Текст книги "Тревожное лето"

Автор книги: Виктор Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Ленька проснулся и, тяжело дыша, уставился невидящими глазами на Варьку, а когда определил веред собой человеческую фигуру, то быстро схватился за браунинг.

– Это я, – сказала оробевшая Варька, подавшись назад.

Ленька потер глаза кулаком и выдохнул судорожно:

– Ф-фу...

– Ты что, забыл? – зашептала Варька скороговоркой, – а еще говорил, пойдем бандитов смотреть.

– Ничего не забыл. Идем.

Здоровенный пес, гремя цепью, бродил по двору, обнюхивал углы и ворчал. Варька потрепала его по загривку. Хоронясь, они добежали до кузницы. Переводя дыхание, Варька сказала:

– Со стороны леса у них лаз. Вот из тех кустов все видать. Бежим.

И Ленька, пригнувшись, снова припустил за легконогой Варькой. Они плюхнулись в траву и на четвереньках поползли в заросли. Отсюда действительно был хороший обзор: вся северная часть монастырской стены отчетливо просматривалась. До нее не более полусотни шагов, но Ленька, как ни вглядывался, никакого лаза не видел. Варька мелко дрожала, и он спросил:

– Ты чего трясешься?

– Боюсь я, – простодушно ответила она и плечом прижалась к его плечу.

– Где твои бандиты?

– Не знаю...

Глухо шумела тайга. Монастырь черной таинственной глыбой высился в усыпанном яркими звездами небе. Ленька невольно сжался.

Ухнул филин. Варька вздрогнула. «И где эти бандиты, – думал Теткин, – может, Варька все выдумала?»

– Лень, а Лень... – позвала Варька, – а ты и правда воевал с беляками?

– А ты д-думала...

– У нас тоже воевали. Только я в подполье с мамой и Минькой пряталась. Стреляли, стреляли, а потом и не помню. Бомба попала в нашу хату. А у меня вот, – она взяла Ленькину руку, и он нащупал продолговатый рубец на ее голове.

– Тебя ранило?

– Ага, – просто ответила Варька. – А маму и братишку убили, – совсем тихо закончила Варька, и Теткин вдруг преисполнился нежностью к этой губастой большеглазой девчонке и погладил ее по голове.

– Ты что? – отодвинулась Варька и ойкнула: – Гляди, там кто-то.

Ленька чуть приподнялся на руках. Вдоль стены со стороны балки двигался всадник. Ленька старался рассмотреть, кто же сидел на коне. Да разве рассмотришь в темноте? Всадник спешился, набросил вожжи на ветку вяза, подвязал торбу с овсом к морде коня, подошел к стене и как растворился.

– Ну что, правду я говорила? – спросила Варька. – Видел бандита?

Ленька озадаченно молчал. Конечно, кто, хоронясь, в такую темь появится в монастыре? Бандиты. Вот тебе и монастырь с монашками... Значит, Варька права. Хорошие люди не будут прятаться...

Леньку долго вели по узким и темным коридорам, где каждый шаг отдавался десятикратным эхом. Темные и серые переходы чередовались с ярким солнечным светом. Кое-где чадили оплывшие свечи. Наконец, изрядно перетрусив, Ленька оказался в просторной полутемной комнате, посреди которой стоял грубо сработанный стол, вокруг него такие же стулья с высокими спинками, в простенке, между двумя узкими и высокими окнами, – распятие в рост человека.

Не успел он оглядеться, как появилась женщина в черном, и только белоснежные манжеты на рукавах сверкали какой-то трагической белизной.

– Я вас слушаю, молодой человек, – сказала она приятным голосом, усмешливо глядя на Теткина и перебирая тонкими пальцами янтарные горошины четок.

Солидно покашляв в кулак, как это делал Шершавов, Ленька баском произнес:

– Дело у меня тут н-неотложное к вам. Коммунарам помощь необходима. Хлеб надо убирать, а р-рук не хватает. Шибко уж удался у-урожай. Вот и послали меня к вам, чтоб помогли. Вот так.

Игуменья Анастасия внимательно с едва заметной улыбкой на полных губах слушала Теткина, который все сильнее краснел, а оттого злился.

– Я вас правильно поняла, молодой человек, что нам предлагается разделить труд коммунаров, которые без сторонней помощи не смогут убрать урожай?

Ленька переступил с ноги на ногу и сказал:

– Ага. Именно т-так. Ну так к-какое ваше решение будет?

– Хотите, я вас чаем напою с земляничным вареньем?

Ленька не успел отказаться, как игуменья позвонила в колокольчик, и сразу же появилась монашенка с чайным набором. Ленька узнал в ней ту женщину в черном, которую видел на крыльце Хамчука. Она сноровисто расставила посуду не поднимая глаз и только уходя зыркнула на Леньку.

Игуменья блестящей ложечкой положила себе на блюдце варенье. Ленька тоже положил. Чашечки величиной с наперсток, тонюсенькие, прозрачные, с золотыми вензелями по бокам и на донышке. Игуменья помешивала ложечкой, тонко позванивал фарфор. Помешивал и Ленька...

– Вам понравилось варенье?

– Очень, – искренне ответил он и подхватил ложечкой вкусные ягоды.

– А вы с чаем.

Ленька сконфузился.

– Спасибо.

Анастасия отхлебывала понемногу чай, едва касаясь чашки губами, и открыто рассматривала Леньку. Он поймал ее взгляд и застеснялся.

– Какой же вы неухоженный. Вам сколько лет?

– Ш-шестнадцать с половиной.

– Родители где? – продолжала интересоваться игуменья.

– Нету у меня никого. Батьку беляки повесили. Матка умерла от чахотки, сестренка с голоду. Я вот только и остался со всего нашего роду-племени.

У монахини появилось в глазах сострадание.

– Все. Спасибочки за чай. – Ленька поднялся, посмотрел на распятие. – Ну так как, договорились или н-нет?

– О чем? – спросила Анастасия, разглаживая на столе салфетку.

– Как о чем? О помощи коммунарам. Что церковь отделена от государства, это м-мы все знаем, да на земле-то на русской церковь-то! В волости одной проживаем. Так что надо п-помочь народу. Вас вон сколько сбежалось сюда.

– Сколько? – подняла бровь Анастасия.

Ленька уклонился от ответа:

– Много.

Анастасия поднялась из-за стола.

– Помогать мы коммуне не будем. Так и передайте тому там, кто вас посылал.

– Так и передать? – переспросил Ленька.

– Так и передайте.

– Ну ладно, – с угрозой произнес Ленька, набрасывая на голову картуз. – Так и доложу товарищу Т-телегину. Так, мол, и так, монастырь совершенно отказывается п-помочь рабоче-крестьянскому государству. Это будет расценено как саботаж. Ну, бывайте здоровы и не кашляйте.

Ленька с достоинством покинул гостеприимную комнату, вышел в коридор и забыл, в какую сторону идти. Тут его кто-то взял за плечо и повернул.

– Прямо идите. Там выход.

И он шел прямо, не оглядываясь, боясь показать, что трусит. И когда только вышел на просторный монастырский двор, поросший кустами рябины и можжевельника, оглянулся. Монашка, провожавшая его, стояла на крыльце и осеняла его крестом.

У Леньки имелась уйма времени, надо было подумать, как его убить. Он бродил по вымершей деревне: все взрослое население находилось в поле. На завалинках сидели деды да старухи, на лужайках бегали малые дети. За огородами в кустарнике звякали боталом коровы. Солнце пекло отчаянно, гудели пчелы. Ленька несколько раз обошел вокруг монастыря – все пытался разглядеть калитку в перевитой плющом стене, но так и не смог. Под густым вязом трава была вытоптана до голой земли, и Ленька определил, что коней тут оставляли часто и надолго.

Варька, управившись по хозяйству, следовала за ним тенью.

– Ты за мной н-не ходи, – попросил Ленька.

Варька отстала, но вскоре снова догнала.

– Лень, а Лень... Тебя вот Гошка требоваит.

Ленька посмотрел, куда указывала Варька. На бревнах возле церкви сидел парень в фуражке с синим цветком над козырьком, в новых калошах на красной байке и теплых вязаных носках.

– А чего ему н-надо? – спросил Ленька, разглядывая парня.

– Не знаю. Грит, позови, и все.

Ленька подошел. Парень курил, сощурив глаза, смотрел на приближающегося Леньку и поплевывал в сторону.

– Чего тебе? – Ленька стал на почтительном расстоянии.

– Ты не дрейфь. Ходи сюда. Потолковать надо.

Варька стояла в стороне, заложив руки за спину,

– Слухай, ты кто?

– А тебе к-какое дело? – ответил на вопрос вопросом Ленька.

– Мне, допустим, есть дело. А вот чего ты тут ходишь и все вынюхиваешь?.. Ты чо, подослан к нам, да? – Он быстрыми затяжками, как будто куда-то торопился, докуривал пожелтевший от огня бычок, все так. же сощурив недобро глаза. – Ты вот что, проваливай отседова, да побыстрее, понял?

– Нет, н-не понял, – признался Ленька, сворачивая папироску.

– А если не понял, то поймешь, когда будет поздно.

– Так я тебя и и-напугался. Гля, колени т-трясутся.

Парень длинно сплюнул.

– Ну, гляди. Мое дело предупредить. Не уйдешь подобру-поздорову, плохо будет, понял?

– А что ты мне сделаешь, поймаешь да поколотишь, или как? – раззадоривал его Ленька. Он почему-то совсем не боялся этого парня с рыжими косицами на засаленном воротнике старого унтер-офицерского мундира.

Парень поднялся, лениво потянулся, расставив длинные и сильные руки.

– Зачем бить? И другое умеем. Чик – и нету.

– П-понятно. Значит, ты бандит. Так?

– Потом узнаешь, кто я. – Он вразвалочку удалился, засунув руки в карманы отвисших галифе.

Подошла Варька, села рядом.

– Кто э-тот?

– Это Гошка Терехин. Такой дурачок. Его все боятся. Он конюхом в монастыре.

Гошка повернул за угол хамчуковского дома не оглянувшись.

Левон вернулся с поля изможденный, злой. Повесил косу на забор, сел на чурбан, потянулся за кисетом.

– Сагитировал монашек? – спросил он у Теткина,

– Их сагитируешь. – Ленька рассказал, как было дело, и объявил, что собрался назад, в Черемшаны.

Голяков возражал:

– Чего ты на ночь глядя? Переночуешь – и утречком в путь-дорогу. Не, парень, не отпущу тебя, не дай господь чего случится, скажут: Голяков виновен, не уговорил парня. Так что уж не обижайся, не пущу.

Когда перевалило за полночь, Ленька поднялся, взял приготовленный Варварой с вечера узелок с едой и вывел Хроську.

Деревня спала. И Леньке хотелось спать, но не терпелось доложить Шершавову о том, что видел.

Он вывел Хроську к околице.

Хроська стала, навострив уши, и тихо призывно заржала. Ленька потянул ее за повод, но кобыла, отказываясь повиноваться, присела на задние ноги.

– Ты что, ты что?.. – Теткин накрутил сыромятный ремешок на руку, не давая Хроське воли. Но она не подчинялась, упрямилась, выказывая норов. Она снова подала было голос, но Ленька вовремя зажал ей храп, Хроська зафыркала, мотая головой.

– Тиха, Хроська... Тиха... – уговаривал ее Ленька. – Тиха, д-дура.

У монастырской станы под громадным вязом он увидел причину Хроськиного беспокойства: жеребца с овсяной торбой на морде. Кое-как затянув кобылу в кусты, Теткин долго стоял, прислушиваясь к чему-то. Жутко кричала где-то на болоте выпь, сонно перебрехивались собаки, гудели комары. И опять монастырь, мрачный и таинственный, в предрассветном сумраке высился перед ним. В низинах зарождался жиденький туман. «Бандитский конь никак», – подумал Ленька. Хоронясь, он подобрался к вязу. Почуяв чужого, жеребец всхрапнул и подставил гладкий круп, готовясь к обороне. Из орешника послышалось жалобное ржание Хроськи. Жеребец вскинул маленькую сухую голову, беспокойно запрядал ушами. «Вот зараза», – подумал Ленька о неугомонной кобыле. Ему хотелось уйти от этого зловещего места, но просто так уйти он уже не мог. «Чекист должон все видеть, все знать» – так говорил Шершавов. А Ленька считал себя в душе настоящим чекистом. Поразмыслив, он полез на дерево, спрятался в листве. Он сидел не шевелясь, страдая от гнуса и неудобного положения.

Незаметно для себя Ленька задремал и, вероятно, свалился бы, если бы не разбудил его какой-то металлический звук, словно кто-то точил железо. Сжавшись в комок и напрягая зрение, он вдруг увидел, как замшелые камни стены, увитые плющом, задвигались, отошли, и из темного лаза показался человек. Следом за ним – еще одна фигура.

– Ох, господин Лялин, доведете вы нас до греха... Разузнают в Черемшанах – быть беде.

– Ничего, волков бояться – в лес не ходить. А у нас тут тайга. Тут мы хозяева. Пусть они боятся. – Помолчал, распутывая повод. – Хватит об этом. Ты не забудь, про что я говорил. Очень жду представителя из Владивостока. Опознавательный знак – часы на правой руке. Точь-в-точь как у меня...

В этот момент подала голос Хроська. Лялин занес носок сапога в стремя и застыл, прислушиваясь.

– Ну, мать Анастасия, покедова. Живы будем – не помрем.

Жеребец, почувствовав властную руку седока, крутнулся и с места взял в галоп. Анастасия постояла, скрестив на груди руки, и медленно направилась к лазу. Снова послышался железный скрежет, и камни стали на свое место.

Ленька перевел дух. Тело занемело, и он чуть не кубарем скатился с вяза, а потом еще долго не мог прийти в себя. И тут до его сознания дошло, что видел он самого главаря банды Лялина. От обиды и злости на свою несообразительность он даже застонал сквозь стиснутые зубы. Упустить, когда бандит, можно сказать, в руках у него был.

На развилке дорог, где одна, прямая, шла на Черемшаны, а другая, поуже, на крестьянские угодья, Леньке почудилось, будто кусты у подножия кедра шевельнулись. Он остановился, но разглядеть ничего не смог и когда сообразил, что за кустами, прижавшись боком к стволу дерева, стоит человек, было поздно. Жахнул выстрел. Он был громким до боли в ушах. Такой звук получается, когда стреляют из обреза. Свинцовый заряд просвистел у самого уха, обдав теплом. Ленька пригнулся, Хроська, не дожидаясь команды, с места взяла в галоп. Она так резво бежала, что любой скакун мог бы ей позавидовать.

С трудом высвободив из-под ремня брюк браунинг, Ленька обернулся и навскидку послал в темную шевельнувшуюся тень пулю.

Черемшаны, Август 1927 г.

Утром, задами приусадебных огородов, так, чтоб никто не видел, пришла Матрена к бумагинскому дому. Шершавов встретил ее удивленным взглядом. Матрена стянула с головы косынку и села на табурет.

– Вот и пришла я... – судорожно перевела дыхание. – Давно надо было, да все боялась. – Посмотрела прямо в глаза ничего не понимавшему Шершавову.

– Ты чего это, девка? – Он захлопнул папку с бумагами, бросил ее в стол. Поднялся. – Захворала, что ль?

Матрена прижала к глазам косынку и зарыдала. Шершавов совсем растерялся. Сбегал за водой, но Матрена отвела его руку.

– Говори, что случилось? Да утрись. Вот так.

– Случилось. – Она вытирала глаза, все еще всхлипывая. – Как теперь жить, не знаю. Вот и пришла к тебе.

Шершавов выслушал Матренину исповедь не проронив ни слова, боясь, что испугает ее и она передумает и уйдет. И после того как она замолчала, долго не решался нарушить наступившую тишину. Волей судьбы он стал свидетелем горя женщины, узнал самое потаенное, что даже матери родной не всегда говорят. «Ах дура-баба, – думал Шершавов, – как запуталась... Что бы ей стоило пораньше исповедаться...»

– Значит, сказал, мол, если проболтаешься, то и Захара уничтожит, и сына твоего заберет?

Матрена кивнула. Шершавов смотрел на ее руки в синих венах, теребившие мокрую косынку.

– Ну что ж... спасибо, что доверилась, – произнес он негромко. – Прямо скажу, завязала ты узелок... Захар ничего не знает?

Матрена помотала головой.

– Может, и догадывается, да молчит все.

– Когда у тебя с ним встреча?

– Через два дня, сказал. Там же...

– Ты вот что... Никому больше не говори. Даже Захару. А я тем временем что-нибудь придумаю.

От Черемшан жидкой кисеей крался туман, растекаясь по переулкам и задворкам, накапливаясь и густея в ложбинках. Кричали осипшими голосами петухи. С реки слышался звон цепей, это одноногий дед Галота готовил паром. С той стороны Черемшанки доносился одинокий голос: «Эй во по-о-о-ле казаки йдуть... Эй во по-о-о-ле...»

Ленька перевел Хроську на шаг, подтянул вожжи, сдвинул на затылок кепку и радостно засмеялся. Огляделся. У него было такое чувство, будто он целый год не был в Черемшанах. Навстречу попался Исай Семижен. Ленька обрадовался живой душе.

– Здорово, дядька Исай! – крикнул он. Семижен только на мгновение поднял кудлатую голову, поклонился и, когда Теткин удалился, посмотрел ему вслед.

Сдерживая волнение, Ленька направил коня к бумагинскому дому.

Кешка сидел на своем любимом месте – на завалинке. Из ворот подгоняемая хворостиной бодро выскочила Колобихина корова и прямиком направилась к злополучному подсолнуху с обглоданным стеблем. Кешка, прячась за плетнем, побежал ей навстречу. Корова уже тянула морду к подсолнуху, трещал и сыпался плетень, когда Кешка торжественно выпрямился с занесенным над головой сучком. В этот момент Теткин произнес голосом Шершавова:

– Отставить!

– Часы, говоришь? Так-так. – Губанов задумался. – А ну-ка постарайся детально вспомнить, что он говорил про часы.

Ленька напряг память, чтоб вернуть картину прощания Лялина с Анастасией.

– Ну, з-значит, так... он говорит: «А про то не з-забудь. Очень я его жду. Да гляди, если часов на руке не будет... – Н-нет-нет... Я не так. – Если, говорит, часов на правой руке не будет, значит, не наш человек».

– На правой? – переспросил Шершавов.

– На правой.

– А если на левой?

– Не знаю. Об этом они ничего н-не говорили.

– В общем, понятно, часы должны быть на правой руке. И вся недолга. А дальше?

– «Все одно, г-говорит, дай знать немедля, если не наш. Мы поговорим с ним. А часы точь-в-точь такие, как у меня...»

Шершавов перебил:

– Значит, она знает, какие часы он носит.

– Естественно, – поддакнул Губанов. – Что же это за часы, глянуть бы на них. – Он с горечью подумал, что операция не удалась из-за того, что Поленов утаил такую значительную деталь пароля, как часы. Губанов вспомнил, как Хомутов все допытывался у Поленова, что это за такие часы у него, да еще на правой руке. Он хлопнул себя по лбу. – Все! Понял. Видел я их. У их курьера были такие, да мы, когда брали его, раздавили. Может, он сам их раздавил. Еще стрела или лук на них выбит. И форма у них шестиугольная. Эх ты черт возьми, – сокрушался Губанов, ероша шевелюру и быстро расхаживая по комнате, – знать бы...

Шершавов напряженно думал о чем-то.

– Леня, – обратился он к Теткину, – ты выдь-ка. Нам надо поговорить.

Теткин обиделся, но вышел.

– Я вот что думаю, Андрей. Если мы не будем иметь часов, значит, дело табак, так?

Губанов согласился.

– Значит, если это так, то нам во что бы то ни стало заиметь часы надо. Так?

Губанов согласился, не понимая, куда гнет Шершавов,

– Где их заиметь-то – вот задача.

– Где заиметь, я могу сказать. И притом точь-в-точь такие, какие надо.

– Вы, Егор Иванович, не говорите загадками.

Шершавов подвинулся к нему и перешел на шепот:

– Надо Матрену заговорить. Она сама натерпелась, все сделает что надо... – И Егор Иванович поведал невеселую Матренину историю.

Выслушав ее, Губанов в удивлении покачал головой.

– Тут у вас, как я погляжу, страсти кипят.

– А ты думал. Подмоги я просил не зря. Тут, брат, такое дело.

– А что, Егор Иванович, может, действительно поговорить с Матреной? Давайте-ка порешим так...

По воде пошла легкая рябь, зашумели кусты, и опять все стихло. Матрена оглянулась.

– Ты чего? – спросил Лялин и тоже оглянулся. – Привела, может, кого? – Он придвинулся к ней, взял ее лицо в свои ладони. Она выдержала его взгляд. – Учти, никого не пожалеют мои ребята. И тебя, если со мной что произойдет. Вот так-то.

Стояла такая духота, что дышать было тяжело и больно. Матрена отодвинулась от Лялина, расстегнула пуговицу кофточки, подержала руку в теплой, как парное молоко, воде и провела по лицу.

– Дай еще время подумать, Семен. Тебе решиться просто, а я так не могу. Я сон потеряла... не знаю, что делать...

– Зато я знаю. – Лялин с трудом стянул сапоги, разложил волглые портянки.

Матрена сказала, жалеючи:

– Давай хоть простирну. Сымай рубахи. Не бойся, скоро высохнут.

Лялин улыбнулся. Быстро разделся, остался в кальсонах.

– Иди вон за иву, искупнись. Парит-то как...

Он потрогал ногой воду.

– Боишься, что ли? – Матрена подобрала юбку и зашла по колени в воду.

Лялин снял часы, положил их на камешек и с тихим плеском окунулся. Посидел по шею в воде и, резко оттолкнувшись ногами от вязкого илистого дна, перевернулся на спину и поплыл. Невдалеке от берега уже чувствовалось течение, и он повернул назад. Услыхал, как ойкнула Матрена.

– Что там у тебя?

Матрена, нагнувшись, что-то ловила в воде.

– Часы твои упустила, – сказала она с испугом.

– Ну вот... – Лялин неслышно матюкался. – Как же ты так... это ж особые часы. – Он принялся шарить в том месте, куда указала Матрена. Провозившись довольно долго и поранив руку о корягу, произнес раздраженно: – Все. Были часы и нету. Эх ты... кулема...

– Да ладно тебе... пожалел. Я нарочно утопила их, что ли? Сам положил тут, у самой воды. А я и не заметила, как смахнула. Только слышу: бульк.

– Бульк, бульк... глаза надо разуть, – злился Лялин, все еще топчась в воде и слизывая с ладони кровь, – дернул же тебя черт... – Он грубо выругался. Матрена стояла на берегу с подоткнутым мокрым подолом, держа в руке скрученную в жгут исподнюю рубаху.

– Все кажется, размахнешься и ударишь ни за что ни про что. Нехорошо мне с тобой, Семен. – Матрена смотрела в одну точку перед собой и не видела, как Лялин торопливо одевался. Легкий посвист дружков предупредил об опасности.

– Вот что, Матрена, – говорил он скороговоркой. – Ты мне брось крутить хвостом и вить из меня веревки. Не получится. Не я у тебя, а ты – вот где, – быстро показал сжатый кулак. – Терпение у меня не железное. Чуть похолодает, уйдем отселя. Я тебя не пужаю, но и под землей найду, ежли чего. Так и быть, даю еще время. – Связал ушками сапоги, перекинул через плечо, готовый бежать в тайгу.

«Как волк... и взаправду как волк...», – подумала Матрена.

Лялин подошел, взял ее за плечи, потискал жесткими пальцами, поиграл желваками, стараясь поймать ее взгляд.

– Смотри, Матрена... Не наделай глупостев. И рука не дрогнет. – Он хотел притянуть ее к себе, прижать, но Матрена с силой оттолкнула.

– Иди. Вон свистят твои соловьи. Чтоб вам пусто было.

Шершавов легонько тряс часы перед ухом, прислушивался, закатывал глаза и опять тряс. Все глядели на него, ожидая чуда. Наконец он произнес:

– Все. Спортились.

– Так то вода ж... – подал голос Кешка. – Просушить их, а потом собрать.

Теткин поглядел на него.

– Инструмент нужен. А где он, инструмент? Так, Егор Иванович?

– Оно конечно так, – согласился Шершавов. – Инструмент тут самое первейшее дело. Без него хоть караул кричи.

Он еще раз осмотрел часы, покрутил их и так и эдак.

– Знатные часики.

– Это Кешка их обнаружил, – сказал Ленька.

– Что молодцы, то не отберешь от вас. Ладно, ребята, часы ходить будут. Это уже моего ума дело.

– Егор Иванович, а может, Лялина просто убить или арестовать, а? Чего тут цацкаться с этим гадом?

– Ишь ты какой шустрый. Ну, убьем или арестуем Лялина. На его место другой сядет. Банда будет действовать. Вот так, думать надо.