Текст книги "Тревожное лето"

Автор книги: Виктор Дудко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Черемшаны. Август 1927 г.

Народ на собрание созвали быстро. Первым говорил Шершавов, он призывал наиболее сознательных вступить в часть особого назначения. Затем Телегин обрисовал международное положение, поставил задачи. Особенно понравилась всем зажигательная речь секретаря комсомольской ячейки Барсукова. «Если мы сейчас не возьмем в руки оружие, то революция может погибнуть! А сплотившись в ряду чоновцев, мы р-расс – и навсегда покончим с гидрой бандитизма!» Ему долго хлопали, и в ЧОН сразу же записались тридцать семь мужиков и восемь девчат. Шершавов сказал, что пригодится и женский пол, например в качестве медицинских сестер, Тут же назначили время сбора.

Шершавов, Барсуков и Лепетюха вместе возвращались с собрания возбужденные и довольные, когда шагах в пятнадцати из-за старой вербы, что возле бани, хлестко ударил выстрел. Шершавов, шедший посередине, ойкнул и прижал ладонь к левой руке. Человеческая тень метнулась за баню, и Барсук с Лепетюхой бросились вдогонку.

Во второй половине дня Губанов сошел с «Чилима», потолкался по Терновому, пожевал на базаре копченого лосося с хлебом, запил квасом и взял путь на Черемшаны. По одежке он ничем не отличался от крестьянина, да и обличьем тоже: выгоревшие брови, давно не стриженные волосы, на ногах мягкие ичиги. В городе с махоркой туго, поэтому он запасся в Терновом куревом. Его внимание привлекла группа крестьян, по виду коробейников, которые, отдохнув, тоже взяли направление на Черемшаны. Губанов пошел следом, не теряя их из виду, и к вечеру уже ждал паром через реку. Переправился на другой берег и вместе с мычащим стадом вошел в село. В первую очередь надо было найти Шершавова, Спрашивать, а тем самым привлекать к себе внимание – не входило в планы Губанова.

Вечерело. Он бродил по улицам и переулкам, заросшим лебедой и полынью. Уже слышались голоса гармоник и песни девчат. Перебрехивались собаки, курились печные трубы и пахло дымом. Он вышел к церкви, сложенной из дикого камня, прошел мимо закрытого сельмага, ларьков. Село как село, таких много разбросано по всему Приморью, но вот сколько ни бродил Губанов, а почти никого из селян не встретил и сделал вывод, что люди настороженны, боятся лишний раз выйти из дому. Губанов любил деревню, особенно вот такую, как Черемшаны, чтоб непременно в глуши таежной... Втайне мечтал: как только все образуется и последняя банда будет уничтожена, так на стол Карпухина положит рапорт: так, мол, и так, прошу отпустить из ГПУ, потому что есть большое желание работать в деревне.

Неожиданно ударил выстрел, словно пастух стебанул кнутом. Губанов замер, прислушиваясь, не послышатся ли ответные. Но кругом стояла тишина, даже собаки перестали лаять. По звуку он определил, что выстрел произведен из кольта калибра семь и шесть десятых миллиметра, пуля у него в никелированной оболочке и имеет большую убойную силу. Если зацепит, то хорошего мало.

Он пошел на выстрел и на всякий случай переложил свой пистолет в карман пиджака. В переулке послышался топот, он шарахнулся в сторону, прижался к плетню. Мимо проскочил человек, тяжело бухая сапогами и хрипло дыша. Не успел Губанов что-либо предпринять, как на него неожиданно навалились и после короткой борьбы скрутили руки.

– Попался, гад, – цедил сквозь зубы один.

– Ты легче его, не то помрет, – предостерег другой. По голосам Губанов понял, что скрутили его двое парней, и еще понял, что вся продуманная до мелочей операция дала первую трещину.

– Вы что, сдурели? – пробовал он сопротивляться. – А ну распутайте.

– Я тя распутаю, рыло, – потряс перед ним кулаком парень невысокого роста. – Я тя распутаю так, что икать будешь. Тяни его, чего тут рассусоливать. – В короткой схватке Губанов зацепил его немного по носу, и парень утирался рукавом.

– Давай-давай и не ерепенься, не то так огрею...

– Карманы проверил? А, раззява!

В следующее мгновение Губанова обезоружили.

– Гля, что у него! – ахнул высокий.

«Вот это влип... – подумал Андрей, морщась от боли в заломленных за спину руках. – Вот это влип...»

– Вы кто такие будете? – спросил он.

– Потом узнаешь, кто мы такие, – пообещали сзади. – Иди спокойно. Драпанешь – получишь пулю в затылок.

– Скажите, хоть куда ведете? – не унимался Губанов. – Товарищи, это ведь не я стрелял. Ну честное слово не я. – Он остановился, но получил ощутимый толчок в спину.

– Слышь, Кеха, это, говорит, не он стрелял. А пистоль его?

– Ладно тебе. Разберемся.

Губанов стиснул зубы. Конечно, удрать от них он смог бы, сиганул в кукурузу – и был таков, но ведь подымут стрельбу, наверняка соберется народ или подмога какая, да и чем закончится стрельба, кто знает. Действительно, пустят пулю в спину – и привет. И Губанов решил: будь что будет...

Подталкиваемый собственным пистолетом, он оказался в кабинете Шершавова. Тот, бледный, сидел за столом, рука в предплечье была кое-как перевязана обрывком нижней рубахи. В подвешенной к потолку банке металось жирное пламя керосиновой лампы.

– Вот, Егор Иваныч, – начал с порога Барсуков, – взяли бандюгу. Упирался, правда. – Барсуков сиял. – Но ничего, мы с ним быстро, р-расс – и скрутили.

Лепетюха скромно сел у двери на лавку, держа наготове губановский пистолет. Он втайне надеялся, что Шершавов изумится, когда узнает, как они вдвоем, можно сказать безоружные, захватили вооруженного бандита.

– Здорово зацепило, Егор Иваныч? – сочувственно спросил Барсуков, усаживаясь рядом с Шершавовым, как равный по должности.

Шершавов снова поморщился.

– Обойдется. Так, царапина. – А сам во все глаза рассматривал задержанного. Тот радостно улыбнулся Шершавову и попросил:

– Пусть развяжут руки.

– Я те развяжу, – пригрозил Барсуков. – Ты давай выкладывай все про свою банду.

По улыбке Губанова Шершавов сразу понял, что тут что-то не то. Настоящий бандит не стоял бы так и не улыбался.

– Кто ты? – спросил Егор Иванович и взглядом потребовал от Барсукова, чтоб тот не мешал.

– Да развяжите руки, – попросил Губанов, – никуда и от вас не убегу.

– Развяжи, – приказал Шершавов.

Лепетюха нехотя повиновался.

– А теперь, – все с той же радостно-снисходительной улыбкой произнес Губанов, разминая кисти рук, – пусть они выйдут. Иначе я не скажу ни слова.

Барсуков заволновался. Лепетюха даже рот разинул. Только Шершавов оставался спокоен.

– Выйдите, хлопцы.

Хлопцы, кипя негодованием, пошли к двери. Барсуков обернулся у порога:

– Я это так не оставлю... Мы, понимаешь, рисковали своими жизнями, понимаешь, а вы тут антимонию разводите.

Шершавов сделал знак здоровой рукой, мол, закрой с той стороны дверь.

– Ну и что дальше? – спросил он у Губанова.

Тот опустился на табурет, на котором только что сидел Барсуков.

– Давайте познакомимся. Губанов Андрей Кириллович, старший уполномоченный губотдела ГПУ. Направлен к вам товарищем Хомутовым. Шершавов минуту-другую моргал, позабыв про пекучую боль в руке. Потом переломился вдвое и, уронив голову на стол, захохотал. Смеялся и Губанов. Шершавов шлепал ладонью по столешнице и не мог уняться. Потом, рассматривая шелковку с печатью за подписью Карпухина, утирая слезы, он, еще не успокоившись, с придыханием повторял:

– Поймали, а? Б-бандита, а? Ну и ст-тервецы, кого поймали! Н-ну и орлы! Ж-жизнью рисковали, а?! Ну ты извини, товарищ Губанов, что получилось нехорошо. Значит, бандита упустили, а чекиста взяли?

– Ну ничего, бывает, – согласился Губанов, свертывая папироску.

Они долго говорили, потом Шершавов вышел на улицу и привел с собой героев дня.

– Вот что, хлопцы. Этот товарищ из губотдела ГПУ, прибыл к нам на помощь. Никому ни слова о нем. Поняли? Вы его не видели никогда в жизни и не знаете. Как будто ничего меж вами и не было. Действовали вы решительно и смело, но настоящего бандита все же упустили.

Хлопцы стояли понурясь, не смея поднять глаза.

– ...Оружие вернуть.

Кешка положил на угол стола браунинг. Губанов поднялся.

– Ладно вам. Бывает и не такое. – Подал руку Лепетюхе: – Давай знакомиться.

Кешка сконфузился, но ответил крепким пожатием:

– Кешка. А это наш секретарь комсомольской ячейки Барсук Лешка.

Барсуков недовольно толкнул его в бок, мол, лезешь по туда, куда надо.

– Алексей Антонович Барсуков, – четко представился он. – Секретарь комсомольской ячейки. А здорово вы меня шарахнули, – потрогал опухший нос. – Вы уж, нас извините, товарищ, – просительно произнес. – Кто ж знал...

– Ладно извиняться, – заворчал Шершавов. – Свои люди – сочтемся. А теперь давайте по домам.

Ребята, дружно вздохнув, вышли.

Губанов сообщил Шершавову о своем задании.

– Значит, дошли до бога мои молитвы? – обрадовался Егор Иванович, баюкая руку.

– Дошли, – согласился Губанов. – Только не до бога, а до Карпухина.

– Это я так, к слову, – поправился Шершавов. – Ну что ж. Думаю, и мы вам пригодимся. Видал, какие орлы?

– А что, хорошие ребята. Главное, хватка есть.

– Вот как связь нам держать, не придумаю.

– Думайте, думайте, Егор Иванович. Без связи мне там нечего делать. – Шершавов встал, плотнее задернул занавески. Убавил фитиль лампы. В комнате стало совсем темно. Неожиданно яркая вспышка осветила голубовато-мертвенным светом неудобный кабинет Шершавова, широкую, как полати, печку без конфорок, сундук в углу и самого Шершавова, съежившегося у окна. На какое-то мгновение ослепнув, Губанов внутренним зрением продолжал видеть Егора Ивановича, его землисто-серое лицо, испуганный поворот головы с ладонью, прижатой к глазам. Следом за молнией ударил гром и побежал куда-то, дребезжа.

– Фу ты, зараза, напугал, – тряхнул головой Шершавов. Губанов и сам напугался.

– Ума не приложу. Верил в Голякова... Партизанил. Вроде и ничего мужик. Бедняк был, а сейчас двух лошадей держит, овец, коров. В общем, не нравится он мне. Подозреваю, на врага работает, а доказать не могу. Больше всех орет за Советскую власть, а сам хвостом вертит.

– Ну тогда не надо.

Они еще долго перебирали кандидатуры, но так ни на одной и не остановились. Договорились, что поскольку Губанов свалился как снег на голову, то вот так, с маху, вопрос этот, чрезвычайно важный, не решить.

По жестяной крыше как горохом сыпанули. Пошел крупный дождь.

– Вот не ко времени, – подосадовал Шершавов, прислушиваясь к нарастающему шуму. —Должон пройти скоро. Уборка же. Урожай удался на славу.

Губанов сидел, курил, погруженный в свои думы. Невесело у него было на душе. Если он с первых шагов в Черемшанах чуть не влип, то что его ожидает там, в логове банды?

– Давайте так, Егор Иванович. Подыщете потом человека, а сейчас условимся о месте встречи с ним, времени и пароле.

Определили старую часовню, которая находилась в полуверсте за монастырем, на небольшом взгорье, защищенном со всех сторон густым кедровником. Шершавов хорошо помнил это место еще по партизанским временам и в деталях обрисовал его. Встречи или на крайний случай письменные сообщения должны быть раз в три дня.

– А теперь пора и на отдых. Кстати, куда же вас определить? Ко мне не очень удобно. Сам на постое. Ах ты, как все получилось неловко...

– Я к Исаю Семижену, – сказал Губанов.

Шершавов выразил удивление:

– Это почему же?

Губанов замялся. Ему не хотелось, по правде, раньше времени сообщать Шершавову, что Семижен являлся связным банды. Боялся, как бы по своей горячности не натворил чего. Но коли так уж пришлось, сказал!

– Доверенное лицо Лялина.

Шершавов грохнул кулаком по столу:

– Чуяло мое сердце этого змея! Ах ты... перевертыш!

Губанов поспешил предупредить:

– Только ни в коем случае не трогать. Никаких наблюдений, разговоров там каких или еще чего. Иначе все испортим.

Шершавов успокоился.

– Ладно. Будь по-твоему. Только ради общего нашего дела. Не то я ему показал бы, где зимуют раки и как зовут у Кузьки мать... Змея этого нет дома. В поле он. А без него тебе не резон в его доме появляться. Баба есть баба. Пока сам вернется, она ж растрезвонит по всему свету. Идем к Телегину. Свой в доску. Красный командир. Предсельсовета. У него и переночуешь, а после наведаешься к... этому паразиту. Раз уж доверился нам, то мы за тебя и в ответе. Пошли.

Телегина дома не оказалось. Они постояли под навесом, покурили в рукав, прислушиваясь к шуму дождя.

– И где его черти носят? – выразил недовольство Шершавов, у него разболелась рука. – Может, к Соломахе? Идем. Это предартели. Мужик надежный. Из наших.

Соломаха недолго находился на стане и, обеспокоенный исчезновением Матрены, никому ничего не сказав, направился на ее розыски. «Какие там ягоды?» – недоумевал он, все больше тревожась.

Жену он встретил у того места, где поил коня и видел двоих вооруженных. Матрена сидела, опустив ступни ног в воду, согнувшись и не шевелясь. Она даже не слышала, как Захар спрыгнул с коня и подошел к ней.

– Матрена, – тихо позвал он. Матрена встрепенулась, мгновение ее испуганные большие глаза застывше глядели на мужа, потом ожили. Лицо ее осветилось нежностью.

– Захарушка! – быстро вскочила и повисла у него на шее.

– Ты чего сюда забралась? – спросил он с тревогой. – Я всю тайгу исполосовал, искаючи. – Он гладил ее по спине, а она все теснее к нему прижималась, и Захар ощущал запах мяты, исходивший от ее густых волос.

– Ты чего, плачешь, что ли? – удивился. – Что случилось?

– Да ничего не случилось, – успокоила его Матрена, вытирая косынкой глаза. – Тоскливо чегой-то, Захар. Сосет вот тут, – показала на грудь. – Не к добру это.

– Ну, понесла... – Он опустился у ее ног, сорвал травинку и принялся надкусывать. Матрена присела рядом. Воронко похрустывал невесть как занесенным сюда овсюгом.

– Ягоды-то где?

– А! – она отмахнулась. – Какие там ягоды. Захотелось побыть одной, вот и все ягоды.

Захар косо глянул на нее. «И с чего бы взяла ее тоска?» Что-то в поведении жены ему не понравилось. Чтобы отвлечься от нехороших дум, сказал:

– Филька чуть не утоп. – И рассказал, как было дело.

– О господи! – Матрена прижала руки к груди. – Не одно горе, так другое.

И опять Захар подумал, что жена что-то скрывает. Ему хотелось узнать, что у нее на душе, но он успокаивал себя: просто баба мучается дурью. Это у них бывает, и стоит ли обращать внимание. Матрена заметила прореху у него на рубашке, и, вытащив иглу из воротника кофтенки, приказала:

– Сымай.

Захар снял рубаху и сразу принялся отбиваться от комаров. Матрена вдруг сказала:

– Давай уедем из Черемшан, Захарушка? – Перекусила нитку и глянула на него исподлобья.

– Чего-чего? – Он даже отодвинулся. – Как это так «уедем»?

– Уезжают же люди, а мы нешто хуже?

– Люди?! – взъярился Соломаха. – То нелюди! То лодыри бросают землю! А ты – люди. Ха! Ну и сказанула...

Она бросила рубашку ему на колени. Захар быстро натянул ее, затолкал подол в штаны.

– Куда нам ехать, ты подумала? Я вырос тут. Тут родился и крестился. Родители мои лежат в этой земле, все деды. Если нам уезжать, то кому же оставаться? Семижену? Пауку этому? Да? Пусть сосет из народа трудового кровь? – Захар не заметил, как перешел на крик. – Никуда я отседа ни ногой. Умру, в лепешку расшибусь, а не двинусь из Черемшан.

Матрена испугалась, такого Захара она ни разу не видала и потому принялась успокаивать.

– Да не ори ты, как глухой. Ну не поедем, так не поедем. Жили и будем жить. – А у самой сжалось сердце. Лялин дал два дня сроку на раздумье, а потом, говорит, пеняй на себя... Ей вдруг так жалко стало Захара, что жесткий ком подкатил к горлу и перекрыл дыхание, а глаза застлало туманом. «Ничего-то ты не знаешь... – причитала она мысленно, – ничегошеньки не понимаешь, родной мой... А мне-то жить как?! Как мне жить?» Не раз уже находила мысль наложить на себя руки. Сколь же можно так мучиться? Уж два лета измывается над ней Семен Лялин, и эти два лета показались ей двумя веками. И седина появилась за эти два лета. А годов-то ей два десятка еще с половиной, и то не полных. Захар же словно и не видел ее седину.

Домой Соломаха вернулся поздно. Долго сидел на крылечке, курил, спасаясь от комаров. Филька крутился возле него, терся щекой о Захарову колкую скулу, заглядывал в глаза. Ничего не хотелось делать и не хотелось ни о чем думать. Он вымотался за день, но, главное, не давал покоя разговор с Матреной.

Часов в десять Матрена и Филька улеглись спать, а Захар взял с этажерки старую газету, зажег свечу и примостился за столом. Но, одолев столбец, ничего не понял, уперся взглядом в стену, подперев скулы кулаками.

Матрена позвала тихо, чтобы не разбудить сына:

– Захар, а Захар...

Захар не отозвался. Не захотел или не слышал? Матрена сомкнула веки и беззвучно заплакала.

Забормотал во сне Филька, и в это время кто-то легонько стукнул в окошко.

– Ктось стучит, – сказала Матрена и задрожала от страха. Она хотела крикнуть, вскочить, но ноги вдруг отказали. Только расширенными от ужаса глазами она смотрела, как Захар идет в сени. Он долго не возвращался, и Матрена, стиснув зубы, в одной рубашке сползла с кровати.

Она слышала, как Захар ввел кого-то и потом забубнили голоса.

– Как не заглянуть, когда окно светится, – в шутливом тоне говорил Шершавов, стряхивая воду с фуражки. – Познакомься. Товарищ наш. Пошли к Тарасу, а у него пусто. И куда черти унесли? А Матрена где?

– Где ей быть? Спит. – Соломаха полез в шкафчик за наливкой. Шершавов заотнекивался. – Да будет тебе. Служба кончилась, можно и послабление себе сделать.

Егор Иванович сдался. Губанов тоже взял стакан.

– В общем, переночевать надо человеку.

– О чем разговор. Места хватит. Боковушка пустая. Чего с рукой у тебя?

– Пустяки. Поцарапал.

Захар прищурил глаз:

– Не в тебя ли жахнули вот-вот?

– В меня.

– Понятно.

Губанов не ввязывался в разговор, маленькими глотками отпивал хмельную настойку. Почти целый день он не ел, и с первого же глотка зашумело в голове. Соломаха посматривал на него с любопытством. Потом сообразил, нарезал хлеб, достал чугунок с остывшими щами.

– Ешь, товарищ, а то сыт голодного не разумеет. – Губанов с удовольствием принялся за еду. И в это время вышла Матрена в ситцевом выгоревшем платье, с платком на плечах.

– А вот и супруга моя, – с неудовольствием произнес Захар. – Чего ты поднялась?

Матрена быстрым взглядом окинула гостей, поздоровалась:

– Слышу: бу-бу, бу-бу... Дай, думаю, погляжу, кто там.

– Вот бабы. Все им надо знать, – замотал головой Соломаха. – Я уж без твоей помощи управился. Коль поднялась, то постели товарищу.

Матрена еще раз с интересом посмотрела на Губанова, тот поймал ее взгляд и подумал, что Соломахе, вероятно, повезло с женой: красивая.

– Кстати, видал Семижена? – спросил Шершавов, подымаясь.

– Чего это тебя потянуло к пауку?

– Значит, надо. Соскучился, – слукавил Егор Иванович, подмигнув Губанову. – Так видал?

– Как не видать, видал. Тигра, а не человек. С ума сошел. День батраки горб гнули, а он чегой-то копны раскидывает. Одно слово– паук. Увидел меня, глаза белые, слепые. Кричит: передай женке, пусть браги заведет, не то патлы повыдираю! Зубы, говорит, болят.

Соломаха проводил Шершавова до ворот, и там Егор Иванович напомнил:

– Матрене все ж накажи, чтоб язык держала за зубами. От Фильки побереги гостя. Прознает – разнесет.

– Чо ли я не понимаю? – оскорбился Соломаха. «Раз Матрена сохраняет тайну рождения Фильки, значит, и эту сохранит», – подумал он и сказал вслух и с грустью: – Матрена – баба железная. Будь спокоен.

Уже засыпая, Губанов слышал женский, приглушенный тонкой перегородкой, голос: «Чегой-то я не видала раньше его тут». И мужской: «Не видала, значит, так и надо. И на этот раз ты его не видала».

Все не так получалось, как рассчитывал Хомутов и сам Губанов. Непредвиденный выстрел в Шершавова, встреча, знакомство с Барсуковым и Лепетюхой и, наконец, ночевка у Соломахи... И это в начале операции, а что будет дальше?

Мухачино. Август 1927 г.

Вечерело. Малиновый куст солнца взобрался на макушку сопки Лысихи и уселся. Ленька еще не решил, к кому идти, то ли к Левону Голякову, то ли к Титу Хамчуку. Навстречу ему шла девушка с пустыми ведрами. Ленька снял кепку, поздоровался. Девушка ответила и закраснелась, а потом оглянулась вслед Леньке. И Ленька оглянулся. Поймав на себе ее взгляд, сконфузился, дернул за повод Хроську, лениво перебиравшую ногами. Кричали заливисто петухи, пахло парным молоком и дымом. У керосинового ларька, широко расставив дрожащие тонкие ноги, стоял в луже теленок с белой метиной на лбу и смотрел на свое отражение. На сверкавшем позолотой церковном кресте сидели вороны.

Ленька отсчитал седьмую по счету избу, постучал в тесовые ворота. В ответ послышалось недовольное ворчание пса. Ленька подождал и еще постучал. Пес обрадованно залаял, загремел запор, и в калитку выглянула взлохмаченная голова. Она уставилась на гостя сонными, припухшими глазами.

– Кто таков? – сипло спросила голова и заморгала.

– Мне Хамчука Тита Савельевича.

– А зачем он тебе?

Ленька подошел ближе.

– Я от товарища Т-Телегина.

Голова испуганно забегала глазами по сторонам, остановила взгляд на Теткине.

– Заходь, коли от самого товарища Телегина.

Ленька ввел за собой Хроську и тут же устало опустился на бревна, аккуратно ошкуренные и сложенные у забора.

– Значит, вы Тит Савельевич? П-правильно, значит, я попал?

Хроська сразу потянулась к вязанке кукурузных стеблей, и Ленька отпустил повод.

– Значит, я Тит Савельич, – согласился хозяин. Он был коренаст, босиком, в просторных полотняных шароварах, в такой же рубахе навыпуск. Присел рядом с Теткиным.

– Из Черемшан, значитца... Так, так... И чего это тебя сюда принесло семь верст киселя хлебать?

В тоне Хамчука Ленька уловил какое-то беспокойство и недоброжелательность. «И чего я к нему приперся? – подумал он. – Надо было идти к Голякову». Но отступать было поздно, и он сказал:

– Дело тут у меня. Вот и хлебал киселя.

– Дело, значитца... Ну-ну... – Хамчук прятал глаза под густыми бровями, почесывал искусанные комарами ноги. – И какое ж дело, ежели не военная тайна?

Леньке было известно: в Мухачино не очень-то любили принимать гостей, но чтоб встречали вот так...

– Какая т-там т-тайна, – с неохотой ответил он, еле сдерживая зевоту, – никакой т-тайны. В монастырь послали. Баб н-надо сагитировать на у-уборку.

Хамчук сразу обрадовался.

– Значитца, в монастырь? А я попервах подумал, с заданием каким явился, раз от самого товарища Телегина. Так у нас все тихо и мирно. Это, конечно, другое дело. – Он увидел, как Хроська с удивительной прожорливостью и хрустом уничтожает кукурузу, проворно вскочил и потянул ее в сторону. Но Хроську не так-то просто было заставить оторваться от лакомства, и тогда Хамчук выхватил из-под ее морды сноп и зашвырнул в огород. Вытирая взмокший лоб, он вернулся к Теткину.

– Тогда другое дело... Только ничего у тебя, паря, с монашками не выйдет. Не пойдут они в Черемшаны, Чего им там делать?

Ленька, уже не скрывая неприязни, поднялся.

– Г-говорю ж, убирать хлеб. Чего-чего! Урожай удался. А рук н-не хватает. А они тут... – Поднял повод и решительно потянул Хроську за собой.

– Так куда ж ты? Постой, – засуетился Хамчук. – Ты, паря, погодь. Я ить завсегда, ежели Советской власти что помочь... Ты погодь... – Но Ленька пнул ногой ворота, и те сразу рассыпались на две половинки. – Ну, гляди сам. Я всей душой, а ты... – Краем глаза Ленька увидел, как на крыльце появилась молодая женщина в черном. «Гад... – бормотал он, вытягивая Хроську. – Шкура... Ну погоди...» Хамчук что-то еще говорил, Ленька увидел девушку с ведрами, полными прозрачной колодезной воды, натянул на глаза кепку, Девушка поравнялась с ним, и они пошли плечо к плечу. Ленька не подымал головы.

– Вы к кому? – наконец спросила она.

– К-к Голякову.

– Значит, воротами ошиблись. А я гляжу, думаю, чего это гости к Тушканчику?

– К кому? – не понял Ленька.

– К Тушканчику. Это так кличут Хамчука. Прозвище у него такое.

Ленька посмотрел с любопытством на свою спутницу. Она улыбнулась, показав удивительно белые и ровные зубы. На румяных щеках ее заиграли ямочки.

– А я дочь Левона Прокоповича. Зовут меня Варварой.

– А меня Леонидом.

Хроська потянулась к ведру, и Ленька легонько шлепнул ее по морде.

– Дома отец-то?

– Пока дома. На покос собирается с Мишкой. У нас кто-то сжег целую скирду сена. Теперь вот снова косим.

– Это на ночь глядя? И кто сжег?

– А разве узнаешь? Вот мы и пришли. Тять, – крикнула Варя, – гости к тебе!

Голяков Теткина встретил иначе. Ленька рассказал про Хамчука, Левон в сердцах махнул рукой.

– Раньше Тит не такой был. А вот как Ганка в монашки постриглась, так не узнать. Дочка его, – пояснил Голяков. – С моей Варькой дружила.

– А чего эт-то она в монашки? – спросил Ленька. – Сдурела, что ли?

– Чужая душа – потемки. Говорят, хотел Тит отдать Ганку за вдовца Пантелея Лупана. Пантелею ж шестой десяток, а девке семнадцать годков нету.

Ленька вспомнил щуплую фигурку в черном на крыльце у Хамчука.

– А бандиты бывают у вас?

Голяков собрал бороду в кулак, с неохотой ответил!

– Бывают, как не бывать? Если монастырь их поит и кормит. А энти монашки, прости господи... У них что... У них хозяйство почище вашей коммуны. За Лысихой гектаров тридцать жита да гречихи, овса, да пасека.

Левон усмехнулся, налил Леньке молока.

– Ты пей. – И позвал дочь:– Варь! Постели-ка гостю на сеновале. Ты отдохни, пока мы с Минькой смотаемся на сенокос. Поглядим, чего там. – И продолжил свою мысль: – Управились бы они сами, если б не отец Еремей.

– П-поп, что ли?

– Поп. Как начнет проповедь кажное воскресенье, так не захочешь, а пойдешь хрип гнуть.

Ленька, отяжелевший от еды, поднялся из-за стола.

– Ну д-даете вы тут... Где Советская власть? У вас тут что, партизан мало? – Ленька расстроился. Варька прошла мимо. Ленька проводил ее взглядом.

– Учиться просится. А куда мы без нее? Говоришь, партизаны. Есть партизаны. Дак не гражданская война. Там все было понятно: вот враг, а вот товарищ. А тут поди разберись. Взять хотя бы Хамчука. Партизан. А попробуй свари с ним кашу? Дорвались до земли, а кругом хоть трава не расти. Партизаны... – уже спокойнее промолвил Голяков. – Тут, брат ты мой, почище, чем в партизанах. Башку проломлют – и не узнаешь кто.

Ленька взобрался на сеновал. Где-то заполошно кудахтала курица.

– А насчет того, чтобы кобыл монастырских впрячь в коммуну... – Левон посмеялся, – придумано ловко, а ничего не выйдет.

– Как это не выйдет? – возмутился Теткин. – Они ч-что, при царе живут? Народное д-добро потребляют? Потребляют. Земля чья? Наша з-земля.

– Церква отделена от государства, – возразил Голяков. – Попробуй заставь их, возьми голыми руками. Тут, брат, политика... Что дармоеды, это да. И тут их надо брать за жабры.

У Леньки слипались глаза, мысли путались. И все же задание надо выполнять.

Минька с выгоревшими добела волосами сидел на лавке, и, открыв рот, слушал, о чем говорят. Он с восхищением смотрел на уполномоченного, решительного и смелого, не такого, как отец, и проникался симпатией к Теткину.

– Сколько их там?

– Кто же считал? Гляди сам. Ты представитель власти, тебе виднее.

Левон продолжал сидеть на лавке, курил и смотрел на гостя. Варька села у печки на табурет и подперла кулаком круглый подбородок. Ленька смотрел на нее и улыбался. Она тоже улыбалась. Симпатичная эта Варька, глаза большие и удивленные, брови, как угольком нарисованные, и коса черная ниже пояса. Варьке страсть как хотелось послушать, о чем будет рассказывать Ленька. Но Левон прогнал девчонку:

– Ну чего расселась? Поди дай корм свиньям.

Она ушла.

– Как там жисть в Черемшанах? – спросил Левон. – Давненько не приходилось бывать. Порядок?

– П-порядок, – Ленька вытер ладонью рот. – Живем п-помаленьку. Пусть только попробуют – о-отказать. Мы их к ногтю в таком случае.

– Оно, конечно, так, но все равно правов таких нету, – настаивал Левон, и Ленька сразу определил, что Голяков на стороне монастыря. Левон как будто подслушивал его мысли и сказал извиняюще: – Ты не думай, что я за церкву. Она мне вот где сидит, – похлопал ладонью ниже затылка. – Зерно им дай. Фураж дай. Подводы дай. Все им дай.

– Т-так не давайте. Голяков хмыкнул:

– Попробуй не дай, так старики съедят. Да и потом... – Он замялся. – В обчем, зряшное энто дело затеяли вы.

Ленька забросил на сеновал овчину с одеялом, зашел в стойло, похлопал Хроську по крупу. Потом вышел за ворота. На лавочке сидела Варька. Она обрадовалась ему, подвинулась, приглашая сесть рядом с ней.

– А ты надолго к нам?

– К-как управлюсь, – степенно ответил Ленька и примостился на краешке лавочки.

– Семок хочешь?

Ленька подставил горсть, и Варька насыпала ему подсолнечных семечек. Зудели комары, и она отбивалась от них веткой полыни. Небо было чистое, без единой тучки, и месяц лежал на спине, задрав вверх рожки.

– Видишь звездочку? Возле месяца, – спросил он Варьку.

– Неа, – ответила Варька, отмахиваясь от комаров и успевая грызть семечки.

– Значит, ты не годишься в воины. Древние греки так войско набирали себе. Кто не видит звезду, тот не годен.

– А ты годен? – наивно спросила Варька.

– А то к-как же.

Варьке было всего четырнадцать лет, и Теткину казалось, что она еще ничего не понимает в жизни. Варька расправляла на коленях платье.

– А папаня сказал, что в монастырь бандиты ездиют, – и с интересом посмотрела на Леньку.

– Не ври.

– Ей-богу, – она истово перекрестилась, – пусть у меня язык отсохнет, если вру.

– А чего б они ездили к монашкам, чо у них там, медом намазано?

– Вот чего не знаю, того не скажу. А врать не буду.

– А ты видела, как они ездят?

– Видела. Если хочешь, и ты погляди. Только чтоб совсем темно было. Они приходят, когда совсем темно.

У Леньки захолонуло сердце. Вот оно...

– Только гляди, если папанька узнает, то побьет меня.

– Не узнает, – успокоил Ленька и перешел на шепот: – Ты вот что, Варька, ты мне покажи, где бандиты ходят... Для меня это очень даже интересно. А теперь марш спать. Как услышишь фазана, так тихонько сюда. Поняла?

– Поняла. – Глаза ее заблестели. – Ты на сеновале? – на всякий случай спросила, хотя видела, как Теткин забрасывал туда какую-то лохманину.

Рано засыпало крестьянское село. Где-то в сопках с передышкой ухал филин. Сонно верещали кузнечики. Синеватыми искрами вспыхивали светлячки. Верховой ветер шумел в соснах. Испуганно взлаивали, будто им наступали на хвосты, дворняжки. Завтрашний день Ленька представлял смутно.

Ленька бессовестно проспал назначенное Варьке время, и она сама полезла его будить. Раскинув натруженные ноги, Ленька тихо похрапывал и почесывался, его донимали блохи. Варька постояла перед ним на коленях и решительно потянула за ногу, В дверной проем глядел округлившийся месяц, выхватывая из темноты побледневшее Ленькино лицо с бисером пота вокруг губ. Ему снился жуткий сон, как будто монашки все в черном со свирепыми лицами, похожие на ведьм, привязывали его к кресту, а Голяков разводил под ним костер, и сухие прутья щекотали пятки.