вдоль железнодорожного полотна, заняли окраину Спасска и после сильной артподготовки из двенадцати орудий ворвались в форт № 3. «Держаться во что бы то ни стало!» – был приказ главкома.

...В ночь на девятое октября никто в штабе фронта не сомкнул глаз. Силы противника были учтены, операция разработана. Части НРА готовились к штурму спасских укреплений.

Утро началось с артподготовки. Артиллерия НРА била по спасским укреплениям. Наконец перешли в наступление.

Особенно сильным, кинжальным огнем встретили атакующих на правом фланге. Бойцы штурмовой группы залегли. Атака захлебывалась. Уборевич со штабом расположились в отбитой у противника траншее, К блиндажу, изрытому снарядами, уже протянули телефонный провод. Вокруг пригнувшись бегали бойцы санитарной команды, подбирая раненых, путаясь в колючей проволоке. В воздухе лопались снаряды.

– Шрапнелью бьют, – сказал Уборевич. Он снял пенсне и надел очки с круглыми стеклами в металлической оправе. Взял бинокль у адъютанта. – Где наша артиллерия? Почему молчит? Товарищ Покус, я вас спрашиваю.

Перед бруствером вырос ветвистый куст взрыва. Все пригнулись. Главком придерживал фуражку, чтобы ее не сорвало горячей волной воздуха, несущего кислый запах пироксилина. По брустверу забарабанили комья земли.

– Ну-ка, Яков Захарович, передайте координаты: бить правее вон той мельницы – там у них спрятана пушчонка, что шрапнелью жарит. А вон еще одна. Присмотритесь, – он передал бинокль Покусу.

Пристрелявшись, противник бил прямой наводкой по залегшим целям. Если сию минуту бойцов не поднять, все погибнут на этом клочке земли. Что-то неслышно кричал, привстав на колено, взводный, размахивая наганом. Взвод лежал.

– Товарищ главком! Вас третий вызывает.

Взяв трубку, Уборевич сказал спокойно:

– Форт должен быть взят. Вы меня поняли? Дайте волю артиллерии! Все. – Он вынул наган из кобуры, для удобства передвинутой к пряжке ремня, и одним легким движением выпрыгнул за бруствер.

– Иероним Петрович! – успел крикнуть Смирнов, и сам метнулся из траншеи.

Уборевич пробежал первые десятки метров, не пригибаясь, молча, не слыша свиста пуль. Поравнялся о первой залегшей цепью, крикнул, вскидывая револьвер:

– Вперед, орлы! Вперед!

Голос главкома поднял бойцов. Покатилось громкое «ура», и тут же ударила долгожданная артиллерия...

В семь часов утра девятого октября штурмом взяли форт № 1. К трем часам дня Спасск был полностью очищен от белых.

В этих боях противник потерял свыше тысячи убитыми и ранеными, 284 пленными; был взят и штаб Молчанова вместе со знаменами трех полков.

Боясь попасть в окружение, противник, взрывая мосты и железнодорожное полотно, спешно уходил на юг.

Остатки Поволжской группы земской рати вместе с сибирскими казаками генерала Бородина сделали попытку закрепиться в районе Алтыновки и Дмитриевки, но, продержавшись всего один день, откатились за Халкидон.

14 октября началось наступление войск НРА сразу на двух направлениях: Отдельная Дальневосточная кавбригада и 1-я Забайкальская стрелковая дивизия наступали на Лучки и Вознесенское справа, а слева шла в направлении Монастырище – Ляличи стрелковая дивизия.