Текст книги "Тревожное лето"

Автор книги: Виктор Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Женщина не сразу поняла, о чем речь.

– Дикость какая, – произнесла она, беспокойно оглядывая зал.

– Вот и я говорю... – продолжал мужчина, но тут же прикусил язык, поймав на себе взгляд невзрачной личности в теплой кепке с застегнутыми на затылке наушниками. – Наши доблестные ратники живота своего не жалеют, – уже громче обратился он к даме, – а большевики коров воруют. Да-с. Это какой-то кошмар.

Все пассажирские поезда, идущие на север через Никольск-Уссурийский, были отменены. Шли только воинские эшелоны с теплушками, из которых торчали унылые конские морды да слышались похабные песни перепившейся земской рати. Прогремят вагоны, подняв за собой завинченный штопором пыльный хвост, – и снова недолгая тишина. На вокзале скопилась масса пассажиров. Измученные долгими ожиданиями, неудобствами, пассажиры нервничали, ссорились. На ночь вокзал превращался в заурядную ночлежку – ступить негде. Люди спали даже в пристанционном скверике, еще зеленом, не потерявшем своей привлекательности. Тут же жгли костры, варили и жарили, умывались и караулили свои узлы.

Ночами по вокзалу, переступая через спящих, бродили раненые офицеры и солдаты: присматриваясь, толкались бесцветные личности в котелках и кепи, казалось, они кого-то упорно разыскивают. Иногда они требовали документы и уводили с собой. Пассажир больше не появлялся, а личности продолжали шнырять.

У дверей дежурного по вокзалу и возле окошечка билетной кассы стояла, волнуясь, плотная толпа. Раздавались глухие удары, дверь трещала, но вокзальное начальство не соизволяло появиться. Пронесся слух, что из Раздольного вышел пассажирский поезд и что вагоны почти пусты. В зале набилось до отказа, а народ все прибывал, и шуму становилось больше. Наконец показалась красная фуражка дежурного по вокзалу, и сразу же вокруг него закрутилась человеческая метель.

– Граждане! – надрывался дежурный, размахивая фуражкой. – Никаких поездов на север не будет. Успокойтесь и расходитесь! Это я вам заявляю ответственно! Все поезда мобилизованы правительством для воинских нужд.

К дежурному рвались с кулаками, толпа теснила его к стене, угрожающе наливалась гневом, пока оттуда, где мелькала приметная фуражка, не раздалось:

– Рятуйте! Убивают!

Двое милиционеров бросились на помощь, но их отшвырнули, тогда они принялись стрелять в потолок. Толпа медленно рассосалась.

– Это ж надо, – возмущалась женщина средних лет в плюшевом жакете, – дочка замуж выходит, а я тут пропадаю. Слыханное ли дело: свадьба без родителей!

Ей вторил старичок в черном драповом дорогом пальто:

– Это еще можно пережить. Вы красных попробуйте остановить. Все остальные беды, и ваша в том числе, по сравнению с этой – суета сует. – И отвернулся, сложив бледные, в рыжих веснушках, руки на набалдашник палки.

– Поглядите на него, люди добрые, – возмутилась женщина, хлопнув себя по бокам. – А зачем же вас несет в ту сторону? – спросила с сердцем.

– Меня в обратную сторону несет, – ответил старичок, не меняя позы. – Меня несет на пароход, вот куда!

Тучная бабка, прижимавшая к животу котомку, проворчала, будто про себя, но так, чтобы старик услышал:

– Ишь ты, свадьба для него суета. Подыхать пора, а он туда же, гляди-к, прости меня господи.

Молодая уставшая женщина в теплой кофте, невыспавшаяся, с темными кругами под глазами, баюкала надрывающегося в крике грудного ребенка. Ей советовала другая:

– Ты, милая, покорми его. Он у тебя от голода заходится. Покорми, голубушка.

– Молока нету, – чуть не плача ответила та. – Пропало молоко – вот и мучаюся с ним.

В буфете, в конце зала, торговали бутербродами а подсохшей красной икрой. Тут было относительно спокойно: пассажиры уничтожали в основном свои припасы.

– Гляди вон на ту даму, – сказал ротмистр Дзасохов прапорщику Кавкайкину. Они стояли у столика с толстой, серого камня, крышкой, помешивая ложечками круто заваренный горячий чай, лениво жевали. – Нет, нет, не туда. Она рядом с господином, который с газетой и тростью на локте.

– М-да, – неопределенно произнес прапорщик Кавкайкин, чмокнув пухлыми детскими губами. – Ничего. Она что, вам нравится, Игорь Николаевич?

– Не о том думаешь, Юра, – укоризненно произнес Дзасохов, прожевывая. – Как ты думаешь, кто она?

Прапорщик сделал гримасу – мол, кто ее знает?

– Нет, ты присмотрись к ней повнимательнее, – настаивал ротмистр.

– Н-не знаю. Может, учительница старших классов. А может, пишбарышня. Скорее всего, последнее. И лет ей за сорок. Старуха уже.

– Да? – переспросил Дзасохов, промокнув усы платочком. – Лихо ты ее причислил к старухам, с высоты своих девятнадцати лет. Ей не более тридцати. Могу спорить.

– Я не против, – легко согласился Кавкайкин.

– Но главное не это, Юра. По-моему, она не тот человек, которым старается казаться.

– А кем же она старается?

– Обыкновенным пассажиром. Как все.

– Вы, Игорь Николаевич, как всегда, оригинальны. Простите великодушно, в вас больше от курса философского факультета, чем от офицерской школы на Русском острове.

– Хороший офицер всегда обязан на вещи и события смотреть философски. Вот возьмите Иммануила Канта...

– Не надо, Игорь Николаевич, чур меня, – испугался Кавкайкин. – Давайте лучше о ней. – Кавкайкин откусил бутерброд; круглое, упитанное лицо прапорщика стало умиротворенным, спокойным.

– Кстати, икра сухая, ты обратил внимание?

– Буфетчика давно бы надо забрать. У него полная мошна, и он ждет красных, а нас травит сухой икрой, подлец.

– Ты подожди про буфетчика.

– Ну-ну...

– Так вот, – жуя, говорил Дзасохов, и усы его при этом топорщились и шевелились. – Ты приглядись, как ведут себя пассажиры. В их лица всмотрись. На них что? На них одно ожидание. Терпеливое, если хочешь, мученическое, как у Христа.

– Ради бога, Игорь Николаевич, не приплетайте к Канту еще и Христа.

– Ладно, не пугайся. Христа не приплетешь к Канту уже потому, что Иисус жил и помер гораздо раньше Иммануила. Ладно, слушай дальше. Все они свыклись, стерпелись со своим положением. Одним словом, ждут, как говорят, у моря погоды. Для них красные так красные, белые так белые. Им как будто все одно, кому молиться, хотя на самом деле, конечно, это не так. Они просто устали в этом нашем бардаке. Хуже всего в такое время на месте сидеть. Брось кто – красный, белый, зеленый – клич: «За мной!», и они пойдут безоговорочно, не спрашивая, куда и зачем. И милая дамочка с темными кругами под глазами и ребенком на руках, и старичок, делающий вид, что дремлет, и господин с газетой, изображающий из себя умника. Все. Лишь бы снова быть в движении. Двигаться, Юра, это жить. В твоей полковой школе этому не учили и никогда учить не будут. А жизнь – это не только существование белковых тел, но и движение. Без оного белки просто-напросто протухнут.

– Игорь Николаевич, – взмолился прапорщик, морщась и делая страдальческое лицо. – Вы иногда становитесь несносны. Можно подумать, вы не только философ, но и марксист-подпольщик. Не дай бог, до полковника Бордухарова дойдет, как вы меня это... пропагандируете, – вдруг округлил глаза.

Ротмистр Дзасохов чуть не подавился от смеха. Вытер слезы.

– Фу ты, Юра, уморил. Кстати, о подпольщиках. Я действительно ходил в марксистский кружок, слушал большевистских агитаторов, конспектировал их речи и, если хочешь, расклеивал листовки на Светланской и Алеутской. Что, опять напугался? Не дрейфь, прапорщик Кавкайкин, я сам боюсь! – засмеялся. – Полковник Бордухаров знает об этой исторической странице моей биографии. Тем более, что тогда я действовал по его заданию. Так-то...

– У-уу! – выдохнул Кавкайкин уважительно.

– Слушай дальше. На чем это мы... Ага. Так вот, – Дзасохов надкусил новый бутерброд. – А что выражает лицо этой мадам? Натура она неуравновешенная, то есть чувства, эмоции и здравый рассудок у нее спорят и поладить не могут. Превалирует, в основном, первое. Иначе зачем бы она напялила эту красную шляпу с зеленым перышком? Волосы черные, распущенные. И все-таки она себя старается держать в руках. Приглядись – она вся в напряжении. Она не находит себе места, притом внешне это почти незаметно, но обрати внимание, как она водит взглядом по залу, а только натыкается на военного, буквально цепенеет.

Шагах в десяти от них, прислонившись к стене, с маленьким кожаным баульчиком в руках, стояла женщина – чуть выше среднего роста, лет тридцати. На ней было серое легкое пальто, на шее голубой вязаный шарфик. По плечам рассыпались прямые черные волосы. Это была Вероника Вальковская, связная владивостокского подполья и разведотдела штаба партизанских отрядов.

– Вы правы, – согласился Кавкайкин. – В ней что-то есть эдакое. Но не хотите же вы сказать, что она агент красных, – засмеялся он.

– Именно, Юра. Тут ты оказался на высоте. Угадал.

Кавкайкин приосанился, солидно покашлял в кулак.

– Вы думаете, я совсем дурак непробиваемый,

– Что ты, Юра, ты ничего. Главное, понял меня. Именно так я и думаю. Она агент красных, и ей срочно надо на север. Она умирает от желания как можно скорее попасть на север, навстречу красным. Вот так, друг мой. А теперь, – Дзасохов вытер аккуратно бумажной салфеткой губы, – можно подойти и проверить у нее документы и все такое прочее.

– Так прямо подойти и проверить?

– А как ты предлагаешь?

– Ну, что-нибудь придумать. Повод...

Кончики ушей ротмистра Дзасохова загорелись. У него всегда горели уши, когда он начинал злиться. Стоял, покачиваясь с каблука на носок, такой тщательно выбритый, наодеколоненный, профиль – хоть на медаль, с темными чуть выпуклыми глазами, – медленно наливался яростью и азартом охотника, почуявшего добычу.

– Мы не на приеме у супруги полковника Бордухарова Анастасии Васильевны. Это там нужно церемониться. Мы же, Юра, на службе. Так сказать, при исполнении обязанностей. И задача у нас не выделывать на паркете па, даже при виде смазливых барышень, а брать их за жабры. Вот так, прапорщик Кавкайкин.

Кавкайкин вытянулся, щелкнул каблуками начищенных сапог.

– Слушаюсь, господин ротмистр.

Дзасохов забывчиво продолжал помешивать ложечкой в остывшем чае, глядел вслед прапорщику. «А задники не начистил, дурак, – заметил он. – Надо научить смотреть за собой». Отодвинул стакан и направился за Кавкайкиным. Тот уже держал какие-то бумаги в руках.

– ...к мужу. Он ранен и находится где-то в госпитале, в Спасске. Я прямо-таки с ума схожу. – Она вынула из-за обшлага рукава платочек, поднесла к глазам.

Кавкайкин обернулся к подошедшему ротмистру.

– Вальковская Вероника Арнольдовна. Добирается к мужу, подполковнику Вальковскому, в Спасск. Муж ранен и находится в каком-то госпитале. – Он передал бумаги. – Это телеграмма из Спасска. – И с усмешкой глянул на Дзасохова: дескать, все ваши философствования не что иное, как гадание на кофейной гуще.

– Помогите, господа, – взмолилась Вальковская. – Я тут обезумею. Третьи сутки вот так, на ногах... Это ужасно. В городе никого не знаю.

– Искренне сочувствую.

Дзасохов перелистывал бумаги, тщательно изучал каждую строчку, ощупывая листочки, как слепой.

– К Спасску подходят красные. Город на осадном положении. Пассажирские поезда отменены. В ту сторону идут эшелоны только с воинским грузом, – возвращая документы, сказал он.

– Я согласна в теплушке ехать. Лишь бы не сидеть в этой грязи. – Она брезгливо скривила тонкие губы. – Сидеть и ждать невесть чего... это свыше моих сил. Сейчас упаду и заплачу. Телеграмма получена три дня назад. Может быть, уже поздно...

– Успокойтесь, все образуется, – неумело утешал ее Кавкайкин, – Господин ротмистр, надо бы как-то помочь даме. Такое дело,..

– Что-нибудь придумаем. Сперва вам надо немного отдохнуть. Тут неподалеку номера Шокальского. Можем посодействовать.

– Да-да, – обрадовался Кавкайкин. – Отдохнете, приведете себя в порядок, а мы тем временем попробуем устроить вас. Кстати, на запасных путях формируется воинский эшелон.

Господин с газетой шумно перевернул страницу. Дзасохов глянул в его сторону, поморщился. «Да, – подумал он, – Юру решительно надо проучить, чтоб в другой раз, прежде чем ляпнуть, думал».

Вальковская оживилась, заулыбалась:

– Право, господа, я вам очень признательна. Я обязательно расскажу мужу о вашей чуткости, господа...

Дзасохов сказал Кавкайкину:

– Возьмите с собой госпожу Вальковскую и отправляйтесь в номера. Господину Шокальскому скажите, что я прошу его. – Он улыбнулся Вальковской, поднес руку к фуражке, прищелкнул каблуками. – Честь имею.

Через полчаса прапорщик вернулся, веселый и оживленный.

– Вы молодец, Игорь Николаевич. Устроили ее чин по чину. А вообще-то она баба ничего. Какие яркие глаза, а фигура! Вы не видели ее фигуры. – Кавкайкин не заметил, что ротмистр настроен далеко не так весело. Был он сосредоточен, углублен в свои мысли и как бы совсем не замечал его болтливости. – Пойдемте, Игорь Николаевич, к буфету, хватит нам толкаться тут. Возьмем водки – и к себе, а?

– Чьего разлива? – насупившись, грозно спросил он угодливо склонившегося толстого буфетчика.

– Чуринского-с, господа. Чуринского. Из чистейшей пшенички рассейской, незамутненная. – Он встряхнул квадратную бутылку синего стекла, через которое ничего невозможно было разглядеть.

– Ну, – пригрозил прапорщик, – ежели окажется слаба, спущу шкуру. Понятно? То-то!

С другой стороны вокзального здания, за дверью с табличкой «Комендатура» находилось помещение дежурного контрразведки. Здесь они сняли шинели. Дзасохов подвигал ящиками закапанного чернилами стола, разыскивая оставшуюся закуску: хлеб, начатую банку сардин, головку лука. Кавкайкин сбегал ополоснуть под бачком граненые стаканы, не протирая, поставил их со стуком на стол, накинул на двери крючок и упал на продавленный до пружин диван.

– Вот не люблю коньяк. Луком его не закусишь. А водочку с головкой лучка... м-м...

– И когда ты успел так приохотиться к ней?

Прапорщик вздохнул. Он совсем к ней не приохотился и даже испытывал отвращение что к водке, что к коньяку, но ничего не поделаешь: ему очень хотелось казаться эдаким забубенным выпивохой и делать вид, что с женщинами, которых он называл бабами, у него все как положено. Мамаша говаривала, что и отец у него был такой же вот, с ветерком в головушке.

– Жизнь, Игорь Николаевич, всему обучит. Это такая школа, которая, как вы давеча правильно соизволили заметить, не чета полковой. – Он снова глубоко вздохнул. – А буфетчик все же шпион. Вы не лейте полные. По половинке сперва, а то шарахнет сразу по мозгам. Надо, чтоб понемножечку. Шпион все-таки буфетчик. Его-то обязательно надо взять. Посудите сами. Кого он ждет? Не сегодня-завтра красные будут здесь.

– Юра... – предостерег Дзасохов, откупоривая бутылку.

– А, чего там! Как будто это военная тайна. Все нормальные люди бегут. Удирают, а этот стоит за стойкой. И по морде его видно: не уйдет. Красный он, Игорь Николаевич.

– Пей, – приказал Дзасохов, – и заткнись. Буфетчик – мой старый осведомитель. Еще не было тебя на свете, а он уже зарабатывал на хлеб с маслом в политическом сыске.

Кавкайкин открыл рот.

Ему не дано было знать, что первым заинтересовался дамой в красной шляпе с пером именно старый осведомитель контрразведки, буфетчик Адам Рубинчик. Пост для наблюдения у него был удобный: весь зал перед глазами. Адам и обратил на нее внимание Дзасохова.

Ротмистр выпил залпом водку, крякнул, хлебом занюхал, налил еще.

– Ты никогда не станешь хорошим контрразведчиком, – сказал он Кавкайкину. – Почему? Сейчас скажу. Ты чувствителен, как гимназистка. Тобой в первую очередь движет чувство, а не разум. Все это по молодости – со временем пройдет. Но за это время ты потеряешь годы. Самые лучшие для карьеры. Если хочешь знать, твоя Вальковская, или как ее там, все лжет. Она агент красных. И ты мог бы это сам определить, если бы не растаял перед ее слезами. Но я тебя постараюсь научить работать, – пообещал Дзасохов.

Прапорщик совсем сник, ожидая, что еще скажет ротмистр.

– Ты не обратил внимания на телеграмму. Там все есть, что надо в таких случаях. Что телеграмма с почты – нет сомнения. Значит, у них на почте свой человек. Но они одного не учли: с первого, именно с первого октября телеграммы для гражданских лиц не принимаются. Это приказ генерала Молчанова. Вот чего они не учли! Если бы телеграмма была направлена для Вальковской в адрес военного ведомства, тогда дело другое. Ты что-нибудь понял? Ладно, поймешь потом. А сейчас, Юра, пока я тут приберу, беги-ка в аппаратную и вызови на провод капитана Бабича из военного контроля. Я сейчас.

Дзасохов налил себе еще, вытер рот тыльной стороной ладони, убрал пустую банку из-под сардин, на ключ закрыл комнату.

Телеграфист уже вызвал Спасск.

– У аппарата ротмистр Дзасохов. Здравствуйте, Борис Владимирович.

– У аппарата капитан Бабич. Здравствуй, Игорь Николаевич.

– Как у вас там?

– Спасибо. Молимся богу. Это я так – вот-вот затеем бузу. Погода плохая, настроение бодрое. Как всегда. Дел по горло.

– Завидую вам.

– Не надо, Игорь. Ты свое возьмешь сполна. Для тебя хватит. И скоро.

– Спасибо, Боря.

– Не за что. За такое надо к черту посылать, а ты благодаришь. Что там у тебя?

– Да ничего особенного. Надо проверить одну даму, Вальковскую Веронику Арнольдовну. Мыкается тут третьи сутки на вокзале, говорит, что ее муж, подполковник Вальковский Геннадий Григорьевич, тяжело ранен и где-то там на излечении. Телеграмму получила первого октября. Есть штамп.

Аппарат отстукивал вхолостую, лента, шипя, проходила меж пальцев Дзасохова и свивалась у его ног кольцами. Кавкайкин смотрел на Дзасохова. Телеграфист сидел, безучастно глядя перед собой, держа пальцы на ключе. Дзасохов оттопырил губы, по углам маленького рта образовались две резкие складки, причмокнул: дескать, вот так, даже сам Бабич задумался.

Вновь застучал аппарат.

– Как к ней могла попасть телеграмма?

– Вот видишь? – сказал Дзасохов прапорщику и ответил, продиктовав телеграфисту: – Через почтамт. Все есть: и штемпель, и роспись – все как надо.

– С первого октября запрещено строжайше брать телеграммы от гражданских лиц. Только ведомства имеют право отправлять и принимать. Ты это должен знать.

– Мне это известно, ей неизвестно.

– Понятно.

– А все же существует подполковник Вальковский или это выдумка?

– Будьте у аппарата через тридцать минут. Дам ответ. Конец связи.

Дзасохов стоял с концом оборванной ленты, бормоча: «Конец связи, конец связи...»

– Вот так, прапорщик Кавкайкин.

– Господи ты боже мой, – чуть не плакала от счастья Вальковская, быстро расстегивая пуговицы и сбрасывая с себя платье, – наконец-то можно отдохнуть. Собрала густые волосы, скрутила слабым узлом. – Боже мой...

Она стояла на холодном кафеле, перебирала босыми ногами от нетерпения и крутила кран с горячей водой, с удовольствием вдыхая пар, подымающийся из ванны. Испугавшись чего-то вдруг, кое-как прикрывшись рубашкой, сбегала, в прихожую, проверила, заперта ли дверь, присела перед замочной скважиной, зажмурив один глаз. В коридоре было пусто. Перед дверью никого. На цыпочках, как девочка, она пробежала обратно, открыла холодный кран, занесла ногу в ванну, поболтала, пробуя, и осторожно погрузилась в воду, сразу же вся покрывшись прозрачными пузырьками. Ванны в номерах Шокальского были хороши тем, что давали их с газом. Зажмурившись, Вальковская придерживалась за края ванны и тихо постанывала от наслаждения.

Она еще долго лежала, не двигаясь, привыкая к воде, размягченно пошевеливая пальцами. Слава богу, думала она лениво, встретила хороших людей. Если они еще помогут устроиться на воинский эшелон, то будет совсем хорошо. А как она перетрусила, когда подошли эти двое молодых офицеров! Но и среди них есть люди, оказывается. Не все звери. Только бы добраться до Спасска, а там проще...

Как она стремилась быстрее оказаться на месте, снять с себя этот груз постоянного страха, ежесекундной настороженности, боязни своей тени, соседа, взгляда, скрипа, стука! О господи...

Нервы у Вероники действительно были натянуты до предела. Натура эмоциональная, она всегда и все делала с излишней горячностью, торопливостью, советы порой воспринимала вполуха, надеясь на свою интуицию. Напутствуя ее, Лоренс говорил:

«Вам необходимо чрезвычайно остро проникнуться ответственностью. Слишком сложна обстановка, чтобы можно позволить себе расслабиться».

Вероника была неравнодушна к Лоренсу. Встречались-то всего раза три, а сердце так сладко замирает при одной мысли о нем...

«Штабу партотряда Вольского наша информация крайне нужна, – продолжал Лоренс. – Что в тылу Дитерихса? Его военный потенциал? Чем заняты японцы? Отношение деловых кругов и дипломатического корпуса к новой авантюре. Вот-вот возможны боевые действия. Надо успеть».

Почему Лоренс послал именно ее? Ну, во-первых, во-вторых и в-третьих, женщина. Ей легче, чем мужчине, который обязан быть или в земской рати, или на печи сидеть. Потом, Вероника еще ни одного поручения не провалила. Она рьяно бралась за каждое дело. При такой поспешности могли быть и просчеты. Поэтому Лоренс напутствовал: «Максимум осмотрительности, бдительности». Вероника спросила у него, подняв черные брови: «И только?» Лоренс улыбнулся, но взгляд оставался строгим: «Берегите себя, Вероника. Вы нам очень нужны, вот такой энергичной и устремленной. – Со значением добавил: – И милой».

«Почему он так сказал?» – думала Вальковская теперь.

Отдохнув в горячей воде, она поднялась, окатила себя из ковшика. Подошла к зеркалу, покрытому туманом, протерла в нем оконце, покрутила головой, подумала: вроде ничего. Недаром ведь к ней подошли офицеры. Надавила кончиками пальцев на припухлости под глазами, покусала неяркие губы, возвращая им свежесть. Тряхнула головой, и собранное на голове сооружение рассыпалось. Ее прямые и жесткие волосы плохо держали прическу.

Вдруг, вспомнив, рассмеялась. Прапорщик привел ее в номер, болтая о какой-то чепухе, галантно помог снять пальто и взялся было за пуговицу ее кофточки. После прямого взгляда Вальковской он не сконфузился, а, обхватив ее за талию, крепко прижал к себе, потянулся к губам. Она расхохоталась, а он все смотрел на нее, хлопая длинными белесыми ресницами, как годовалый бычок.

– Милый юноша, – как можно сердечнее произнесла она, – для вас я старуха. У вас должна быть хорошенькая, румяная, как и вы, девушка. Если еще нету, обязательно разыщите!

Как он сконфузился! Мальчик! А ротмистр ничего. Симпатичный мужчина.

Выйдя из ванной, Вальковская принялась одеваться, страдая от того, что не может сменить белье. Хотела уже лечь в постель, когда в дверь постучали. Сердце екнуло в дурном предчувствии. Отомкнула – и обрадовалась:

– Ах, это вы, господа!

– Мы не помешаем? – спросил прапорщик Кавкайкин, проходя в комнату.

– Как, уже можно ехать?

Ротмистр подтвердил:

– Да, можно ехать. Автомобиль подан.

– Зачем нам автомобиль, здесь же совсем рядом!

– Ничего, – успокоил он,  – лучше доехать. Темно, да и небезопасно ночами здесь.

У подъезда действительно стоял автомобиль с крытым верхом. Прапорщик помог Вальковской сесть сзади, устроился сам, ротмистр – впереди, возле шофера, Когда Вальковская сообразила, что ее везут не к вокзалу, а куда-то в город, забеспокоилась:

– Куда это мы, господа?

Кавкайкин успокоил ее:

– На минутку в одно местечко заглянем. Не волнуйтесь.

Ехали они долго. Наконец остановились у трехэтажного кирпичного здания с часовым у подъезда. Напротив, в сквере, расположилась сотня казаков. Там жгли костры, ржали кони, раздавались громкие пьяные голоса, пиликала гармошка.

– Прошу вас, – открыл дверцу прапорщик.

При виде окон, забранных в решетку, ощетинившуюся острыми металлическими заусеницами, Вальковская поняла, куда ее привезли, и почувствовала, как стали плохо слушаться ноги, губы непроизвольно задрожали. «Неужели все? Неужели?.. – больно билось в висках. – Привезли сюда обманом. Устроили в гостиницу. Зачем? Чтоб не сбежала. Пока я плескалась, как утка, они успели проверить легенду. Но документы сработаны добротно. Идею с телеграммой предложила я сама и уверена в надежности».

В кабинет она вошла почти спокойно.

Дзасохов бросил фуражку на подоконник, снял шинель, пригладил волосы, устроился за столом и только тогда пригласил Вальковскую сесть.

– Что это значит? – спросила она у ротмистра. – Я в чем-то провинилась перед вами?

– Курите, – предложил Дзасохов коробку с папиросами.

– Нет, благодарю вас.

– Тогда, если позволите, я закурю.

– Да, да, пожалуйста.

– Спасибо. Итак, Вероника, или как вас там еще, куда вы пробираетесь и с какой целью? Прошу отвечать четко, коротко и по сути.

– Пробираюсь. Это вы очень метко подметили. К своему мужу, Вальковскому Геннадию Григорьевичу, в Спасск. О его ранении я получила телеграмму четыре дня назад. Вот и все. Больше мне сказать вам нечего, господа. Право же...

Ротмистр нетерпеливым движением руки стряхнул пепел в блюдце с отколотым краем.

– Я ведь просил вас говорить правду!

– А я говорю правду, – с вызовом ответила Вальковская и даже привстала возмущенно.

– Вы находитесь в контрразведке. Прошу вас правдиво отвечать на мои вопросы.

– Какая корысть мне обманывать вас, вводить в заблуждение? Мне нечего скрывать. Документы высмотрели. Это какое-то недоразумение.

– Кстати, дайте-ка сюда документы, – потребовал Дзасохов.

Вальковская порылась в бауле и протянула ему свои бумаги.

Дзасохов бросил на нее взгляд исподлобья и начал раскладывать документы на столе в определенном порядке, понятном только ему.

– Чтобы не играть с вами в кошки-мышки, заявляю: телеграмма ваша фальшивая. Не надо возражать, вы только раздражаете меня своим глупым упрямством. Чем дольше будете лгать, тем больше будете запутываться, и потом вам труднее придется искать путь к откровенному признанию. Поверьте мне. Я тут не первый день и перевидал всякого народу. Все они в конце концов признавались. Телеграмму не могли отправить из Спасска в ваш адрес по той причине, что с первого октября телеграф работает только с ведомства и на ведомство. Для того, чтобы вы получили телеграмму из Спасска, ее должны были передать в Спасске через штаб армии генерала Молчанова, а во Владивостоке – принять военным ведомством генерала Вержбицкого. Видите, как все просто. – Он помолчал, давая Вальковской время осмыслить услышанное. – Я связался со Спасском, и мне сказали, что действительно подполковник Геннадий Григорьевич Вальковский имелся. Но, к несчастью, убит третьего сентября. Вот так-то. И как это вы допустили такую оплошность? Ну что, будем говорить?

Вальковская с трудом сглотнула слюну, почувствовала, как взмокли ладони, а во рту стало сухо: «Все правильно. Тут он притиснул меня к стене. Остается только молчать. Молчать». А мысль металась, ища выхода, как попавший в ловушку зверек. «Ну, конечно, ведь телеграмма сработана заранее, кто знал, что будет такой запрет? Во Владивостоке действительно жила супруга погибшего подполковника... Значит, провал». Но она еще не хотела верить этому, слишком долго ей везло.

Дзасохов между тем задумчиво оглядывал прапорщика.

– Юра... – сказал он нерешительно. – Как насчет того, чтобы... А впрочем, нет. Не то. – Он оглянулся на окно, за которым пьяно горланили казаки. – Юра, давай-ка кликни-ка сюда молодца хорунжего. Вон того, который плеточкой играет... Ну, чего стал? Быстренько!

Прапорщик сорвался с места. Дзасохов встал, открыл форточку, выкинул за окно папиросу. Стоял молча, заложив руки за спину, перебирая пальцами. Вальковская увидела эти шевелящиеся пальцы, и ей стало страшно.

В коридоре послышался топот, и вместе с прапорщиком ввалился здоровый краснолицый казак. В кабинете сразу стало тесно и нечем дышать от запаха ханшина.

– Хорунжий... Возьмите ее к себе. Через... – Дзасохов посмотрел на часы, – тридцать минут вернете. Хватит? Но иметь в виду, мне с ней еще работать.

Хорунжий крякнул, его усы дернулись и поползли кончиками вверх.

– Так точно, вашбродь, не беспокойтесь! Все будет в ажуре.

Вальковская не поняла, для чего появился этот здоровенный казак, куда ее хотят вести и что делать. А когда до ее сознания дошло, она забормотала потрясенно:

– Вы этого не сделаете. Вы... не посмеете, господа!

– Игорь Николаевич! – дернулся прапорщик.

– Ну? – отрывисто бросил Дзасохов. – Что? Ты сам, что ли, возьмешься?

– Нет, нет... – пискнул Кавкайкин и отвернулся.

Хорунжий хмыкнул.

– Забирай, – приказал Дзасохов. – Ну, быстро!

Кавкайкин закрыл за ними дверь, на которой остались царапины – следы ногтей Вальковской. Помолчал, успокаиваясь. Потом спросил:

– Скажите, Игорь Николаевич, а без этого нельзя?

Дзасохов повернулся к нему. Произнес с расстановкой:

– Нет. И нет времени тянуть со светскими разговорами. Эта дама на них рассчитывала. Нет! С такими – только так. Но надо вести дело таким образом, чтобы твои руки были чистыми. А они, – кивнул на окно, – они скоты. Быдло. – Ноздри его прямого, красивого носа раздулись, глаза сузились. – Им все спишется. А нам нет. Мы защитники справедливости, попранной большевистскими бандитами. Нам этого делать нельзя. Нам не простится. А они – трудящийся класс. Они умеют прощать друг другу.

– Ваша фамилия?

– Рейс...

– Имя. Отвечайте быстрее.

– Анна Леонидовна.

– К кому пробирались на север?

– В Спасске я должна была дождаться частей НРА и явиться в штаб партизанских отрядов Вольского.

– С чем? Что должны были передать?

– Ничего. Устный доклад о положении во Владивостоке. Больше ничего.

– Говорите громче!

– У меня нет сил говорить громче.

– Кто послал вас?

– Владивостокское подполье.

– Кто лично? Громче!

– Я не знаю этого человека.

– Юра, кликни-ка хорунжего!

Кавкайкин, уже ничего не соображая, загремел табуреткой.

Вальковская замотала головой:

– Я все скажу, только не надо больше этого... Прошу вас. Зачем вы так со мной? Не надо...

Дзасохов налил в стакан воды, поднес ей. Она взяла стакан трясущимися руками, выпила,

– Спасибо.

Дзасохов со стаканом в руке стоял перед ней. Еще полчаса назад здесь сидела самоуверенная, не лишенная приятности женщина, вызывавшая в нем чисто мужскую симпатию. А теперь это была старуха в изорванной одежде, дрожащая в крупном ознобе, с потухшими неживыми глазами, прикрытыми полуопущенными сизыми веками. Он сжал челюсти, длинно и глубоко втянул через нос воздух и так же длинно выдохнул. Отвернулся, поставил стакан на место.

– Вы враг. С вами я обязан поступать как с врагом. И для меня все равно, кто здесь: мужчина или женщина. Вы все одинаково опасны.

Вальковская что-то зашептала. Дзасохов нагнулся над ней.

– Громче, черт возьми!

– Гай Лоренс. Служащий бельгийского торгово-промышленного представительства.

Что передумала Вальковская, прежде чем решилась Назвать имя человека, которого почти любила... Но она назвала его, и тем самым обрекла себя на дальнейшую муку.