355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Виктор Дудко » Тревожное лето » Текст книги (страница 1)
Тревожное лето
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:36

Текст книги "Тревожное лето"


Автор книги: Виктор Дудко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Тревожное лето

Книга посвящена работе первых дальневосточных чекистов.


Назовите пароль первой

Посвящается

Дмитрию Георгиевичу Федичкину

Владивосток, 1921 год...

От Светланской к Орлиной сопке идет Полтавская улица. Небольшая, мощенная булыжником. Здесь, в двухэтажном каменном доме, расположилась меркуловская контрразведка. Теперь, после переворота, день и ночь в этом здании с зарешеченными окнами ведутся допросы. Сотни людей прошли через кабинеты и подвалы дома на Полтавской. Белогвардейская контрразведка лихорадочно ищет тех, кто еще не успел уйти в тайгу, в партизанские отряды, кто, несмотря на белый террор, вел подпольную работу, печатал и расклеивал листовки.

– Дальше, дальше, – торопил Дзасохов. – Ну! Что, язык проглотил?

Перед ним стоял, едва держась на ногах, давно небритый мужчина лет сорока в изорванной рубахе с засохшими пятнами крови.

– Пить, ради бога! – хрипел он, облизывая спекшиеся губы. – Мне уже двое суток ничего не дают. Морскую воду только... Водички, бога ради...

Дзасохов поднялся, налил из графина полный стакан и поставил его на угол стола.

– Получишь, когда расскажешь.

– Да я уже все рассказал, крест святой, господин ротмистр.

– Ишь ты, бога вспомнил. Вы ж, большевики, бога вспоминаете только с его матерью.

– Да какой я большевик? Я к этим идейным сбоку припека. Все я сказал... Все. Водички дайте! – Он смотрел горящим взглядом на стакан с водой. Казалось, сходил с ума на глазах.

– Кто еще, кроме тебя, состоит членом ревкома?

– Уже говорил. Не знаю никого. Меня только-только ввели в состав от фракции эсеров. Могу сказать одно: ревком откуда-то получает подробные сведения о белых... ну, о вас. Самые секретные! Клянусь детьми своими. Только не возвращайте в камеру, иначе больше мне не жить. Они уже про меня все знают! – и заплакал.

В кабинет вошел плотный, довольно молодой мужчина. Наголо бритый, широколицый.

– Тебе чего, Щеков?

– Я просто так, Игорь Николаевич. Слышу, вы тут... Может, что понадобится?

– Это правда, что Сапего в камере бьют?

– Вообще-то да. Совсем запугали мужика. – Он потер толстой ладонью макушку.

Дзасохов протянул руку к стакану с водой и с видимым удовольствием отхлебнул.

– Послушай, Сапего... Кстати, как тебя лучше называть: Сапего, Сапего-Лимборский или просто Лимборский?

– Сапего, Сапего моя фамилия. Не надо мне этих кличек!

– Ладно, ладно. Мне вот что интересно. Ты тут болтаешь много. Только, жалко, знаешь мало. А то бы всех выдал. Так? Объясни-ка, почему никто из них не выдал тебя? У нас, как видишь, не церемонятся. Но – молчат. Вон Щеков подтвердит. А вот ты продал своих. Не выдержал. Они что, меньше тебя хотят жить?

– Жить всем хочется, чего там...

– Тогда почему же?..

– Потому что идея – главное для них, – горячо воскликнул Сапего. – Они за свою веру хоть на костер!

– А ты?

– А я – нет, получается.

– Не убежденный, что ли, не идейный?

– Эх, господин ротмистр! Когда человек убежден, в нем необыкновенная сила духа...

– Говоришь ты красиво, ведешь себя только не ахти.

Дзасохов в задумчивости походил по комнате. В коридоре затопали, он выглянул:

– Флягин! Иди-ка сюда!

Вошел агент контрразведки Флягин. Приятное открытое лицо, подтянутая фигура. Правое ухо несколько оттопырено: создается впечатление, будто он постоянно к чему-то прислушивается.

– Ты посиди тут, Флягин. Послушай, может, пригодится когда-нибудь.

Флягин не любил, когда к нему обращались на «ты». В дознании и сыске он считал себя большим специалистом, не слабее Дзасохова.

– Если вам угодно, пожалуйста. – Флягин стал у окна, скрестив на груди сильные руки.

– Мы тут про убеждения говорим. Что кем движет. Та-ак. Ну, а почему же ты не из убежденных?

– Почему? – Сапего переступил с ноги на ногу. – Я от жизни свое хочу взять. Теперь пожить хочу хорошо, а не через десять или двадцать лет. Пожить, а не на смерть идти. Не для потомков ее создавать, эту хорошую жизнь, а самому маленько ухватить. Вот мои какие убеждения.

Дзасохов внимательно слушал Сапего. Он искал оправдания его предательству. И находил. Да, жить... Что значат теперь для него самого, ротмистра Дзасохова, высокие идеи? Пустой звук. Сейчас за все идеи белого движения не получишь и ломаного гроша. И само движение доживает последние деньки. Прав Сапего. Жить – главное. А люди, которые под пытками, на допросах молчали, как камни, вызывали у Дзасохова невольное уважение. И ненависть. Значит, есть нечто, ради чего они идут на смерть. Нечто, слишком возвышенное для Дзасохова, недоступное ему? Это оскорбляло.

– Флягин, – обратился Дзасохов к агенту. – А ты пошел бы на костер, как великие люди?

– Это еще зачем? – не на шутку испугался Флягин.

– Не дрожи. Есть ли что-нибудь, ради чего ты принял бы смерть?

Флягин задумался. Поднял глаза к потолку, заморгал:

– За царя, что ли? – неуверенно спросил он.

– На другое у тебя мозги не срабатывают. Ну, пусть за царя, – сказал Дзасохов и потянул из тумбочки стола бутылку.

Флягин следил за его рукой.

– Теперь – никак нет, господин ротмистр.

Дзасохов поставил бутылку на место.

– Иди, Флягин, отсюда. Воронье... – Перевел взгляд на Щекова: – Ну, а ты?

Щеков не выдержал взгляда ротмистра – отяжелевшего, страшного. Когда он так глядит – лучше не раздумывать, а сразу – руки по швам.

– Так точно, ваше благородие. За царя! – подскочил он.

– Во, – поднял палец Дзасохов, посмотрев на примолкшего Сапего. – Во! – Он налил водки и подал Щекову.

Маленькими глоточками тот выпил водку, выпятил толстые губы, выдохнул длинно и блаженно.

– Дать ему раза? Этому Сапеге...

Дзасохов ничего не сказал. Вот агент его, Щеков, бывший налетчик, ныне основа правительственного сыска. Какие, к черту, идеи!

Щеков, казалось, совсем легонько толкнул Сапего, а тот, отлетев в угол, ударился затылком и засучил ногами. Дзасохов налил себе водки ровно половину рюмки, посмотрел на свет и выпил.

– Убери его быстрее,

Сапего выволокли в коридор и потащили. Каблуки подбитых, с еще не сношенными подковками, ботинок гулко застучали по полу.

Сегодня она не имела права звонить ему. Но все же позвонила, и слышно было, как женский голос с сильным акцентом спросил:

– Господин Лоренс, вы есть или вас еще не будет?

В ответ отдаленно прозвучал мужской голос. Он говорил по-немецки, но Таня смогла понять:

– Меня кто спрашивает?

– Еще одна молодая дама и даже очень симпатичная, если судить по голосу.

Таня догадывалась, что секретарша Гая Лоренса влюблена в него и ревнует ко всем женщинам, даже к тем, что всего лишь звонят ему, а ревность высказывает по-своему: якобы равнодушна к шашням Лоренса до ироничности. Эта дама ей представлялась костлявой и высокой, в пенсне на длинном унылом носу и с жиденьким пучком неопределенного цвета волос на затылке.

– Вас внимательно слушают. – Это был уже его голос, его фраза, которой он отвечал на все звонки. Потом сказал чуть глуше: наверно, прикрыл мембрану пальцем: – Можно подумать, мне только дамы и звонят, фрау Эльза. Это даже не смешно. – И громче: – Итак, я вас слушаю.

– Гай Генрихович, нам надо обязательно поговорить. Я от тети Марты. У нее уже совсем нет денег. – Таня всхлипнула.

Лоренс крикнул:

– Фрау Эльза, перестаньте подслушивать. Это становится совсем неприличным... Плакать не надо. – Это уже Тане. Долгое молчание, и потом: – Хорошо, моя милая. Мы увидимся с вами. Жду. – Он положил трубку.

Таня звонила из аптеки Боргеста на углу Алеутской и Светланской. Она щелкнула ридикюлем, промокнула глаза платочком. Пожилой провизор покачал головой, глядя ей вслед. Ох уж и время наступило.

В окошке, выходящем в глухой двор, залитый помоями, сквозь шторы пробивался слабый свет.

– Что случилось? – спросил Лоренс, не скрывая тревоги. Принял от Тани пыльник, зонт и повесил их на рог бронзовой головы лося. – Вы меня пугаете, Танечка. Проходите, проходите в гостиную.

Таня посмотрела в зеркало, висевшее в прихожей возле вешалки. Провела пальцами под глазами.

Лоренсу за пятьдесят. Он высок, некрасив. Удлиненное лицо с острым подбородком, глаза глубокие и внимательные. Всегда аккуратен, учтив и доброжелателен. Постоянной корректности его научила служба в торговой фирме, принадлежащей датской компании, осуществляющей контроль за переправой грузов через Эгершельдский порт. Говорил он с заметным латышским акцентом.

– За мной никого нет. Я очень проверялась.

– Я не за себя волнуюсь, за вас.

– Спасибо, Гай Генрихович, знаю.

В кресле за низеньким японским столиком курил какой-то мужчина. Он поднялся.

– Это Татьяна Федоровна, – сказал Лоренс.

– Вот она какая, – удивился гость, пожимая ее пальцы осторожно и нежно.

– Горяев. Можно называть Николаем Иванычем.

Небольшая бородка и реденькие усы совсем не шли ему, его бледному лицу с длинным носом. Горяев то и дело встряхивал головой, отбрасывая прядь, падающую на глаза.

– Я вас где-то видела.

– Может быть, может быть, – согласился он, усмехнувшись. – Меня всегда путают со швейцаром Пётрой из Народного собрания.

Таня тоже улыбнулась:

– Я не хотела вас обидеть, извините, – и посмотрела на Лоренса, не зная, как вести себя дальше и как начать разговор.

– Николай Иванович мой самый близкий помощник. Он в курсе всех наших дел. Так что не стесняйтесь, Говорите. Я его специально пригласил, потому что догадываюсь уже, какую задачу вы хотите задать мне сегодня.

– Я не могу больше, Гай Генрихович. У меня уже нервы не выдерживают. – Она всхлипнула, но сдержалась. – Вот последнее: что успела – записала, а остальное по памяти.

Лоренс развернул листок разлинованной в клеточку бумаги, бегло просмотрел ровные строчки. Оторвавшись, глянул на Таню:

– Вы представляете, что это такое? Вы представляете? – Он нервно потер ладони. – Этому цены нет. А вам тем более. Как было бы хорошо, если бы вы еще поработали, Танечка...

Таня опустилась на диван.

– Я все понимаю, – произнесла она тусклым голосом. – Убеждать меня не надо. Но быть там – свыше моих сил. – Она едва сдерживала слезы.

– Я обещаю вам, Таня, – Лоренс присел рядом, – мы что-нибудь придумаем. Вам теперь будет помогать Николай Иванович. Станет немного легче. Не плачьте, ради бога... И потом, возможно... – Лоренс замолчал, подыскивая подходящие слова. Пауза затягивалась. – Простите, в последнее время что-то дурные мысли одолевают. – Он сделал рукой резкое движение, будто отмахивался. – Возможно, придется на встречу с представителем НРА идти вам. Мало ли что может случиться со мной... В харчевне Сухарева, что в Содомском переулке, найдете человека с часами-луковицей на столике или в руках...

– Мужчина, женщина?

Лоренс улыбнулся:

– Не знаю, Танечка. Может, мужчина, а может, а женщина.

Таня задумалась.

– Женщина не положит часы, да еще луковицу, перед собой. Это, должно быть, мужчина.

– Пожалуй, вы правы, – быстро согласился Лоренс, с интересом изучая ее лицо.

– Вы что, Гай Генрихович? – смутилась Таня. – Я что-то не так сказала?

– О нет. Все верно. Я вот о чем подумал: освободим Владивосток – нашей власти понадобятся преданные и умные люди. Если вы откажетесь работать с ними рука об руку, то в вас пропадет талантливый чекист. Поверьте мне.

– Пусть пропадет, – сопротивлялась Таня. – Я хочу основательно заняться музыкой. Да и чекисты ваши уже не так нужны будут.

– Как сказать, Танечка, как сказать... Ну да ладно, жизнь покажет, как вам поступить. Тому человеку назовете пароль первой и поступите в его распоряжение. Правда, это будет не очень скоро. И ради бога, будьте осмотрительны.

– Я постараюсь, Гай Генрихович. Но уж лучше пусть с вами ничего не случается.

Тане действительно было трудно.

Этой ночью к ней заявился бывший муж – Дзасохов. Как обычно пьяный. Он все еще считал Таню наиболее близким человеком, которому можно излить душу. В таком состоянии ему всегда хотелось показать ей, какой он умный, дальновидный. Рассказывая о своих делах, Дзасохов надеялся, что снова добьется ее расположения, наступит примирение. Ее уход он считал чисто женской блажью, которая со временем все-таки пройдет.

Таня с безразличным видом слушала его похвальбу и когда поняла, что больше ничего стоящего внимания не услышит, твердо проговорила:

– Уходи, Игорь. Ты посмотри, четвертый час утра.

Ночник слабо освещал стоящие в углу часы с большим циферблатом и громадным латунным маятником, лениво отмахивающим мгновения. Таня сидела в постели, прижав к груди скомканную простыню, бретелька ночной шелковой рубашки сползла с плеча.

– Мне омерзительно смотреть на тебя. Уходи...

Ротмистр Дзасохов в расстегнутом френче грузно сидел на стуле рядом с кроватью. Длинно, через нос, тянул в себя воздух. Так он делал, когда старался подавить быстро подымающуюся злобу.

– К-красивая ты, Танька... Оч-ч-чень красивая. Как я был счастлив, заполучив такую жену... Ну ладно, не белей. Ты когда бесишься, у тебя верхняя губа становится совсем белой. И я тогда начинаю побаиваться тебя. Ну... – Он потянулся к ней, но Таня быстрым движением выхватила из-под подушки маленький бельгийский браунинг.

– Только прикоснись... Только...

Браунинг она держала двумя руками, и коротенький его ствол не дрожал. Это остановило Дзасохова. Рука у нее была хоть и маленькой, но твердой. А браунинг он подарил ей в позапрошлом году на день рождения и научил из него неплохо стрелять. «Так будет безопаснее тебе. В городе черт знает что творится, а я не всегда смогу прийти к тебе на помощь». И вот из этого пистолета она могла убить его. Могла.

Со ствола браунинга он перевел взгляд на обнажившуюся грудь, белую и нежную. Облизал сухие губы, с трудом поднялся:

– Ну, погоди, Танька...

Она так и просидела до рассвета, прижавшись спиной к колкому ворсу ковра.

Все это Таня рассказала Лоренсу и Горяеву. Лоренс неожиданно сказал:

– Будь я молод, Танечка, да ситуация будь другая, увез бы вас куда-нибудь.

– В партизанский отряд, – подсказал Горяев.

– Да? – обрадовалась Таня.

– А почему бы и нет? – оживился Лоренс. – Хотя бы на время. – Но тут же в голосе послышалось сожаление. – Понимаете, Танечка, ваши сведения бесценны, они многим нашим жизнь сохранят. Вам действительно надо отдохнуть. Но потерпите еще немного. Сейчас это очень важно. Прошу вас...

Таня сидела потупившись.

– Ладно. Постараюсь, – потухшим голосом согласилась она. – Только не знаю, долго ли выдержу. Он мне омерзителен. Ведь я такое слышу от него... Застрелить хочется! – уже тверже закончила она.

– Потерпите. Совсем чуточку, – повторил Лоренс. – Обещаю, скоро переправим вас к партизанам. И постарайтесь поберечь себя. Николай Иванович немного проводит вас.

– Не надо. Вы лучше сами поберегитесь. Что я еще не сказала... Пожалуй, главное. Дзасохов намекал, что вышел на ревком. Какой-то Сапего к нему попал, предает всех.

Лоренс и Горяев тревожно переглянулись.

– Тогда до свидания, Танечка, – протянул ей руку Лоренс. И, не дожидаясь пока Таня уйдет, буквально скомандовал Горяеву:

– Немедленно предупреди товарищей. Кого успеешь...

В сумрачном просторном зале в здании Морского штаба шло заседание Военного совета. Присутствовал даже адмирал Старк, державшийся нагло при любой власти в Приморье.

– Меркулов долго не продержится, – сказал редактору газеты Возжинскому недавно назначенный начальник контрразведки полковник Бордухаров. – Слишком много говорит о себе. Я – то, я – се.

Возжинский, перестав ковырять спичкой в зубе, буркнул, не поворачиваясь:

– А что ж ему говорить, «мы»? Так он еще не Николай Второй.

Бордухаров недовольно задвигался, засопел:

– Ну, вы, извините, тоже нашли, с чем сравнить.

– Не с чем, а с кем. И потом, бросьте, в конце концов, эти свои монархические иллюзии. Колесо истории в обратную сторону не вращается. Это исключено. – Сморщившись, он поцыкал зубом, бросил под ноги спичку. – И что вы за люди?

Полковник, наклонившись к Возжинскому, зашипел в ответ:

– Так ведь чего-то святого, мать вашу перемать, прошу пардону, должно остаться у русского человека? Это вам, эсерам...

– Успокойтесь, Вадим Сергеевич...

Глава правительства Меркулов говорил:

– Надо воспользоваться разногласием в лагере красных. В этом я совершенно согласен с уважаемым полковником Токинори, присутствующим здесь.

Возжинский достал свежий номер газеты «Владиво-Ниппо»:

– Учитесь работать у союзников, Вадим Сергеевич. Пока вы чухаетесь, они уже имеют свежайшую информацию из Читы. Красными готовится решение об активизации партизан в Приморье.

Бордухаров взял газету, прочитал заметку. Он ревниво относился к действиям осведомительного бюро японского штаба. Ничего не скажешь, их разведка умеет работать. На днях Меркулов, выслушав очередной доклад по материалам разведдонесений, раздраженно бросил: «Ваши информаторы отстают даже от такой несерьезной газеты, как «Владиво-Ниппо». Займитесь делом, милый мой, а то вы больше времени проводите в номерах Нихамкина, чем в своем рабочем кабинете».

«Давно ли ты-то перестал туда бегать? – подумал тогда Бордухаров. – Это тебе сейчас все на тарелочке да в постель».

Честно говоря, Меркулова как политического деятеля Бордухаров ни во что не ставил. И знал, что сегодняшние, сказанные на Военном совете, горячие слова о необходимости начать бои с красными, принадлежали японскому штабу. Японцы намеревались сорвать мирные переговоры с большевиками и подталкивали нерешительного премьера, который еще недавно заявлял, что готов договориться с красными о взаимном существовании без стрельбы. Некоторые генералы уже поняли, что ставили не на ту лошадку...

Бордухаров в который раз возвращался мысленно к тайному совещанию на квартире Вержбицкого, управляющего военным ведомством. На место Меркулова предполагались две кандидатуры. Первая – генерал Дитерихс, бывший начальник штаба у адмирала Колчака, ныне, казалось, отошедший от всех ратных дел и безвыездно сидевший в Харбине над книгой о династии Романовых. Вторым был атаман Семенов. Большая часть присутствующих стояла за Дитерихса. Бордухаров-то был склонен видеть у власти Семенова, но он являлся всего лишь информатором у генералитета и решающего голоса не имел. Но все это в будущем, в далеком или нет, но будущем. А пока орать на Бордухарова позволяет себе именно Меркулов.

В невеселых мыслях Бордухаров начал слушать то, о чем говорил командующий вторым корпусом генерал-майор Молчанов.

– ...на вооружении НРА 30000 бойцов, 35000 винтовок, 519 пулеметов, 88 орудий, девять бронепоездов, шесть танков, 115 автомобилей, пять аэропланов – из них исправных два. Все это пойдет против Унгерна, и дорога на Хабаровск будет открыта. Противостоять нам будут не более полутора тысяч штыков, трех сотен сабель и двух бронепоездов.

– А что имеет Унгерн?

– 10663 сабли, 35 пулеметов, двести штыков, четырнадцать орудий! – воскликнул Молчанов. – Главный удар будет нанесен на троицкосавско-селенгинском направлении...

Погас свет. В зале засуетились, задвигали стульями. Чиркали спичками, недовольно ворчали. Зажглись свечи, запахло горячим воском.

– Пошли отсюда, – предложил Бордухаров. Настроение слегка поднялось: Молчанов пользовался его информацией о вооружении НРА. «Может, Спиридон смягчится?» – Хочешь выпить?

Возжинский поцарапал в лохматой седеющей голове, подумал и отказался.

– Мне пока хватит. Роман надо закончить, а то так и умрешь в неизвестности, и мир не узнает, что тут делалось в двадцать первом году. – Говорил он не шутя, даже мрачно.

– Твое дело. Я, пожалуй, тоже не буду пить. Чего-то горяченького хочется.

Который день Хабаровск мок под дождем...

По ту сторону окна на влажном кирпичном выступе нахохлившись сидел воробей. Столько в нем было желания согреться, что Серегину даже почудился запах его сырых перышек.

– ...Ты сюда слушай, – сказал Карпухин, начальник разведотдела Народно-революционной армии. На нем неловко, как в спешке надетая, форма. Сразу видно сугубо штатского человека, хотя держаться он старался по-военному. – Тебе и вживаться-то особенно не надо будет, все-таки привычная среда.

– Да-да, – согласился быстро Серегин. – Я слушаю вас внимательно. Извините, что отвлекся. Вы знаете, перед воробьями у меня давнишняя вина. – Он сконфуженно улыбнулся. – Когда-то в детстве я мечтал о пружинном ружье, и на день рождения мы с папой выбрали его на Светланской, у Кунста и Альберса, в отделе игрушек. Как я был счастлив!.. Вместе с ружьем взяли и колчан со стрелами. Знаете, с такими резиновыми пятачками на конце? Однажды мальчишки подбили воробышка. И Игорь Дзасохов, он старше всех нас был года на три, сказал: убей. Все равно помрет. И я выстрелил в воробья. А он только сжимался и жмурил глазки... Я ушел тогда... До сих пор помню. – Серегин вздохнул: – Вот так, Иван Савельевич.

Карпухин с насмешливой укоризной покачал головой:

– Ай-я-яй! А я их, серых, из рогатки бил. Теперь не могу спокойно смотреть на пацанов с рогатками, а тогда не доходило до меня, что ли? Мальчишки – жестокий народ. – Он подошел к окошку. Постоял. – Однако поехали дальше. Так вот. В Приморье установился режим буржуазной диктатуры. Разогнано Народное собрание, разгромлены организации рабочего класса, запрещена коммунистическая печать, начались повальные аресты. Большевики вынуждены уйти в подполье. Меркуловцы объявили белый террор. Многие товарищи арестованы. Положение очень сложное. Приморье превратилось в плацдарм для продолжения интервенции и гражданской войны на Дальнем Востоке, а это, как ты понимаешь, представляет серьезную опасность не только для ДВР, но и в целом для Советской России. Меркуловская контрразведка действует в самом тесном контакте с японским осведомительным бюро и международной полицией. И в этой обстановке тебе, Олег Владиславович, предстоит работать: нам нужна информация. Это самое главное. Нужны от тебя пока только факты и ничего больше. И не спеши. – Карпухин подошел к карте, прикнопленной в простенке между буфетом и сейфом, ткнул в нее мундштуком. – Все хотят подмять под себя Дальний Восток, и в особенности Приморье. Глянь сюда. Перекрой горло у Хабаровска или на КВЖД – и легкие лопнут без воздуха. Чего и хотел Унгерн. Не получилось. Но... сил у наших врагов еще много. Потому нам ко всему надо быть готовыми.

Для тебя что важно? Сослуживцы, небось, повстречаются. Тут дело такое... как говорится, знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Потому придется работать под своим именем. Надо прямо сказать, товарищ Серегин, идешь ты в самое пекло. Владивосток набит всякой нечистью под завязку. Страсти кипят необыкновенные, все там скручено, сверчено, спрессовано, воспалено и кровоточит. Демократическое правительство во главе с Антоновым свергнуто семеновцами и каппелевцами. Конечно, японцы помогли. Теперь у власти Спиридон и Николай Меркуловы. Сколько тебе придется работать – не скажу. – Он пристально, широко расставленными глазами, всмотрелся в Серегина. Помолчал. – Не знаю. И никто тебе не скажет, даже новый главком Блюхер. Вот-вот состоятся переговоры в Дайрене, если ничего не помешает. Не думаю, что японцы скоро согласятся уйти из Приморья. Им это не выгодно. На сегодняшний день мы более или менее знаем, что там у них делается. Но сейчас не это главное, а то, что они задумывают...

Стремительно вошел ординарец командующего военным округом Мельникова, позвал Карпухина.

– Ты подожди, я быстро, – пообещал он Серегину. – Почитай вот тут, – выдернул из вороха бумаг на столе газету, – о Меркуловых пишут.

Серегин развернул газету. Она была уже потерта на сгибах, и типографский текст не проглядывался. На третьей странице в красный карандаш была взята статья, набранная жирным шрифтом. «Это правительство лабазников, которое должно было стать трапом для атамана Семенова, держится уже второй месяц. Садясь на детский стульчик владивостокской государственности, Меркулов знал, чего он хочет. Под терпеливым национальным флагом, давно вывалянным в японской грязи канав белой эмиграции, сметливые мужики порешили поймать момент за хвост и поцарствовать...»

«Ну, дело тут не только в личности Меркулова, – подумал Серегин. – А вообще-то лихо...» – Он продолжал читать: «Перед самой ликвидацией власти Калмыкова атаманская контрразведка арестовала в Хабаровске С. Д. Меркулова за то, что Меркулов якобы способствовал побегу из калмыковского застенка одного комиссара».

«Это Меркулов-то способствовал? – хмыкнул Серегин. – Ну-ка, что там еще: «Месяца два Спиридон просидел в тюрьме. Тринадцатого февраля, когда японцы предложили калмыковцам в полсуток убраться в тайгу, в числе полутора сотен из тюрьмы был выпущен и Спиридон. Это произошло благодаря японцам, которые у ворот тюрьмы выставили свои караулы. Его брат Н. Д. Меркулов – типичный капитан-горлопан. Беспринципный, умеющий брать мертвой хваткой за горло ради своих интересов. Он быстро привык к шикарному «кадиллаку» и фетровой шляпе из Шанхая, к восторгу националистических психопаток. Он то налетает на вагон с семеновской челядью, отправляющийся в Харбин, то отшвартовывается у «Киодо-мару», то дефилирует по Светланской в длинном плавном полированном автомобиле с адъютантом и почтительным чиновником для особых поручений, то маячит под носом у красных на Уссури в броневике...»

Вернулся Карпухин, с ходу продолжил:

– Признаюсь, есть у нас на тебя и дальнейшие виды. Японцы все-таки уйдут, хотя им этого ох как не хочется. Белых мы сокрушим. Но, сам понимаешь, осядут они в Китае. Это рядом. Не скоро они примирятся с поражением, ой как не скоро... Да и японцы не дадут забыться. Классовые враги – самые злобные. И нам надо будет знать, что они замышляют против нас. Понимаешь? Очень надо. – Карпухин чуть помолчал, подошел к Серегину и, пристально вглядываясь в него, тихо продолжал: – Приказать не могу, сам должен решить. Ответа сейчас не жду. Еще неизвестно, как ты там внедришься, какое займешь положение. А будешь ты как на острие кожа... Если сочтешь невозможным оказаться среди удирающих за кордон белогвардейцев, тебя никто не осудит. Вот так, дорогой товарищ.

Серегин с готовностью согласился ехать во Владивосток, город детства и юности. Ах, как ему хотелось побывать на Орлиной сопке, откуда был виден весь город, подсиненный морем!

Владивосток. Ярко освещенные, вечно шумные улицы, переполненные кафе и рестораны, которых было так много и которых все же не хватало ночью... Здесь кутили купцы, грузчики, пропивали дневную выручку рыбаки, безобразничали блатные и налетчики. Функционировали клубы всевозможных обществ, дома свиданий, опиекурильни, игровые дома. Круглосуточно пульсировал Семеновский базар: здесь жались друг к другу мастерские, лавки денежных менял, ночлежки. Здесь дрались, воровали и опивались заморскими винами; контрабандисты предлагали экзотические ковры, чернокожих женщин и девочек-мулаток. Здесь играли в рулетку и банковку, кололись морфием и лечились уколами серебряных иголок.

Были и театры. «Золотой Рог», Народный дом, Клуб железнодорожников. В подвальчиках «Золотого Рога», так называемых «Балаганчиках», собиралась владивостокская богема: писатели, актеры, художники.

Но Олегу Серегину в годы юности был ближе другой Владивосток. Узенькие, извилистые мощенные булыжником улочки, почти отвесно падающие по склонам сопок. Соленые от прибоя скалы над зеленым терпко пахнущим морем. Торжественное покачивание разнообразных мачт, толстых пароходных труб в горящей от солнца бухте Золотой Рог... Та, прошлая, жизнь во Владивостоке казалась ему такой же солнечной, как эта бухта. Их дом стоял на углу Комаровской и Суйфунской, в самом центре города. Как часто снился ему этот город там, в окопах под Гомелем, в поездах, переполненных ранеными, на госпитальной койке. Серегин мечтал о Владивостоке, когда, молодым капитаном с Георгиевским крестом, пробирался с заданием ВЧК к Анненкову. Позже работал при штабе генерала Каппеля, Унгерна. Он думал: все, хватит двойной жизни. Не тут-то было... Но теперь его ждал Владивосток.

А еще у него там была любовь...

Она жила напротив, ходила в школу второй ступени, потом – в гимназию. А он учился в Восточном институте и практиковался в японском языке на таможне. Родители ее были состоятельны, держали мукомольню и картонную фабрику на Первой Речке. Он посвящал Тане стихи, и она благосклонно принимала их. Но кого предпочитала: его или Игоря Дзасохова, сына судовладельца, – трудно было сказать.

Где она сейчас, Татьяна Снежко, его первая любовь? Может, во Владивостоке, а может, в Шанхае, куда многих занесла метель гражданской войны...

21 августа в Дайрен на переговоры должна была отправиться японская делегация во главе с дипломатическим представителем Японии во Владивостоке Мацусимой. Японцы полностью расписали порядок переговоров. Первое. Они сразу же берут инициативу в руки, навязывают представителям ДВР свои требования, которые ставят тех в безвыходное и унизительное положение. Второе. Надо всеми силами затягивать переговоры, ни от чего не отказываясь и ничего не обещая конкретно.

На исходе ночи японский посол в Пекине явился к представителю РСФСР Иоффе и предложил начать переговоры об установлении нормальных отношений между обеими сторонами. Иоффе дал согласие. Состоявшуюся встречу посол просил держать в тайне. Со стороны ДВР уже отправилась из Читы делегация во главе с Ф. Н. Петровым. Из Приморья вот-вот готова была выехать японская делегация во главе с Мацусимой.

О предстоящих переговорах японцы проинформировали Меркулова не сразу, а только после коротких, но бурных дебатов в Токио.

Меркулов разгневался. Назвал японцев предателями, которым наплевать на свои же интересы. Сказал, что они держат за спиной кинжал, и так далее. Мацусима с трудом успокоил его.

– Это будет хорошо отрепетированный спектакль, – уверял он. – Не больше.

Семнадцать пунктов (и три секретных), которые собрались предъявить японцы, были вынесены на обсуждение членов меркуловского правительства.

Говорили откровенно. Даже выражений особых не выбирали.

– Чем отличается бардак от борделя? – ёрничал глава правительства.

Мацусима сказал откровенно:

– Мы не видим разницы.

– Бордель – это заведение с известными вам функциями. А бардак – система. Социально-политическая, Так вот, в настоящее время у нас такая система, и она останется в силе до тех пор, пока мы не будем уверены в полной вашей поддержке. Вы ведь уже не раз заявляли о выводе своих войск из Приморья. И каждый раз после этого начиналась паника, хаос. И вот снова банки опустошаются. Промышленники, наша надежда, наша основа, бегут, оставляя фабрики, вывозя оборудование и станки. Мы обнищали и превратились в пролетариат, которому, как известно по Марксу, терять нечего, кроме своих цепей. Так дальше нельзя. Потому давайте уговоримся. Вы, – он сделал резкое движение, как опытный биллиардист воображаемым кием, – должны загнать Советы в угол, схватить их там за глотку и держать. А как начнут задыхаться да вываливать языки – выставлять свои требования. Все наши семнадцать пунктов. Одно. Второе. Третье... Выгорит – Япония получит все что пожелает и в водах и в недрах. Без ограничений. Это я вам заявляю твердо. Я тут прочитал весь ультиматум – будем его так называть. Считаю, что надо уточнить пунктик в отношении военно-морского флота ДВР. Он должен звучать жестче: «ДВР никогда впредь не держать в водах Тихого океана своего военного флота». А еще добавить: «...и уничтожить ныне существующий». Вы думаете, они пойдут на это? Ни-ко-гда. Они скорее сделают себе харакири!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю