Текст книги "Тревожное лето"

Автор книги: Виктор Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Шанхай. Июнь 1927 г.

Плотные, низко нависшие облака всю неделю исходили дождем. Всегда спокойная Хуан-Пу вздулась, смыла окрестные деревни, затопила посевы. Крестьяне на берегу шептали молитвы и били поклоны, прося реку успокоиться. Вода в канале Су Чжау небывало поднялась и грозила затопить улицы. Город утонул в промозглой сырости, исчезли краски, все стало серым и безликим.

Андрэ Лескюр и Полынников встретились на конспиративной квартире, которую Лескюр снимал в Чапэе, одном из районов Шанхая. Полынников передал ему письмо от жены, заставив тут же прочитать. Потом забрал его и, извинившись, бросил в камин. Лескюр смотрел на листок бумаги, который корежило, как живое существо. Листок желтел, набирался черноты, сопротивляясь огню, наконец вспыхнул и тут же превратился в прах.

Полынников тронул плечо Лескюра.

– Ладно, – грубовато произнес. – Что я хотел сказать?.. – Он потер висок, припоминая. – Да. Есть решение о выделении тебе квартиры. С удобствами.

Лескюр молчал, не отрывая сосредоточенного взгляда от камина. Сухое большелобое лицо его в отсветах пламени казалось выточенным из меди.

– Ты что, не рад?

Лескюр думал о том, сколько милых строк, полных грусти и нежности, вот так же, как и эти, сожрало пламя, а сколько еще сожрет... Он не расслышал Полынникова и посмотрел на него вопрошающе.

– Я говорю, квартиру выделили тебе со всеми удобствами. На четвертом этаже, с видом на Амур.

– А... ну спасибо.

– Елена уже знает. Довольна.

– Это хорошо... – тихо произнес Лескюр. – Квартира – это хорошо, – повторил он и опять посмотрел на малиновые угли, источавшие коротенькие язычки пламени.

Сегодня ему исполнилось тридцать пять, и почти десять из них он провел за кордоном, вдалеке от Родины. С семьей встречался редко. Он давно отвык от домашнего уюта, свыкся с гостиницами, с постельным бельем, пахнущим хлоркой, и поэтому никак не отреагировал на сообщение Полынникова об удобствах. Просто-напросто не понял его.

Полынников с озабоченным видом стоял у окна, стряхивая пепел в японскую вазочку, смотрел, как неуклюжий буксир прилагал отчаянные усилия вытянуть на середину канала баржу с орудийными установками на палубе.

– Ну и погодка, – пробормотал со вздохом Полынников, – как перед потопом. – Помолчав, добавил: – Им бы дамбу строить, а они поклоны бьют.

– Знаешь, Сергей Константинович, – Лескюр смежил веки, – порой кажется, я никогда отсюда не вырвусь. В детстве мне часто виделся один и тот же сон: плыву в какой-то пещере на лодке, а пещера все уже и уже, свод опускается, а я все равно гребу вперед, почему-то зная, что назад нет ходу. Меня охватывала такая жуть, что я просыпался и бежал к маме под одеяло. Мама говорила, это у меня от малокровия. – Лескюр замолчал, взял щипцы, поворошил угли, смешав с ними то, что осталось от письма. Поставил щипцы на место. – И вот снова сон этот преследует. Опять какая-то сила толкает меня в каменный мешок. От непонятного страха я начинаю кричать. В детстве я не кричал.

– Нервы все. Мамы нет рядом.

– Да. А ты не язви.

– Не обижайся. Это я просто так. Продержись еще с полгодика. Пришлем замену. Обещаю. – Полынников говорил короткими фразами – манера человека, привыкшего отдавать команды. После каждой фразы он поджимал губы. – Потерпи, Андрей Васильевич. Прошу тебя. – Он сел напротив.

– Не надо уговаривать. В восемнадцатом меня уговорили на Лубянке. А теперь чего меня уговаривать?

– Как дела с Заборовым?

– Пока не имею сведений. Бойчев молчит. Если он молчит, значит, нет ясности.

– Надо форсировать. Прошел месяц, а результата нет.

– Это дома можно накрутить хвоста за неоперативность, – возразил Лескюр. – А тут, увы, – он развел руками, – не только от меня зависит...

Заборов... Заборов... До окончания гражданской войны Леонтий Михайлович Заборов занимал должность помощника генерала Подтягина, военного атташе в Японии. Фактически же являлся резидентом разведки царской армии. В 1922 году оказался в Шанхае, где через пару лет его подобрал Семенов и направил в Харбин, в самое гнездо антисоветской эмиграции, исполнять роль своего политического наблюдателя и советника. Центр ориентировал Лескюра на привлечение Заборова к работе на советскую разведку. Этим занялась харбинская группа во главе с известным скульптором и художником Ванчо Бойчевым. Вскоре Бойчев сообщил, что непосредственным исполнителем задания является Артур Артурович Ростов, который знает Заборова еще по Токио. Лескюр не возражал. Ростов был популярен в Харбине как опытный дантист, имел свою небольшую частную клинику и, хотя разменял уже седьмой десяток, оставался энергичным и деятельным.

С Ростовым получилось очень удачно...

Лескюр подошел к окну. Все так же моросил дождь. Наискосок от окна, по другую сторону улицы, стоял серый «бьюик», в котором сидел Ежи Хшановский, незаменимый помощник Лескюра. Красный язычок сигнала поворота над кабиной находился в вертикальном положении. Значит, все нормально.

– И тем не менее, надо поторопиться, Андрей. Время не ждет. Не получится с ним, будем другой путь искать к гадючнику. Но мне кажется, он согласится. Ведь не дурак же. Соображать должен, что к чему. – Полынников поджал губы. – Если хочешь знать, я его понимаю. Многие годы оторван от народа. Кто там воюет и за что – для него темный лес. Вот и оказался в белогвардейском лагере. Возможно, я в чем-то и не прав, но задание это считай первостепенной важности, потому что от него будет зависеть следующее. Как тебе известно, БРП[3]3
  Братство русской правды.


[Закрыть] развило бурную деятельность, направленную на объединение в единый блок всех антисоветских организаций, действующих в Маньчжурии и Китае. – Полынников сжал кулак, показал его Лескюру и начал разжимать пальцы: – Русский общевоинский союз, Союз мушкетеров, Русская фашистская партия, Семеновский союз казаков и прочие. Пока у них шла драчка за седло на белом коне, мы в основном наблюдали и принимали к сведению. Теперь же положение меняется. И главное, глава БРП Косьмин и атаман Семенов по требованию японцев нашли общий язык. Хотя Семенов и надеется на казачество, авторитет его уже не тот. Японцам понравилось БРП, несущее в себе идею объединения. В апреле Семенов и Косьмин имели беседу с Танака. Проект создания белой армии находится в военном министерстве. И наша задача: ни в коем случае не дать им претворить свой план в жизнь. Ни в коем. Вот почему нам нужен Заборов. Он в курсе всех дел. И если нам удастся привлечь его, то... сам понимаешь. И потом, Косьмин в то же время просит у Франции ассигнований на вооружение. Имей это в виду. А Семенов пока ничего об этом не знает.

В 1922 году Семенов, помотавшись по Китаю, обратился к Пуанкаре с просьбой разрешить въезд во Францию. Пуанкаре с готовностью отозвался. Семенов выбрал путь через Канаду. В Ванкувере получил приглашение от вашингтонских властей посетить Соединенные Штаты Америки. В Нью-Йорке ему инкриминировали разбой по отношению к американским предпринимателям в Сибири и на Дальнем Востоке. Свидетелем обвинения выступил генерал Гревс, тот самый, что во время интервенции командовал экспедиционным корпусом. Гревс, не стесняясь в выражениях, поведал суду о тех злодеяниях, которые творились по распоряжению Семенова. Он называл бывшего главкома живодером и вешателем, требовал для него самого строгого наказания. Несмотря на выступление Гревса, всем было понятно, что дело вовсе не в зверстве семеновцев и не за это Семенов попал на скамью американского правосудия. Просто американские дельцы, в гражданскую войну рыскавшие в поисках добычи и ограбленные семеновцами, решили свести счеты за нанесенные им обиды. Одним словом, грабители судили грабителя.

Истратившись на адвокатов и подкуп судей, Семенов вышел сухим из воды и уехал. В Париже, посчитал он, без денег делать ему нечего. Но в Японии ему сойти на берег не разрешили. И только по причине сердечного приступа его сняли в Иокогаме и поместили в госпиталь, расположенный в портовом районе города. Отсюда Семенов обратился за помощью к проживавшему в Токио генералу Подтягину. Тот написал доверенность на имя Заборова, и Заборов снял со счета «Токио Спеши Бэнк» триста тысяч иен золотом из тех денег, которые Семенов в 1918 году вывез из Сибири и депонировал на имя Подтягина. Заборов вручил деньги Семенову, и тот вынужден был вернуться в Китай. И снова заметался. Ему везде мерещились агенты ГПУ, Наконец он осел в Дайрене, приобрел особняк, окружил себя телохранителями.

17 апреля 1927 года, то есть всего три месяца назад, премьер-министр Японии Вакацуки вместе со своим кабинетом подал в отставку. Одним из претендентов на высочайший пост оказался генерал Гиити Танака, старый партнер Семенова по интервенции в России. Но конкурирующая группировка раскопала такой факт из деятельности Танака, который не только явился шлагбаумом перед креслом премьера, но и грозил тюремным заключением. Танака обвиняли в том, что он, будучи военным министром, присвоил два миллиона иен, выделенных на вооружение белогвардейской армии. Чтобы обвинение низвести, требовался авторитетный свидетель, подтвердивший бы честность Танака. И Танака обратился к Семенову. Того доставляют в Токио, и после тайного свидания с Танака Семенов под присягой дает суду показания в пользу будущего премьера. 20 апреля Танака уже формирует новый кабинет. Поэтому не удивительно, что у Семенова с новым премьером сложились довольно теплые отношения...

– Пора приступать к активным действиям, – продолжал между тем Полынников, – смотри, что в мире делается. На нас прут со всех сторон. Хватит стесняться. Пора от обороны переходить в наступление. К чему я тут перед тобой митингую? – остановился Полынников. – Придется отправиться в Харбин тебе самому.

– Понятно, Сергей Константинович. Сделаю все, что в моих силах.

Полынников тепло улыбнулся:

– И чуточку больше. Мы ведь двужильные. Подумай, какую можно найти зацепку для выезда в Харбин. Может, помогут твои «друзья» из французского консульства?

– Думаю, помогут, – ответил Лескюр. – Гастона тоже интересует Братство русской правды.

– Ну, тогда лады. – Полынников вдруг засобирался, посмотрел на часы. – Пиши домой свои приветы.

Что передать, что написать после стольких лет разлуки? Разве можно через кого-то передать все, что чувствуешь и чем живешь? И все же Лескюр вырвал из блокнота листок и торопливо написал: «Милая, родная! Люблю тебя. Обними и поцелуй за меня детей». Подумал и приписал: «Скоро встретимся».

– Не снимешь шапку, обрежу ноги, – кричал Нортон.

– Я лучше себе харакири сделаю, нежели позволю издеваться, – хрипел Менаски. Он стоял спиной к макетам газеты, приколотым кнопками к стене, раскинув руки и задрав черную с проседью бороду, в позе распятого Иисуса.

– Ты пойми, дурья твоя башка, – уговаривал Солтисик, – полоса ведь не резиновая. Куда он поставит объявление?

– Не дамся, – упорствовал Менаски. – Вы меня, негодяи, в штопор вгоняете! – В голосе его слышались слезы. Менаски когда-то служил в авиации, откуда его выгнали за увлечение спиртным.

– Пусть стоит! – махнул Солтисик. – Рисуй новый макет.

– Отчего шум? – поинтересовался Лескюр.

– А вон, уперся как баран, – мотнул головой Нортон, – полсотни строк не дает выкинуть из своего шедевра. Тоже мне титан нашелся. Я резал самого Джека Лондона и только спасибо слышал.

– Врешь ты, – нехотя отозвался Менаски, раскуривая трубку, однако не двигаясь с места.

Солтисик промолчал. Посмотрел в угол комнаты, где на маленькой плитке дребезжал крышкой кофейник.

– Кофе проворонили, раззявы, – проворчал он.

– Крис у себя?

– Где ж ему быть, – отозвался Нортон. – Вчера припер ящик виски. Пока не выдует, не вытащишь.

– Хэллоу, Крис! – приветствовал Лескюр Уолтона, входя в, его кабинет. – Ты, говорят, ящик виски получил?

– Кто тебе наболтал? Бандиты эти? – Уолтон ткнул пальцем в сторону двери. Он сидел на стуле, ноги его в оранжевых туфлях покоились на столе, заваленном гранками.

– Твои ребята скандалят.

– А, пошли они все... – И Уолтон добавил крепкое словцо.

– Что будешь пить? – Крис разгреб бумаги, включил вентилятор и выудил из-под стола бутылку виски,

– Ты же знаешь, на ночь я не пью крепкого.

Уолтон поставил бутылку бургундского:

– Сойдет?

– Сойдет.

– Тогда поехали.

От выпитого медно-красное лицо Криса побурело, он направил вентилятор на себя и вцепился зубами в сигару. Лескюр передал ему записку Гастона.

– На север? Ну что ж, валяй в порт. Там стоит «Леди Гамильтон». Сухогруз. Найди Сидли Грэя, это старший помощник, скажи, мол... Нет, я лучше черкну пару слов. – Уолтон быстро что-то нацарапал на клочке бумаги.

– Только этим индейцам ни слова, не то хай подымут.

– Будь спокоен.

Владивосток. Июль 1927 г.

– Отпусти меня, Христом богом прошу...

– Не верю я тебе. Не в порту, так на станции люди могут погибнуть из-за тебя. Ты хоть это понимаешь, али не понимаешь?

– Не буду я...

– Будешь.

– Не буду, – канючил подросток прокуренным голосом, вытирая кулаками глаза.

Сердюк снимал с сушеной корюшки тонкую прозрачную кожицу, отламывал от хребтинки желтое от жира просоленное волокно и с удовольствием жевал. На столе перед ним лежало колесико с детскую ладошку величиной, предмет долгого разговора уполномоченного ОГПУ Сердюка с рано познавшим жизнь мальцом. В последнее время в порту одна за одной пошли аварии. То вдруг кран ломается, то трос лебедки лопается там, где ему еще сто лет бы служить, то вагон сойдет с рельсов. Создавалось впечатление, что поломки – не дело случая, а результат планомерных диверсий. Стране нужна была валюта, на которую за рубежом закупались станки, тракторы. А валюту давал лес. Из-за аварии простаивали бригады грузчиков, иностранные торговые компании писали жалобы в облисполком, грозили разорвать контракты, сыпали штрафами.

В связи с создавшимся положением работали многочисленные общественные комиссии, однако число аварий не уменьшалось.

– Тебе сколько лет? – спрашивал Сердюк, грызя редкими зубами рыбу.

– Двенадцать на пасху стукнуло. Отпусти, дядя... Добром не отпустишь, хуже будет.

– А что будет? – полюбопытствовал Сердюк.

– Потом увидишь, – пообещал подросток, глядя на корюшку и глотая слюну.

– Ах ты щенок, – подскочил Сердюк. – Я в твои годы своим горбом на хлеб зарабатывал. Вагонетки на шахте катал, а ты диверсии устраиваешь? Вредишь, как последняя гадина, родному Советскому государству. – Сердюк быстро взял себя в руки. – Ты мне лучше скажи, кто тебя надоумил на это подлое дело? Только не бреши. Меня все одно не проведешь.

– Я сам! Сам я! – закричал подросток истерично, брякнулся на грязный пол и засучил ногами.

– Хватит! – строго прикрикнул Сердюк, стукнув кулаком. У него своих было трое таких же босяков, и он знал, как с ними вести себя. Намеренно звеня пряжкой, вытягивал узкий брючный ремень. – Дурь буду из тебя вышибать, – предупредил. – Ишь, насобачился... Да меня не проведешь!

Мальчишка притих и всхлипнул:

– Сам жрешь, а у меня со вчерашнего дня в брюхе пусто. На хлеб меняю колесы! Пацаны самокаты делают из них.

– Понятно, – остыл Сердюк, вправляя ремешок обратно.

– Отец есть? – взялся за карандаш. – Мать?

– Нету батьки. Убили беляки... А матка умерла. У тетки живу.

Сердюк задумался, как быть с мальчишкой. То ли отпустить, то ли в детдом?

– Рябухин! – крикнул он и стукнул в дощатую перегородку.

Мальчишка навострил уши. Вошел милиционер Рябухин, а следом за ним охранник Матвей Васьковский с каким-то длинным рыжим парнем.

– Михаил Иваныч, вот привел... – начал было докладывать Васьковский, но Сердюк перебил:

– Возьми мальца. Оформи в детприемник. Да гляди чтоб не убег. – Завернул пяток корюшек в газету. – Покорми его. Чего у тебя? – Он посмотрел на Банковского и перевел взгляд на рыжего парня.

– Так что, Михаил Иваныч, дело тут такое, – замялся Васьковский, – американец это или немец, черт его поймет. В общем, вот. – Он поставил перед Сердюком маленький чемоданчик, в который могла войти пара буханок хлеба. Чемоданчик оказался не по размеру тяжелым, – С парохода он. Который вчера пришел из Японии. Как это... «Жорж Вашингтон». Да вы поглядите, что в нем. Садись, – указал Васьковский рыжему на стул, – в ногах правды нету. Сейчас разберутся с тобой по закону.

Сердюк осторожно открыл чемоданчик и вылупил глаза: чемодан был наполнен пачками червонцев, крест-накрест скрепленными полосками бумаги.

– Ни хрена себе... – только и смог вымолвить Сердюк.

Рыжий забеспокоился, вскочил, что-то залопотал, налегая на «р». Васьковский бесцеремонно потянул его за полу куртки.

– Не шебаршись. Сказано, разберутся, так разберутся, что ты из себя за гусь.

– И где ты его изловил?

– А я его не ловил, – заулыбался щербатым ртом Васьковский, – он сам поймался. Стою это я у проходной, как и полагается. Приглядываюсь к тому-сему. А сам, это самое... Приспичило, вытерпу нету, гляжу, куда пристроиться, а народ идет и идет. Пост же.

– Ты короче, – нетерпеливо перебил Сердюк, удивляясь про себя: «Вот тебе и Васьковский! Все считают его за дурачка, а он вон что отчибучил...»

– Ну, идут люди. А потом вот этот, – он доброжелательно поглядел на рыжего, – топает, значит, помахивает чемоданчиком. А я чо-то прилип глазом к нему. Будто нутро чуяло. А он вдруг подскользнулся – и хрясь! Чемоданчик в сторону. А из него как брызнет вот энто добро... Ну, я его за ж... извиняюсь, за шкирку – и к тебе. Вот он, красавец, полюбуйся. – Васьковский опять щербато и добро улыбнулся.

Такого с Сердюком еще не случалось, чтобы вот так сразу – и целая гора денег. И он малость подрастерялся. Рыжий воспользовался паузой, прижав ладони к груди, залопотал:

– Их бин... как это... русськи... мат-ряк.

– Матрос, что ль? – переспросил Сердюк Банковского.

– Наверное, моряк.

– О, есть да! – обрадовался рыжий. – Майн нэйм Ханс Ранке. Их лив Хамбург унд Шанхай. Рот фронт! – неожиданно вскинул кулак.

– Чего это он? – забеспокоился Сердюк. – Ты сбегай поищи, кто балакает по-ихнему. К таможенникам забеги.

Васьковский едва выскочил за дверь, тут же вернулся. Привел переводчика таможни Воротникова.

– Ты спроси у него, кто он и чего ему надо у нас и почему он с такой деньгой.

Воротников увидел гору дензнаков, как-то съежился, побледнел и перевел взгляд на рыжего.

– Ты чего, товарищ Воротников? – обеспокоился его видом Сердюк. – Голова кругом пошла? Вот и у меня тоже.

Инспектор облизал сухие губы.

– Тут закружится. Столько денег.

– Давай спроси, кто он и все прочее.

Воротников спросил.

– Говорит, он немец, матрос с «Джорджа Вашингтона», который зафрахтовали китайцы. Живет в Гамбурге. А откуда деньги? – Повернулся к рыжему. – Говорит, в Дайрене один русский за вознаграждение попросил передать этот чемоданчик для бедного родственника во Владивостоке. Вот и все. Да, говорит, что в чемоданчик не заглядывал и потому не знал, что в нем.

– А кто тот русский?

– Говорит, не знает.

Васьковский слушал с открытым ртом.

– Во дает, а? А еще рот фронт! Контра он международная, вот кто. По морде вижу. Интервент проклятый.

– Переведи ему, Воротников. Да не бойся его. Чего ты дрожишь? Переведи, значитца, так... Мол, он, – указал пальцем на рыжего, – находится в данное время, – Сердюк построжал взглядом, – у уполномоченного ОГПУ. Переводи, переводи. У нас принято говорить только откровенно. Перевел? Дальше. По закону я вынужден задержать его и передать по инстанции. Васьковский, бери бумагу. Составляй протокол.

Рыжий вскочил, быстро начал что-то говорить, обращаясь то к Воротникову, то к Сердюку, беспокойно бегая глазами.

– Пиши, Васьковский, и не слухай его.

– Он говорит, что семья рабочая, бедная. Он очень уважает русскую революцию и не хочет русским зла. Он готов искупить вину, если виноват в чем-то, но не надо его арестовывать. Тогда он лишится работы, и семья помрет с голоду.

– На чувствительность бьет, зараза, – прокомментировал Васьковский, – так и запишем. Вон ряшку какую отъел. Ежели мои голодуют, дак я четвертую дырку в ремне провертел. А не ворую и не вожу деньги за кордон.

Воротников как загипнотизированный смотрел на чемоданчик и утирал пальцем с верхней губы пот. Затем с трудом оторвался от уложенных рядами пачек, метнул взгляд на немца:

– Вы действительно не знаете того человека, кому должны передать деньги?

– Клянусь матерью. Я не знал, что все так обернется. Поверьте мне.

С улицы послышался галдеж. Сердюк выглянул. Возле таможни собралась порядочная толпа матросов с «Вашингтона», все рослые, как на подбор. Они что-то кричали, размахивали кулаками. Кто-то их не пускал в помещение.

– Васьковский, ты позвони Хомутову по два тринадцать. Скажи, мол, так и так, пусть выручают. Тут целая банда собралась.

Сердюк выскочил на крыльцо.

– Чего гвалт подняли? – гаркнул он и поднял руки, призывая к вниманию. – Ранке задержан с контрабандой! Понимай? Контрабанда. Валюта! – разъяснял Сердюк, ломая язык, думая, что так он станет понятнее. – Как разберемся, так и отпустим. Ферштейн? Р-разойдись!

Матросы опять загалдели. Особенно старался коренастый с закатанными по локоть рукавами.

Сердюк, выведенный из себя, крикнул Рябухину:

– Возьми-ка того лупоглазого, – и указал пальцем. Коренастый исчез в толпе, и тут, сигналя клаксоном, подкатил автомобиль, из которого на ходу выскочил Хомутов. Сердюк приложил ладонь к козырьку кепки, коротко изложил суть дела: – Орут, требуют освободить. А рази ж можно?

Хомутов сдвинул на затылок фуражку.

– Ахтунг! Ахтунг! – начал он на немецком. – Ваш товарищ задержан за то, что хотел передать крупную сумму советских денег государственным преступникам. Задержан Ранке по советскому закону. Прошу очистить территорию.

– Интересное дело, – докладывал Хомутов начальнику ОГПУ Карпухину, – того, кому он должен передать чемоданчик, не знает. Вчера утром бросил открытку «до востребования» на имя Петрова. По памяти нарисовал, что на открытке. Вот. – Хомутов положил на стол квадрат ватмана, на котором в сочных тонах изображены пальмы и обезьяны.

– Неплохой художник, а?

– Сегодня в шестнадцать двадцать Ранке должен был стоять у ресторана «Аквариум» и ждать гражданина, который предложит часы с боем. Вот и все.

– Не густо, – подосадовал Карпухин.

– Да ничего вроде. Полмиллиона в казну тоже что-то значит. Думаю, Ранке действительно попался на желании подзаработать. Не знаю, как у него там с происхождением, но на допросе ведет себя, на мой взгляд, чистосердечно. И плачет.

– Все они плачут, как попадутся.

– Консулу сообщать, или подождем?

– Вот что. Пошли кого-нибудь на почтамт, может, на выдаче вспомнят, кто получил открытку. Ранке дай пустой чемоданчик, и пусть топает к «Аквариуму».

– А если попадутся его дружки – скандалисты с «Джорджа»?

Карпухин задумался.

– Не должны. «Аквариум» далеко. Иностранцы там не бывают. На всякий случай возьмите автомобиль и людей, вон Борцов поможет. Если что – ходу назад. А я переговорю с милицией, чтоб подстраховать вас. Поздновато, конечно, но чем черт не шутит. Упускать такую возможность...

– Ничего из этой затеи не выйдет, – усомнился начальник экономического отдела Борцов. – В порту только и разговоров об этом инциденте.

– Получится не получится, – раздраженно перебил Карпухин, – выполняйте. Все использовать надо, У них тоже не семь пядей во лбу.

Главпочтамтом занялся Грищенко. Он выяснил, что открытку с текстом: «Милый Серж, 12 июля я уезжаю. Верни Луковицу. Взамен на старом месте получишь долг. Передаст его «Джордж». Навеки твоя Анна» – получил гражданин Петров по профсоюзному билету. Его приметы: лет сорока, в кепке с клапанами, в зеленом френче и темных очках. Вот и все, что удалось узнать Грищенко.

Немец простоял у «Аквариума» до половины десятого. К нему никто не подошел.

– Ищи теперь ветра в поле, – сказал Клюквин, который был с Ранке. – Петровых в городе пруд пруди. И все члены профсоюза.

Как Карпухин и ожидал, первым позвонил Песчанский. Он сказал, что к нему обратился германский консул фон Рейнлих и требует освободить какого-то Ранке.

Карпухин изложил ему суть дела.

– Передай, как разберемся, так и освободим. Сколько понадобится времени? Не знаю. Не могу сказать.

Второй звонок был из губкома партии. Там тоже уже знали о случае в порту и требовали ясности.

– Рейнлих шум подымает? Ну и пусть подымает. Дайте мне разобраться, в конце концов! Пусть у себя порядок наводит. Читал, что в газетах пишут? Фашисты в Германии пустили под откос экспресс «Берлин – Гамбург». Вот пусть там и наводит порядок, а в наши дела не суется.

Весь следующий день группа во главе с Клюквиным занималась мартышкиным трудом, как выразился самый молодой из оперативных работников. Петровых нашли восемьдесят семь человек, и все они оказались вне подозрений. На этом круг замкнулся, и Карпухин дал команду сообщить фон Рейнлиху о задержании его соотечественника.

На встречу с дипломатом пригласили Карпухина. Рейнлих явился в сопровождении собственного переводчика, когда все уже собрались в кабинете Песчанского. Холодно кивнув напомаженной головой, он начал с того, что заявил протест против произвола ОГПУ по отношению к германскому матросу Ранке,

– Я вынужден поставить свое правительство в известность об этом вопиющем случае. Наши государства дружественны, и случай с господином Ранке ложится черным пятном на наши отношения... Должен напомнить, другие в подобных ситуациях поступают с вами жестче.

Все молча выслушали консула. Из присутствующих Рейнлих знал только Песчанского и потому через монокль смотрел на него. Песчанский взял со стола лист бумаги с собственноручными показаниями Ханса Ранке.

– Господин консул, факт с подданным Германии матросом Ранке очень неприятен не только вам, но и нам. Мы, как вы заявили, являемся дружественными державами и делаем все, чтобы не омрачать наши отношения. Но в данном случае органы ОГПУ поступили в соответствии с советскими законами. Ханс Ранке пытался выполнить поручение антисоветского белогвардейского центра, находящегося в Китае. Ему поручили передать крупную сумму денег в советской валюте некоему гражданину. Это бона фиде[4]4
  По доброй воле (лат.).


[Закрыть] подтверждает письменно и сам Ранке. Факт прискорбный, но факт. Можете ознакомиться с его показаниями. – С этими словами Песчанский передал Рейнлиху листок.

Консул долго вчитывался в него.

– Я надеюсь, – обратился он к Песчанскому, – что к господину Ранке не применялись физические меры воздействия.

Песчанский посмотрел на Карпухина, который при этих словах от шеи начал заливаться краской.

– Здесь находится начальник Приморского губернского отдела объединенного Государственного политического управления товарищ Карпухин.

– Мы не мараем свою пролетарскую совесть и честь подлыми приемами, которыми пользуется контрразведка капиталистических стран, – чеканил каждое слово Карпухин, уперев сжатые кулаки в стол. – И ваш вопрос я и мои коллеги считаем бестактным.

Рейнлих смешался.

– Прошу извинить, если я не так выразился.

Ему никто не ответил.

– Я могу встретиться с господином Ранке?

– Такая возможность вам будет предоставлена немедленно, – ответил Карпухин. – Ранке мы больше не задерживаем.

Песчанский и Карпухин стояли у окна и смотрели, как немцы усаживаются в автомобиль. Проводив их взглядом, Песчанский сказал:

– Никуда и никакому правительству он не будет сообщать. Не тот случай. В отчет для МИДа, конечно, вставит. А тебе бы следовало сразу же поставить меня в известность.

Карпухин дрожащими пальцами набивал трубку.

– Не мог я этого сделать. Если начну по каждому случаю трезвонить и перелагать свои обязанности на других, тогда гнать меня надо отсюда.

– Ну ладно, ладно... – сдался Песчанский. – В твои обязанности не вмешиваюсь. Это я к тому, что Рейнлих мог и не поднимать тарарам, если бы знал что к чему.

– Ты слышал, на что он намекал? Мол, другие государства...

– Это он имел в виду разрыв с Англией.

– Да хоть с чертом! Спекулирует, каналья.

Впереди у Карпухина предстояли не менее веселые встречи с консулами Японии и Китая. Сейчас КРО занимался их верноподданными. Одного прихватили в районе военного аэродрома на Второй Речке. Он оказался офицером разведки генштаба. Китаец на фоне военных судов фотографировал военморов. И тоже оказался ни много ни мало – майором. Карпухин хотел было сказать об этом Песчанскому просто так, мол, немцы не первые и не последние, но передумал.

Пятьсот тысяч сдали в Государственный банк. А через сорок минут позвонил заведующий банком и сообщил, что все пятьсот тысяч... фальшивые. Карпухин не поверил и послал в банк Борцова. Вернулся тот скоро и принес с собой одну из злополучных пачек.

– Это на память дали. Говорят, чтоб учились отличать фальшивые от настоящих.

Карпухин долго разглядывал червонцы на свет и через лупу. Потом каким-то бесцветным голосом произнес:

– И не отличишь ведь. Только герб не научились подделывать. Что ж, впредь наука... А я уже Хабаровску сообщил, мол, вернули казне полмиллиона. Ну ладно. – Он собрал купюры и запер в сейф. – Ты думаешь, для чего они?

– Ясное дело, подорвать цену настоящему советскому рублю.

– Вот именно.